Только однажды на пути встретилось одинокое дерево. Ганнон залез на него, чтобы осмотреться. С высоты ему был виден темнеющий на горизонте край леса, небольшие озёра и висящие над ними тучи птиц. А это что такое? Шатры с коническими крышами.
— Там посёлок чернокожих, — сказал Ганнон, слезая с дерева. — Надо его обойти.
Бокх с ловкостью дикой кошки взобрался на верхушку дерева, и оттуда вдруг раздался его смех. Так весело он смеялся лишь тогда, когда Малх принял светляков за глаза леопарда.
— Над чем ты потешаешься? — удивился Ганнон.
— Ты принял жилища белых муравьёв [73]за хижины чернокожих!
— Наверное, ты хочешь сказать, что муравьи поселились в брошенных человеком жилищах? — заметил Мидаклит.
— Нет, — возразил маврузий, — это жилища самих белых муравьёв.
Путники остановились шагах в ста от конических строений.
— Никогда не поверю, что муравьи могут соорудить нечто подобное! — Малх недоверчиво покачал головой. — Чего доброго, ты ещё скажешь, что они могут строить корабли и управлять, ими, как люди!
— Или добывать золото, — вмешался Мидаклит. — Если верить басням, именно эти насекомые наполняют драгоценным металлом сокровищницы индийских царей.
— Подойдём ближе! — невозмутимо сказал маврузий. — В споре глаза и руки — лучшие судьи.
И вот карфагеняне стоят перед пологой стеной из красноватой глины, сглаженной так хорошо, словно над ней трудились лучшие каменщики.
— Совсем как здание Совета в Карфагене, — воскликнул поражённый Мидаклит.
— Только без окон и дверей, — заметил Ганнон.
— Дверь есть, — коротко сказал маврузий.
Он обошёл муравьиный дом и показал на круглое отверстие, чуть возвышающееся над землёй.
Старый моряк просунул туда руку, нащупал ячейки и даже вытащил мёртвую личинку.
— Да, ты прав, — обратился он к маврузию. — Но кто поверит мне в Карфагене, если я расскажу об этих муравейниках! Легче поверить басне о людях с языками до земли или глазами на груди.
Мидаклит пытался отколупнуть кусок глины от муравейника, чтобы унести его с собой, но это ему не удалось сделать.
— Прочен, как камень! — удивился он. — А где же сами строители? Я хочу на них взглянуть.
Бокх улыбнулся:
— Вряд ли бы ты обрадовался встрече с ними. Белые муравьи передвигаются полчищами, уничтожая всё на своём пути. Лучше встретить взбесившегося слона, чем этих муравьёв.
В этот же день у небольшого озерца путники разглядели несколько человеческих фигурок.
— Это женщины! — шепнул Бокх. — Оставайтесь здесь, чтобы их не напугать. Гуда! Лежать! — приказал он льву.
Лев неохотно опустился на землю, протянув вперёд лапы.
Занятые сбором моллюсков, женщины не сразу заметили Бокха. Маврузий вышел на открытое место, присел на корточки в знак мирных намерений и что-то крикнул. Увидев его, женщины испуганно отшатнулись, но одна из них, в переднике из листьев, смело вышла навстречу Бокху.
Карфагеняне с замиранием сердца ожидали, поймёт ли женщина Бокха. От этого зависела их судьба.
Бокх и женщина дружелюбно потёрлись носами и стали о чём-то говорить, размахивая руками.
— Понимает! Понимает! — радостно зашептал Мидаклит.
Бокх возвратился. Он рассказал, что они находятся неподалёку от одного из селений фарузиев и что женщина, с которой он только что говорил, — жена погибшего на охоте вождя.
— Мы были с ним дружны, как два ствола на одном корне, — сказал Бокх. — Но его возлюбили боги и взяли к себе.
Посоветовавшись, путники решили идти к фарузиям, чтобы запастись всем необходимым для дальнейшего пути.
Солнце висело прямо над головой, когда карфагеняне подошли к маленьким домикам, сплетённым из прутьев, с конусообразными крышами.
Домики стояли кругом. В середине площади, образованной этими домиками, росло высокое дерево с густой ярко-зелёной кроной. Около него толпились мужчины в коротких передниках, видимо, сплетённых из травы. Чем-то занятые, они даже не заметили приближения чужеземцев.
Подойдя ближе, карфагеняне увидели, что пять здоровенных фарузиев сосредоточенно бьют палками распростёртого на земле человека. Они делали это без злости, словно молотили на току колосья. Человек корчился под ударами. Из уст его вырывался хриплый стон.
Вдруг раздался предупреждающий крик. Кто-то из фарузиев заметил чужеземцев. Мужчины опустили палки и повернулись. Женщина, шедшая рядом с Бокхом, сделала успокаивающий жест. Бокх присел на корточки и сказал несколько фраз. Его выслушали с большим вниманием. Человек, которого били палками, поднял голову. На вид ему было лет тридцать пять. Волосы на голове у него выбриты, как у карфагенского жреца. На нижней губе, свисавшей чуть ли не до самого подбородка, болталась металлическая палочка. Уши украшены блестящими раковинами.
— Наверное, что-нибудь украл, — предположил вслух Малх. — Однажды в базарный день в Карфагене вора вот так забили насмерть палками.
Бокх добродушно рассмеялся.
— Здесь и не подозревают о воровстве, — сказал он. — Просто этот человек захотел заменить моего друга вождя, погибшего на охоте. У фарузиев обычай: каждый желающий стать вождём должен выдержать палочные удары.
Малх захохотал. Но Мидаклит, подняв указательный палец кверху, сказал серьёзно:
— Мудрый обычай! Не мешало бы ввести его в Элладе. Никто не пожелал бы стать тираном, похитителем свободы… А впрочем, — добавил он, указывая на лежащего туземца, — власть, видно, очень соблазнительная вещь: тех, кто её добивается, не пугают палочные удары, не страшит смерть…
— Как бы там ни было, этот чернокожий должен быть нам признателен, — перебил Мидаклита Ганнон. — Наш приход избавил его от палок, а, может быть, спас жизнь.
— Смотрите, он поднимается! — воскликнул Малх.
Двое из тех, кто били палками, бросились на помощь избитому и, поддерживая его за локти, осторожно повели.
Пройдя несколько шагов, избитый остановился и, обернувшись, выкрикнул несколько слов.
— Он приглашает нас к себе! — сказал Бокх.
— Клянусь морем, мы отпразднуем его избрание. Я согласен. — Малх радостно потирал руки.
И вот они уже в хижине. Нагие женщины ставят на покрытый шкурами пол какие-то горшки с едой и питьём, корзины с плодами и орехами. Путники блаженно растянулись у стены. Впервые за много дней над головами их кровля. Им не угрожало ни неожиданное нападение, ни голодная смерть.
Взяв что-то из горшка, Бокх на четвереньках выполз из хижины. И через несколько мгновений послышалось урчанье и треск размалываемой кости.
— Хороший зверь! — сказал Малх, протягивая руку к корзине с орехами.
Цези
Ганнон проснулся от шума. Гремел барабан, раздавались воинственные крики. Площадь между хижинами была полна людей. Мужчины в плащах из леопардовых шкур, с короткими, но широкими копьями и с кусками какой-то толстой кожи вместо щитов направлялись к большому дереву. За людьми послушно, как собаки, брели маленькие лошадки. У дерева, которое, по-видимому, почиталось священным, на корточках сидел совсем голый человек. По металлической палочке в его нижней губе и кровоподтёкам на спине карфагеняне признали в нём того самого фарузия, которого лишь два дня назад у этого же дерева били палками. На его голове была небольшая шапочка из львиной шкуры, которую мог носить только вождь.
— Смотри, что он делает! — воскликнул эллин.
Вождь разгладил ладонью насыпанный у корней песок и указательным пальцем начертил какую-то фигуру.
— Клянусь Гераклом, это слон! — произнёс Мидаклит, подавшись вперёд, чтобы лучше разглядеть рисунок.
Вождь вскочил на ноги, словно подброшенный тетивой. Он то подходил к рисунку, то отступал от него. Он подпрыгивал, смешно перебирая пятками, бил себя в грудь. Кто-то из толпы протянул ему копьё, и он с размаху вонзил его в песок, в то самое место, где был рисунок. Раздался ликующий вопль.
Ганнон недоуменно пожал плечами.
— Ты что-нибудь понимаешь? — обратился он к Мидаклиту.
— Мне кажется, — сказал эллин, — они собираются охотиться на слонов. Они верят, что пляска вождя принесёт им удачу… Как бы мне хотелось увидеть эту охоту! — добавил он после недолгой паузы.
— Ты прав, это должно быть очень интересно. Пойду отыщу Бокха!
И вот карфагеняне шагают вместе с охотниками к тянущемуся на горизонте лесу. Узнав о желании чужеземцев увидеть охоту на слонов, вождь сначала заколебался, но когда Бокх поклялся, что его друзья не выдадут охотничьих секретов племени, согласился их взять.
Дорога шла между небольшими лощинами, поросшими кустарником. Изредка в одиночку возвышались узловатые деревья, похожие на яблони, но на них не было листьев. На голых ветвях виднелись небольшие розоватые цветки.
К полудню охотники вступили в густой лес. Земля под ногами стала мягче. Она была усеяна багровыми мясистыми ягодами и не менее яркими грибами. Чувствовалось, что неподалёку река или озеро.
Охотники, шедшие впереди, остановились. Заблестели острия поднятых вверх копий.
— Здесь! — сказал Бокх, садясь на корточки.
И тогда карфагеняне увидели глубоко вдавленные в землю следы. Мидаклит наклонился. Через центр следа прошло почти два локтя.
— Да, — промолвил эллин, выпрямляясь, — слон, оставивший этот след, настоящий великан. Он ростом в одиннадцать локтей.
— Как ты это узнал? — поинтересовался Ганнон.
— Очень просто! Помножил разрез следа на шесть. Я слышал, что так делают индийцы.
— Тебе, наверное, известно всё на свете, Мидаклит! — воскликнул Ганнон, с уважением глядя на учителя.
— Нет! Каждый раз я узнаю что-нибудь новое. Сегодня я увидел дерево, которое сначала цветёт, а потом покрывается листьями. Вчера узнал о мудром обычае выбора вождей. Часто я говорю себе: «Как ты мало видел, Мидаклит! Какой ты невежда, Мидаклит!»
— Смотри! Что они делают? — закричал Малх, показывая на туземцев.
Фарузии брали что-то горстями и натирали себе лицо и руки.
— Слоновий навоз, — пояснил Бокх. — Он приносит счастье в охоте на слонов.
Ганнон подошёл к огромной лепёшке:
— Я бы не сказал, что это дурно пахнет!
— Конечно! — согласился Мидаклит. — Ведь слоны кормятся листьями и ароматными травами.
По знаку вождя охотники побежали к краю леса. На большой поляне, спускающейся к озеру, виднелись брошенные жилища белых муравьёв. Бокх повёл к ним карфагенян.
Ждать пришлось довольно долго. В полдень, объяснил Бокх, слоны стоят у воды или в тени деревьев и покидают их лишь тогда, когда спадает жара.
Уже смеркалось, когда один из охотников подал с дерева знак.
— Цези! [74]— раздался приглушённый шёпот Бокха.
Ганнон приподнялся на локтях. Издалека послышался шум, похожий на грохот перекатывающихся по трюму глиняных сосудов. Шум шёл со стороны чащи. И вот показался первый слон. Гигант шагал величавой, уверенной поступью. Иногда он глубоко втягивал воздух, выпрямлял хобот, и тогда можно было увидеть огромную пасть с отвислой нижней губой и два длинных бивня, казавшихся розовыми в свете вечернего солнца. Это был вожак. За вожаком шла слониха со слонёнком. Слонёнок был ростом с лошадь, но резвился, как щенок, тёрся о ноги матери, прыгал, смешно крутя своим коротким хвостом. Когда он попытался отбежать в сторону, слониха слегка шлёпнула его хоботом. Издав звук, напоминающий хрюканье, слонёнок послушно подбежал к матери и чинно зашагал с нею рядом. За слонихой шли гуськом ещё пять слонов.
Из лесу на конях выскочило двое охотников. Они неслись на вожака, издавая воинственные крики и потрясая копьями. Вожак остановился, коротко и тревожно прогудел. Остановились и другие слоны.
Один из охотников приблизился к животному. Карфагеняне поняли: он должен отвлечь его внимание. Казалось, слон вот-вот обрушит на смельчака свой хобот. Но другой охотник с удивительной ловкостью спешился, подскочил к слону и обеими руками вонзил в живот великана длинное копьё. Слон поднял кверху хобот, и из его пасти вырвался глубокий, яростный стон, перешедший в рёв. Казалось, этот звук издавало не животное, а отставший воин, застигнутый врасплох врагами. Прижав к губам свой рог, он трубит и зовёт на помощь. Вдруг раненое животное бросилось бежать. Древко копья задевало землю, кусты. Его остриё ещё глубже впивалось в рану.
В это время к бегущему слону приблизился первый охотник. Но конь его споткнулся, и всадник вместе с ним оказался на земле. С поразительной быстротой разъярённый слон схватил охотника хоботом за туловище и со страшной силой ударил о землю.
Крик ужаса вырвался из уст фарузиев.
Гигант, расправившись с охотником, стал топтать коня, но вдруг пошатнулся, повалился на колени и рухнул на бок. Хобот его колотил землю. Но, когда подбежали охотники, животное уже затихло. В его маленьких чёрных глазах, казалось, светился укор.
Взявшись за руки, фарузии плясали вокруг слоновьей туши. Потом по одному они подходили к ней и, наклонившись, целовали слона в лоб, чтобы испросить у его могущественного духа прощение.
Ганнон оглянулся. Он отыскал глазами останки охотника и его коня. Бокх перехватил взгляд Ганнона:
— У нас говорят: «Кто идёт с копьём на слона, не знает, умрёт он или слон».
Охотники внезапно замолкли и остановились как вкопанные. В тишине прозвучал голос вождя.
— Делят мясо! — пояснил Бокх. — Голова и правая задняя нога достанутся тому, кто нанёс слону первую рану. Остальное мясо поделят поровну.
— А бивни? — заинтересовался Ганнон.
Маврузий не успел ответить. Вождь взмахнул рукой, и охотники со сверкающими в руках ножами ринулись к туше. Каждый заранее облюбовал себе кусок.
Уже стемнело. Было решено заночевать здесь. Вскоре загорелись костры. В их свете блестели обнажённые смуглые спины охотников. Карфагеняне расположились у одного из костров. Ганнон задумчиво глядел на прыгающие языки пламени.
Послышались шаги. Бокх принёс кусок хобота. Переворачивая мясо над огнём, он что-то шептал и покачивал головой. «Благодарит богов за удачную охоту», — подумал Ганнон.
Жареный хобот оказался превосходным угощением. Даже Мидаклит, обычно равнодушный к еде, без конца хвалил блюдо, а Малх клялся, что слоновий хобот вкуснее тунца.
Завернувшись в плащи, карфагеняне легли прямо на землю. Сон быстро взял их в свои объятья. Они не слышали ни воя шакалов, привлечённых запахом крови и мяса, ни заунывного пения фарузиев, охранявших спящих и добычу.
Когда Ганнон проснулся, охотники уже накалывали на палки куски слоновьего мяса. К удивлению Ганнона, знавшего, что слоновая кость ценится наравне с золотом, никто не дотронулся до бивней. Они валялись на измятой и окровавленной траве. Карфагенян поразили их чудовищные размеры. Правый слоновий зуб имел в длину почти шесть локтей и был так тяжёл, что одному человеку поднять его было не под силу. Левый бивень был короче и легче. Конец его казался стёртым.
Фарузии даже не представляли, сколько изящных украшений и ценных вещей можно было вырезать из этих бивней. По словам Бокха, они делали из них подпорки для хижин, когда поблизости не было леса.
К полудню охотники возвратились в селение. Они несли на палках огромные куски мяса. Старики и женщины, выйдя из своих хижин, встретили победителей торжественным гимном.
— О чём они поют? — спросил Ганнон у Бокха.
— Воистину доблестен тот, кто вступает в борьбу со слонами. Ибо сильнее слона в мире нет никого. — переводил маврузий. — В памяти нашей всегда пребудут отважные люди. Песня о трусе молчит. Трус и при жизни мертвец.
Золотая дорога
Ещё три дня оставались путники у фарузиев. Они побывали во многих хижинах.
Узнав от Бокха, что дурные люди похитили у карфагенян большую лодку, фарузии удивлённо покачивали головами. Им трудно было понять, как пришельцы, которым было оказано гостеприимство, могли причинить хозяевам зло.
Ганнон удивился, каким вниманием пользуются в племени старики. Им уступали дорогу, давали лучшие куски пищи, усаживали на почётные места. Вождь не принимал ни одного решения, не посоветовавшись со старцами, и их совет являлся для него законом.
Фарузии были довольны своей жизнью. Каждый род получал равную долю добычи, которая затем справедливо делилась.
Фарузии не имели откупщиков, от которых так страдали бедняки Карфагена. У них не было наёмников, так дорого обходившихся республике. Оружие носили все мужчины с шестнадцати лет. Перед тем как дать юноше оружие, его подвергали суровым испытаниям: заставляли бежать до изнеможения, прыгать через огонь с завязанными глазами, костяной иглой на его спине и груди выкалывали узоры. И когда они убеждались, что юноша ловок и смел, что он умеет переносить боль, ему вручали копьё с железным наконечником, лук и стрелы, подводили ему коня.
У женщин было пять занятий: они готовили пищу, кормили детей, лепили посуду, плели циновки, шили одежду. Но это не делало их рабынями отца или мужа. Отец не мог продать свою дочь, муж — поднять руку на жену.
Фарузии обходились без рабов. И это больше всего поражало карфагенян, привыкших на каждом шагу пользоваться услугами невольников. И, может быть, поэтому фарузии были так честны и трудолюбивы.
Из беседы с вождём Ганнон узнал, что до Керны всего лишь одиннадцать дней пути, из них семь дней придётся на пустыню. Надо только выйти на Золотую дорогу. Она ведёт с гор Хреты к Керне. До этой дороги вождь обещал дать Ганнону проводников.
Ганнон жадно слушал вождя. Особенно его заинтересовал рассказ о Великой дороге, пересекающей всю Ливийскую пустыню [75]с юга на север. Эта дорога вела через страну, которой владели люди с колесницами, и оканчивалась близ Большой воды.
— Да это же гараманты! — воскликнул Мидаклит, когда Ганнон передал ему рассказ вождя. — Ни одно из племён степной Ливии, кроме гарамантов, не владеет, колесницами.
— А зачем им колесницы?
— Они пользуются ими в войнах с обитателями пещер, быстроногими троглодитами. Поразительнее другое, откуда у гарамантов колесницы. Чтобы решить эту загадку, я в Карфагене перевернул сотни свитков. Однажды мне посчастливилось напасть на свиток, в котором рассказывалось о войнах фараонов Египта с воинственными народами Моря. Эти войны велись примерно в то же время, когда эллины осаждали Трою. Первый натиск народов Моря на Египет был неудачным. Египтяне разбили пришельцев и сожгли их корабли. Оставшиеся в живых на своих колесницах отступили в пустыню и заняли один из оазисов к западу от Нила. Я не сомневаюсь, что гараманты — потомки народов Моря, недаром они светловолосы и голубоглазы, как эллины.
— А как ты думаешь, — спросил Ганнон, — Большая вода — это Внутреннее море?
— Конечно! — воскликнул Мидаклит. — Как мы наивны, когда считаем только себя открывателями неведомых стран. Фарузии побывали у берегов Внутреннего моря прежде, чем люди Внутреннего моря побывали на земле фарузиев. В Керне я слышал удивительный рассказ о пяти юношах из племени насамонов, питающихся сушёной саранчой. Эти насамоны, которым эллины отказывают в разуме и считают их наравне с животными, прошли через пустыню и достигли области, покрытой болотами и поросшей деревьями. Там они видели большую реку, текущую с запада на восток и изобилующую крокодилами. Теперь я не сомневаюсь, что это река Хрета.
— Злосчастная Хрета! — сказал со вздохом Ганнон.
— Я понимаю твои чувства, — продолжал эллин. — Ты потерял у Хреты больше нас, но пусть послужит утешением то, что тебе первому удалось не только увидеть с палубы неведомый берег, но и стать свидетелем жизни племён, отдалённых от моря на много дней пути.
Ганнону и раньше приходилось слышать о торговле, которую вели карфагенские купцы с обитателями глубин Ливии.
Эта торговля была, конечно, менее выгодной, чем морская торговля, но всё же доставляла немалый доход. Главным её преимуществом была безопасность. Не надо рисковать ни людьми, ни кораблями. Номады [76]сами доставляли товары в Карфаген. Покупая золото и драгоценные камни, купцы мало интересовались людьми, проделавшими огромный путь через пустыню. Они ничего не знали об их странах, об их обычаях.
«Возможно, — думал Ганнон, — среди людей в странных одеяниях, которых я сам видел на карфагенском базаре, были и фарузии. Нет, мы напрасно пренебрегаем этими людьми. Может быть, с их помощью Карфаген найдёт путь к сокровищам Ливии более короткий и верный, чем через Мелькартовы Столбы».
Вождь дал карфагенянам четыре вместительных бурдюка для воды, мешок вяленого слоновьего мяса, двух лошадей и оружие. Карфагеняне вооружились копьями с широкими железными наконечниками.
— Как будто мы отправляемся в плавание! — шутил Малх, глядя, как к брюху лошадей привязывают бурдюки. — Воду берём с собой.
Фарузии провожали карфагенян далеко за селение.
Прощаясь с ними, Ганнон машинально нащупал под плащом мешочек с деньгами. Но намерение одарить гостеприимных хозяев кусочками кожи показалось ему самому смешным. Что они будут делать с этими кожаными кружочками?
Карфагеняне уходили, унося с собой воспоминание об отваге и благородстве этих людей.
Звенели погремушки на шеях лошадей. Животные, напуганные близостью Гуды, бежали, и это было поводом для шуток.
— С твоим другом, Бокх, — смеялся Ганнон, — можно обойтись без палки.
Мидаклит рассказывал о виденных им у себя на родине удивительно уродливых, но в то же время на редкость выносливых животных — верблюдах, могущих почти неделю обходиться без воды.
— Я их тоже видел, — заметил Малх. — Египтяне называют их кораблями пустыни. И, клянусь морем, лучшего прозвища для них не придумать. Раскачиваясь, как гаулы, они бредут через пески. Будь у нас верблюды, путь до Керны показался бы нам прогулкой. [77]
Дорога шла местностью, покрытой кустарником и маленькими колючими деревцами, похожими на акации. Её сменила степь. То там, то здесь виднелись пучки травы, а в промежутке между ними — голая земля. Ветер катал сухие клубки репейника. «Не так ли нас гонит по свету судьба?» — думал Ганнон.
К вечеру путники вышли к красноватым скалам, напоминавшим задранные к луне собачьи головы. Песчаные дюны чередовались с каменистыми осыпями, преграждавшими путь лошадям и людям. Этот тоскливый ландшафт оживлялся лишь несколькими деревьями с широкой, густой пирамидальной кроной. Деревья выстроились вдоль русла высохшей реки. Здесь был сделан привал.
Бокх развьючил коней, привязал их к дереву, подбросив им по пуку травы.
— Что же ты так далеко положил траву? — удивлялся Мидаклит. — Они же её не достанут.
Маврузий рассмеялся.
— Сразу видно, седая борода, что у тебя не было коней. Мы, маврузий, заставляем наших коней тянуться за кормом. Оттого у них такие длинные и гибкие шеи.
Вскоре запылал костёр. Поблизости было много высохших деревьев и сучьев, видимо, сбитых бурей. Брошенные в огонь, они источали благоухание. Это был грустный аромат факельных шествий и погребальных церемоний, запах утрат. Эти деревья — кипарисы, испокон веков украшающие ложе смерти. Они растут и здесь, в безлюдной степи, словно для того, чтобы напоминать о скорбной участи человека.
Наутро маленький караван снова тронулся в путь. Дорога шла по засохшему извилистому руслу реки, как бы текущему песчаному потоку, отклоняясь от него то в одну, то в другую сторону.
Копыта коней увязали в сыпучем песке. Солнце жгло немилосердно. От его лучей негде было укрыться. Путь становился всё труднее и труднее.
Лишь изредка встречались кусты тамариска и какие-то светло-голубые растения. Маврузий уверял, что от их сока на коже открываются язвы. Но только с вершины холма пустыня могла показаться мёртвой. То и дело на глаза попадались ящерицы тёмно-жёлтого цвета и небольшие зверьки с крысиным хвостом и длинными задними ногами. Бокх поймал одного из них, и, ободрав, съел. Карфагеняне с отвращением отказались от этой пищи.
Локтях в ста от дороги путники увидели какое-то странное двуногое животное с длинной тощей шеей. У животного была птичья голова и тело с чёрными, как уголь, перьями. Другое такое животное, покрытое коричневатыми перьями, сидело на песке.
— Так это ведь страус! — воскликнул Мидаклит.
Карфагеняне много слышали об этой гигантской птице.
На памяти их отцов страус жил в степи к югу от Карфагена. Но богатые карфагенянки питали неумеренную страсть к страусовым перьям и раскрашенной скорлупе страусовых яиц. И вот уже в окрестностях Карфагена не увидишь страуса.
— Гекатей, — захлёбываясь, продолжал Мидаклит, — утверждает, что самка страуса, если она сидит на яйцах, не убегает при опасности.
Но, видимо, в этом Гекатей ошибался. Когда путники приблизились, обе птицы побежали, распустив крылья, как парус.
— Удивительная страна! — Малх поглядел им вслед. — Здесь птицы не летают, а бегают, как лошади.
— Быстрее! — возразил Бокх. — Самая резвая лошадь не обгонит страуса.
Путники подошли к тому месту, где сидели птицы. На песке, почти сливаясь с его желтизной, лежало яйцо величиной с голову младенца.
— Там посёлок чернокожих, — сказал Ганнон, слезая с дерева. — Надо его обойти.
Бокх с ловкостью дикой кошки взобрался на верхушку дерева, и оттуда вдруг раздался его смех. Так весело он смеялся лишь тогда, когда Малх принял светляков за глаза леопарда.
— Над чем ты потешаешься? — удивился Ганнон.
— Ты принял жилища белых муравьёв [73]за хижины чернокожих!
— Наверное, ты хочешь сказать, что муравьи поселились в брошенных человеком жилищах? — заметил Мидаклит.
— Нет, — возразил маврузий, — это жилища самих белых муравьёв.
Путники остановились шагах в ста от конических строений.
— Никогда не поверю, что муравьи могут соорудить нечто подобное! — Малх недоверчиво покачал головой. — Чего доброго, ты ещё скажешь, что они могут строить корабли и управлять, ими, как люди!
— Или добывать золото, — вмешался Мидаклит. — Если верить басням, именно эти насекомые наполняют драгоценным металлом сокровищницы индийских царей.
— Подойдём ближе! — невозмутимо сказал маврузий. — В споре глаза и руки — лучшие судьи.
И вот карфагеняне стоят перед пологой стеной из красноватой глины, сглаженной так хорошо, словно над ней трудились лучшие каменщики.
— Совсем как здание Совета в Карфагене, — воскликнул поражённый Мидаклит.
— Только без окон и дверей, — заметил Ганнон.
— Дверь есть, — коротко сказал маврузий.
Он обошёл муравьиный дом и показал на круглое отверстие, чуть возвышающееся над землёй.
Старый моряк просунул туда руку, нащупал ячейки и даже вытащил мёртвую личинку.
— Да, ты прав, — обратился он к маврузию. — Но кто поверит мне в Карфагене, если я расскажу об этих муравейниках! Легче поверить басне о людях с языками до земли или глазами на груди.
Мидаклит пытался отколупнуть кусок глины от муравейника, чтобы унести его с собой, но это ему не удалось сделать.
— Прочен, как камень! — удивился он. — А где же сами строители? Я хочу на них взглянуть.
Бокх улыбнулся:
— Вряд ли бы ты обрадовался встрече с ними. Белые муравьи передвигаются полчищами, уничтожая всё на своём пути. Лучше встретить взбесившегося слона, чем этих муравьёв.
В этот же день у небольшого озерца путники разглядели несколько человеческих фигурок.
— Это женщины! — шепнул Бокх. — Оставайтесь здесь, чтобы их не напугать. Гуда! Лежать! — приказал он льву.
Лев неохотно опустился на землю, протянув вперёд лапы.
Занятые сбором моллюсков, женщины не сразу заметили Бокха. Маврузий вышел на открытое место, присел на корточки в знак мирных намерений и что-то крикнул. Увидев его, женщины испуганно отшатнулись, но одна из них, в переднике из листьев, смело вышла навстречу Бокху.
Карфагеняне с замиранием сердца ожидали, поймёт ли женщина Бокха. От этого зависела их судьба.
Бокх и женщина дружелюбно потёрлись носами и стали о чём-то говорить, размахивая руками.
— Понимает! Понимает! — радостно зашептал Мидаклит.
Бокх возвратился. Он рассказал, что они находятся неподалёку от одного из селений фарузиев и что женщина, с которой он только что говорил, — жена погибшего на охоте вождя.
— Мы были с ним дружны, как два ствола на одном корне, — сказал Бокх. — Но его возлюбили боги и взяли к себе.
Посоветовавшись, путники решили идти к фарузиям, чтобы запастись всем необходимым для дальнейшего пути.
Солнце висело прямо над головой, когда карфагеняне подошли к маленьким домикам, сплетённым из прутьев, с конусообразными крышами.
Домики стояли кругом. В середине площади, образованной этими домиками, росло высокое дерево с густой ярко-зелёной кроной. Около него толпились мужчины в коротких передниках, видимо, сплетённых из травы. Чем-то занятые, они даже не заметили приближения чужеземцев.
Подойдя ближе, карфагеняне увидели, что пять здоровенных фарузиев сосредоточенно бьют палками распростёртого на земле человека. Они делали это без злости, словно молотили на току колосья. Человек корчился под ударами. Из уст его вырывался хриплый стон.
Вдруг раздался предупреждающий крик. Кто-то из фарузиев заметил чужеземцев. Мужчины опустили палки и повернулись. Женщина, шедшая рядом с Бокхом, сделала успокаивающий жест. Бокх присел на корточки и сказал несколько фраз. Его выслушали с большим вниманием. Человек, которого били палками, поднял голову. На вид ему было лет тридцать пять. Волосы на голове у него выбриты, как у карфагенского жреца. На нижней губе, свисавшей чуть ли не до самого подбородка, болталась металлическая палочка. Уши украшены блестящими раковинами.
— Наверное, что-нибудь украл, — предположил вслух Малх. — Однажды в базарный день в Карфагене вора вот так забили насмерть палками.
Бокх добродушно рассмеялся.
— Здесь и не подозревают о воровстве, — сказал он. — Просто этот человек захотел заменить моего друга вождя, погибшего на охоте. У фарузиев обычай: каждый желающий стать вождём должен выдержать палочные удары.
Малх захохотал. Но Мидаклит, подняв указательный палец кверху, сказал серьёзно:
— Мудрый обычай! Не мешало бы ввести его в Элладе. Никто не пожелал бы стать тираном, похитителем свободы… А впрочем, — добавил он, указывая на лежащего туземца, — власть, видно, очень соблазнительная вещь: тех, кто её добивается, не пугают палочные удары, не страшит смерть…
— Как бы там ни было, этот чернокожий должен быть нам признателен, — перебил Мидаклита Ганнон. — Наш приход избавил его от палок, а, может быть, спас жизнь.
— Смотрите, он поднимается! — воскликнул Малх.
Двое из тех, кто били палками, бросились на помощь избитому и, поддерживая его за локти, осторожно повели.
Пройдя несколько шагов, избитый остановился и, обернувшись, выкрикнул несколько слов.
— Он приглашает нас к себе! — сказал Бокх.
— Клянусь морем, мы отпразднуем его избрание. Я согласен. — Малх радостно потирал руки.
И вот они уже в хижине. Нагие женщины ставят на покрытый шкурами пол какие-то горшки с едой и питьём, корзины с плодами и орехами. Путники блаженно растянулись у стены. Впервые за много дней над головами их кровля. Им не угрожало ни неожиданное нападение, ни голодная смерть.
Взяв что-то из горшка, Бокх на четвереньках выполз из хижины. И через несколько мгновений послышалось урчанье и треск размалываемой кости.
— Хороший зверь! — сказал Малх, протягивая руку к корзине с орехами.
Цези
— Смотри, что он делает! — воскликнул эллин.
Вождь разгладил ладонью насыпанный у корней песок и указательным пальцем начертил какую-то фигуру.
— Клянусь Гераклом, это слон! — произнёс Мидаклит, подавшись вперёд, чтобы лучше разглядеть рисунок.
Вождь вскочил на ноги, словно подброшенный тетивой. Он то подходил к рисунку, то отступал от него. Он подпрыгивал, смешно перебирая пятками, бил себя в грудь. Кто-то из толпы протянул ему копьё, и он с размаху вонзил его в песок, в то самое место, где был рисунок. Раздался ликующий вопль.
Ганнон недоуменно пожал плечами.
— Ты что-нибудь понимаешь? — обратился он к Мидаклиту.
— Мне кажется, — сказал эллин, — они собираются охотиться на слонов. Они верят, что пляска вождя принесёт им удачу… Как бы мне хотелось увидеть эту охоту! — добавил он после недолгой паузы.
— Ты прав, это должно быть очень интересно. Пойду отыщу Бокха!
И вот карфагеняне шагают вместе с охотниками к тянущемуся на горизонте лесу. Узнав о желании чужеземцев увидеть охоту на слонов, вождь сначала заколебался, но когда Бокх поклялся, что его друзья не выдадут охотничьих секретов племени, согласился их взять.
Дорога шла между небольшими лощинами, поросшими кустарником. Изредка в одиночку возвышались узловатые деревья, похожие на яблони, но на них не было листьев. На голых ветвях виднелись небольшие розоватые цветки.
К полудню охотники вступили в густой лес. Земля под ногами стала мягче. Она была усеяна багровыми мясистыми ягодами и не менее яркими грибами. Чувствовалось, что неподалёку река или озеро.
Охотники, шедшие впереди, остановились. Заблестели острия поднятых вверх копий.
— Здесь! — сказал Бокх, садясь на корточки.
И тогда карфагеняне увидели глубоко вдавленные в землю следы. Мидаклит наклонился. Через центр следа прошло почти два локтя.
— Да, — промолвил эллин, выпрямляясь, — слон, оставивший этот след, настоящий великан. Он ростом в одиннадцать локтей.
— Как ты это узнал? — поинтересовался Ганнон.
— Очень просто! Помножил разрез следа на шесть. Я слышал, что так делают индийцы.
— Тебе, наверное, известно всё на свете, Мидаклит! — воскликнул Ганнон, с уважением глядя на учителя.
— Нет! Каждый раз я узнаю что-нибудь новое. Сегодня я увидел дерево, которое сначала цветёт, а потом покрывается листьями. Вчера узнал о мудром обычае выбора вождей. Часто я говорю себе: «Как ты мало видел, Мидаклит! Какой ты невежда, Мидаклит!»
— Смотри! Что они делают? — закричал Малх, показывая на туземцев.
Фарузии брали что-то горстями и натирали себе лицо и руки.
— Слоновий навоз, — пояснил Бокх. — Он приносит счастье в охоте на слонов.
Ганнон подошёл к огромной лепёшке:
— Я бы не сказал, что это дурно пахнет!
— Конечно! — согласился Мидаклит. — Ведь слоны кормятся листьями и ароматными травами.
По знаку вождя охотники побежали к краю леса. На большой поляне, спускающейся к озеру, виднелись брошенные жилища белых муравьёв. Бокх повёл к ним карфагенян.
Ждать пришлось довольно долго. В полдень, объяснил Бокх, слоны стоят у воды или в тени деревьев и покидают их лишь тогда, когда спадает жара.
Уже смеркалось, когда один из охотников подал с дерева знак.
— Цези! [74]— раздался приглушённый шёпот Бокха.
Ганнон приподнялся на локтях. Издалека послышался шум, похожий на грохот перекатывающихся по трюму глиняных сосудов. Шум шёл со стороны чащи. И вот показался первый слон. Гигант шагал величавой, уверенной поступью. Иногда он глубоко втягивал воздух, выпрямлял хобот, и тогда можно было увидеть огромную пасть с отвислой нижней губой и два длинных бивня, казавшихся розовыми в свете вечернего солнца. Это был вожак. За вожаком шла слониха со слонёнком. Слонёнок был ростом с лошадь, но резвился, как щенок, тёрся о ноги матери, прыгал, смешно крутя своим коротким хвостом. Когда он попытался отбежать в сторону, слониха слегка шлёпнула его хоботом. Издав звук, напоминающий хрюканье, слонёнок послушно подбежал к матери и чинно зашагал с нею рядом. За слонихой шли гуськом ещё пять слонов.
Из лесу на конях выскочило двое охотников. Они неслись на вожака, издавая воинственные крики и потрясая копьями. Вожак остановился, коротко и тревожно прогудел. Остановились и другие слоны.
Один из охотников приблизился к животному. Карфагеняне поняли: он должен отвлечь его внимание. Казалось, слон вот-вот обрушит на смельчака свой хобот. Но другой охотник с удивительной ловкостью спешился, подскочил к слону и обеими руками вонзил в живот великана длинное копьё. Слон поднял кверху хобот, и из его пасти вырвался глубокий, яростный стон, перешедший в рёв. Казалось, этот звук издавало не животное, а отставший воин, застигнутый врасплох врагами. Прижав к губам свой рог, он трубит и зовёт на помощь. Вдруг раненое животное бросилось бежать. Древко копья задевало землю, кусты. Его остриё ещё глубже впивалось в рану.
В это время к бегущему слону приблизился первый охотник. Но конь его споткнулся, и всадник вместе с ним оказался на земле. С поразительной быстротой разъярённый слон схватил охотника хоботом за туловище и со страшной силой ударил о землю.
Крик ужаса вырвался из уст фарузиев.
Гигант, расправившись с охотником, стал топтать коня, но вдруг пошатнулся, повалился на колени и рухнул на бок. Хобот его колотил землю. Но, когда подбежали охотники, животное уже затихло. В его маленьких чёрных глазах, казалось, светился укор.
Взявшись за руки, фарузии плясали вокруг слоновьей туши. Потом по одному они подходили к ней и, наклонившись, целовали слона в лоб, чтобы испросить у его могущественного духа прощение.
Ганнон оглянулся. Он отыскал глазами останки охотника и его коня. Бокх перехватил взгляд Ганнона:
— У нас говорят: «Кто идёт с копьём на слона, не знает, умрёт он или слон».
Охотники внезапно замолкли и остановились как вкопанные. В тишине прозвучал голос вождя.
— Делят мясо! — пояснил Бокх. — Голова и правая задняя нога достанутся тому, кто нанёс слону первую рану. Остальное мясо поделят поровну.
— А бивни? — заинтересовался Ганнон.
Маврузий не успел ответить. Вождь взмахнул рукой, и охотники со сверкающими в руках ножами ринулись к туше. Каждый заранее облюбовал себе кусок.
Уже стемнело. Было решено заночевать здесь. Вскоре загорелись костры. В их свете блестели обнажённые смуглые спины охотников. Карфагеняне расположились у одного из костров. Ганнон задумчиво глядел на прыгающие языки пламени.
Послышались шаги. Бокх принёс кусок хобота. Переворачивая мясо над огнём, он что-то шептал и покачивал головой. «Благодарит богов за удачную охоту», — подумал Ганнон.
Жареный хобот оказался превосходным угощением. Даже Мидаклит, обычно равнодушный к еде, без конца хвалил блюдо, а Малх клялся, что слоновий хобот вкуснее тунца.
Завернувшись в плащи, карфагеняне легли прямо на землю. Сон быстро взял их в свои объятья. Они не слышали ни воя шакалов, привлечённых запахом крови и мяса, ни заунывного пения фарузиев, охранявших спящих и добычу.
Когда Ганнон проснулся, охотники уже накалывали на палки куски слоновьего мяса. К удивлению Ганнона, знавшего, что слоновая кость ценится наравне с золотом, никто не дотронулся до бивней. Они валялись на измятой и окровавленной траве. Карфагенян поразили их чудовищные размеры. Правый слоновий зуб имел в длину почти шесть локтей и был так тяжёл, что одному человеку поднять его было не под силу. Левый бивень был короче и легче. Конец его казался стёртым.
Фарузии даже не представляли, сколько изящных украшений и ценных вещей можно было вырезать из этих бивней. По словам Бокха, они делали из них подпорки для хижин, когда поблизости не было леса.
К полудню охотники возвратились в селение. Они несли на палках огромные куски мяса. Старики и женщины, выйдя из своих хижин, встретили победителей торжественным гимном.
— О чём они поют? — спросил Ганнон у Бокха.
— Воистину доблестен тот, кто вступает в борьбу со слонами. Ибо сильнее слона в мире нет никого. — переводил маврузий. — В памяти нашей всегда пребудут отважные люди. Песня о трусе молчит. Трус и при жизни мертвец.
Золотая дорога
Узнав от Бокха, что дурные люди похитили у карфагенян большую лодку, фарузии удивлённо покачивали головами. Им трудно было понять, как пришельцы, которым было оказано гостеприимство, могли причинить хозяевам зло.
Ганнон удивился, каким вниманием пользуются в племени старики. Им уступали дорогу, давали лучшие куски пищи, усаживали на почётные места. Вождь не принимал ни одного решения, не посоветовавшись со старцами, и их совет являлся для него законом.
Фарузии были довольны своей жизнью. Каждый род получал равную долю добычи, которая затем справедливо делилась.
Фарузии не имели откупщиков, от которых так страдали бедняки Карфагена. У них не было наёмников, так дорого обходившихся республике. Оружие носили все мужчины с шестнадцати лет. Перед тем как дать юноше оружие, его подвергали суровым испытаниям: заставляли бежать до изнеможения, прыгать через огонь с завязанными глазами, костяной иглой на его спине и груди выкалывали узоры. И когда они убеждались, что юноша ловок и смел, что он умеет переносить боль, ему вручали копьё с железным наконечником, лук и стрелы, подводили ему коня.
У женщин было пять занятий: они готовили пищу, кормили детей, лепили посуду, плели циновки, шили одежду. Но это не делало их рабынями отца или мужа. Отец не мог продать свою дочь, муж — поднять руку на жену.
Фарузии обходились без рабов. И это больше всего поражало карфагенян, привыкших на каждом шагу пользоваться услугами невольников. И, может быть, поэтому фарузии были так честны и трудолюбивы.
Из беседы с вождём Ганнон узнал, что до Керны всего лишь одиннадцать дней пути, из них семь дней придётся на пустыню. Надо только выйти на Золотую дорогу. Она ведёт с гор Хреты к Керне. До этой дороги вождь обещал дать Ганнону проводников.
Ганнон жадно слушал вождя. Особенно его заинтересовал рассказ о Великой дороге, пересекающей всю Ливийскую пустыню [75]с юга на север. Эта дорога вела через страну, которой владели люди с колесницами, и оканчивалась близ Большой воды.
— Да это же гараманты! — воскликнул Мидаклит, когда Ганнон передал ему рассказ вождя. — Ни одно из племён степной Ливии, кроме гарамантов, не владеет, колесницами.
— А зачем им колесницы?
— Они пользуются ими в войнах с обитателями пещер, быстроногими троглодитами. Поразительнее другое, откуда у гарамантов колесницы. Чтобы решить эту загадку, я в Карфагене перевернул сотни свитков. Однажды мне посчастливилось напасть на свиток, в котором рассказывалось о войнах фараонов Египта с воинственными народами Моря. Эти войны велись примерно в то же время, когда эллины осаждали Трою. Первый натиск народов Моря на Египет был неудачным. Египтяне разбили пришельцев и сожгли их корабли. Оставшиеся в живых на своих колесницах отступили в пустыню и заняли один из оазисов к западу от Нила. Я не сомневаюсь, что гараманты — потомки народов Моря, недаром они светловолосы и голубоглазы, как эллины.
— А как ты думаешь, — спросил Ганнон, — Большая вода — это Внутреннее море?
— Конечно! — воскликнул Мидаклит. — Как мы наивны, когда считаем только себя открывателями неведомых стран. Фарузии побывали у берегов Внутреннего моря прежде, чем люди Внутреннего моря побывали на земле фарузиев. В Керне я слышал удивительный рассказ о пяти юношах из племени насамонов, питающихся сушёной саранчой. Эти насамоны, которым эллины отказывают в разуме и считают их наравне с животными, прошли через пустыню и достигли области, покрытой болотами и поросшей деревьями. Там они видели большую реку, текущую с запада на восток и изобилующую крокодилами. Теперь я не сомневаюсь, что это река Хрета.
— Злосчастная Хрета! — сказал со вздохом Ганнон.
— Я понимаю твои чувства, — продолжал эллин. — Ты потерял у Хреты больше нас, но пусть послужит утешением то, что тебе первому удалось не только увидеть с палубы неведомый берег, но и стать свидетелем жизни племён, отдалённых от моря на много дней пути.
Ганнону и раньше приходилось слышать о торговле, которую вели карфагенские купцы с обитателями глубин Ливии.
Эта торговля была, конечно, менее выгодной, чем морская торговля, но всё же доставляла немалый доход. Главным её преимуществом была безопасность. Не надо рисковать ни людьми, ни кораблями. Номады [76]сами доставляли товары в Карфаген. Покупая золото и драгоценные камни, купцы мало интересовались людьми, проделавшими огромный путь через пустыню. Они ничего не знали об их странах, об их обычаях.
«Возможно, — думал Ганнон, — среди людей в странных одеяниях, которых я сам видел на карфагенском базаре, были и фарузии. Нет, мы напрасно пренебрегаем этими людьми. Может быть, с их помощью Карфаген найдёт путь к сокровищам Ливии более короткий и верный, чем через Мелькартовы Столбы».
Вождь дал карфагенянам четыре вместительных бурдюка для воды, мешок вяленого слоновьего мяса, двух лошадей и оружие. Карфагеняне вооружились копьями с широкими железными наконечниками.
— Как будто мы отправляемся в плавание! — шутил Малх, глядя, как к брюху лошадей привязывают бурдюки. — Воду берём с собой.
Фарузии провожали карфагенян далеко за селение.
Прощаясь с ними, Ганнон машинально нащупал под плащом мешочек с деньгами. Но намерение одарить гостеприимных хозяев кусочками кожи показалось ему самому смешным. Что они будут делать с этими кожаными кружочками?
Карфагеняне уходили, унося с собой воспоминание об отваге и благородстве этих людей.
Звенели погремушки на шеях лошадей. Животные, напуганные близостью Гуды, бежали, и это было поводом для шуток.
— С твоим другом, Бокх, — смеялся Ганнон, — можно обойтись без палки.
Мидаклит рассказывал о виденных им у себя на родине удивительно уродливых, но в то же время на редкость выносливых животных — верблюдах, могущих почти неделю обходиться без воды.
— Я их тоже видел, — заметил Малх. — Египтяне называют их кораблями пустыни. И, клянусь морем, лучшего прозвища для них не придумать. Раскачиваясь, как гаулы, они бредут через пески. Будь у нас верблюды, путь до Керны показался бы нам прогулкой. [77]
Дорога шла местностью, покрытой кустарником и маленькими колючими деревцами, похожими на акации. Её сменила степь. То там, то здесь виднелись пучки травы, а в промежутке между ними — голая земля. Ветер катал сухие клубки репейника. «Не так ли нас гонит по свету судьба?» — думал Ганнон.
К вечеру путники вышли к красноватым скалам, напоминавшим задранные к луне собачьи головы. Песчаные дюны чередовались с каменистыми осыпями, преграждавшими путь лошадям и людям. Этот тоскливый ландшафт оживлялся лишь несколькими деревьями с широкой, густой пирамидальной кроной. Деревья выстроились вдоль русла высохшей реки. Здесь был сделан привал.
Бокх развьючил коней, привязал их к дереву, подбросив им по пуку травы.
— Что же ты так далеко положил траву? — удивлялся Мидаклит. — Они же её не достанут.
Маврузий рассмеялся.
— Сразу видно, седая борода, что у тебя не было коней. Мы, маврузий, заставляем наших коней тянуться за кормом. Оттого у них такие длинные и гибкие шеи.
Вскоре запылал костёр. Поблизости было много высохших деревьев и сучьев, видимо, сбитых бурей. Брошенные в огонь, они источали благоухание. Это был грустный аромат факельных шествий и погребальных церемоний, запах утрат. Эти деревья — кипарисы, испокон веков украшающие ложе смерти. Они растут и здесь, в безлюдной степи, словно для того, чтобы напоминать о скорбной участи человека.
Наутро маленький караван снова тронулся в путь. Дорога шла по засохшему извилистому руслу реки, как бы текущему песчаному потоку, отклоняясь от него то в одну, то в другую сторону.
Копыта коней увязали в сыпучем песке. Солнце жгло немилосердно. От его лучей негде было укрыться. Путь становился всё труднее и труднее.
Лишь изредка встречались кусты тамариска и какие-то светло-голубые растения. Маврузий уверял, что от их сока на коже открываются язвы. Но только с вершины холма пустыня могла показаться мёртвой. То и дело на глаза попадались ящерицы тёмно-жёлтого цвета и небольшие зверьки с крысиным хвостом и длинными задними ногами. Бокх поймал одного из них, и, ободрав, съел. Карфагеняне с отвращением отказались от этой пищи.
Локтях в ста от дороги путники увидели какое-то странное двуногое животное с длинной тощей шеей. У животного была птичья голова и тело с чёрными, как уголь, перьями. Другое такое животное, покрытое коричневатыми перьями, сидело на песке.
— Так это ведь страус! — воскликнул Мидаклит.
Карфагеняне много слышали об этой гигантской птице.
На памяти их отцов страус жил в степи к югу от Карфагена. Но богатые карфагенянки питали неумеренную страсть к страусовым перьям и раскрашенной скорлупе страусовых яиц. И вот уже в окрестностях Карфагена не увидишь страуса.
— Гекатей, — захлёбываясь, продолжал Мидаклит, — утверждает, что самка страуса, если она сидит на яйцах, не убегает при опасности.
Но, видимо, в этом Гекатей ошибался. Когда путники приблизились, обе птицы побежали, распустив крылья, как парус.
— Удивительная страна! — Малх поглядел им вслед. — Здесь птицы не летают, а бегают, как лошади.
— Быстрее! — возразил Бокх. — Самая резвая лошадь не обгонит страуса.
Путники подошли к тому месту, где сидели птицы. На песке, почти сливаясь с его желтизной, лежало яйцо величиной с голову младенца.