Страница:
Аля и Катя Шихановичи прислали фото, на некоторых Вы рядом с Люсей, и на вид почти не изменились. Это меня радует и хочется пожелать Вам "держаться в седле" подольше. С Новым годом, с новым счастьем. Целую Вас. Андрей".
И мама "держалась в седле". Весной 1986 г. пятилетний Митя развел в кабинете под столиком с моими бумагами костер из спичек. Сухой столик и бумаги загорелись, пламя перекинулось на занавеску, загорелся диван. А рядом, на лоджии, спала его сестренка, двухмесячная Анечка. Дело было днем, и дома была только Софья Васильевна. Она в соседней комнате раскладывала пасьянс и ничего не чувствовала - из-за хронического гайморита у нее было сильно ослаблено обоняние. Слава Богу, что Митя не просто убежал на улицу, а все-таки подошел к ней и сказал: "Соня! В большой комнате кто-то спичку зажег..." И тут она увидела, что коридор полон дыма, а за ним виднеется пламя. Реакция ее была мгновенной: она налила в ванной полведра воды (полное донести не могла), прошла сквозь дым и выплеснула в самую середину огня, потом принесла вторые полведра, третьи и т. д. К счастью, минут через пятнадцать вернулась Митина мама и бросилась ей помогать. Когда приехали пожарные, которых вызвали соседи, увидевшие валивший из окна дым, пламя уже загасили. Вот так и было - по классике - "в горящую избу войдет". Вернувшись с работы, увидев прогоревший паркет, черные стены и потолок, остатки стола и груду пепла и ужаснувшись тому, что ей пришлось пережить, я спросила: "Почему же ты сразу не позвала на помощь?" - "Боялась, что пока докричусь, Анечка сгорит". В этом был весь характер Софьи Васильевны: мысль о себе - в последнюю очередь.
О гласности и правах человека еще не было слышно. Но Софья Васильевна уже не повторяла, как в начале 80-х (когда кто-нибудь предлагал устроить еще одну революцию): "Да поймите вы наконец, что советская власть нерушима! Нерушима!" Газеты становились интересней. В феврале, на XXVII съезде, впервые прозвучали слова о необходимости "глубокой перестройки хозяйственного механизма", Борис Ельцин уже заговорил о "порочных методах руководства, проявлениях благодушия, парадности, празднословия, стремлении руководителей к спокойной жизни". В мае Софья Васильевна получила письмо от Сахарова с известием о возвращении Елены Георгиевны из-за границы (а Софья Васильевна так боялась, что ее не впустят обратно). Самое удивительное, во что Софья Васильевна с трудом могла поверить, - отбывших наказание правозащитников начинают прописывать в Москве. Появляется надежда на досрочное освобождение тяжело больного Анатолия Марченко, который держит голодовку. Но вдруг - страшное известие о его смерти. И почти одновременно - 18 декабря - разнеслась весть, что у Сахаровых в Горьком включили телефон и что ему звонил Горбачев.
С возвращения Сахаровых в Москву началось новое время в жизни Софьи Васильевны и ее друзей. Она высоко оценила этот шаг Горбачева как реальное доказательство "нового мышления", не забывая об этом и тогда, когда некоторые действия Михаила Сергеевича стали вызывать у нее досаду и даже протест. В конце декабря, на второй день после приезда Сахаровых, я сопровождала маму на улицу Чкалова. Какая же это была радостная встреча! На легендарной "московской кухне", как в прежние годы, уместились все друзья, и никому не было тесно, а во входную дверь рвались с телекамерами "инкоры", которых Елене Георгиевне еле удавалось сдерживать. И Андрей Дмитриевич, заметно уставший после только что состоявшегося в Останкино его телеинтервью для США, так хорошо улыбался своим друзьям!
Сразу же возникли споры. Хотя многое менялось на глазах, сущность строя оставалась прежней - во главе всего по-прежнему стояла партия со всесильным ЦК, весь репрессивный аппарат был на месте, сотни политзаключенных еще оставались в лагерях. Что делать? Продолжать противостояние или пытаться использовать открывающиеся возможности для какой-то конструктивной работы? Софья Васильевна выбирает второе. Безупречное нравственное чутье позволяло ей идти на компромиссы, учитывающие реальную обстановку, никогда не переходя грань, отделяющую компромисс от беспринципности. Одно из самых насущных дел, по ее мнению, - добиваться освобождения заключенных и полной реабилитации всех невинно осужденных в 60-80-х гг. по политическим статьям. И она пишет от своего имени и от имени друзей и родственников аргументированные жалобы в Верховный суд по делам Ильи Габая, Сергея Ходоровича, активистов крымско-татарского движения. Берется она и за теоретические работы, задуманные более двадцати лет назад: "Адвокат в уголовном процессе" ("Право на защиту"), "О порядке содержания граждан в местах предварительного заключения", "О смертной казни", начинает собирать материалы для проекта нового Исправительно-трудового кодекса. Положение в советских тюрьмах и лагерях ей хорошо знакомо. Но это огромная работа, требующая изучения правил и условий содержания заключенных в дореволюционной России, в других странах. Ей приносят из библиотеки книги и статьи по этой тематике. Не все из этого ей удалось довести до конца - не хватило ни сил, ни времени. Она по-прежнему брала на себя заботы о внуках и правнуках, а по вечерам слушала "голоса", которые наконец-то перестали глушить (и в том числе голос Люды Алексеевой, его незабываемый энергичный тембр был хорошо узнаваем даже из-за океана), и относилась ко всему происходящему в стране с огромным интересом: "Никогда не думала, что доведется дожить до такого, когда во всех газетах станут писать то, за что нас безжалостно сажали". Софья Васильевна с большим недоверием относится к утверждениям, на которые не скупятся в газетах весьма уважаемые люди, будто раньше они и не подозревали, что все так плохо, все верили и подумать даже не могли... Так, возмутила ее статья Чингиза Айтматова, напечатанная в "Известиях" в мае 1987 г. Я ее тогда подзадорила: "А ты напиши ему открытое письмо, - вдруг ответит!" Она села и написала, да как написала! Не ответил... В сентябре 1987 г. ей предлагают участвовать в Международном общественном семинаре по гуманитарным вопросам (проходившем тогда еще на частной квартире). И она наговаривает на пленку почти часовой доклад "Публичность и закрытость нормативных актов, регулирующих отношение личности и государства", но выступить лично она физически не в состоянии.
В октябре 1987 г. истек пятилетний срок, после которого, по закону, приостановленное дело должно быть прекращено. И Софья Васильевна написала серию жалоб в прокуратуру от своего имени и от моего, с требованием вернуть изъятое при обысках имущество. Большой надежды на возвращение не было известно, что "вещественные доказательства" предпочитали уничтожать. В записной книжке Софьи Васильевны до сих пор так и лежит копия ответа Михаилу Зотову на аналогичную жалобу:
"Министерство юстиции РСФСР 445036 гор. Тольятти Куйбышевский областной суд, ул.Ст.Разина, 10-198 413099 г.Куйбышев, гр.Зотову М.В. пл. Революции, 60 21.04.88 02-92/81
На Ваше письмо, поступившее из УКГБ по Куйбышевской области, сообщаю, что вещественные доказательства по Вашему делу: 2 фотоальбома, 18 томов рукописных и машинописных текстов, 194 фотопленки и кадров, 519 фотографий, 9 картин и 1 эскиз уничтожены комиссией УКГБ по акту от 10.08.81 года согласно определения областного суда.
Зам. Председателя Куйбышевского областного суда А.С.Бойко".
Но Софья Васильевна считала, что надо "приучать" прокуратуру к соблюдению законов, и продолжала жаловаться во все более высокие инстанции.
Лето 1988 г. она провела с Еленой Марковной Евниной в подмосковной деревне Растороповка, так как я не могла уехать из Москвы, потому что Галя поступала в университет. Мама плохо себя чувствовала, я уговаривала ее лечь в больницу, но она отказалась категорически. Теперь я думаю, что она лучше меня и лучше врачей понимала, насколько плохо обстоят дела с ее здоровьем, и хотела максимально использовать отпущенное ей время: ведь только теперь у нее появилась возможность донести до людей всю правду о правозащитном движении, оболганном нашей прессой. В августе из одного из ответов на свои жалобы она узнает, что ее дело было прекращено еще в 1984 г. ввиду того, что "она прекратила свою деятельность и перестала быть социально опасной", причем ей об этом постановлении не было сообщено. Она подает жалобу в Прокуратуру Союза с требованием либо "прекратить дело за отсутствием состава преступления", либо передать его в суд. И добивается своего.
Мне разрешают прийти в прокуратуру и переписать для нее от руки (прислать домой копию они почему-то не могут) новое постановление. У меня холодок пробегает по спине, когда я начинаю читать преамбулу, в которой переписано из обвинительного заключения: "...материалами дела доказано, что Каллистратова систематически занималась изготовлением и распространением" и т.д. Но в конце стояли нужные слова - "за отсутствием состава преступления". Производил этот текст уже не страшное, а комическое впечатление. Это постановление было важно для Софьи Васильевны прежде всего как прецедент, который помогал ей в борьбе за реабилитацию всех правозащитников, осужденных в 1960-1980-х гг.
Из всего отобранного при обысках ей согласились вернуть лишь пишущие машинки (все рукописи, книжки, фотографии, почта Андрея Дмитриевича вместе с чемоданом неизвестно где исчезли - Прокуратура кивала на ГБ, ГБ на Прокуратуру), но - "только лично". Пришлось мне везти маму на Новокузнецкую - в Московскую прокуратуру. Следователь, жалуясь на отсутствие помощников и тесноту, начал приносить в кабинет машинку за машинкой - штук пятнадцать, пыльные, в футлярах и без: "Я не знаю, какие Ваши, выбирайте сами". К некоторым машинкам были привязаны бирки: "Лернер", "Кизелов"... Там же неожиданно оказался портативный фотоувеличитель в футляре, на котором мы с мамой печатали карточки еще в 50-х гг. и о котором совершенно забыли. Но маминых машинок не было. "Ну так берите любые, какие Вам нравятся", предложил следователь, которому явно было лень тащить еще одну партию. Я и выбрала две "Эрики" - работающие и в приличных футлярах. Мама считала эту операцию незаконной, кроме того, ей хотелось получить свой любимый дореволюционный "Ундервуд", который ей так славно служил долгие годы. Следователь торопил: "Это все бесхозное, хозяева давно уехали, забирайте!" Пришлось взять. Мама вскоре подарила их внукам, которым они очень пригодились для работы, а сама печатала на моей, и печатала много. В конце декабря она закончила развернутые замечания на опубликованный проект "Основ уголовного законодательства СССР и союзных республик", где излагала давно выношенные мысли о вреде длительных сроков, недопустимости смертной казни, недопустимости расплывчатых формулировок "политических" статей.
С осени 1988 г. Софья Васильевна, что называется, с головой окунается в общественную жизнь. В ноябре ее приглашают в "Спасохауз" - на прием по случаю визита Парламентской комиссии США по безопасности и сотрудничеству в Европе. Она решает ехать - машину обещали прислать. Я в замешательстве - в чем ехать? Мама уже много лет не покупала себе одежды, дома носила красивый теплый халат, привезенный мною "из-за бугра", праздничным нарядом служил синий шерстяной сарафан, подаренный друзьями. Я помчалась в универмаг "Москва" - перемерила там все, что было, прикидывая на размер больше, и удача! Черное шерстяное платье за 100 рублей, - как специально для нее сшито. В этом строгом платье, с крупными янтарными бусами (единственной ее "драгоценностью") она выглядела очень красиво и величественно, выступая с трибуны.
А выступала она в эту зиму много раз. В январе 1989 г. ее приглашают на учредительное собрание Московского отделения общества "Мемориал", выбирают делегатом Всесоюзной учредительной конференции "Мемориала". В январе же она становится членом клуба "Московская трибуна", затем Майя Уздина привлекает ее к работе в клубе "Трибуна общественного мнения у Никитских ворот". В феврале познакомившаяся с ней на приеме в "Спасохаузе" сопредседатель советско-американского фонда "Культурная инициатива" (Фонда Сороса) А.Буис предлагает ей стать членом правовой комиссии этого фонда. Ей уже восемьдесят один год, но во всех этих обществах и клубах она отнюдь не играет роль "свадебного генерала", а работает в полную силу. 29 января она выступает на конференции "Мемориала", через несколько дней доказывает на "Московской трибуне" необходимость участия в работе клуба юристов и привлекает в клуб двух квалифицированных адвокатов - Б.АЗолотухина и Н.А.Монахова. В Фонде Сороса вместе с Золотухиным разрабатывает проект по созданию адвокатской группы для осуществления мер по реабилитации жертв репрессий 60-х-80-х гг. и возмещения им материального ущерба. Одновременно она готовит от имени Правовой комиссии Фонда Сороса методические указания по работе с письмами трудящихся. Этот далеко не формальный документ хочется привести целиком, как образец ее подхода к любому делу:
"Каллистратова Софья Васильевна телефон 131-63-97
Если Комиссия по правовой культуре Фонда "Культурная Инициатива" будет финансировать работу с письмами трудящихся Комиссии Ф.Бурлацкого, то предлагаю передать этой Комиссии наш проект методических указаний по работе с письмами:
1. В Комиссию по правам человека, как правило, обращаются люди, либо не верящие в возможность разрешения их наболевших вопросов официальными инстанциями, либо уже прошедшие многие инстанции и отчаявшиеся, потерявшие надежду получить разрешение конфликта. Поэтому решительно невозможно в работе с письмами ограничиться только рассылкой писем в соответствующие официальные инстанции и стандартным извещением автора письма о том, куда его письмо отправлено.
2. Необходимо заключить договор с одной из юридических консультаций МГКА на обслуживание Комиссии квалифицированным адвокатом, специально по работе с письмами. Этому адвокату поручить создать группу (преимущественно из молодых адвокатов, не имеющих достаточной практики) с включением в эту группу одного (а может быть, и двух) психиатров, с которыми (с психиатрами) Комиссия также должна заключить контракт.
В обязанности адвоката, на работу которого будет заключен договор с юрисконсультацией, вменить распределение писем между членами группы и контроль за исполнением.
3. Каждый автор письма должен получить индивидуально для него написанный ответ, составленный с учетом интеллектуального уровня и грамотности автора. Ответ должен быть завизирован исполнителем и адвокатом, обслуживающим группу, и подписан одним из руководящих работников Комиссии.
4. Все поступающие письма должны рассортировываться по следующим категориям:
а) Письма явно бредового характера, исходящие от психически больных людей и требующие не столько правовой, сколько врачебно-психиатрической помощи (к этой категории могут быть отнесены лишь письма, бредовый характер которых очевиден и не вызывает сомнений). Ответы на эти письма должны составляться психиатром с позиций психотерапии. Психиатру же надо предоставлять и право решать, надо ли от имени Комиссии обратиться к местным органам здравоохранения (районному психиатру) с просьбой об оказании автору письма соответствующей врачебной помощи.
б) Письма, содержащие просьбы о денежных пособиях. Как правило, эти письма обосновываются ссылками на конкретные нужды (вставка зубных протезов, поездка к родственникам, приобретение какого-либо оборудования или музыкального инструмента и т.д.).
Насколько я понимаю, ответ на такие письма, как правило, будет отрицательным, так как Комиссия не имеет своей целью выдачу денежных пособий нуждающимся. Отрицательный ответ должен быть изложен в безукоризненно вежливых и уважительных тонах.
в) Письма, содержащие чисто правовые вопросы, для разрешения которых достаточно знания закона и нет необходимости в проверке фактических обстоятельств. На такие письма надо отвечать в доходчивых выражениях, разъясняя соответствующий закон и, возможно, указывая, куда следует обратиться для разрешения возникшего (или могущего возникнуть) конфликта.
г) Письма-жалобы на допущенные кем-либо нарушения или на неправильные (по мнению автора письма) решения административных органов, решения, приговоры и определения судебных органов. Такие письма обычно нуждаются в получении дополнительных сведений от автора письма (путем дополнительной переписки) или проверки на месте (командировка), или изучения судебного гражданского либо уголовного дела с последующим обжалованием в порядке надзора (при наличии к тому оснований жалобу составляет и подает адвокат).
По таким письмам надо сообщать автору письма, кому поручена проверка его жалобы, и указывать адрес этого адвоката (консультации). В такого рода письмах необходимо упоминать, что если жалобщик не имеет возможности оплатить гонорар адвокату, то Комиссия берет на себя эту оплату.
5. Все поступающие письма должны регистрироваться и иметь номер для возможности определять повторные письма того же автора.
Форма и содержание ответов Комиссии определяется общими принципами работы Комиссии, а также стремлением к развитию правового сознания у авторов писем. Очень рекомендуется обращение к автору письма по имени-отчеству с добавлением эпитетов "дорогой" или "уважаемый". Рекомендуются и такие выражения, как: "Мы получили и внимательно прочли Ваше письмо"; "К сожалению, мы лишены возможности..." и т.д.
Максимальное стремление к избежанию стереотипных, формальных формулировок в ответах будет служить основанием для доверия авторов писем к Комиссии.
Из опыта работы с письмами (переписка А.Д.Сахарова) я знаю, что на деле категорически отрицательные ответы, но изложенные в соответствующем тоне, вызывали благодарность авторов жалоб, выраженную в повторных письмах.
2/11-89 г. С.Каллистратова".
Зимой и весной 1989 г. она делает два доклада на заседаниях клуба "Трибуна общественного мнения у Никитских ворот" - "О проекте основ уголовного законодательства" и "О правозащитном движении 60-80-х гг.". В те же месяцы она выступает с докладами в клубе МАИ - "О работе группы "Хельсинки"", и в клубе завода "Серп и молот" - на вечере памяти Ильи Габая. Она завела несколько толстых папок - по одной для каждой общественной организации, - в которых у нее такой же образцовый порядок, какой был в адвокатских досье. Зрение у нее сильно ухудшилось, и тезисы к своим выступлениям она писала крупными печатными буквами, по две-три фразы на страницу. Но тезисы были ей практически не нужны - ее ораторский талант по-прежнему был блистателен. Я, Дима, Галя часто сопровождали ее на выступления и встречи. И с каким восхищением слушали свою бабушку (и наблюдали, как ее слушает аудитория) внуки, привыкшие к тому, что она о них заботится, кормит их, что с нею можно немножко покапризничать.
Софью Васильевну невозможно было не слушать. Помню, Галич рассказывал, как он познакомился с Софьей Васильевной в какой-то компании: "Я думал, что эта старушка родственница хозяев. Но когда "старушка" заговорила..." У мамы был необычайно выразительный голос. Многие пытались определить его: низкий, хрипловатый, прокуренный... Но все это было совершенно несущественно. Главное было в другом. При безупречной дикции и некоторой даже замедленности речи (она никогда не "тараторила") этот голос был невероятно богат оттенками, разнообразен интонациями, акцентированием сущности произносимого. Соединение этой замедленности с энергичностью как-то завораживало. Она умела "держать паузу", умела самое короткое слово - "нет" - произнести десятью разными способами, каждый раз именно так, как было необходимо. В ее голосе не было никакого журчания, монотонности, каждое слово было обращено к слушателю и произнесено так, чтобы весь его смысл раскрылся в данном контексте. Ну а смысл у каждого ее слова был всегда. И при этом ее голос был абсолютно естествен, в нем не было ничего "актерского".
...На улицу Чкалова она больше не ездит. Андрей Дмитриевич иногда звонит ей:
- Софья Васильевна, мы сволочи.
- Кто сволочи???
- Мы с Люсей. Мы звоним вам, только когда надо проконсультироваться...
- Андрей Дмитриевич, я же все понимаю, мы же каждый вечер видим вас на экране. Какой у вас вопрос?..
В мае по предложению издателя журнала "Родина" Сергея Яковлева она пишет статью "Мы не молчали", в июне Наташа Геворкян уговаривает ее написать статью для "Московских новостей" - о политических процессах. Кроме этих дел на нее еще сыплются приглашения на концерты. Мы с Галей и старшими правнукам везем ее на концерт Юлика Кима (который тоже в эти годы переживает прекрасный подъем). И он поет, специально для нее, "Адвокатский вальс"... А потом она, стоя вместе со всем залом, со слезами на глазах слушает "Малый реквием", который Ким потрясающе исполняет вместе со своей дочкой Наташей. Потом возили ее в Зал Чайковского слушать премьеру "Реквиема" Вячеслава Артемова - и казалось, что по восприятию музыки она моложе всех нас. Только очень уж трудно было ей ждать, пока мы поймаем такси, чтобы вернуться домой (тогда это было непросто). Было видно, что она живет на пределе своих сил, но глаза ее были глазами счастливого человека.
16 июня, прямо на заседании "Московской трибуны" она внезапно потеряла сознание. Все перепугались, адвокат Андрей Макаров на руках вынес ее из зала Дома ученых, ее отвезли в больницу. Но ни о какой госпитализации она и слушать не захотела: "Все прошло, я прекрасно себя чувствую".
В начале июля Галя затевает ремонт на улице Удальцова. Ремонт действительно крайне необходим, тем более, после "митиного" пожара. Но Софья Васильевна не хочет и не может уезжать из Москвы - столько надо сделать! И мы перевозим ее на Воровского, в ее любимую синюю солнечную комнату с высоченным потолком, эркером, "Дачей старых большевиков" и репродукциями картин Модильяни и Ван Гога на стенах... В этой комнате Борис Кустов и проводит съемки эпизодов с участием Софьи Васильевны и Семена Глузмана для документального фильма Свердловской киностудии "Блаженны изгнанные".
В августе 1989 г. я все-таки вывезла маму под Звенигород, и здесь сказалось все напряжение последних месяцев. У нее появляется сильная одышка, мучительный кашель, она с трудом поднимается после прогулки на второй этаж и теперь соглашается, что надо лечиться. 10 сентября Саша Недоступ укладывает ее в знакомую двухместную палату с небольшим углублением на полу в коридоре перед входной дверью, которое всегда меня беспокоило - боялась, что мама там споткнется. Она меня успокаивала: "Я здесь с закрытыми глазами каждую выбоину знаю...". Я уезжаю в Друскининкай и получаю от нее из больницы бодрые письма - все в порядке, сделали все анализы, рака нет, просто старческая эмфизема легких.
Галя, остававшаяся в Москве, потом рассказывала мне об этом месяце. Дома непрерывно звонил телефон, каждые пять минут: "Как себя чувствует Софья Васильевна?" И всем, по ее указанию, Галя говорила одно и то же: "Не волнуйтесь, все хорошо. Приходить не надо". Несмотря на это в больницу каждый день приходило по 2-3 человека, а иногда и по 9-10. Приближалось 19 сентября. Софья Васильевна просила передать всем: "Поздравляйте по телефону и телеграммами!" Она боялась, что в больнице устроят "демонстрацию", - ей было неудобно перед врачами. И хотя многие послушались и не пришли, все равно в этот день палата была просто завалена цветами.
И только вернувшись, я поняла, насколько все плохо. Я забрала ее домой, но ей сразу же стало очень плохо, поднялась температура. 12 октября Римма празднует свой день рождения у нас, на Удальцова, - наш последний семейный праздник вместе с мамой. Софья Васильевна сидит во главе стола, вокруг внуки, невестки, правнуки...
А через неделю, обнаружив скопление жидкости в легком, Александр Викторович снова уложил ее в свое отделение. В конце октября ей еще удавалось скрывать от посетителей свое тяжелое состояние. Она с юмором рассказывает о том, как хирург огромным шприцом чуть не проткнул ей правое легкое вместо левого. Она пытается читать, но ей это уже очень трудно. Я вожу ее в кресле-каталке в холл - смотреть сеансы Кашпировского, над которым мы подсмеиваемся, но все-таки смотрим. Когда Софью Васильевну навещают друзья, она оживляется, обсуждает новости, но потом сникает. "Мир сужается, - задумчиво говорит она, - теперь я могу только разговаривать". Все отделение - врачи, сестры преисполнено симпатии и уважения к ней. От нее никто не слышал ни стона, ни жалобы. Как-то я вхожу к ней в палату, сестра пытается сделать ей укол в вену, - а вены-то плохие, одна неудача, вторая... У сестры из глаз капают слезы, а мама ее утешает: "Катенька, да не плачьте же, у вас такие красивые глаза! Попробуйте в другую руку, может, получится". 8 ноября она дает свое последнее интервью Наташе Геворкян - о Петре Григорьевиче Григоренко.
Александр Викторович сделал все, чтобы облегчить ее последние дни, перевел в отдельную палату, где я могла находиться с ней не только днем, но и ночью, организовал проводку кислородного шланга к кровати, чтобы ей не ждать каждый раз, пока я наполню очередную подушку. Само его появление каждый день в палате делало жизнь мамы светлее.
В конце ноября мне позвонил М.И.Коган - член правления только что созданного Союза адвокатов. Сказал, что собирается издавать сборник речей советских адвокатов на политических процессах, спрашивал, есть ли записи речей Софьи Васильевны. Мама очень оживилась, когда я ей об этом рассказала, стала вспоминать, что и у кого можно разыскать. Недели за две до смерти Софьи Васильевны зашел к ней священник Глеб Якунин, с которым ее связывали самые тяжелые годы правозащитного движения. Предлагал исповедаться. "Ну, еще рано", - сказала она. Да и в чем ей было исповедоваться? Вся ее жизнь была как на ладони, вся - для других.
И мама "держалась в седле". Весной 1986 г. пятилетний Митя развел в кабинете под столиком с моими бумагами костер из спичек. Сухой столик и бумаги загорелись, пламя перекинулось на занавеску, загорелся диван. А рядом, на лоджии, спала его сестренка, двухмесячная Анечка. Дело было днем, и дома была только Софья Васильевна. Она в соседней комнате раскладывала пасьянс и ничего не чувствовала - из-за хронического гайморита у нее было сильно ослаблено обоняние. Слава Богу, что Митя не просто убежал на улицу, а все-таки подошел к ней и сказал: "Соня! В большой комнате кто-то спичку зажег..." И тут она увидела, что коридор полон дыма, а за ним виднеется пламя. Реакция ее была мгновенной: она налила в ванной полведра воды (полное донести не могла), прошла сквозь дым и выплеснула в самую середину огня, потом принесла вторые полведра, третьи и т. д. К счастью, минут через пятнадцать вернулась Митина мама и бросилась ей помогать. Когда приехали пожарные, которых вызвали соседи, увидевшие валивший из окна дым, пламя уже загасили. Вот так и было - по классике - "в горящую избу войдет". Вернувшись с работы, увидев прогоревший паркет, черные стены и потолок, остатки стола и груду пепла и ужаснувшись тому, что ей пришлось пережить, я спросила: "Почему же ты сразу не позвала на помощь?" - "Боялась, что пока докричусь, Анечка сгорит". В этом был весь характер Софьи Васильевны: мысль о себе - в последнюю очередь.
О гласности и правах человека еще не было слышно. Но Софья Васильевна уже не повторяла, как в начале 80-х (когда кто-нибудь предлагал устроить еще одну революцию): "Да поймите вы наконец, что советская власть нерушима! Нерушима!" Газеты становились интересней. В феврале, на XXVII съезде, впервые прозвучали слова о необходимости "глубокой перестройки хозяйственного механизма", Борис Ельцин уже заговорил о "порочных методах руководства, проявлениях благодушия, парадности, празднословия, стремлении руководителей к спокойной жизни". В мае Софья Васильевна получила письмо от Сахарова с известием о возвращении Елены Георгиевны из-за границы (а Софья Васильевна так боялась, что ее не впустят обратно). Самое удивительное, во что Софья Васильевна с трудом могла поверить, - отбывших наказание правозащитников начинают прописывать в Москве. Появляется надежда на досрочное освобождение тяжело больного Анатолия Марченко, который держит голодовку. Но вдруг - страшное известие о его смерти. И почти одновременно - 18 декабря - разнеслась весть, что у Сахаровых в Горьком включили телефон и что ему звонил Горбачев.
С возвращения Сахаровых в Москву началось новое время в жизни Софьи Васильевны и ее друзей. Она высоко оценила этот шаг Горбачева как реальное доказательство "нового мышления", не забывая об этом и тогда, когда некоторые действия Михаила Сергеевича стали вызывать у нее досаду и даже протест. В конце декабря, на второй день после приезда Сахаровых, я сопровождала маму на улицу Чкалова. Какая же это была радостная встреча! На легендарной "московской кухне", как в прежние годы, уместились все друзья, и никому не было тесно, а во входную дверь рвались с телекамерами "инкоры", которых Елене Георгиевне еле удавалось сдерживать. И Андрей Дмитриевич, заметно уставший после только что состоявшегося в Останкино его телеинтервью для США, так хорошо улыбался своим друзьям!
Сразу же возникли споры. Хотя многое менялось на глазах, сущность строя оставалась прежней - во главе всего по-прежнему стояла партия со всесильным ЦК, весь репрессивный аппарат был на месте, сотни политзаключенных еще оставались в лагерях. Что делать? Продолжать противостояние или пытаться использовать открывающиеся возможности для какой-то конструктивной работы? Софья Васильевна выбирает второе. Безупречное нравственное чутье позволяло ей идти на компромиссы, учитывающие реальную обстановку, никогда не переходя грань, отделяющую компромисс от беспринципности. Одно из самых насущных дел, по ее мнению, - добиваться освобождения заключенных и полной реабилитации всех невинно осужденных в 60-80-х гг. по политическим статьям. И она пишет от своего имени и от имени друзей и родственников аргументированные жалобы в Верховный суд по делам Ильи Габая, Сергея Ходоровича, активистов крымско-татарского движения. Берется она и за теоретические работы, задуманные более двадцати лет назад: "Адвокат в уголовном процессе" ("Право на защиту"), "О порядке содержания граждан в местах предварительного заключения", "О смертной казни", начинает собирать материалы для проекта нового Исправительно-трудового кодекса. Положение в советских тюрьмах и лагерях ей хорошо знакомо. Но это огромная работа, требующая изучения правил и условий содержания заключенных в дореволюционной России, в других странах. Ей приносят из библиотеки книги и статьи по этой тематике. Не все из этого ей удалось довести до конца - не хватило ни сил, ни времени. Она по-прежнему брала на себя заботы о внуках и правнуках, а по вечерам слушала "голоса", которые наконец-то перестали глушить (и в том числе голос Люды Алексеевой, его незабываемый энергичный тембр был хорошо узнаваем даже из-за океана), и относилась ко всему происходящему в стране с огромным интересом: "Никогда не думала, что доведется дожить до такого, когда во всех газетах станут писать то, за что нас безжалостно сажали". Софья Васильевна с большим недоверием относится к утверждениям, на которые не скупятся в газетах весьма уважаемые люди, будто раньше они и не подозревали, что все так плохо, все верили и подумать даже не могли... Так, возмутила ее статья Чингиза Айтматова, напечатанная в "Известиях" в мае 1987 г. Я ее тогда подзадорила: "А ты напиши ему открытое письмо, - вдруг ответит!" Она села и написала, да как написала! Не ответил... В сентябре 1987 г. ей предлагают участвовать в Международном общественном семинаре по гуманитарным вопросам (проходившем тогда еще на частной квартире). И она наговаривает на пленку почти часовой доклад "Публичность и закрытость нормативных актов, регулирующих отношение личности и государства", но выступить лично она физически не в состоянии.
В октябре 1987 г. истек пятилетний срок, после которого, по закону, приостановленное дело должно быть прекращено. И Софья Васильевна написала серию жалоб в прокуратуру от своего имени и от моего, с требованием вернуть изъятое при обысках имущество. Большой надежды на возвращение не было известно, что "вещественные доказательства" предпочитали уничтожать. В записной книжке Софьи Васильевны до сих пор так и лежит копия ответа Михаилу Зотову на аналогичную жалобу:
"Министерство юстиции РСФСР 445036 гор. Тольятти Куйбышевский областной суд, ул.Ст.Разина, 10-198 413099 г.Куйбышев, гр.Зотову М.В. пл. Революции, 60 21.04.88 02-92/81
На Ваше письмо, поступившее из УКГБ по Куйбышевской области, сообщаю, что вещественные доказательства по Вашему делу: 2 фотоальбома, 18 томов рукописных и машинописных текстов, 194 фотопленки и кадров, 519 фотографий, 9 картин и 1 эскиз уничтожены комиссией УКГБ по акту от 10.08.81 года согласно определения областного суда.
Зам. Председателя Куйбышевского областного суда А.С.Бойко".
Но Софья Васильевна считала, что надо "приучать" прокуратуру к соблюдению законов, и продолжала жаловаться во все более высокие инстанции.
Лето 1988 г. она провела с Еленой Марковной Евниной в подмосковной деревне Растороповка, так как я не могла уехать из Москвы, потому что Галя поступала в университет. Мама плохо себя чувствовала, я уговаривала ее лечь в больницу, но она отказалась категорически. Теперь я думаю, что она лучше меня и лучше врачей понимала, насколько плохо обстоят дела с ее здоровьем, и хотела максимально использовать отпущенное ей время: ведь только теперь у нее появилась возможность донести до людей всю правду о правозащитном движении, оболганном нашей прессой. В августе из одного из ответов на свои жалобы она узнает, что ее дело было прекращено еще в 1984 г. ввиду того, что "она прекратила свою деятельность и перестала быть социально опасной", причем ей об этом постановлении не было сообщено. Она подает жалобу в Прокуратуру Союза с требованием либо "прекратить дело за отсутствием состава преступления", либо передать его в суд. И добивается своего.
Мне разрешают прийти в прокуратуру и переписать для нее от руки (прислать домой копию они почему-то не могут) новое постановление. У меня холодок пробегает по спине, когда я начинаю читать преамбулу, в которой переписано из обвинительного заключения: "...материалами дела доказано, что Каллистратова систематически занималась изготовлением и распространением" и т.д. Но в конце стояли нужные слова - "за отсутствием состава преступления". Производил этот текст уже не страшное, а комическое впечатление. Это постановление было важно для Софьи Васильевны прежде всего как прецедент, который помогал ей в борьбе за реабилитацию всех правозащитников, осужденных в 1960-1980-х гг.
Из всего отобранного при обысках ей согласились вернуть лишь пишущие машинки (все рукописи, книжки, фотографии, почта Андрея Дмитриевича вместе с чемоданом неизвестно где исчезли - Прокуратура кивала на ГБ, ГБ на Прокуратуру), но - "только лично". Пришлось мне везти маму на Новокузнецкую - в Московскую прокуратуру. Следователь, жалуясь на отсутствие помощников и тесноту, начал приносить в кабинет машинку за машинкой - штук пятнадцать, пыльные, в футлярах и без: "Я не знаю, какие Ваши, выбирайте сами". К некоторым машинкам были привязаны бирки: "Лернер", "Кизелов"... Там же неожиданно оказался портативный фотоувеличитель в футляре, на котором мы с мамой печатали карточки еще в 50-х гг. и о котором совершенно забыли. Но маминых машинок не было. "Ну так берите любые, какие Вам нравятся", предложил следователь, которому явно было лень тащить еще одну партию. Я и выбрала две "Эрики" - работающие и в приличных футлярах. Мама считала эту операцию незаконной, кроме того, ей хотелось получить свой любимый дореволюционный "Ундервуд", который ей так славно служил долгие годы. Следователь торопил: "Это все бесхозное, хозяева давно уехали, забирайте!" Пришлось взять. Мама вскоре подарила их внукам, которым они очень пригодились для работы, а сама печатала на моей, и печатала много. В конце декабря она закончила развернутые замечания на опубликованный проект "Основ уголовного законодательства СССР и союзных республик", где излагала давно выношенные мысли о вреде длительных сроков, недопустимости смертной казни, недопустимости расплывчатых формулировок "политических" статей.
С осени 1988 г. Софья Васильевна, что называется, с головой окунается в общественную жизнь. В ноябре ее приглашают в "Спасохауз" - на прием по случаю визита Парламентской комиссии США по безопасности и сотрудничеству в Европе. Она решает ехать - машину обещали прислать. Я в замешательстве - в чем ехать? Мама уже много лет не покупала себе одежды, дома носила красивый теплый халат, привезенный мною "из-за бугра", праздничным нарядом служил синий шерстяной сарафан, подаренный друзьями. Я помчалась в универмаг "Москва" - перемерила там все, что было, прикидывая на размер больше, и удача! Черное шерстяное платье за 100 рублей, - как специально для нее сшито. В этом строгом платье, с крупными янтарными бусами (единственной ее "драгоценностью") она выглядела очень красиво и величественно, выступая с трибуны.
А выступала она в эту зиму много раз. В январе 1989 г. ее приглашают на учредительное собрание Московского отделения общества "Мемориал", выбирают делегатом Всесоюзной учредительной конференции "Мемориала". В январе же она становится членом клуба "Московская трибуна", затем Майя Уздина привлекает ее к работе в клубе "Трибуна общественного мнения у Никитских ворот". В феврале познакомившаяся с ней на приеме в "Спасохаузе" сопредседатель советско-американского фонда "Культурная инициатива" (Фонда Сороса) А.Буис предлагает ей стать членом правовой комиссии этого фонда. Ей уже восемьдесят один год, но во всех этих обществах и клубах она отнюдь не играет роль "свадебного генерала", а работает в полную силу. 29 января она выступает на конференции "Мемориала", через несколько дней доказывает на "Московской трибуне" необходимость участия в работе клуба юристов и привлекает в клуб двух квалифицированных адвокатов - Б.АЗолотухина и Н.А.Монахова. В Фонде Сороса вместе с Золотухиным разрабатывает проект по созданию адвокатской группы для осуществления мер по реабилитации жертв репрессий 60-х-80-х гг. и возмещения им материального ущерба. Одновременно она готовит от имени Правовой комиссии Фонда Сороса методические указания по работе с письмами трудящихся. Этот далеко не формальный документ хочется привести целиком, как образец ее подхода к любому делу:
"Каллистратова Софья Васильевна телефон 131-63-97
Если Комиссия по правовой культуре Фонда "Культурная Инициатива" будет финансировать работу с письмами трудящихся Комиссии Ф.Бурлацкого, то предлагаю передать этой Комиссии наш проект методических указаний по работе с письмами:
1. В Комиссию по правам человека, как правило, обращаются люди, либо не верящие в возможность разрешения их наболевших вопросов официальными инстанциями, либо уже прошедшие многие инстанции и отчаявшиеся, потерявшие надежду получить разрешение конфликта. Поэтому решительно невозможно в работе с письмами ограничиться только рассылкой писем в соответствующие официальные инстанции и стандартным извещением автора письма о том, куда его письмо отправлено.
2. Необходимо заключить договор с одной из юридических консультаций МГКА на обслуживание Комиссии квалифицированным адвокатом, специально по работе с письмами. Этому адвокату поручить создать группу (преимущественно из молодых адвокатов, не имеющих достаточной практики) с включением в эту группу одного (а может быть, и двух) психиатров, с которыми (с психиатрами) Комиссия также должна заключить контракт.
В обязанности адвоката, на работу которого будет заключен договор с юрисконсультацией, вменить распределение писем между членами группы и контроль за исполнением.
3. Каждый автор письма должен получить индивидуально для него написанный ответ, составленный с учетом интеллектуального уровня и грамотности автора. Ответ должен быть завизирован исполнителем и адвокатом, обслуживающим группу, и подписан одним из руководящих работников Комиссии.
4. Все поступающие письма должны рассортировываться по следующим категориям:
а) Письма явно бредового характера, исходящие от психически больных людей и требующие не столько правовой, сколько врачебно-психиатрической помощи (к этой категории могут быть отнесены лишь письма, бредовый характер которых очевиден и не вызывает сомнений). Ответы на эти письма должны составляться психиатром с позиций психотерапии. Психиатру же надо предоставлять и право решать, надо ли от имени Комиссии обратиться к местным органам здравоохранения (районному психиатру) с просьбой об оказании автору письма соответствующей врачебной помощи.
б) Письма, содержащие просьбы о денежных пособиях. Как правило, эти письма обосновываются ссылками на конкретные нужды (вставка зубных протезов, поездка к родственникам, приобретение какого-либо оборудования или музыкального инструмента и т.д.).
Насколько я понимаю, ответ на такие письма, как правило, будет отрицательным, так как Комиссия не имеет своей целью выдачу денежных пособий нуждающимся. Отрицательный ответ должен быть изложен в безукоризненно вежливых и уважительных тонах.
в) Письма, содержащие чисто правовые вопросы, для разрешения которых достаточно знания закона и нет необходимости в проверке фактических обстоятельств. На такие письма надо отвечать в доходчивых выражениях, разъясняя соответствующий закон и, возможно, указывая, куда следует обратиться для разрешения возникшего (или могущего возникнуть) конфликта.
г) Письма-жалобы на допущенные кем-либо нарушения или на неправильные (по мнению автора письма) решения административных органов, решения, приговоры и определения судебных органов. Такие письма обычно нуждаются в получении дополнительных сведений от автора письма (путем дополнительной переписки) или проверки на месте (командировка), или изучения судебного гражданского либо уголовного дела с последующим обжалованием в порядке надзора (при наличии к тому оснований жалобу составляет и подает адвокат).
По таким письмам надо сообщать автору письма, кому поручена проверка его жалобы, и указывать адрес этого адвоката (консультации). В такого рода письмах необходимо упоминать, что если жалобщик не имеет возможности оплатить гонорар адвокату, то Комиссия берет на себя эту оплату.
5. Все поступающие письма должны регистрироваться и иметь номер для возможности определять повторные письма того же автора.
Форма и содержание ответов Комиссии определяется общими принципами работы Комиссии, а также стремлением к развитию правового сознания у авторов писем. Очень рекомендуется обращение к автору письма по имени-отчеству с добавлением эпитетов "дорогой" или "уважаемый". Рекомендуются и такие выражения, как: "Мы получили и внимательно прочли Ваше письмо"; "К сожалению, мы лишены возможности..." и т.д.
Максимальное стремление к избежанию стереотипных, формальных формулировок в ответах будет служить основанием для доверия авторов писем к Комиссии.
Из опыта работы с письмами (переписка А.Д.Сахарова) я знаю, что на деле категорически отрицательные ответы, но изложенные в соответствующем тоне, вызывали благодарность авторов жалоб, выраженную в повторных письмах.
2/11-89 г. С.Каллистратова".
Зимой и весной 1989 г. она делает два доклада на заседаниях клуба "Трибуна общественного мнения у Никитских ворот" - "О проекте основ уголовного законодательства" и "О правозащитном движении 60-80-х гг.". В те же месяцы она выступает с докладами в клубе МАИ - "О работе группы "Хельсинки"", и в клубе завода "Серп и молот" - на вечере памяти Ильи Габая. Она завела несколько толстых папок - по одной для каждой общественной организации, - в которых у нее такой же образцовый порядок, какой был в адвокатских досье. Зрение у нее сильно ухудшилось, и тезисы к своим выступлениям она писала крупными печатными буквами, по две-три фразы на страницу. Но тезисы были ей практически не нужны - ее ораторский талант по-прежнему был блистателен. Я, Дима, Галя часто сопровождали ее на выступления и встречи. И с каким восхищением слушали свою бабушку (и наблюдали, как ее слушает аудитория) внуки, привыкшие к тому, что она о них заботится, кормит их, что с нею можно немножко покапризничать.
Софью Васильевну невозможно было не слушать. Помню, Галич рассказывал, как он познакомился с Софьей Васильевной в какой-то компании: "Я думал, что эта старушка родственница хозяев. Но когда "старушка" заговорила..." У мамы был необычайно выразительный голос. Многие пытались определить его: низкий, хрипловатый, прокуренный... Но все это было совершенно несущественно. Главное было в другом. При безупречной дикции и некоторой даже замедленности речи (она никогда не "тараторила") этот голос был невероятно богат оттенками, разнообразен интонациями, акцентированием сущности произносимого. Соединение этой замедленности с энергичностью как-то завораживало. Она умела "держать паузу", умела самое короткое слово - "нет" - произнести десятью разными способами, каждый раз именно так, как было необходимо. В ее голосе не было никакого журчания, монотонности, каждое слово было обращено к слушателю и произнесено так, чтобы весь его смысл раскрылся в данном контексте. Ну а смысл у каждого ее слова был всегда. И при этом ее голос был абсолютно естествен, в нем не было ничего "актерского".
...На улицу Чкалова она больше не ездит. Андрей Дмитриевич иногда звонит ей:
- Софья Васильевна, мы сволочи.
- Кто сволочи???
- Мы с Люсей. Мы звоним вам, только когда надо проконсультироваться...
- Андрей Дмитриевич, я же все понимаю, мы же каждый вечер видим вас на экране. Какой у вас вопрос?..
В мае по предложению издателя журнала "Родина" Сергея Яковлева она пишет статью "Мы не молчали", в июне Наташа Геворкян уговаривает ее написать статью для "Московских новостей" - о политических процессах. Кроме этих дел на нее еще сыплются приглашения на концерты. Мы с Галей и старшими правнукам везем ее на концерт Юлика Кима (который тоже в эти годы переживает прекрасный подъем). И он поет, специально для нее, "Адвокатский вальс"... А потом она, стоя вместе со всем залом, со слезами на глазах слушает "Малый реквием", который Ким потрясающе исполняет вместе со своей дочкой Наташей. Потом возили ее в Зал Чайковского слушать премьеру "Реквиема" Вячеслава Артемова - и казалось, что по восприятию музыки она моложе всех нас. Только очень уж трудно было ей ждать, пока мы поймаем такси, чтобы вернуться домой (тогда это было непросто). Было видно, что она живет на пределе своих сил, но глаза ее были глазами счастливого человека.
16 июня, прямо на заседании "Московской трибуны" она внезапно потеряла сознание. Все перепугались, адвокат Андрей Макаров на руках вынес ее из зала Дома ученых, ее отвезли в больницу. Но ни о какой госпитализации она и слушать не захотела: "Все прошло, я прекрасно себя чувствую".
В начале июля Галя затевает ремонт на улице Удальцова. Ремонт действительно крайне необходим, тем более, после "митиного" пожара. Но Софья Васильевна не хочет и не может уезжать из Москвы - столько надо сделать! И мы перевозим ее на Воровского, в ее любимую синюю солнечную комнату с высоченным потолком, эркером, "Дачей старых большевиков" и репродукциями картин Модильяни и Ван Гога на стенах... В этой комнате Борис Кустов и проводит съемки эпизодов с участием Софьи Васильевны и Семена Глузмана для документального фильма Свердловской киностудии "Блаженны изгнанные".
В августе 1989 г. я все-таки вывезла маму под Звенигород, и здесь сказалось все напряжение последних месяцев. У нее появляется сильная одышка, мучительный кашель, она с трудом поднимается после прогулки на второй этаж и теперь соглашается, что надо лечиться. 10 сентября Саша Недоступ укладывает ее в знакомую двухместную палату с небольшим углублением на полу в коридоре перед входной дверью, которое всегда меня беспокоило - боялась, что мама там споткнется. Она меня успокаивала: "Я здесь с закрытыми глазами каждую выбоину знаю...". Я уезжаю в Друскининкай и получаю от нее из больницы бодрые письма - все в порядке, сделали все анализы, рака нет, просто старческая эмфизема легких.
Галя, остававшаяся в Москве, потом рассказывала мне об этом месяце. Дома непрерывно звонил телефон, каждые пять минут: "Как себя чувствует Софья Васильевна?" И всем, по ее указанию, Галя говорила одно и то же: "Не волнуйтесь, все хорошо. Приходить не надо". Несмотря на это в больницу каждый день приходило по 2-3 человека, а иногда и по 9-10. Приближалось 19 сентября. Софья Васильевна просила передать всем: "Поздравляйте по телефону и телеграммами!" Она боялась, что в больнице устроят "демонстрацию", - ей было неудобно перед врачами. И хотя многие послушались и не пришли, все равно в этот день палата была просто завалена цветами.
И только вернувшись, я поняла, насколько все плохо. Я забрала ее домой, но ей сразу же стало очень плохо, поднялась температура. 12 октября Римма празднует свой день рождения у нас, на Удальцова, - наш последний семейный праздник вместе с мамой. Софья Васильевна сидит во главе стола, вокруг внуки, невестки, правнуки...
А через неделю, обнаружив скопление жидкости в легком, Александр Викторович снова уложил ее в свое отделение. В конце октября ей еще удавалось скрывать от посетителей свое тяжелое состояние. Она с юмором рассказывает о том, как хирург огромным шприцом чуть не проткнул ей правое легкое вместо левого. Она пытается читать, но ей это уже очень трудно. Я вожу ее в кресле-каталке в холл - смотреть сеансы Кашпировского, над которым мы подсмеиваемся, но все-таки смотрим. Когда Софью Васильевну навещают друзья, она оживляется, обсуждает новости, но потом сникает. "Мир сужается, - задумчиво говорит она, - теперь я могу только разговаривать". Все отделение - врачи, сестры преисполнено симпатии и уважения к ней. От нее никто не слышал ни стона, ни жалобы. Как-то я вхожу к ней в палату, сестра пытается сделать ей укол в вену, - а вены-то плохие, одна неудача, вторая... У сестры из глаз капают слезы, а мама ее утешает: "Катенька, да не плачьте же, у вас такие красивые глаза! Попробуйте в другую руку, может, получится". 8 ноября она дает свое последнее интервью Наташе Геворкян - о Петре Григорьевиче Григоренко.
Александр Викторович сделал все, чтобы облегчить ее последние дни, перевел в отдельную палату, где я могла находиться с ней не только днем, но и ночью, организовал проводку кислородного шланга к кровати, чтобы ей не ждать каждый раз, пока я наполню очередную подушку. Само его появление каждый день в палате делало жизнь мамы светлее.
В конце ноября мне позвонил М.И.Коган - член правления только что созданного Союза адвокатов. Сказал, что собирается издавать сборник речей советских адвокатов на политических процессах, спрашивал, есть ли записи речей Софьи Васильевны. Мама очень оживилась, когда я ей об этом рассказала, стала вспоминать, что и у кого можно разыскать. Недели за две до смерти Софьи Васильевны зашел к ней священник Глеб Якунин, с которым ее связывали самые тяжелые годы правозащитного движения. Предлагал исповедаться. "Ну, еще рано", - сказала она. Да и в чем ей было исповедоваться? Вся ее жизнь была как на ладони, вся - для других.