Немчинов Геннадий. Это была весна

ему так хорошо и легко. - Через час приходи, кататься будем!
Муся критически осматривает его, еле заметно качает головой.
- Ноги у тебя еще коротковаты, но велосипед-то дамский.
- А... - начинает было Лешка, но сразу закрывает рот. Он хотел
спросить: что это такое, дамский велосипед, и слова-то такого он никогда не
слышал. Но вдруг это все знают, лишь он один остался?.. Нет уж, лучше
промолчать.
Он смотрит на волосы Муси. Никак не оторваться. Они у нее такие темные,
коротко остриженные. Эх, дотронуться бы до этих волос! Лешка неожиданно
смущается своих мыслей и невпопад говорит:
- Кто-нибудь пел сегодня утром у нашего окошка, не знаешь?..
Муся удивленно смотрит на него и молчит, не понимая. Совсем теряясь,
Лешка объясняет:
- Это мне сон, значит, приснился... Мне часто сны снятся, - начинает он
торопиться. - Как будто кто-то песню поет... Я и не слышал такой. - Ему
хочется сказать, что песня была какая-то очень легкая и словно светилась
изнутри, она поднималась ввысь и звала за собой, а слова у нее совсем
простые и чутко касавшиеся души, их нужно слушать и слушать, и тогда сразу
жить будет радостно, а жизнь будет продолжаться вечно. Но запомнил он лишь
два слова: "Крылья несут..." Что за песня! Но разве обо всем этом скажешь
Мусе? И он неразборчиво, совсем угнетенный своей глупостью - зачем стал
говорить об этом! - заканчивает: - Наверно... это так... Это просто сон.
Но Муся вдруг поощрительно улыбается, уже отходя от изгороди, одергивая
свое платье, говорит:
- А что, хороший сон: песня!..
И потом он всегда вспоминал эту минуту: отходящая от изгороди Муся в
красном платье, августовский день с его туманно-золотистым теплым воздухом;
нежно-голубая лента леса вдали, за Мусиной спиной - и внезапный звук рожка:
это Славка Шурыга играет на берестяной пастушеской трубе, выпевающей чисто и
тонко, нежно поднимающей свой голос в высоту неба.
Он сел на жердь, прогнувшуюся под ним. Задумался. Как всегда в такие
минуты, у него слабо закружилась голова. Весь мир легко закачался, горизонт
сдвинулся. Мать говорила:
- Это в меня, Лешенька, у папы-то голова крепкая - ни в жизнь не
болела, любой угар - ему хоть бы что.
Но Лешке такое состояние иной раз даже нравилось. Как-то особенно остро
входила жизнь в него, и малейшее колебание ее маятника внятно отдавалось в
нем.
Сзади послышались шаги. С хрипловатыми ноками голос окликнул его:
- Леня...
Он оглянулся: тетя Маня.
- А ведь твой папа - Андрей Михалыч деревней уже идет, Эля увидела,
прибегла... Дусе теперь кинулась сказать. Иди, родимый мой, встречай... - И
Лешка, как во сне, пошел.
15
Ему казалось, что он шел очень медленно, хотя на самом деле почти
бежал.
Лешка сейчас, встречая отца, заново переживал его проводы, с болезненно
взрослым страданьем видя тот далекий день, когда они с матерью и отцом шли
лесной пустынной дорогой. Он лишь сейчас, в ужасе и тоске открывшейся
правды, понял: отец мог и не вернуться, и тогда не было бы вот этих самых
минут, когда он спешит ему навстречу, а остались бы только проводы.
Отец уходил на войну из маленького лесного поселка, и Лешка с матерью
провожали его вдвоем. Справа потаенно текла дремучая Цна, слева был лес. Шли
молча. Отец, обычно громкий и бодрый, все клонил голову, и лицо у него было
виноватое и тихое. Вещмешок за спиной делал его похожим на вечного путника,
так сразу прирос он к его спине. Впрочем, Лешка ведь знал, что отец и был
старым солдатом - он воевал первую мировую и всю гражданскую войну. Время от
времени, обрывая молчание, отец односложно повторял:
- Дуня, не надо... Дуня, не надо... - Потому что мать плакала, и
крупные светлые слезы текли по ее измученному молодому лицу.
А Лешка лишь сильнее сжимал руки отца и матери.
У высокого взгорья, которое уходило от дороги влево, отец решительно
остановился.
- Дальше не надо, - твердо, непохоже на себя сказал он. - Я один... - И
он быстрыми мягкими поцелуями простился сначала с Лешкой, потом они обнялись
с матерью. Отец уходил, они стояли. Вот он уже далеко, как вдруг
остановился, выхватил из кармана платочек - и стал махать им, часто и высоко
вскидывая руку. Белый платочек - Лешка видел, как мать гладила его, потом
положила в правый карман галифе отца - все взлетал, и так отец шел,
постепенно скрываясь за поворотом. И - скрылся, исчез.
И вот этот самый человек, его, Лешки, отец, совсем рядом уже, они идут
навстречу друг другу, хотя пока еще их глаза и не встретились.
В нижней части Сосницы березы и ветлы около домов застыли в безмолвии,
лишь чьи-то голоса раздавались то слева, то справа.
- К Лешке отец вернулся!
- Ахти, Дуня-то знает?!
- Бабы, что ж это - Авдотья-то где?!
Среди этих голосов шел и шел Лешка, уже понимая, что вон те две фигуры
в солдатской форме, с чемоданами на плечах, и есть отец и... и Женя
Мозгалин, их сосед по довоенной улице. Женя уже вернулся с фронта.
Эти двое в военной форме, с чемоданами, шли у левого порядка домов, и
тот, что шагал левее, был отец. Лешка смотрел, как отец ставит ноги -
немного разбрасывая их, так что сапоги словно на мгновенье зависают в
воздухе, прежде чем опуститься на землю. И эта характерная манера ходьбы
ошеломила Лешку: значит, этот человек в военной форме, с чемоданом на плече
- и правда отец.
И он, отец, замедляет шаги, и Лешка тоже - одновременно. А Женя
Мозгалин, не снимая чемодана с плеча, с улыбкой чуть отступает в сторону,
предоставляя им побольше пространства для встречи. Улыбка у Жени странная -
лицо морщится, а красный гладкий подбородок становится еще безжизненнее: он
"вживленный", как говорит сам Женя, настоящий срезал осколок бомбы.
Отец с замедленной аккуратностью начинает опускать чемодан с плеча...
Кожаный выпуклый бок чемодана сверкнул и погас. Лицо отца такое же виноватое
и тихое, как тогда, в минуты прощания.
Лешка не знает, что делать, что говорить, - все дрожит в нем; рта не
раскрыть, рук не протянуть.
- Сынок... Леничка... - говорит, почти шепчет отец.
И тут случилось то, чего Лешка никак не ожидал: он вдруг заплакал.
Сразу расслабело, ожило сердце, схватились руки за горячую шею отца, а губы
произнесли лишь одно слово:
- Папа...
Может быть, он и еще сказал бы что-то, но тут общий крик:
- Авдотья, Авдотья бежит!.. Что ж это, родимые - посередке улицы
встретились! Тут он, Авдотья, вот он, мужик твой...
16
Небо в этот день казалось поджаренным на сковородке, с разноцветными
потеками на горизонте.
Муся вышла за деревню в надежде увидеть свою подругу Элю: она с матерью
собиралась на дойку, а коровы паслись недалеко от Песочни, на сырой пожне.
Пошла вниз, к реке. Но дойка уже закончилась. Свернула направо, к глубокому
рву, который когда-то мешал проходить немецким танкам. Тут Муся заметила
несколько быстрых мальчишеских фигурок. Кажется, мелькнула и зеленая рубаха
Леши Лопатина - двоюродного брата Эли. Этот десятилетний мальчонка
трогательно влюбился в нее, и от этого ей смешно и неудобно, хотя виду
никому не показывала. Вот, Муся Сурынина, гордись, сразу две любви: сын
полка Коля Званцев и второклассник Леша Лопатин. Каково! Ну, Коле на днях
исполнилось шестнадцать, теперь он рабочий льнозавода. А Лешеньке рано бы
влюбляться. Но разве сама она в десять лет не была влюблена в соседа - Митю
Куницына, студента пединститута? Стоило увидеть утром старый двухэтажный дом
с деревянной башенкой, в котором на втором этаже жила семья Мити, и как же
билось сердце, как становилось тревожно, радостно, боязно чего-то! Ну а
выходит Митя из дому - тут уж вообще сама не своя. Вот, наверное, и у Леши
Лопатина что-то в этом роде. И ей хочется иной раз быть с ним ласковой, хоть
немножко показать ему, что она его понимает - насколько можно.
Леша Лопатин и еще несколько мальчишек облапили отвесные срезы
песчаного рва. Песок ничуть не пророс травой, лишь уплотнился от времени. Он
весь был в ячейках ласточкиных гнезд, таких глубоких, что заглянешь в них -
только тьма в глаза.
Мальчишки увидели Мусю и молча ждали, всматриваясь, ей даже неудобно
стало. А Лешка покраснел; голубые глаза налились огнем, переливались;
подрагивали ресницы, трепетали брови - весь парнишка был как в ознобе. Она
быстро, еще не понимая, нужно ли так, положила руку ему на голову, на жаркие
тугие кудри:
- Ну что, Лешенька... что вы тут ищете? - и почувствовала, что ее рука
тоже подрагивает - передалось волненье мальчишки, надо же!
- Там ласточки хоронются. - Это самый бойкий, Славка Шурыга, который
нигде и никогда не теряется. - А мы хотим споймать хоть одну! Да пока не
везет.
- Может, мне попробовать? - пошутила Муся.
- А что - давай, - согласился Славка.
- Что у тебя за книга, Муся? - тихо спросил Лешка.
Муся посмотрела на зажатую в руке тоненькую, зачитанную,
разлохматившуюся книжку. Совсем забыла про нее!
- Это у нас весь класс читает, вот, моя очередь дошла - "Тайна
профессора Бураго". Их шесть книжек таких: маленькие, но много.
- Дай посмотреть!
Муся протянула книжку, вспоминая, что говорила Эля: Лешку от книг не
оторвать, все свободное время читает. А сама выбрала одну из ячеек и сунула
туда руку. Голая рука сначала почувствовала влажный холод. Она уходила все
глубже.
- Смотри, туды, говорят, змеи заползают! - предостерег Славка Шурыга.
Но отступать уже поздно. Вот рука ушла в ячейку-нору почти по плечо...
И тут пальцы ощутили теплые острые перышки, перышки ожили, затрепетались, и
Муся от неожиданности и испуга сжала руку, с громким визгом выдернула ее и,
неловко подогнув колени, шлепнулась на песок, поехала вниз.
- Ласточка... гляди-кось. - Славка, еще не веря, смотрел на ее руку.
Остальные мальчишки тоже окружили Мусю, придерживая за плечи, чтобы не
съехала в черную болотную воду. А ей никак было не разжать пальцы от испуга!
Ласточка сначала дергалась в руке, потом присмирела, лишь головку толчками
вытягивала.
- Давай сюда, - Славка протянул руку, и тут Муся очнулась, оттолкнула
ребятишек, встала, разжала ладонь. Птичка с долгим криком облегчения
ринулась в небо. Все смотрели ей вслед - даже мальчишки, подавив вздохи
разочарования.
- Фу-у. Ну и напугалась я. Леша, давай книжку.
Но Лешка про все забыл - сидит в сторонке и листает книжку.
- Книжку давай!
- Муся, а ты разве сейчас будешь читать?.. - Ну просто умоляющие глаза:
отдай книгу мне. - Я до вечера прочитаю - да раньше!
Махнула рукой.
- Ладно, читай, что с тобой делать. А где Эля?
- К Витьке Корешкову пошла.
- А, вот она где... Ну, проводи меня.
Подошли к дому Корешковых. Дверь была открыта. Стоило увидеть влажный
чистый пол - и Муся сразу все поняла: это ее подруга только что вымыла. У
Корешкова четверо братьев и сестра, все моложе его, а мать парализована.
Значит, вот куда Эля убегает частенько. Да еще и краснеет, когда она
спрашивает ее сердито: где ты скрываешься?
Муся заглянула во двор. Эля и Виктор сидели рядом на скамейке, а
поодаль устроился Коля Званцев. Нахмурившись, полуотвернувшись, он смотрел в
сторону и молчал. А Эля что-то говорила Виктору, утешающее и мягко:
- Ну что ты, Витя. Ну, три-четыре года, а там легче будет - возьмешь
ребят из детдома. Тебе же нельзя из школы, что ты...
Муся потянула Лешку от калитки, закрыла ему ладошкой рот. Они незаметно
отошли и тропинкой над рекой направились к сосновой роще.
17
Когда Муся просыпалась - точно знала, что Коля Званцев уже побывал под
окнами ее дома. Выглядывала на улицу прямо с кровати, отдернув занавеску. И
сама не понимала, откуда это, а чувствовала: был Коля тут. Стоял. Ходил.
Смотрел на ее окно.
Она теперь встает рано: вместе с Элей бегает на Верхнюю Мельницу, в дом
Вити Корешкова. Эля и Муся обязательно прихватывают из дому чего-нибудь
съестного, причем Мусю сильно раздражает, что у Эли всегда больше, чем у нее
- или хлеб, или яички, или кусок пирога, да такой, что всех наделить можно
хоть понемножку. Конечно, тетя Маня и бригадир и кладовщица, у нее какие-то
там возможности, а все равно обидно.
Виктора уже нет дома: он вместе с Колей Званцевым работает на
льнозаводе. За старшую дома - восьмилетняя Нинка, остальные се меньше. Нинка
даже суп варит и кормит мать. Ну вот они и помогают Нинке: кормят малышей,
моют их, убирают в доме, раз в неделю топят на огороде баню и устраивают
настоящий банный день. И сами моются вместе с ними. Даже шутя позвали Славку
Шурыгу с Лешей. Славка весело рассмеялся, изъявил готовность, а Леша
покраснел, насупился и пробормотал с большим раздражением:
- Что я, маленький...
Идут каникулы, и лето в полном разгаре. Мать Муси уехала в Калинин,
выясняет, как там с квартирой, когда можно вернуться, а тетя Лукерья в
Соснице, с Мусей. С ней легко потому, что она совсем не пытается
командовать, а даже подчиняется, если что.
Лешка Лопатин теперь бегает к Мусе через день и все просит скорее
добыть очередную книжку "Тайна профессора Бураго". В доме ему не по себе:
стесняется, топчется, не знает, как слово сказать, и Муся, завидев его
кучерявую голову, выходит сама на крыльцо.
А сегодня Леша позвал ее кататься на плоту по Песочне. Подумала - и
согласилась.
Плот оказался - четыре сбитых между собой длинных бревна. Она встали на
него, Леша оттолкнулся шестом. Поплыли. Были босиком, Муся - в своем красном
выгоревшем платье. Лешка завернул штаны до колен. Справа поплыли старые
сосны на высоком берегу, слева - зеленая низина. Ух, как хорошо! И здесь-то
неожиданно состоялся у них с Лешей серьезный разговор.
- Муся, как ты думаешь: что будет делать дальше Коля Званцев?
- Как это - что делать? - не поняла сначала она.
- Ну, на ком он женится?
- Да ему рано жениться, Леша! Только шестнадцать исполнилось.
- А он говорит, что в восемнадцать женится. Значит, через два года.
- Не может быть! - Муся воскликнула это невольно, от удивления
забывшись.
- Правда. Что, говорит, я буду жить с мамкой. Возьму жену.
- Вот оно что... Ну, через два года Коля все равно не женится! -
решительно сказала Муся и сама удивилась своим словам.
- Почему?! - так и дернул головой Лешка, впившись в нее глазам.
А она продолжала, потому что уже остановиться не могла.
- Эле будет всего шестнадцать лет.
Лешка смотрел на нее во все глаза, ничего не понимая. Да она и сама не
очень-то себя понимала, хотя вдруг поверила в собственную прозорливость.
- Да причем здесь Эля? - почти с отчаяньем воскликнул наконец Леша. -
Он на тебе хочет жениться!
- Леша, женится Коля Званцев на Эле, вот увидишь... Давай-ка мы с тобой
искупаемся!
Муся одним движением сбросила платье и прыгнула в реку. Здесь было
глубокое место, ноги сразу охватил холод, и она быстрыми саженками поплыла
туда, где в воде светился песок, где было повеселее.
- Ну что же ты? Прыгай, плот пусть плывет - догоним! - крикнула Леше.
Он очнулся, разделся, нырнул с плота. Кудри смешно облепили голову,
голубые глаза стали еще голубее, худенькие загорелые руки замахали над
рекой.
Они остановились на отмели, а плот тихонько плыл по течению к Верхней
Мельнице. Муся ощущала себя рядом с Лешей какой-то слишком взрослой - не
пятнадцатилетней, а какой-то очень, очень взрослой - ну, по крайней мере лет
двадцати. Не оттого ли, что в войну работала на лесозаготовках, возила лес
на лошадях, потом сопровождала вагонетки. И дома всю войну пилила, колола,
копала огород. И лишь сейчас у нее потихоньку начинает проходить усталость,
и еще и сама-то она не очень верит, что может просто ходить в школу и
кое-что делать дома, а в остальное время - обыкновенная девчонка.
Лешка неловко мочал, не зная, почему это Муся такая нахмуренная и
неразговорчивая. Вообще у него на лице все отражается - малейшая обида,
недоумение, стыд. Кожа не бывает никогда ровно-непроницаемой, а словно одни
еле приметные нервные волны сменяют другие. Очень трудно будет ему жить!
Мусе порой боязно коснуться его - не напугать бы.
- Ну, кто первый плот догонит! - Мусе хочется расшевелить Лешу, и она
изо всех сил плывет к плоту. И только когда догнала плот и первой
вскарабкалась на него - поняла свою ошибку: у Леши такое огорченное лицо,
едва слезы не брызжут. Ему-то хотелось ее обогнать, показать свою силу, а
она!..
18
Мусе уже трудно сразу всю увидеть свою довоенную улицу.
Приехала мать, села у окна, закурила папироску, говорит:
- Муся, а дом Жильцовых помнишь? Сгорел! Нету! А Матушкиных? Стоит, но
без одной половинки: продали кому-то половину.
Мать говорит обыкновенным голосом, а Муся стала вспоминать: ну как же
выглядит дом Жильцовых? Как ни пыталась, не видит, и все. Вот дом Матушкиных
помнит хорошо. А что еще?
Поскорее захотелось остаться одной.
- Пойду пройдусь.
Мать, пуская струйку дыма, смотрит понимающе вслед. Глаза у нее больные
и встревоженные: квартира занята, нынешние жильцы не хотят выезжать.
Придется пока оставаться здесь. Мусе-то хорошо, она привыкла, а в Калинине
еще не знает, как будет. А что делать ей с ее профессией,
инженер-метеоролог, она тут никому не нужна. Вот и сидит у окна, смотрит
тревожно, выпускает синий дымок изо рта...
Почти бегом, чтобы никто не остановил, Муся выходит за деревню, идет
через широкое поле.
Сизым повеяло, небо стало опускаться: осень рядом. Сколько всего
случилось этим летом. Ну хотя бы у Леши Лопатина отец с фронта пришел.
Теперь ждут Женька и Славка Шурыга. Это ее отец уже никогда не придет. И у
Коли Званцева не вернется. И у лучшей подруги Эли тоже.
Никак не решится начать вспоминать... Идет, смотрит на небо, на
низкорослый лес, на поле и сосновую рощу. И тут что-то вздрогнуло в ней,
прояснилось. Может быть, это сизый воздух помог, но она, как во сне, увидела
свою довоенную улицу во всю ее длину. Больших домов, двух- и трехэтажных,
всего несколько. Остальные - каменные и деревянные одноэтажные. Мама
говорит, что эта улица - "типичная мещанско-купеческая улица старой Твери.
Почти все дома с мезонинами, с амбарами из густо-красного кирпича, перед
некоторыми заборы с каменными арками, которые осели в землю. Над деревянными
заборами огородов протянулись ветви яблонь.
Но интереснее всего сами дома. Напротив них - тот самый с темной
деревянной башенкой, где жил пробуждавший в Мусе такое сильное любопытство
студент Митя Куницын. Затем шли другие, самые разные дома, широкие,
приземистые и поуже; с окнами большими и совсем маленькими.
Дом Муси - из самых обыкновенных, средних: четыре окна на улицу, темное
старое дерево, маленький мезонин, в котором жила тетя Лукерья, потому что
мезонин был теплый, с крохотной голландкой; что еще? - сарайчик, сад из
десяти яблонь. Ах, да, еще колодец свой во дворе, он ей очень нравился, над
ним высокая узенькая крыша с надписью голубой краской: "Муська, за ручку не
трогать! Баба Яга". Это папа написал, когда ей было лет пять и она
только-только осваивала первые буквы. Уцелела ли надпись?..
Совершенно непонятно, как это совсем близко, на центральной Советской
улице, может все так гудеть, дребезжать, там бегут трамваи, машины, там
широкие тротуары, высоченные дома, все такое широкое и громкое, и тут они на
своей улице, окруженные другими, совсем деревенскими улицами. В их тишину не
доходил гул центра - или, может быть, очень слабыми отголосками.
Мусе так нестерпимо захотелось на свою улиц и в свой дом, что она
остановилась и стояла как громом пораженная: неужели это она совсем недавно
не очень-то и жаждала возвращения в Калинин, не в силах была расстаться с
Сосницей? А сейчас - ринулась бы бегом прямо через это поле и дальше,
дальше, не останавливаясь, до самого дома!
Круто повернула домой. Только миновала первые дома - бежит навстречу
мать. Что это с ней?! В откинутой левой руке папироса - она же никогда на
улице не курит! - жакетик распахнут, без платка, короткие волосы
растрепались, она пытается что-то кричать, но ничего не слышно... Что-то
случилось!
- Муська - письмо!
- Что за письмо?
- От жильцов!
- Каких жильцов?!
- От наших!
- Да говори яснее, мама!
- Они уезжают в Ленинград!
- Зачем? - все еще ничего не понимала Муся.
- О боже - они ведь из Ленинграда! Дура: ты понимаешь, что огни
уезжают? Они уе-зжа-ют! - выделяя почти каждую букву, говорит мать. - Это
значит: теперь мы можем ехать домой когда захотим. Дошло?
Значит, не зря Муся только что стояла посреди поля и думала о своей
улице, о доме. Подумала, захотела домой - вот все и получилось. Это
единственное, что она была в состоянии понять.
- Ну что стоишь, как столб? Иди куда-нибудь - куда хочешь. А я к Вере
побегу.
Вера Глинская была лучшая подруга матери в Соснице. Муся пошла было, но
тут ее окликнул Женька Шурыга.
- Муська, ты что, уезжаешь?
А вот его товарищ Леша Лопатин никогда не сказал бы "Муська".
- Что это за "Муська"? - сказала строго. - Я тебя старше на четыре
года.
- Э, брось! Как Леха-то теперя, а, вот что скажи?
- Что Леша? - И Муся вдруг краснеет.
- Как будто не понимаешь. Не притворяйся давай. Втюрился он в тебя - да
сама знаешь.
- И ты знаешь?! - ахнула Муся.
- Во-во: знаю. Да не бойся, я никому не говорю, честно, хоть руку
оттяпай.
И Муся смирно, вздохнув очень серьезно и глубоко, отвечает Женьке:
- Надо ехать, Женя. Все-таки в Калинине у нас дом.
- Ты гляди. Чем здесь плохо? Продайте дом в Калинине - много возьмете,
коли дом хороший, - и сюда.
- Да нельзя. Уедем мы.
- Ну смотри... А то оставайся.
Шурыга ушел, а Муся думает: и правда, для Леши это будет нелегко. Очень
сильно привязался он к ней, и совсем не так, как чаще всего бывает, - с
надрывом, с тоской переживает каждое прощанье до следующего дня, а тут...
Ой, как ему плохо-то будет!
19
Но уехали не сразу, как получили письмо, - из-за тетки Лукерьи: она так
разболелась, что чуть не умерла. И застряли Муся с матерью в Соснице еще на
три месяца. Потом-то Муся была рада, а сначала сильно горевала: настроилась
ехать - и нате вам...
Учились уже в другой школе, тоже на берегу Селижаровки, но в
двухэтажной. В первую смену. Из деревни опять выходили рано - еще темно в
домах, темно на улице. В школе, которая стояла чуть повыше впадения
Селижаровки в Волгу, был ремонт. Только в нескольких классах шли занятия.
Полов в коридорах не было: ходили по постеленным широким доскам, балансируя
порой, чтобы не провалиться на первый этаж.
Младшеклассники обязательно поджидали их после окончания своих уроков.
И опять в Сосницу шли вместе.
Теперь была зима. Последняя зима Муси в Соснице. Белые скирды льна.
Заиндевевшие коровы и быки в огромном загоне Заготскота, мимо которого
проходили; белое поле, белое кладбище, белая сосновая роща. Тесная стайка
школяров пересекала поле от льнозавода до Сосницы слишком быстро, не
успевали наговориться как следует.
Наверстывая долгое расставание, Лешка Лопатин старался всю дорогу
держаться поближе к Мусе, шел почти всегда молча, только все посматривал,
посматривал на нее да улыбался, мимолетно и печально.
Однажды Муся что-то припозднилась. Шагала одна, спешила: нужно еще на
Верхнюю Мельницу, сестер-братьев Вити Корешкова проведать, накормить,
прибрать в доме. Уговорились с Элей, не опоздать бы. Свернула от
Ветеринарной улицы к Заготскоту, еще немного - дорога на Сосницу. Хорошо
идти! Скрипит снег под валенками, щиплет легкий мороз щеки, сильно, в лад
шагу, размахивает руками. Но что-то не дает все-таки покоя, всматривается
вперед и понять не может: что же? А это мелькающая фигурка: то на дороге, то
отступит в рощу, скроется за соснами слева. Мелькала фигурка, да и скрылась
вовсе. И тут наконец догадалась: "Это ж Леша Лопатин меня дожидался!" Один.
И отчего-то так и не остановился, не подошел. Исчез в роще. И тогда же
поняла: не из робости, а из желанья, чтобы тайна осталась между ними, не
выясненная до конца - он, не он... Леша Лопатин любил тайны, это и от книг,
и от характера, наверное. Тайны, которые потом разгадывались всю жизнь: а
что подумал тот-то человек о тебе в такой-то момент? И что означали те-то не
вполне внятные слова? И почему ты поступил в такую-то минуту вот именно так,
а не по-иному?..
Через несколько дней Муся с матерью уезжали в Калинин. Тетя Лукерья
пока оставалась в Соснице. Муся сидела дома, смотрела в окно: в школу в этот
день уже не пошла, простилась со всеми. Теперь зайдет еще Эля, когда
вернется, - и все.
Но тут в коридоре послышались чьи-то шаги. Стук в дверь - и дверь
отворилась. На пороге стоял Леша Лопатин, очень бледный, осунувшийся, с
молчаливой тревогой в глазах.
- Муся, это тебе... - Он протянул ей что-то, повернулся и,
споткнувшись, бросился в дверь.
Это была открытка: смешной желтый цыпленок стоит на ручке корзинки, а
корзинка полна румяных яблок.
20
Все небо медленно сдвигалось вправо - к югу, и это безостановочное
медленное движение всего видимого небесного купола заставляло кружиться
голову: ты стоишь на земле, а стихия над тобой перемещается, уходя куда-то,
заставляя и тебя стремиться вслед ей, и отчего-то появляется чувство
тоскливой беззащитности.
Дул не очень сильный, но ровный ветер, и слившиеся воедино тучи закрыли
почти все небесные просветы от горизонта к горизонту. На этом густом
темно-синем фоне резко выделялись листья высокой березы под окном Женьки
Шурыги. Они были мелкие и яркие, казались нарисованными прямо в воздухе,
потому что сами темные голые ветви совсем не видны.
Лешка Лопатин и Женька Шурыга только что лежали на печи с учебниками,
лениво переговариваясь, но больше глядя в окошко. Перед ними были несколько
домов на противоположном порядке деревни, немного раскисшая от дождя улица,