Немчинов Геннадий. Это была весна

---------------------------------------------------------------
© Copyright Геннадий Андреевич Немчинов
1-й том сочинений в трех томах. Тверь, издательство "Чудо", 2004.
OCR: Л. Немчинов ([e-mail])
Date: 15 Jun 2005
---------------------------------------------------------------

Повесть


1
Лопатин Лешка (приятели-сверстники звали его и Ленькой, и Алешей, но
все-таки чаще Лешкой, во всяком случае, ребятня из бараков
лесозаготовителей) вместе с матерью, своей Евдокией Васильевной и коровой
Пеструхой вышли из леса. Шел тот вечерний час, когда еще немного - и совсем
исчезнет свет дня, все было уже приглушенным, померкшим, в воздухе
проносились легкие, еле приметные сумеречные дымки, которые рождаются будто
сами собой. Но свет все-таки еще был внятный, с той тишиной и особой
нежностью теней и линий, которые свойственны началу настоящей весны. Низина
перед ними плавно уходила к горизонту, где опять начинался лес. Отсюда он
казался не таким светлым, приветливым и свойским, как тот, по которому они
только что шли, а густо и мрачно темнел.
- Лешенька, а вон и деревня, о которой я тебе говорила,- сказала мать
голосом, в котором Лешке услышалась радость, скорее предназначавшаяся ему,
чем согревавшая саму мать. Он хорошо чувствовал все оттенки голоса матери,
ее лицо могло рассказать Лешке обо всех ощущениях, сомнениях, печалях, и тут
его ничто не могло обмануть. Мать, конечно, и встревожена и вместе с тем
чего-то ждет, надеется на эту деревню - авось да там накормят, приветят их,
возвращающихся после трех с половиной лет жизни вдали от дома. Но вот ее
лицо на глазах у Лешки меняется, оно явственно светлеет. Мать приподнимает
голову, глаза ее уже смотрят не на деревню справа на пригорке, низину перед
ними - мать заглядывает далеко-далеко, через лес, в родную свою деревню
Сосница, где они будут жить у деда. Оба в эту минуту думают об одном, но
по-разному. Лешкина мать беспредельно довольна возвращением домой, даже губы
ее шевелятся от нетерпения: скорее, скорее... Она, конечно, и в этой деревне
не остановилась бы, не будь с ней Лешки, и все спешила бы и спешила. И Лешка
очень хотел на родину и торопил дни, не уставая рассказывать своим друзьям
по жизни в эвакуации о Соснице, о деде Василии Алексеевиче, о поселке, в
котором они опять будут, как до войны, когда построят новый дом вместо
погибшего в огне военного лихолетья. Но теперь, в долгой дороге, он страшно
устал и оголодал, и с царапающей сердце тоской до малейших подробностей
видел крохотный домишко, оставленный ими в поселке лесозаготовителей,
немудрящий его уют, покинутый навсегда, и привычный домашний лес за
столовой, и дорогу к дому Шурки Енотовой лучшего его друга в эти годы, и
деревянную школу на крутом берегу речки Цны, куда он ходил во второй
класс... Да ведь он навсегда ушел от всего этого! Он никогда никого не
увидит в Зеленом Городке! И слезы закипали в глазах, и в груди что-то
невыносимо теснилось, болело, и хотелось все время оглядываться назад, в
благословенную даль, где лежало все оставленное, привычное, осязаемо
кровное. Но Лешка за эти годы многое узнал и понял, и крепился сейчас изо
всех сил, чтобы, не дай Бог, и впрямь не заплакать.
Пеструха в Зеленом Городке тоже оставила привычный кров и скудную, но
ежедневную пищу; поначалу она все мычала, оглядывалась, шла неуверенно и
безо всякой охоты, но вдруг с ней что-то произошло - и коровушка опередила
Евдокию Васильевну и Лешку, зашагала сноровисто и бодро, сама находя старую
дорогу и вглядываясь вперед с уверенной готовностью идти и идти.
- Ах ты матушка... - растроганно сказала мать. - Ведь все припомнила.
Ну, веди нас домой, веди, кормилица!..
И вот, значит, еще одна деревня на пути к дому.
- Ну что, пошли, сынок, попросимся ночевать, найдутся добрые люди,
пустят...
И в ту же минуту их неподвижная группа - Пеструха посредине, мать
слева, Лешка справа - обрела движение. Они начали спускаться в низину почти
неприметной дорогой - ходить, ездить было тут, как видно, некому. Низина
замерцала, запереливалась перед глазами розовыми, рыжими, лиловыми пятнами -
еле приметное последнее солнышко просочилось сквозь густоту весеннего
воздуха. Мать и Пеструха пошли прямо, а Лешка, чтобы хоть немного порадовать
себя, припустил самой низиной напрямик, благо наст был крепкий, он так
славно, с твердым, надежным уханьем похрустывал под ногой.
Лешка брал все левее, где было много желтых въевшихся в снег пятен, и
эта желтизна все усиливалась, становилась едкой, сочившейся свежими
окоемами; наст стал подрагивать под ногой, под ним была явная пустота, и это
прибавляло уже немножко тревожившего интереса; Лешка обернулся к матери и
хотел ей крикнуть, как тут хорошо бежать. Он успел увидеть два темных,
движущихся на фоне белой равнины силуэта - мать и Пеструху - а от подножья
холма, где была деревня, наплывал на них и темный, и в то же время
расцвеченный закатом воздух. И в ту же минуту раздался страной хруст -
сначала этот хруст послышался внизу, у ног, и вот он бьет уже прямо в уши!
Еще не успев ничего сообразить, Лешка как во сне раскинул руки - и это-то
спасло его; боль сначала отдалась в плечах, потом во всем теле - острая и
мгновенная, разящая боль - и лишь затем жуткий холод обволок все тело. Лешка
еще и не понял даже, что он в воде, а мать уже бежала к нему с тонким
нечеловеческим вскриком, который, раздавшись, все никак не мог остановиться,
так и тянулся за матерью, жестоко подгонял ее. Лешка уже барахтался, его
ноги, не в силах нащупать никакой опоры, болтались под водой, лед под ним
прогибался и хрустел, ржавая вода хлынула на него - и в эту-то минуту прямо
перед ним оказались широко раскрытые, с набухшими кровавыми жилками от
усилий и страха глаза матери. Но почти сразу же лицо матери изменилось: ее
многолетняя привычка сталкиваться в своей неустроенной жизни со смертельно
опасными минутами и днями взяла верх. Глаза приняли просительное выражение,
страх исчез.
- Ну, сынок, потерпи... Я сейчас, я здесь... Ты только держись
спокойней, не бултыхай ногами-то - просто держись, и все... Ты держись, я
счас... счас...
Мать быстрым движением сбросила полушубок, упала на снег и медленно и
осторожно поползла к Лешке, широко раскидывая руки. Ее глаза надвигались на
Лешку, успокаивая, завораживая его своим влажным родным блеском, приказывая
держаться. В правой руке матери была веревка - она, конечно, сразу все
поняла, увидев провалившегося сына, и мгновенно сообразила, что он в воде. А
веревка у нее всегда была под рукой, через спину Пеструхи вместе с
несколькими торбами была перекинута и связка веревок.
- Так, сынок, так, ну, еще минуточку... Ну, еще...
И как же бесшумно ползет к нему мать, не дрогнет, не хрустнет лед под
ней. Мать сначала хотела бросить ему веревку, но потом передумала - она
вдруг цепким и каким-то хищно-обрывистым движением правой руки,
приблизившись почти вплотную, просунула веревку ему под мышки, тотчас
потянула к себе этот конец, и сразу оказалась в метре от него, обманув тяжко
захрустевший лед.
- А теперь, сынок, давай-ка вместе... - Приказ, облегчение послышались
в ее голосе. - Я тихонько буду тащить, а ты подымайся на руках, помогай
мне... Ну, Господи благослови...
Лешка видел, как, круто изогнув шею, смотрит на них стоявшая неподвижно
Пеструха. Ему даже показалось, что она, подняв голову, изо всех сил
удерживает тревожное мычание.
2
По-настоящему пришел в себя Лешка в избе на печке следующим утром. Всю
ночь его тряс озноб, стучали зубы, в голове было так нехорошо, что все у
него мутилось - слова и голос матери... чьи-то аханья... еще женский
грубоватый и какой-то придирчивый голос... То его трут, то укутывают во
что-то вонючее и горячее, льют в горло какую-то жидкость - кипяток не
кипяток, молоко не молоко, но есть привкус меда и каких-то горьких трав. И
затем все стало тихо, он оказался на печи и провалился в забытье. И вот
сейчас очнулся и смотрит с печки. За цветистой занавеской слева слышится
какое-то шуршанье, оханье, стук чугунков, ухватов, оттуда выбивается
сизоватый едкий дым, он ползет по полу, поднимается вверх. В низко сидящее
окно - видимо, изба очень старая, потихоньку оседавшая в землю - видна все
та же вчерашняя низина. Но сейчас она кажется такой праздничной, сияющей,
что глаз не оторвать. И сильный, белый с голубым, свет бьет оттуда, доходит
до окна, врывается в избу. В голове Лешки все успокоилось, но как бы еще не
улеглось, и она ощущается им какой-то легкой и словно чужой; по лбу
постукивают приятные горячие молоточки несильной боли, и хочется лежать не
шевелясь и лишь смотреть и смотреть. А когда он попробовал закрыть глаза,
его тут же подхватила мягкая волна, приподняла и понесла куда-то. Он
испугался, впился пальцами в клочковатый старый мех полушубка, который был
брошен на печь, поскорее опять открыл глаза.
Матери в избе не было, но Лешка понимал, что она где-то здесь, рядом,
иначе и быть не могло. В углу справа стояла широкая деревянная кровать,
покрытая лоскутным одеялом, - таких одеял много повидал Лешка за время
скитания с матерью по деревням. Они пестрели почти в каждом доме, где он
побывал, - совсем старые, вылинявшие, с пробившийся сквозь дырки свалявшийся
ватой, и поновее, а то и праздничные, ярчайшие, от которых глаз не отвести.
А слева, поодаль от покрытого клеенкой стола, была постель в углу, прямо на
полу - тюфяк, покрытый рядном, и маленькая подушка без наволочки.
Тут из-за занавески выглянуло старое, в дряблой болезненной коже лицо,
седые волосы свешивались на лоб и щеки, но глаза - Лешка привык в войну
определять людей по глазам - смотрели с живым выраженьем внимания и
спокойного сочувствия. Лицо старухи сразу повернулось к нему.
- Ты, я гляжу, уже не спишь, родимый? А ты полежи, не скучай, вот
картофья сварится - покормлю. Мамка твоя побегла в Степухино, сенца
попросить вашей коровушке. У нас тут все как есть подчистую съедено, а у
кого есть сколь - ау, для своей животины берегут... Муська повела мамку-то
твою.
- Какая Муська? - спросил Лешка и, услыхав свой голос, поразился его
надтреснутой слабости и невесомости.
- Ай ты и Муську не помнишь? - удивилась старуха. - Ну значит память-то
у тебя вчерась вовсе отшибло. А Муська тебя волочь сюда, в избу, помогала
мамке твоей, да возилась с тобой, да меду по всей деревне искала, с ног
сбилась... Вот она какая. Муська - бойкая деваха. - Старуха уже шла по
комнате с веником в руке, и теперь Лешка рассмотрел ее всю: маленькую,
костистую, немного скособоченную, но ступавшую без утомленной или старческой
вялости, легонькими шажками. Веник зашуршал, а Лешка все пытался упомнить
какую-то Муську... и впрямь мелькнуло что-то... чьи-то руки, быстрые и
молодые, крутят его, вертят, поворачивают, тащат... и вместе с материнскими,
мягко-ласковыми, с их обволакивающей родной нежностью, словно пробуждают
Лешку, выволакивают его из жуткого ледяного провала.
- А вот попробуй-ка спуститься-то, родимый, картофья готова, готова уж!
Счас на стол высыплю. И соль у меня есть, с хлебцем похуже, но корочку-то
найду, найду... А вот давай-ка!.. Ай помочь?
Но Лешка слез сам. Пошел от печи к столу - шатнуло его раз, другой, но
эта слабость была чем-то даже и хороша: в ней услышалась ему какая-то
приятность, сулившая нечаянный отдых и покой после трехдневной голодной
дороги.
Они со старухой уселись за стол перед окном. Старуха говорила, как
почти все известные Лешке старухи, о войне, об убитом сыне и о внуке,
которого только в прошлом году тоже взяли в армию, о снохе, которая померла
нынче зимой... Разговоры эти были Лешке привычны, как и голоса
рассказывавших старух - в них уже появились от частых повторов и людям, и
себе ровность и усталое спокойствие. Война, ее воздух обволакивали всех
людей, которых знал Лешка в своей жизни, войной жили все, о ней думали, она
снилась. Иначе и быть не могло. Казалось, во все стороны, куда ни глянь,
куда ни повернись - все насквозь пропитано войной, еще с тех самых пор, как
в октябре сорок первого Лешка вместе с матерью и младшим братом, который и
сейчас еще в Зеленом Городке, уходили от немца.
А картошка у старухи была вкусная! Они ее чистили, макали в черную,
насыпанную на стол соль, ели. Пар клубился над столом, дымились рассыпанные
по столешнице картофелины, хрустела у Лешки на зубах сухая корка хлеба,
которую дала ему старуха. Сама она ела без хлеба. Лешка этому как-то даже и
не удивлялся уже: он знал таких старух немало и привык к их совершенно
обыкновенной спокойной доброте.
- А там кто спит? - спросил он, кивнув на занавеску, отделявшую
маленький закуток в углу.
- А я, родимый. Тама у печки тепло старым костям. Я там, почитай, всю
войну и сплю - народу много перебывало у меня, тут на просторе стелю всем, а
сама отгородилась... А загляни, коли охота! - Лицо старухи сморщилось, глаза
смотрели на Лешку с лукавеньким прищурцем: мол, знаю я вашу братию, все-то
вам знать охота.
Лешка и правда заглянул в закуток, отделенный занавеской. Там стоял
короткий топчанчик, аккуратно застеленный, на табурет была брошена
потрепанная меховая безрукавка... Но все это было не главным, а главное - на
стене над кроватью висела белесая, с вытертой до блеска ложей, показавшаяся
Лешке очень короткой - винтовка. У него даже дух сперло. Много он повидал
всякого оружия да и в руках держал, но все-таки вот так, вполне обыкновенно,
у обыкновенной старухи...
- Бабушка, откуда она у вас?
- Охти мне - оглядел! А это от Сеньки осталась, он в партизанах ходил
поначалу-то, внук мой, с шестнадцати годов в лес ушел. А прогнали немца -
дезертиры окаянные в лесах наших объявились, да с оружьем... тут пришлось
опять винтовки в руки брать... А и теперь озоруют, не всех выловили.
- Ишь тебя разобрало как. - Старуха, мелко подрагивая дряблыми щеками,
посмеялась. Во, гляди-ка - идут наши-то: матка твоя да Муська с Лукарьей! И
сенца волокут.
Сначала в избу вошла Лукерья - тетка той самой Муси, о которой говорила
хозяйка. К ней очень подходило ее имя, как сразу понял Лешка. Оно совершенно
совпадало с обликом. Это была именно тетка - о ней и можно было сказать
только так - "тетка". Она представляла собой тот тип теток, который Лешка
так часто встречал, начиная с первых детских шагов в довоенном поселке.
Конечно, тетки бывали самые разные, эти не родные, а знакомые и незнакомые,
встреченные им за свою почти десятилетнюю жизнь, тетки. Те, довоенные, потом
квартирные хозяйки, лесорубы, соседки в рабочем поселке, нищие... Одни тетки
были добрые, другие - злые как черт от голода и холода, от похоронок, от
болезней и смертей близких. Ох, как долго можно говорить об этих тетках!
Например, о среднем их типе - и не злых, и не слишком добрых, а просто
обыкновенных женщинах, которые жили и поступали так, как их заставляли
обстоятельства.
Лукерья была раньше всего остального явно хитрой теткой - стоило на нее
лишь взглянуть, чтобы это сразу стало ясно. На ней был грубый вылинявший
платок, или наспех повязанный, или уже настолько изношенный, что потерял
способность покрывать голову - скособочился, оттопыривался от ушей, свалялся
на затылке. Глаза у нее со вздувшимся водянистыми подглазьями, подпиравшими
и даже как бы подталкивавшими их повыше ко лбу, смотрели настолько
хитроватисто, что это было даже смешно. Взгляд у нее был такой, как будто
она не говорила всем, а кричала: "Эй вы, а я лукавей вас всех и это мне
очень нравится!" Но голос у нее был с громкой обидой в подрагивавших от
злого чувства словах:
- Во люди-то, во люди! - начала она прямо с порога в крик. - Ходила я в
это Степухино почитай каждый день - и ни одна нехристь клока сена не дала! А
эта-то, - она дернула головой в сторону двери, - появилась, да к Гурьянихе
наведалась - и цельные санки везет от ней духмяного сена, прям из сарая. И
не то чтоб просила - так, пожалилась немножко... И Муська моя вместях с ней,
что лошадь, те санки волокла! Всею дорогу говорили, а меня как и нет.
- Не будешь людей за нехристь считать, Лукерья, - спокойно сказала
хозяйка.
- Да она же небось глаз такой имеет - привораживает. Вот и ты - не пущу
никого, не пущу... А взяла и пустила.
- Хватит болтать-то при мальце что попало. А пустила: так куда ж им
деваться было?..
Но тут Лукерья заметила, как смотрит на нее Лешка, лицо ее мгновенно
изменилось, оно откровенно расслабилось и смягчилось, и Лукерья почти
пропела:
- А я-то гляжу... а я-то гляжу... Да какой же сынок-то красивенький у
Евдокии Васильевны, да светленький, да приятненький.. ну вылитая матушка! А
матерь твоя ох и ласковая баба, лаской-то она, видать, и берет... Ты уж
извиняй меня, приятненький мой, старую дурищу, здря я напраслину-то, право
слово, - лаской матерь твоя берет, это меня завидки взяли. А волосы-то у тя
- что кудель, мягонькие небось, а?
Лешка отвернулся от нее, но медленно - и, пожалуй, уже без злости.
Нельзя сказать, чтобы на него совсем не подействовали слова Лукерьи.
3
Вслед за Лукерьей вошли мать и девчонка лет пятнадцати. Но девчонкой
Лешка назвал ее про себя просто за неимением более подходящего слова, потому
что она была какой-то серьезной и даже строгой. На ней была черная
аккуратная телогрейка и коричневый с кисточками, плотно повязанный платок.
На Лешку посмотрели серые глаза с откровенной глубокой пристальностью. В
глазах было много чего-то своего, на что не могли повлиять ни Лукерья, ни
хозяйка этой избы, ни, допустим, Лешкина мать, - вот что вдруг понял Лешка
одним взглядом. Девчонка подошла к нему и просто и спокойно спросила:
- Ну как ты? - Голос тоже был не совсем обычный - или Лешка склонен
оказался тотчас же видеть в ней все необычное? - она словно бы ненадолго
задерживала его в груди, и оттого он не просто отделялся от нее и звучал в
воздухе, а выходил уже согревшимся, впитавшим все, чем дышала и жила эта
девчонка. То есть Лешка ощутил: ее голос - это она сама, что она думает, то
и выражает голос.
- Хорошо... - сказал он и покраснел так, что закололо кожу.
Мать подошла к нему, положила руку на голову.
- Вот, сынок, Мусенька и тащить тебя помогла - в окошко увидала, а
сейчас мы с ней сенца привезли.
- Садись-ка за стол, - пригласила хозяйка.
- Спасибо, тетя Глаша, - просто сказала Муся и села.
Пока Лукерья, Муся и мать ели картошку, можно было еще полежать на печи
и спокойно посмотреть на них. Лукерья, стащившая свой платок, оказалась
очень похожа на старика - со своими широким шишковатым носом, оттопыренными
ушами и редкими волосами: сквозь короткие жидкие прядки просвечивал во
многих местах темный, отливавший желтизной череп. Плешивые старухи - редкое
явление, и Лешка не торопясь исследовал ее, благо за ним никто не наблюдал.
Мама ест по-своему - неторопливо, глаза у нее влажные, как всегда в
минуты смущенья или зависимости от кого-то. Лешка за военные годы видел мать
в разных обстоятельствах и с разными людьми и всегда мог бы точно сказать,
как мать чувствует себя с тем или другим человеком. Сейчас ей хорошо - ее
приветили, заботятся о сыне, помогают самой, и она вся оттаяла. Исчезла с
лица эта подрагивающая напряженность, исчезло подрагиванье сухих и гневных
глаз под вскинутыми бровями, словно мать каждую минуту ждет, что ее
неминуемо сейчас обидят. И действительно, случалось, обижали.
- Нервы совсем обглодали меня, Лешенька...- иногда жаловалась она сыну.
- Дай Бог до Сосницы дойти нам с тобой: отлежусь, может.- И, помолчав: - А
когда лежать-то? Нет, лежать мне уж, видно, никогда не придется...
То-то ему сейчас радостно, что у матери спокойное, светлое лицо.
За те дни, что Лешка с матерью пробыли у тети Глаши, решительно все
изменилось на земле и в небе. Главное же - воздух был совершенно другой. В
нем была теплая ясность и ровность. А снег в низинах, по берегам ручьев и
речек, мимо которых они проходили, лишь усиливал своим искрящимся блеском
это впечатление бесконечного разлива теплого розового воздуха.
Опять они шли втроем - мать, Пеструха и Лешка. И все труднее было Лешке
знать, что впереди у него нет своего дома, что они с матерью совсем
бесприютны...
Впереди было взгорье, густо заросшее молодыми соснами. На взгорье еще
лежал снег, и белизна приподнимала лес, делала пологий холм словно бы выше,
чем он был на самом деле. Лешка смотрел, пристально и удивленно, на лес и
холм, но мысль его была не здесь, а удивление совсем не относилось к снегу и
соснам на холме. Что-то толкнуло его мысль само собой, и он не мог поверить
в то, что понял ясно. Да ведь... да ведь... - опять зазвучало в нем - да
ведь рядом Песочня!
Из-за взгорья донесся высокий и чистый, долгий звук. Он поднялся над
лесом, над полями, взлетел к небу, а затем устремился вдаль, продолжая
выпевать свою странную призывную песнь.
- Мама, что это?! - воскликнул Лешка.
Мать обернулась к нему, посмотрела долго и ласково. Брови у нее
поднялись, а глаза стали медленно заплывать слезами.
Не помнишь, Лешенька? Забыл совсем? Это поезд гудит. Мимо поселка
нашего идут поезда.
4
По улице пронесся, как ветер, мальчишечий всеобщий крик:
- Лед пошел! И забегали из конца в конец деревни, нахватывая на ходу
драные полушубки, телогрейки, отцовскую и материнскую, вдрызг разношенную
одежонку, ребятишки, девчонки всех возрастов, от пяти до пятнадцати лет.
Лешка тоже схватил вытертый до белого блеска полушубок матери.
- Побежали напрямки! - услышал он голос Славки Шурыги.
Славка несся стремительно, по своему обыкновенно откинув голову,
отчетливо и сильно бросая вперед-назад согнутые в локтях руки. Его узкое
решительное лицо было нахмуренным и азартным. Лешка легко бежал рядом. Он
знал, что стоит ему поднажать, и Славка останется позади: чего-чего, а
бегать-то он умел быстро! Недаром в Зеленом Городке, где прожил почти всю
войну, бег наперегонки был самым любимым развлечением ребятни. Там, конечно,
Лешка был не из самых первых: попробуй, обгони Кольку Стражникова, он как
черный вихрь в своей сатиновой косоворотке! А в Соснице неожиданно для себя
Лешка оказался лучшим бегуном.
Да и не хотел сейчас Лешка вырываться вперед - слишком быстро догнал бы
бежавших впереди вместе с одноклассницами двоюродную сестру Элю и Мусю
Сурынину. Розовый платочек Муси светил и светил, и хотелось все время видеть
его. И сердце-то било так не от бега: Муся тоже спешит к Песочне, вот что
главное.
- Забыл сказать! - бросает на ходу Славка. - Коля Званцев из армии
пришел. Он был знаешь кто - сын полка! Медаль "За отвагу" принес.
- Где он? - Лешка знал уже нескольких "сынов полка", но все равно
интересно увидеть еще одного.
- Уже там - на Песочне! Говорит - двоих немцев ножом заколол, он в
разведке служил.
- А сколько ему лет? - немного с ревнивым чувством спросил Лешка.
- Уже пятнадцать!
- А-а... - Это, конечно, объясняло все: пятнадцать - много лет, этот
Званцев уже взрослый человек, такому чего не воевать. Вот попробовал бы он в
десять лет - ни в жизнь не возьмут на фронт. Но все эти мысли не мешали
Лешке - он по-прежнему не отрывал глаз от розового платочка Муси Сурыниной.
На Песочне уже толпилась уйма ребятни - с Верхней Мельницы, из Сосницы,
Славка и Лешка побежали левей вслед за девочками.
- За девками дуем! - буркнул Славка.
Муся и Эля поднялись на высокий берег, пошли над самой рекой. Песочня
сегодня была в грозном движении. Лед еще не пошел, он лишь трещал,
откалывался от берегов, ворочаясь, как великан, освобождающийся от пут.
Но видно было: еще чуть-чуть - и река вспучится, заворочается,
закрутится в ярости, и тогда-то уже начнется самое чудесное, ради чего и
набежал сюда народ. Сплошной лед на глазах будет превращаться в льдины - и
начнется настоящий ледоход.
Лешка смутно помнил такие ледоходы на довоенной Волге. Даже сейчас у
него дух перехватило: ух ты, это было да!
А Эля и Муся все шли и шли. Там, дальше, уже и народу не было. Нет...
Все-таки кто-то стоял над самой водой. Крепенько так это стоял.
Невысокий человек в кепочке, без всякой верхней одежды, в синем и, вот
уж странное дело, новом костюме! Кепочка сдвинута на правую бровь - без
особой лихости, но все-таки с долей твердого, позволительного кокетства.
- Да это же Колька Званцев! - тихо сказал Славка почти в ухо Лешке. -
Чего это он тут-то... - Но он не договорил, потому что человек в синем
костюме обернулся и посмотрел на Мусю с Элей, затем на них. Теперь Лешка
сразу увидел: лицо-то у него молодое, бледное и желвастое, с хмурыми или уж
очень, до удивления, серьезными глазами.
- Здорово, Коля! - непохоже на себя тоненько выкрикнул Славка.
- Третий раз здороваемся... - усмехнулся парень в синем костюме.
- Что это ты так, Николай? - ахнула Лешкина двоюродная сестра. -
Холодно ведь! - Элю всю передернуло, она смотрела на Званцева, широко
раскрыв свои и без того большие голубые глаза, быстро обхватив себя руками,
словно пытаясь удержать тепло.
- А ничего... - Званцев отвечал Эле, но смотрел-то на Мусю, Лешка сразу
это заметил. - Вот, батькин, заметь, костюм натянул - и по плечу пришелся...
Как?
- Хорошо, - быстро откликнулась Эля. - Я Семена Никитича помню, рост у
него был с тебя, не больше.
- Это у меня с него, - поправил Званцев. - А вот тебя, заметь, я не
знаю, - сказал он вдруг Мусе.
- Заметь: и я тебя тоже. - С едва приметной насмешкой Муся повела
плечами. И тут Званцев покраснел: его бледное лицо дрогнуло и пошло красными
пятнами, а лоб наморщился как-то старчески, мучительно. Эля поспешила им на
выручку:
- Это Муся Сурынина, она до войны в Калинине жила, теперь у нас в
Соснице. А Коля Званцев воевал! - с откровенной гордостью произнесла она,