Страница:
От этой истории за версту разило сладкой тухлятинкой. Заказчик упоенно играл в шпионов: одна фраза чего стоила — в духе «У вас продается славянский шкаф?».
А отказаться было невозможно: он рекламы дает на двести тысяч в год. Сергей после разговора с ним позвонил главному редактору. Тот держался так, будто знать ничего не знает: «Реши сам. С учетом ценности рекламодателя, но без нарушения журналистской этики». И, только положив трубку, Сергей сообразил, что все у этих двоих решено. Кто дал заказчику его домашний телефон, если в справочной он до сих пор записан на покойного отца Виктошки? Кто ему сказал, что Сергей собирается брать интервью у Кадышева, причем именно в эти выходные?
Главный, кто же еще. Тогда какого черта он темнит?
Заказчик, относившийся к заданию и к фразе с необычайным трепетом (не иначе сам ее придумал бессонными ночами), пытался всучить ему хитрую видеокамеру с отдельным объективом-глазком на кабеле, который следовало замаскировать под микрофон. Сергей сказал, что возьмет свою, обычную, и будет либо снимать с разрешения Кадышева, либо вовсе не снимать. Короче, упрекнуть себя ему было не в чем. А какие там дела у Кадышева с заказчиком — это-то как раз и есть самое интересное.
Журналисту тысячу баксов не плати, только дай узнать это. Раскрутишь информацию — будут и деньги (может быть, совсем маленькие, если история не стоит больше одного напечатанного абзаца), и главное, на что работает журналист: еще один кусочек репутации, газетного имени.
А имя превыше денег. В том числе и потому, что чем громче имя, тем больше денег. Сергей бы сделал эту работу и даром, ради интереса посмотреть, как среагирует Кадышев на фразу.
За городом было хорошо. Свернув к дачному поселку, Сергей опустил оба стекла, чтобы прополоскать мозги кислородом. Ручки подъемников заедало, и он вспомнил вчерашнее: «На чем, блин, ты ее возишь?» Змей подлый, одно слово — полковник. А на чем ты своих возил в тридцать лет?!
К змеедаче вела отличная дорога, которая у дачи же и заканчивалась асфальтированной площадкой, где хватило бы места развернуться автобусу. Дальше колыхалась невзрачная бетонка из положенных вкривь и вкось плит.
А ведь и там, на других участках, живут небедные люди.
Не иначе Змей себе эту дорогу устроил, когда служил народу депутатом. Спросить об этом? Нет, главный требовал юбилейное интервью, со слезой: трудное военное детство — кто первый встал, тому и валенки, — и чего добился умом и упорством (устаревший вариант: «И все это дала советская власть»).
Из внутреннего протеста Сергей припарковал свою «Ниву» по диагонали, вышел, поставил машину на сигнализацию. Последние года три это действие было чисто символическим: на «Ниву» перестали покушаться. «На чем, блин, ты ее возишь?» Вдавливая пальцем кнопку переговорного устройства, он приплюсовал тысячу за шкуру Кадышева к отложенным трем с половиной. А, пожалуй, это мысль. Растрясти Виктошку — тысячи полторы у нее за щечкой наберется, — подзанять, и можно купить иномарочку.
В динамике долго тилиликал сигнал вызова. Спят еще.
— А, это ты… — Голос у Змея был непонимающий: мается с бодуна, все забыл.
— Здравствуйте, Владимир Иванович! — Сергей раскланялся в телекамеру над воротами. — Я насчет интервью.
— Мне бы, профессор, ваши проблемы, — болезненным голосом откликнулся Змей. Щелкнул замок. — Греби к даче, сейчас выйду.
Сергей распахнул калитку и со вчерашним наивным удивлением, что все это принадлежит одному человеку, вошел на территорию. Сказать «участок» не повернулся бы язык. Сколько стоит полгектара земли под Шереметьевом? Сколько, едрена мать, вбухано в дорогу — километра три от шоссе? А в простенький дощатый забор — два метра высотой, доски толщиной в палец, дачный поселок можно построить? Это вам не миллион, который, по слухам, заработал Змей ударным писательским трудом. Это вам советская халява.
Кадышев шел навстречу в накинутом поверх тельняшки армейском бушлате. Аскет, военная косточка. Сергей поймал на себе гадливый взгляд, впрочем, специально для него не предназначавшийся: было видно, что старику просто плохо. Сошлись, молча пожали руки, и Змей категорическим тоном приговорил:
— Будешь пить — будет интервью.
— Я за рулем, — стараясь, чтобы это не звучало как отказ, сообщил Сергей.
Змей понял правильно: не отказывается, но некуда девать машину.
— Пойдем, гараж тебе открою. Хотя твое корыто итак не угонят. Позвони своей, что у меня заночуешь.
«Свою» Змей выделил голосом: «Вчерашнее забыто — твоя, признаю, и даже дерябнуть с тобой готов за смычку литературных поколений».
— Она знает. Сама предупреждала, что вы меня будете оставлять.
— Помнит мои обычаи, — расцвел Змей и, приобняв Сергея за плечи, потащил к дому. — А главный обычай у меня знаешь какой? «Поработал — промой установку». — Он постучал себя по лбу и добавил совсем по-свойски, как будто уже оприходовали первую бутылку:
— Не восстанавливается, сволочь. Геморрой восстанавливается, а серые клеточки — нет. И в этом видна вся нерациональность эволюции. Если бы нас, как считают некоторые, спроектировал господь или инопланетяне…
Сергей на ходу потащил из сумки телекамеру.
— Это еще зачем? — изумился Змей.
— Для себя. Проходные интервьюшки пишу на диктофон, а что хочется сохранить — на видео, — подольстился Сергей.
Змей чиркнул по нему быстрым взглядом и опустил глаза. Чует подвох. Не форсировать, приказал себе Сергей. Выпьем, он расслабится, тогда…
— Камера любительская, — заметил Змей.
— Да, формат Ви Эйч Эс, непрофессиональный. Никуда это не пойдет дальше нашего дома.
Сергей, конечно, заранее обдумал, как объяснить, почему пришел с телекамерой, но «наш дом» родился только что, в предложенном Змеем разговоре намеками, и пришелся как нельзя кстати. Старик опять заулыбался.
Судя по всему, решил, что это Виктошке, а никак не Сергею хочется иметь его видеозапись. Пускай так думает, раз ему приятно.
Было время, он Змея ненавидел. В армию пошел из-за него, хотя мог и отмазаться: Виктошке, видите ли, нравились офицеры — фрейдизм, детские воспоминания, когда папа-профессор возвращался с полигона, одетый в форму (а был всю жизнь гражданским — просто шпак среди военных бросался бы в глаза, вот его и обряжали). Виктошке он привозил шоколадки, она, понятно, ждала…
И в отдаленном итоге выскочила замуж за мундир и седины, похожие на папины, а лейтенанта Левашова отправили служить, куда Макар телят не гонял. Полковников он с тех пор на дух не переносил, подозревая каждого в Змеевых грехах. А со Змеем теперь примирился как победитель с побежденным.
В дверях Змей гостеприимным жестом пропустил Сергея вперед. Мелькнуло бледное отражение в стекле: он торопливо приглаживал волосы, маскируя намечавшуюся плешь в сединах. Прихорашивается. Точно, решил, что запись для Виктошки.
— Сереж, не в службу, а в дружбу — покопайся там в холодильнике, собери что надо. Водку возьми «Юрий Долгорукий», а то Сашка натащил говна.
«А где Татьяна?» — хотел спросить Сергей и тут же сообразил, что Змей не по стариковской немощности послал его на кухню. Сразу дает понять, что они в доме одни.
Да-с, увлекательно начинается интервью с сочинителем Кадышевым — ни слова откровенно, все намеками.
На кухне царил странный полубеспорядок, как будто начали убирать и бросили: чисто протертый стол, а под ним совок с не донесенным до ведра мусором.
Это становилось любопытным. На пожар, что ли, умчалась третья змеежена?
Сергей набрал на поднос закусок из тех, что были нарезаны, ополоснул два фужера. Пусть будет так, с холостяцкой непритязательностью. Нет, пожалуй, рюмки надо поставить, а то поймет, что хочу напоить.
Змей сидел за письменным столом, как и должно сниматься писателю, хотя бы и для домашнего видео, и уже успел продымить кабинет трубкой с ароматизированным голландским табачком. Сергей бросил взгляд ему на макушку: зачесал плешь, старик Козлодоев.
— Ну-с, так с чего начнем?
— С биографии. — Сергей раздвинул легкую фотографическую треногу, привинтил камеру. Начинать надо с банальных вопросов, а потом по накату… Ау, студенты журфака! Выбросьте наукообразные брошюрки типа «Психологические аспекты работы с интервьюируемым», изучайте «Тактику допроса». Спецслужбы разрабатывают эти вещи глубже и проще.
— А я думаю, грамм с пятидесяти. — Стервец Змей наплескал себе в рюмку, Сергею в фужер. — Я уже поправился, догоняй. Чур, не половинить! Наберешь дозу, тогда пойдем ноздря в ноздрю.
Чокнулись, выпили, и Змей заел маслинкой. То, как он полез в блюдо рукой, как закинул маслинку в рот, выглядело слишком нарочито. В психотехнике это называется «делай, как я» — действие, на котором проверяется склонность собеседника к внушению.
Сергей демонстративно взял с подноса вилку и закусил грибком, о чем сразу же и пожалел: не стоило обозначать противостояние.
— Сколько лет вы в армии?
— Пятьдесят, как граф Игнатьев.
— Ого! В вашем телеинтервью этого нет. И в книгах нет, хотя,…
— Был бы красивый рекламный ход? — подхватил Змей. — Ах, друг мой, так не хочется напоминать миру, что ты уже старик.
Змей замолчал. Это походило на стычку фехтовальщиков: первый осторожный удар, противник парировал, и разошлись, оба уже понимая, с кем довелось столкнуться. С десяти лет в армии…
— Воспитанник, «сын полка»? — попытался угадать Сергей.
— Суворовское.
— Так ведь в Суворовское берут с четырнадцати.
— Это сейчас, а в сорок девятом году с первого класса брали. Их же, училища, специально придумали для военных сирот.
— Значит, вы…
— Отец в сорок третьем, а мать еще десять лет прожила. Задавили на похоронах Сталина. — Змей разлил, Сергею опять в фужер. — Давай не чокаясь. За всех павших во имя… Сейчас уже непонятно чего. Отец-то за Родину, а мать.., за веру, получается. Знаешь, как мы, сопляки, по нему рыдали?! У кого родители были живы, тем не понять. Им, конечно, тоже с утра до вечера долбили: «Сталин отец, Сталин думает о нас», но вечером-то приходил настоящий отец. А у нас другого отца не было.
Если бы Сергей не читал книги Кадышева, то принял. бы его нынешние откровения за чистую монету.
— Владимир Иваныч, а когда вы переоценили Сталина? — Вопрос был из тех, которые вычеркивают из окончательного текста интервью. Слишком банальны ответы:
«После двадцатого съезда», «Во время хрущевской оттепели».
— После Кубы, — ответил Змей. — Там была не та революция — босая и веселая. Я туда попал во время Карибского кризиса и увидел, несмотря ни на что, свободу.
Девушки отдаются просто потому, что всем весело, и у вас бутылка рома, и можно купаться ночью, а потом заснуть на пляже в обнимку. Это были люди, принадлежащие сами себе. Не знаю, как там сейчас.
— Здорово, — сказал Сергей. — А вы себе не принадлежали?
— По сравнению с любым советским лейтенантом — конечно, да. Хотя служил больше, чем любой лейтенант в Союзе. Иногда часов по шесть не уходил с глубины, а потом еще несколько часов декомпрессии. Это страшная физическая нагрузка.
— И чем вы там занимались?
— Американцы ставили, по-нынешнему говоря, сканеры, которые должны были обнаружить наши подводные лодки, а мы эти сканеры снимали.
Сергей мысленно прикинул объем того, что наговорил Змей: тысячи три знаков. Для захода предостаточно, надо переходить к дням сегодняшним. И Змей расслабился — вон уже набулькивает по третьей. Ба, и себе берет фужер!
— За… — Змей сделал многозначительную паузу. — Ну, в общем, тоже не чокаясь.
Играет, понял Сергей, опрокидывая водку в горло.
Великолепная штука этот «Юрий Долгорукий», эликсир богов… Пьянею я, что ли?
— Как возник образ Морского Змея?
— Это я, только сильно подправленный. Онегин, я тогда моложе и лучше качеством была. Видишь ли, иллюзорно-компенсаторная функция литературы — она ведь не только для читателя. Думаю, она в первую голову для писателя. Известный пример — польский классик.., э-ээ…. Как выпью, так память отшибает. Ну, «Звезды Эгера», «Пан Володыевский». В общем, он щуплый был, соплей перешибешь, а писал о рыцарях…
Змей замолчал, давая Сергею возможность подсказать, а у него, как назло, тоже заклинило. Пендерецкий?
Нет, Пендерецкий композитор.
— Вспомнил: Сенкевич! — довольным голосом объявил Змей. Ни черта он не расслабился и не напился.
А Сергей, кажется, поплыл. Это с его-то ста двадцатью килограммами! Хотя понятно: на старые дрожжи… «Долгорукий» — то уже пустой больше чем наполовину, а бутылка литровая.
— Владимир Иваныч, а ведь вы богатый человек, — заметил Сергей. Ему нравились такие реплики, требующие ответа, но по форме не похожие на вопрос. Они создавали иллюзию беседы, а не допроса, и расслабляли интервьюируемого.
— Как сказать, — поддался Змей. — Для девяти из десяти наших соотечественников, пожалуй, богатый. Но у меня сейчас этакое промежуточное положение: уже не езжу на метро и еще не обзавелся телохранителем. Как на службе: кажется, рукой подать до генерала, но я никогда в генералы не выйду… Иди сюда, сядем рядышком. — Кадышев широким жестом отодвинул громыхнувший стол — его тоже, видно, пронял «Юрий Долгорукий». Он смотрел в телекамеру — ясно, для Виктошки старается. Похоже, после вчерашней стычки мужей она выдала первому не меньше, чем второму.
Чувствуя себя глуповато — не хватало еще со Змеем перед камерой обниматься, — Сергей подтащил стул к писательскому креслу и уселся. Непонятно каким образом фужеры снова оказались полными. Сергей взял свой, приплывший как будто из воздуха, механически потянулся чокнуться.
— Э, нет, теперь твой тост.
— Я не люблю витиеватых тостов, потому что слова лгут, и мы с вами знаем это лучше, чем кто-либо… — Это и было тостом для своих, давно накатанным. — ..Мы сидим, и нам хорошо, так почему бы не выпить по этому поводу!
— Значит, бум! — Кадышев лихо опрокинул фужер и продолжал:
— Да, на сегодняшний день я зарабатываю больше, чем могу потратить, но это говорит лишь о том, что я не умею тратить. И зарабатывать, между нами говоря, не умею: пашу, как крестьянин, вместо того, чтобы вложить деньги… Понимаешь, деньги, даже когда их много, это просто деньги с присущим им свойством таять. А деньги, вложенные в дело, — это капитал, который можно тратить, а он все равно растет. Не класть палец в рот банкам я научился. Но банки дают смехотворный процент, им бы еле-еле за инфляцией угнаться. А вот вкладывать деньги в дело, чтобы дать людям рабочие места и самому увеличить состояние, — этого я, увы, не достиг и не достигну никогда.
Сергей почувствовал, что приближается к фразе заказчика. Разговор бродит вокруг да около, и можно…
— Владимир Иваныч, а неужели научиться не у кого?
— Ха, научиться! Ну, есть у меня десяток знакомых бизнесменов, — поскромничал Змей, — но мы с ними не смешиваемся, как масло и вода. Соберемся, угостимся шашлычками, они с благодарностью примут подаренную книжку… А когда расстаемся, я думаю: «Ну и дураки же вы все!» — а они: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?»
— Как же так? — делано удивился Сергей. Фраза вертелась на языке. — Я знаю по крайней мере одного бизнесмена, который находится с вами в партнерских отношениях. Судя по его словам, разумеется.
— Это кто же?
— Да брал я у него интервью, и он говорит: «Вы же с Владимиром Ивановичем люди одного круга, литераторы. Встретишь его — передай привет. Скажи, Виктор Саулыч давно собирается заглянуть, вспомнить дела не такие уж давние». — Фраза была произнесена, но видимой реакции Змея не последовало. Может, фамилию назвать? — Это Тарковс… — начал Сергей.
И стало темно.
Часть II
ПРОБЛЕМЫ МАЛЕНЬКОГО РОСТА
Большинство медсестер жили по двое, по трое. Само собой, Татьяне завидовали. Подойдя к своей двери, она увидела надпись фломастером: «Писательница — пи-пи сосательница». В размашистых жирных буквах была категоричность судебного приговора. Полковничиха, жена писателя Кадышева, гранд-дама, и вдруг возвращается в общагу. Жизни ей не будет, это точно. Причем неизвестно, что хуже: издевки завистниц или сочувственные расспросы доброжелательниц.
Светло-коричневый дерматин был безнадежно испорчен: дочиста не отмоешь, ставить заплатку — будет некрасиво. Но и оставлять оскорбительную мазню Татьяна не собиралась: взяла на кухне щипцы для сахара и стала сдирать обивку с двери. Гвоздики с большими шляпками вынимались легко.
За этим делом ее и застала соседка по лестничной клетке, старшая медсестра гинекологии Любка Могила.
— Привет, Тань. Клещи принести?
Могила была в своем репертуаре. Большинство женщин на ее месте спросили бы: «Ты что делаешь?» (хотя и так видно) — и повозмущались бы надписью: «Надо же, стервы какие!» (Хотя и так ясно.) — Спасибо, Люба, не надо. — Татьяна рванула повисший угол обивки, и гвоздики, выстреливая из натянутого дерматина, посыпались на пол. — Ты лучше заходи через часик в гости. И девочек позови, отметим юбилей моего благоверного.
Линию поведения она обдумала по дороге: ни в чем не признаваться — раз; наоборот, хвастаться — два; устроить девочкам стол — три. Стол — отличный предлог.
Зачем приехала? Да с юбилея осталось много продуктов, решила вас угостить… На продукты она грохнула тысячу («рублей», добавила бы жена сочинителя Кадышева, потому что привыкла считать в долларах. А медсестра Таня Усольцева, возвращаясь к прошлой жизни, и деньги вспомнила прошлые: ужас, это же миллион по-старому!).
— Молодец, не забываешь нас, — похвалила Могила, оценивающе разглядывая набитые продуктами пакеты. — Только давай лучше завтра, а то все у же разъехались, кого я тебе позову?
Сказано было сильно. В общаге, где жили три сотни медсестер… Как говорится, много званых, мало избранных.
— Ну, давай завтра, — согласилась Татьяна. Главное сделано: Любка, большой авторитет среди медсестер, теперь знает, зачем она приехала, и не позволит злым языкам строить оскорбительные предположения.
— А твой-то где, уехал? — спросила Любка.
Татьяна почувствовала себя как разведчик, допуетивший прокол при составлении легенды. У жены, хозяйки большого дома, нет времени, чтобы двое суток подряд болтаться в общаге. Если, конечно, ее из этого дома не выгнали.
— Уехал, уехал, потом расскажу. Люба, у тебя не краски — дырочки от гвоздей замазать?
Хозяйственная Любка стала объяснять, что краской не отделаешься, дверь придется шпаклевать, и опасный вопрос был замят. Войдя в квартиру, Татьяна без сил привалилась к двери и каблук о каблук сковырнула тапочки.
Казалось, что на ней возили воду, а ведь Любка не подлавливала ее нарочно — само получилось. Теряю форму, подумала Татьяна.
Линолеум под босыми ногами показался теплым.
Промерзла она так сильно, что перестала замечать холод.
Сняв не просохшие джинсы, пустила воду в ванну, добавила пены, попробовала воду рукой — тепленькая, попробовала ногой — кипяток! Пришлось напустить воды похолоднее и добавлять горячей потихоньку. Татьяна никак не могла согреться — сидела, поджав ноги и уткнув холодный нос в колени. Ее трясло.
Маленький рост имеет свои преимущества. В сидячей ванне можно лежать (сейчас лягу, только согреюсь), в джакузи на змеедаче — плавать. Кроссовки покупаешь в «Детском мире», отрез на платье берешь вдвое меньше, чем толстушки. Мужчины тебя носят на руках, и неизвестно, кому это приятнее — тебе или им. Словом, хорошо быть женщиной карманного формата. Живешь и радуешься. Пока гинеколог не говорит: «У вас инфантильная матка».
Из глаз у Татьяны закапало. Слезинки пробивали темные дырочки в розоватой пене. Как она ждала этого ребенка! У нее инфантильная матка, у Змея ослабленное семя. Беременность была чудом, и Змей в чудо не поверил, а поверил своему житейскому опыту. Еще бы, когда две жены наставили ему рога… Опять Вика! Если бы не она, Змей не стал бы таким ревнивцем. Припоминать ему первую жену глупо: когда они поженились, Татьяны еще на свете не было. А вот Вика отравляла ей жизнь абсолютно всем: и тем, что вышла за Змея, и тем, что развелась, и тем, что была счастлива со вторым мужем. Окажись Викин Сергей неудачником, Змей, как и всякий мужик, выкинул бы изменницу из головы. Татьяне он говорил:
«Тебе нравился сочинитель Кадышев, а ей — молодой хер. Вот вы и получили, что кому нравилось». А позавчера эта спасительная для самолюбия Змея схема рухнула.
Викин Сергей, оказалось, помимо прочего, имеет еще и голову на плечах и к своим тридцати годам добился большего, чем сочинитель Кадышев в его возрасте. Ясно, почему Змей взбеленился.
Татьяна выключила тонкую струйку горячей воды и растянулась во весь рост. Наконец-то ей стало тепло.
С чуть слышным шорохом лопались пузырьки пены, из отдушины бубнили два голоса, мужской и женский. Моются, что ли, вдвоем?.. Мысли начали путаться: Змей, Сергей, Вика, снова Змей. Или вот еще проблема — Барсуков опять пристает. И ведь нужна ему не сама Татьяна, а контроль над ней. Нужно лишний раз убедиться в том, что она по-прежнему своя душой и телом, всем довольная и на все готовая. До встречи со Змеем Татьяне это даже нравилось. Конечно, Барсуков был некоторым образом гад. Но гад надежный, своих в обиду не давал.
Ванна остыла. Татьяна поддела ногой цепочку, выдернула пробку и лежала, пока вода с пеной, закрутившись воронкой, не сделала прощальный хлюп. Морской царь пьет воду, как любила она думать в детстве.
Все-таки здорово она сегодня промерзла. Суставы ломило, тянуло внизу живота, а когда Татьяна поднялась, затряслись коленки. Душ она принимала, держась за стену. Решила помыть голову, потянулась на полочку за шампунем…
И ее скрутила резкая боль в животе. Спазм, еще спазм.
Она почувствовала, как внутри ее по желобкам ползет, ползет что-то густое, вязкое. Спазмы пошли один за другим, колени сами раздвинулись, как навстречу мужчине, и в белоснежную ванну хлынула алая струя. Кровь! Кровь заливает ей ноги, но это что? Нет, нет! С ужасным, мокрым звуком в ванну — шмяк! Нет, только не это!
Татьяна изо всех сил зажалась, горло у нее перехватило, и она села на край ванны, скуля и обливаясь слезами.
Хотелось посмотреть на это, шмякнувшееся, и было страшно. Она зажмурилась, наклонилась и заставила себя открыть глаза.
Морской царь тянул в воронку, пил ее кровь, и кровь стекала из ванны, а на дне остался, прилип темно-красный кусок… , Вот тебе и сын. Вот и не дала пропасть фамилии Кадышева!
ПЕРЕПИЛ
Серега!
Тело одеревенело. Сергей пошевелился, и в руке забегали горячие иголочки. Отлежал. Что с ним было?
— Серега!
Дыша перегаром, над ним склонился Змей. А глаза трезвые. Какой-то он был непривычно высокий. И потолок высокий, как во дворце… Сергей осознал, что лежит на узкой кушетке под окном. В пустом змеекресле расселся малиновый закатный луч, а ведь Сергей, устанавливая камеру, чуть задернул занавеску, чтобы прямой свет не падал на Змея, давая глубокие тени. Сколько же он был без сознания, если солнце переместилось?
Хотелось пить. Он сел и потянулся к подносу на письменном столе. Стены то надвигались, то отступали. Змей предупредительно наплескал боржома в фужер.
— Пей. Ну, ты меня и напугал!
— Что со мной было? — спросил Сергей, разминая затекшую руку.
— Сидел, говорил и вдруг этак носом клюнул и — на пол. — Змей потер сердце. — Ты смотри, в следующий раз осторожнее, а то меня, старика, чуть третий кондратий не хватил.
Боржом был степлившийся, а ведь Сергей сам доставал его из холодильника. Значит, он провалялся без сознания не меньше часа.
— Владимир Иваныч, что-то со мной не то. Может, отравился?
— Обижаешь, — поморщился Змей. — Вчера ели у меня, сегодня у меня, я жив-здоров, и Танька.., тоже была жива-здорова.
А отказаться было невозможно: он рекламы дает на двести тысяч в год. Сергей после разговора с ним позвонил главному редактору. Тот держался так, будто знать ничего не знает: «Реши сам. С учетом ценности рекламодателя, но без нарушения журналистской этики». И, только положив трубку, Сергей сообразил, что все у этих двоих решено. Кто дал заказчику его домашний телефон, если в справочной он до сих пор записан на покойного отца Виктошки? Кто ему сказал, что Сергей собирается брать интервью у Кадышева, причем именно в эти выходные?
Главный, кто же еще. Тогда какого черта он темнит?
Заказчик, относившийся к заданию и к фразе с необычайным трепетом (не иначе сам ее придумал бессонными ночами), пытался всучить ему хитрую видеокамеру с отдельным объективом-глазком на кабеле, который следовало замаскировать под микрофон. Сергей сказал, что возьмет свою, обычную, и будет либо снимать с разрешения Кадышева, либо вовсе не снимать. Короче, упрекнуть себя ему было не в чем. А какие там дела у Кадышева с заказчиком — это-то как раз и есть самое интересное.
Журналисту тысячу баксов не плати, только дай узнать это. Раскрутишь информацию — будут и деньги (может быть, совсем маленькие, если история не стоит больше одного напечатанного абзаца), и главное, на что работает журналист: еще один кусочек репутации, газетного имени.
А имя превыше денег. В том числе и потому, что чем громче имя, тем больше денег. Сергей бы сделал эту работу и даром, ради интереса посмотреть, как среагирует Кадышев на фразу.
За городом было хорошо. Свернув к дачному поселку, Сергей опустил оба стекла, чтобы прополоскать мозги кислородом. Ручки подъемников заедало, и он вспомнил вчерашнее: «На чем, блин, ты ее возишь?» Змей подлый, одно слово — полковник. А на чем ты своих возил в тридцать лет?!
К змеедаче вела отличная дорога, которая у дачи же и заканчивалась асфальтированной площадкой, где хватило бы места развернуться автобусу. Дальше колыхалась невзрачная бетонка из положенных вкривь и вкось плит.
А ведь и там, на других участках, живут небедные люди.
Не иначе Змей себе эту дорогу устроил, когда служил народу депутатом. Спросить об этом? Нет, главный требовал юбилейное интервью, со слезой: трудное военное детство — кто первый встал, тому и валенки, — и чего добился умом и упорством (устаревший вариант: «И все это дала советская власть»).
Из внутреннего протеста Сергей припарковал свою «Ниву» по диагонали, вышел, поставил машину на сигнализацию. Последние года три это действие было чисто символическим: на «Ниву» перестали покушаться. «На чем, блин, ты ее возишь?» Вдавливая пальцем кнопку переговорного устройства, он приплюсовал тысячу за шкуру Кадышева к отложенным трем с половиной. А, пожалуй, это мысль. Растрясти Виктошку — тысячи полторы у нее за щечкой наберется, — подзанять, и можно купить иномарочку.
В динамике долго тилиликал сигнал вызова. Спят еще.
— А, это ты… — Голос у Змея был непонимающий: мается с бодуна, все забыл.
— Здравствуйте, Владимир Иванович! — Сергей раскланялся в телекамеру над воротами. — Я насчет интервью.
— Мне бы, профессор, ваши проблемы, — болезненным голосом откликнулся Змей. Щелкнул замок. — Греби к даче, сейчас выйду.
Сергей распахнул калитку и со вчерашним наивным удивлением, что все это принадлежит одному человеку, вошел на территорию. Сказать «участок» не повернулся бы язык. Сколько стоит полгектара земли под Шереметьевом? Сколько, едрена мать, вбухано в дорогу — километра три от шоссе? А в простенький дощатый забор — два метра высотой, доски толщиной в палец, дачный поселок можно построить? Это вам не миллион, который, по слухам, заработал Змей ударным писательским трудом. Это вам советская халява.
Кадышев шел навстречу в накинутом поверх тельняшки армейском бушлате. Аскет, военная косточка. Сергей поймал на себе гадливый взгляд, впрочем, специально для него не предназначавшийся: было видно, что старику просто плохо. Сошлись, молча пожали руки, и Змей категорическим тоном приговорил:
— Будешь пить — будет интервью.
— Я за рулем, — стараясь, чтобы это не звучало как отказ, сообщил Сергей.
Змей понял правильно: не отказывается, но некуда девать машину.
— Пойдем, гараж тебе открою. Хотя твое корыто итак не угонят. Позвони своей, что у меня заночуешь.
«Свою» Змей выделил голосом: «Вчерашнее забыто — твоя, признаю, и даже дерябнуть с тобой готов за смычку литературных поколений».
— Она знает. Сама предупреждала, что вы меня будете оставлять.
— Помнит мои обычаи, — расцвел Змей и, приобняв Сергея за плечи, потащил к дому. — А главный обычай у меня знаешь какой? «Поработал — промой установку». — Он постучал себя по лбу и добавил совсем по-свойски, как будто уже оприходовали первую бутылку:
— Не восстанавливается, сволочь. Геморрой восстанавливается, а серые клеточки — нет. И в этом видна вся нерациональность эволюции. Если бы нас, как считают некоторые, спроектировал господь или инопланетяне…
Сергей на ходу потащил из сумки телекамеру.
— Это еще зачем? — изумился Змей.
— Для себя. Проходные интервьюшки пишу на диктофон, а что хочется сохранить — на видео, — подольстился Сергей.
Змей чиркнул по нему быстрым взглядом и опустил глаза. Чует подвох. Не форсировать, приказал себе Сергей. Выпьем, он расслабится, тогда…
— Камера любительская, — заметил Змей.
— Да, формат Ви Эйч Эс, непрофессиональный. Никуда это не пойдет дальше нашего дома.
Сергей, конечно, заранее обдумал, как объяснить, почему пришел с телекамерой, но «наш дом» родился только что, в предложенном Змеем разговоре намеками, и пришелся как нельзя кстати. Старик опять заулыбался.
Судя по всему, решил, что это Виктошке, а никак не Сергею хочется иметь его видеозапись. Пускай так думает, раз ему приятно.
Было время, он Змея ненавидел. В армию пошел из-за него, хотя мог и отмазаться: Виктошке, видите ли, нравились офицеры — фрейдизм, детские воспоминания, когда папа-профессор возвращался с полигона, одетый в форму (а был всю жизнь гражданским — просто шпак среди военных бросался бы в глаза, вот его и обряжали). Виктошке он привозил шоколадки, она, понятно, ждала…
И в отдаленном итоге выскочила замуж за мундир и седины, похожие на папины, а лейтенанта Левашова отправили служить, куда Макар телят не гонял. Полковников он с тех пор на дух не переносил, подозревая каждого в Змеевых грехах. А со Змеем теперь примирился как победитель с побежденным.
В дверях Змей гостеприимным жестом пропустил Сергея вперед. Мелькнуло бледное отражение в стекле: он торопливо приглаживал волосы, маскируя намечавшуюся плешь в сединах. Прихорашивается. Точно, решил, что запись для Виктошки.
— Сереж, не в службу, а в дружбу — покопайся там в холодильнике, собери что надо. Водку возьми «Юрий Долгорукий», а то Сашка натащил говна.
«А где Татьяна?» — хотел спросить Сергей и тут же сообразил, что Змей не по стариковской немощности послал его на кухню. Сразу дает понять, что они в доме одни.
Да-с, увлекательно начинается интервью с сочинителем Кадышевым — ни слова откровенно, все намеками.
На кухне царил странный полубеспорядок, как будто начали убирать и бросили: чисто протертый стол, а под ним совок с не донесенным до ведра мусором.
Это становилось любопытным. На пожар, что ли, умчалась третья змеежена?
Сергей набрал на поднос закусок из тех, что были нарезаны, ополоснул два фужера. Пусть будет так, с холостяцкой непритязательностью. Нет, пожалуй, рюмки надо поставить, а то поймет, что хочу напоить.
Змей сидел за письменным столом, как и должно сниматься писателю, хотя бы и для домашнего видео, и уже успел продымить кабинет трубкой с ароматизированным голландским табачком. Сергей бросил взгляд ему на макушку: зачесал плешь, старик Козлодоев.
— Ну-с, так с чего начнем?
— С биографии. — Сергей раздвинул легкую фотографическую треногу, привинтил камеру. Начинать надо с банальных вопросов, а потом по накату… Ау, студенты журфака! Выбросьте наукообразные брошюрки типа «Психологические аспекты работы с интервьюируемым», изучайте «Тактику допроса». Спецслужбы разрабатывают эти вещи глубже и проще.
— А я думаю, грамм с пятидесяти. — Стервец Змей наплескал себе в рюмку, Сергею в фужер. — Я уже поправился, догоняй. Чур, не половинить! Наберешь дозу, тогда пойдем ноздря в ноздрю.
Чокнулись, выпили, и Змей заел маслинкой. То, как он полез в блюдо рукой, как закинул маслинку в рот, выглядело слишком нарочито. В психотехнике это называется «делай, как я» — действие, на котором проверяется склонность собеседника к внушению.
Сергей демонстративно взял с подноса вилку и закусил грибком, о чем сразу же и пожалел: не стоило обозначать противостояние.
— Сколько лет вы в армии?
— Пятьдесят, как граф Игнатьев.
— Ого! В вашем телеинтервью этого нет. И в книгах нет, хотя,…
— Был бы красивый рекламный ход? — подхватил Змей. — Ах, друг мой, так не хочется напоминать миру, что ты уже старик.
Змей замолчал. Это походило на стычку фехтовальщиков: первый осторожный удар, противник парировал, и разошлись, оба уже понимая, с кем довелось столкнуться. С десяти лет в армии…
— Воспитанник, «сын полка»? — попытался угадать Сергей.
— Суворовское.
— Так ведь в Суворовское берут с четырнадцати.
— Это сейчас, а в сорок девятом году с первого класса брали. Их же, училища, специально придумали для военных сирот.
— Значит, вы…
— Отец в сорок третьем, а мать еще десять лет прожила. Задавили на похоронах Сталина. — Змей разлил, Сергею опять в фужер. — Давай не чокаясь. За всех павших во имя… Сейчас уже непонятно чего. Отец-то за Родину, а мать.., за веру, получается. Знаешь, как мы, сопляки, по нему рыдали?! У кого родители были живы, тем не понять. Им, конечно, тоже с утра до вечера долбили: «Сталин отец, Сталин думает о нас», но вечером-то приходил настоящий отец. А у нас другого отца не было.
Если бы Сергей не читал книги Кадышева, то принял. бы его нынешние откровения за чистую монету.
— Владимир Иваныч, а когда вы переоценили Сталина? — Вопрос был из тех, которые вычеркивают из окончательного текста интервью. Слишком банальны ответы:
«После двадцатого съезда», «Во время хрущевской оттепели».
— После Кубы, — ответил Змей. — Там была не та революция — босая и веселая. Я туда попал во время Карибского кризиса и увидел, несмотря ни на что, свободу.
Девушки отдаются просто потому, что всем весело, и у вас бутылка рома, и можно купаться ночью, а потом заснуть на пляже в обнимку. Это были люди, принадлежащие сами себе. Не знаю, как там сейчас.
— Здорово, — сказал Сергей. — А вы себе не принадлежали?
— По сравнению с любым советским лейтенантом — конечно, да. Хотя служил больше, чем любой лейтенант в Союзе. Иногда часов по шесть не уходил с глубины, а потом еще несколько часов декомпрессии. Это страшная физическая нагрузка.
— И чем вы там занимались?
— Американцы ставили, по-нынешнему говоря, сканеры, которые должны были обнаружить наши подводные лодки, а мы эти сканеры снимали.
Сергей мысленно прикинул объем того, что наговорил Змей: тысячи три знаков. Для захода предостаточно, надо переходить к дням сегодняшним. И Змей расслабился — вон уже набулькивает по третьей. Ба, и себе берет фужер!
— За… — Змей сделал многозначительную паузу. — Ну, в общем, тоже не чокаясь.
Играет, понял Сергей, опрокидывая водку в горло.
Великолепная штука этот «Юрий Долгорукий», эликсир богов… Пьянею я, что ли?
— Как возник образ Морского Змея?
— Это я, только сильно подправленный. Онегин, я тогда моложе и лучше качеством была. Видишь ли, иллюзорно-компенсаторная функция литературы — она ведь не только для читателя. Думаю, она в первую голову для писателя. Известный пример — польский классик.., э-ээ…. Как выпью, так память отшибает. Ну, «Звезды Эгера», «Пан Володыевский». В общем, он щуплый был, соплей перешибешь, а писал о рыцарях…
Змей замолчал, давая Сергею возможность подсказать, а у него, как назло, тоже заклинило. Пендерецкий?
Нет, Пендерецкий композитор.
— Вспомнил: Сенкевич! — довольным голосом объявил Змей. Ни черта он не расслабился и не напился.
А Сергей, кажется, поплыл. Это с его-то ста двадцатью килограммами! Хотя понятно: на старые дрожжи… «Долгорукий» — то уже пустой больше чем наполовину, а бутылка литровая.
— Владимир Иваныч, а ведь вы богатый человек, — заметил Сергей. Ему нравились такие реплики, требующие ответа, но по форме не похожие на вопрос. Они создавали иллюзию беседы, а не допроса, и расслабляли интервьюируемого.
— Как сказать, — поддался Змей. — Для девяти из десяти наших соотечественников, пожалуй, богатый. Но у меня сейчас этакое промежуточное положение: уже не езжу на метро и еще не обзавелся телохранителем. Как на службе: кажется, рукой подать до генерала, но я никогда в генералы не выйду… Иди сюда, сядем рядышком. — Кадышев широким жестом отодвинул громыхнувший стол — его тоже, видно, пронял «Юрий Долгорукий». Он смотрел в телекамеру — ясно, для Виктошки старается. Похоже, после вчерашней стычки мужей она выдала первому не меньше, чем второму.
Чувствуя себя глуповато — не хватало еще со Змеем перед камерой обниматься, — Сергей подтащил стул к писательскому креслу и уселся. Непонятно каким образом фужеры снова оказались полными. Сергей взял свой, приплывший как будто из воздуха, механически потянулся чокнуться.
— Э, нет, теперь твой тост.
— Я не люблю витиеватых тостов, потому что слова лгут, и мы с вами знаем это лучше, чем кто-либо… — Это и было тостом для своих, давно накатанным. — ..Мы сидим, и нам хорошо, так почему бы не выпить по этому поводу!
— Значит, бум! — Кадышев лихо опрокинул фужер и продолжал:
— Да, на сегодняшний день я зарабатываю больше, чем могу потратить, но это говорит лишь о том, что я не умею тратить. И зарабатывать, между нами говоря, не умею: пашу, как крестьянин, вместо того, чтобы вложить деньги… Понимаешь, деньги, даже когда их много, это просто деньги с присущим им свойством таять. А деньги, вложенные в дело, — это капитал, который можно тратить, а он все равно растет. Не класть палец в рот банкам я научился. Но банки дают смехотворный процент, им бы еле-еле за инфляцией угнаться. А вот вкладывать деньги в дело, чтобы дать людям рабочие места и самому увеличить состояние, — этого я, увы, не достиг и не достигну никогда.
Сергей почувствовал, что приближается к фразе заказчика. Разговор бродит вокруг да около, и можно…
— Владимир Иваныч, а неужели научиться не у кого?
— Ха, научиться! Ну, есть у меня десяток знакомых бизнесменов, — поскромничал Змей, — но мы с ними не смешиваемся, как масло и вода. Соберемся, угостимся шашлычками, они с благодарностью примут подаренную книжку… А когда расстаемся, я думаю: «Ну и дураки же вы все!» — а они: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?»
— Как же так? — делано удивился Сергей. Фраза вертелась на языке. — Я знаю по крайней мере одного бизнесмена, который находится с вами в партнерских отношениях. Судя по его словам, разумеется.
— Это кто же?
— Да брал я у него интервью, и он говорит: «Вы же с Владимиром Ивановичем люди одного круга, литераторы. Встретишь его — передай привет. Скажи, Виктор Саулыч давно собирается заглянуть, вспомнить дела не такие уж давние». — Фраза была произнесена, но видимой реакции Змея не последовало. Может, фамилию назвать? — Это Тарковс… — начал Сергей.
И стало темно.
Часть II
РОДИТЬ ОТ ЗМЕЯ
ПРОБЛЕМЫ МАЛЕНЬКОГО РОСТА
Гадюшник. Какое-либо низкопробное, сомнительное заведение; любое заведение, место.
В. ЕЛИСТРАТОВ. Словарь московского арго
Татьяна. Вечер и ночь на воскресенье, 7 ноября
Как и все хорошее, квартирка гостиничного типа в привилегированном «врачебном» подъезде общаги досталась Татьяне с большим опозданием. Она уже переехала к Змею, как вдруг дали ход ее старому заявлению. «Теперь тебе есть куда гостей пригласить», — прозрачно намекнул начальник госпиталя, подписывая ордер. Татьяна даже не сразу сообразила, что «гости» — тот самый генерал из управления кадров, с которым ей пришлось сойтись, чтобы устроить Сашкин перевод в Москву.Большинство медсестер жили по двое, по трое. Само собой, Татьяне завидовали. Подойдя к своей двери, она увидела надпись фломастером: «Писательница — пи-пи сосательница». В размашистых жирных буквах была категоричность судебного приговора. Полковничиха, жена писателя Кадышева, гранд-дама, и вдруг возвращается в общагу. Жизни ей не будет, это точно. Причем неизвестно, что хуже: издевки завистниц или сочувственные расспросы доброжелательниц.
Светло-коричневый дерматин был безнадежно испорчен: дочиста не отмоешь, ставить заплатку — будет некрасиво. Но и оставлять оскорбительную мазню Татьяна не собиралась: взяла на кухне щипцы для сахара и стала сдирать обивку с двери. Гвоздики с большими шляпками вынимались легко.
За этим делом ее и застала соседка по лестничной клетке, старшая медсестра гинекологии Любка Могила.
— Привет, Тань. Клещи принести?
Могила была в своем репертуаре. Большинство женщин на ее месте спросили бы: «Ты что делаешь?» (хотя и так видно) — и повозмущались бы надписью: «Надо же, стервы какие!» (Хотя и так ясно.) — Спасибо, Люба, не надо. — Татьяна рванула повисший угол обивки, и гвоздики, выстреливая из натянутого дерматина, посыпались на пол. — Ты лучше заходи через часик в гости. И девочек позови, отметим юбилей моего благоверного.
Линию поведения она обдумала по дороге: ни в чем не признаваться — раз; наоборот, хвастаться — два; устроить девочкам стол — три. Стол — отличный предлог.
Зачем приехала? Да с юбилея осталось много продуктов, решила вас угостить… На продукты она грохнула тысячу («рублей», добавила бы жена сочинителя Кадышева, потому что привыкла считать в долларах. А медсестра Таня Усольцева, возвращаясь к прошлой жизни, и деньги вспомнила прошлые: ужас, это же миллион по-старому!).
— Молодец, не забываешь нас, — похвалила Могила, оценивающе разглядывая набитые продуктами пакеты. — Только давай лучше завтра, а то все у же разъехались, кого я тебе позову?
Сказано было сильно. В общаге, где жили три сотни медсестер… Как говорится, много званых, мало избранных.
— Ну, давай завтра, — согласилась Татьяна. Главное сделано: Любка, большой авторитет среди медсестер, теперь знает, зачем она приехала, и не позволит злым языкам строить оскорбительные предположения.
— А твой-то где, уехал? — спросила Любка.
Татьяна почувствовала себя как разведчик, допуетивший прокол при составлении легенды. У жены, хозяйки большого дома, нет времени, чтобы двое суток подряд болтаться в общаге. Если, конечно, ее из этого дома не выгнали.
— Уехал, уехал, потом расскажу. Люба, у тебя не краски — дырочки от гвоздей замазать?
Хозяйственная Любка стала объяснять, что краской не отделаешься, дверь придется шпаклевать, и опасный вопрос был замят. Войдя в квартиру, Татьяна без сил привалилась к двери и каблук о каблук сковырнула тапочки.
Казалось, что на ней возили воду, а ведь Любка не подлавливала ее нарочно — само получилось. Теряю форму, подумала Татьяна.
Линолеум под босыми ногами показался теплым.
Промерзла она так сильно, что перестала замечать холод.
Сняв не просохшие джинсы, пустила воду в ванну, добавила пены, попробовала воду рукой — тепленькая, попробовала ногой — кипяток! Пришлось напустить воды похолоднее и добавлять горячей потихоньку. Татьяна никак не могла согреться — сидела, поджав ноги и уткнув холодный нос в колени. Ее трясло.
Маленький рост имеет свои преимущества. В сидячей ванне можно лежать (сейчас лягу, только согреюсь), в джакузи на змеедаче — плавать. Кроссовки покупаешь в «Детском мире», отрез на платье берешь вдвое меньше, чем толстушки. Мужчины тебя носят на руках, и неизвестно, кому это приятнее — тебе или им. Словом, хорошо быть женщиной карманного формата. Живешь и радуешься. Пока гинеколог не говорит: «У вас инфантильная матка».
Из глаз у Татьяны закапало. Слезинки пробивали темные дырочки в розоватой пене. Как она ждала этого ребенка! У нее инфантильная матка, у Змея ослабленное семя. Беременность была чудом, и Змей в чудо не поверил, а поверил своему житейскому опыту. Еще бы, когда две жены наставили ему рога… Опять Вика! Если бы не она, Змей не стал бы таким ревнивцем. Припоминать ему первую жену глупо: когда они поженились, Татьяны еще на свете не было. А вот Вика отравляла ей жизнь абсолютно всем: и тем, что вышла за Змея, и тем, что развелась, и тем, что была счастлива со вторым мужем. Окажись Викин Сергей неудачником, Змей, как и всякий мужик, выкинул бы изменницу из головы. Татьяне он говорил:
«Тебе нравился сочинитель Кадышев, а ей — молодой хер. Вот вы и получили, что кому нравилось». А позавчера эта спасительная для самолюбия Змея схема рухнула.
Викин Сергей, оказалось, помимо прочего, имеет еще и голову на плечах и к своим тридцати годам добился большего, чем сочинитель Кадышев в его возрасте. Ясно, почему Змей взбеленился.
Татьяна выключила тонкую струйку горячей воды и растянулась во весь рост. Наконец-то ей стало тепло.
С чуть слышным шорохом лопались пузырьки пены, из отдушины бубнили два голоса, мужской и женский. Моются, что ли, вдвоем?.. Мысли начали путаться: Змей, Сергей, Вика, снова Змей. Или вот еще проблема — Барсуков опять пристает. И ведь нужна ему не сама Татьяна, а контроль над ней. Нужно лишний раз убедиться в том, что она по-прежнему своя душой и телом, всем довольная и на все готовая. До встречи со Змеем Татьяне это даже нравилось. Конечно, Барсуков был некоторым образом гад. Но гад надежный, своих в обиду не давал.
Ванна остыла. Татьяна поддела ногой цепочку, выдернула пробку и лежала, пока вода с пеной, закрутившись воронкой, не сделала прощальный хлюп. Морской царь пьет воду, как любила она думать в детстве.
Все-таки здорово она сегодня промерзла. Суставы ломило, тянуло внизу живота, а когда Татьяна поднялась, затряслись коленки. Душ она принимала, держась за стену. Решила помыть голову, потянулась на полочку за шампунем…
И ее скрутила резкая боль в животе. Спазм, еще спазм.
Она почувствовала, как внутри ее по желобкам ползет, ползет что-то густое, вязкое. Спазмы пошли один за другим, колени сами раздвинулись, как навстречу мужчине, и в белоснежную ванну хлынула алая струя. Кровь! Кровь заливает ей ноги, но это что? Нет, нет! С ужасным, мокрым звуком в ванну — шмяк! Нет, только не это!
Татьяна изо всех сил зажалась, горло у нее перехватило, и она села на край ванны, скуля и обливаясь слезами.
Хотелось посмотреть на это, шмякнувшееся, и было страшно. Она зажмурилась, наклонилась и заставила себя открыть глаза.
Морской царь тянул в воронку, пил ее кровь, и кровь стекала из ванны, а на дне остался, прилип темно-красный кусок… , Вот тебе и сын. Вот и не дала пропасть фамилии Кадышева!
* * *
Она положила это в баночку, выпила но-шпу, легла на незастеленный диван и стала дожидаться утра. Низ живота пылал. За окном темнели корпуса госпиталя, огромные, как океанские пароходы. Только в операционных горели бактерицидные ультрафиолетовые лампы да тлели за черными окнами светильники над столами дежурных медсестер. В гинекологию врачи приходят к восьми.
ПЕРЕПИЛ
Период простого алкогольного опьянения продолжается после приема больших доз алкоголя в среднем от 6 — 7 до 12 часов. После опьянения в зависимости от его степени часто наступает алкогольная амнезия — «алкогольные палимпсесты», «лоскутная память».
Э. БАБАЯН, М. ГОНОПОЛЬСКИЙ. Наркология
Сергей и Змей. Вечер того же дня
— Ау, Серега! Вставай, проклятьем заклейменный!Серега!
Тело одеревенело. Сергей пошевелился, и в руке забегали горячие иголочки. Отлежал. Что с ним было?
— Серега!
Дыша перегаром, над ним склонился Змей. А глаза трезвые. Какой-то он был непривычно высокий. И потолок высокий, как во дворце… Сергей осознал, что лежит на узкой кушетке под окном. В пустом змеекресле расселся малиновый закатный луч, а ведь Сергей, устанавливая камеру, чуть задернул занавеску, чтобы прямой свет не падал на Змея, давая глубокие тени. Сколько же он был без сознания, если солнце переместилось?
Хотелось пить. Он сел и потянулся к подносу на письменном столе. Стены то надвигались, то отступали. Змей предупредительно наплескал боржома в фужер.
— Пей. Ну, ты меня и напугал!
— Что со мной было? — спросил Сергей, разминая затекшую руку.
— Сидел, говорил и вдруг этак носом клюнул и — на пол. — Змей потер сердце. — Ты смотри, в следующий раз осторожнее, а то меня, старика, чуть третий кондратий не хватил.
Боржом был степлившийся, а ведь Сергей сам доставал его из холодильника. Значит, он провалялся без сознания не меньше часа.
— Владимир Иваныч, что-то со мной не то. Может, отравился?
— Обижаешь, — поморщился Змей. — Вчера ели у меня, сегодня у меня, я жив-здоров, и Танька.., тоже была жива-здорова.