Мидаклит поднял его и внимательно осмотрел:
— Интересно, каково оно на вкус? — сказал он, передавая яйцо Ганнону.
Ганнон отбил мечом верхнюю часть скорлупы и заглянул внутрь. Там плавал огромный желток. Каждый из путников отведал его.
— Как куриное! — Мидаклит вытер губы.
— Его пекут в горячей золе, — заметил Бокх, — а из скорлупы делают чаши.
— Как бы эта птица не лишила Мисдесса работы, — пошутил Ганнон.
— Не лишит! — со смехом возразил Малх. — Это очень неудобная чаша. На стол её не поставишь. Держи в руках или вкапывай в землю. Моряку она непригодна.
Наступил вечер. Мелькарт медленно опускался в пески, освещая их своими последними разноцветными лучами. Путники расположились на ночлег. Все чувствовали себя утомлёнными и валились с ног. Маврузий хотел развести костёр, но Ганнон остановил его:
— Песок и так горяч!
Бокх в ответ на это лишь молча покачал головой.
Положив голову на вьюк, Ганнон быстро уснул. Ему приснилась Синта в одеянии жрицы. В руке её был факел. Пламя его колебалось на ветру, словно выписывая на чёрной доске замысловатые письмена. Ганнон протянул руки, чтобы обнять любимую, огонь обжёг их.
Ганнон проснулся от нестерпимого холода. Вскочив, он начал бегать, чтобы согреться. Пробудился и Малх. Зубы его стучали:
— Ну и холод, укачай тебя волны! — бормотал старый моряк. — И укрыться негде. Ни кустика, ни камня.
Кто мог предположить, что в пустыне такие холодные ночи?
Песня песков
Уже несколько дней длился путь через пустыню. Люди постепенно привыкли к дневным переходам. Казалось, что цель близка. На шестой день после полудня ясный горизонт пустыни омрачился, словно на него опустилась пелена тумана. Бокх с тревогой и беспокойством смотрел вдаль.
Хотя было ещё светло, пришлось остановиться. Кони легли на песок. Люди сели спинами к ветру, но всё равно мелкая песчаная пыль набивалась в глаза, нос и рот.
Слышался лишь шелест песчинок и завывание ветра. Но вот раздались ещё какие-то звуки, тоскливые, пугающие, похожие на вздохи какого-то огромного животного. Кони зафыркали и заколотили копытами. Люди вскочили. Только Гуда царственно лежал на песке и невозмутимо облизывал огромным розовым языком лапу.
Сколько ни вглядывался Ганнон, ничего не было видно, кроме известковых скал вдали и песчаного вихря. Вихрь приближался.
Звуки усилились. Они стали тоньше и выше. И здруг внезапно оборвались.
Малх закрыл голову руками и застонал:
— Духи пустыни пришли за нами! О горе!
Маврузий несколько мгновений молча смотрел вдаль. Потянув носом воздух, он промолвил:
— Поют пески, зовут красный ветер, вместе с ним придёт Мут!
Вершина огромной дюны, возвышавшейся над путниками, ожила. Лёгким жёлтым облачком закурился песок. Бурая мгла закрыла солнце, и оно куда-то покатилось огненным шаром. Послышался нарастающий глухой шум. Словно что-то огромное падало с неба. Всё поплыло и закружилось перед глазами. Бокх закрыл голову плащом и лёг ничком на песок. Карфагеняне последовали его примеру. Ветер неистово выл. Не хватало воздуха. Ганнон захотел отбросить свой плащ, но не смог. Ему показалось, что он сделан из камня.
Сколько прошло после этого времени, день или неделя, никто не мог сказать. Бокх первым почувствовал прикосновение к своему лицу чего-то горячего и шершавого. Это был язык его друга Гуды.
Маврузий выплюнул набившийся в рот песок и огляделся. Была ясная лунная ночь. В холодном свете вырисовывались огромные ущелья. На небе сияли звёзды.
Карфагеняне были покрыты песком, как саваном. Бокх принялся их откапывать. Песок сыпался между пальцами. Ноги подкашивались и скользили.
Сначала Мидаклит, а потом Ганнон открыли глаза. Они увидели Бокха, стоящего на коленях возле распростёртого тела Малха. Маврузий тёр ему лицо, дул в ноздри, но всё было напрасно. Старый моряк, перенёсший на море десятки штормов, не вынес одной песчаной бури.
Горе как бы придавило Ганнона к земле. У него не было сил говорить и двигаться. Какие-то бессвязные слова приходили на ум: пустыня, пустота.
Солнечный шар поднялся из-за холмов, окрасив в розовый свет бескрайние пески. Только он, всевидящий бог Мелькарт, был свидетелем горя людей, потерявших друга. Только он видел их слёзы, слышал их рыдания. Трое окружили невысокий песчаный холмик.
— Сердце твоё было открыто людям, как корни для воды, — глухо сказал маврузий.
Он положил свой кривой нож на песок. Бокх не сомневался, что в царстве мёртвых есть пустыни и леса, заселённые душами хищных зверей, реки и моря, полные чудовищ. Охотник и там не должен быть безоружен.
Ганнон начал читать молитву. Слёзы подступали к горлу. Не закончив молитвы, он бросился на песчаный холмик, скрывавший тело Малха. «Нет, Малх, тебе уже не придётся рассказывать об удивительных чудесах этой страны. Но что все эти чудеса перед человеческой привязанностью и дружбой!»
Последний переход
И вот они снова идут, преследуемые горем, мучимые жаждой. Песчаная буря разлила и высушила всю их воду. Лишь на дне одного бурдюка чудом сохранилось несколько глотков воды. Её разделили поровну. И Гуда получил свою долю.
Голова невыносимо болела. Глаза слезились. Сухие губы потрескались. Язык распух и, казалось, прилип к нёбу. Скоро он не сможет поместиться во рту. Кожа лица воспалилась. Даже Гуда, животное пустыни, страдал от жажды. Он плёлся рядом с маврузием, тяжело дыша, Бокх разговаривал со львом, как с человеком:
— Терпи, Гуда! Мы скоро отыщем колодец. Там будет много воды. Ты наклонишься и увидишь льва, своего брата. Ты будешь пить из его уст.
Какие-то странные видения отягощали мозг Ганнона. Он видел скалы с раскачивающимися пальмами, строения, напоминавшие ему храм Тиннит, откуда он похитил Синту. Он протягивал руки, и пальмы и строения исчезали, как письмена, смытые влажной губкой. То ему казалось, что он на корабле. Волны бьют в борта, и солёные брызги обдают лицо Ганнона. «Поднять паруса!» — кричит он. Но нет, это не палуба корабля, а колеблющийся под ногами песок, не брызги, а сухие, колкие песчинки. Ганнон еле передвигал ноги. Смерть казалась ему желанной.
Но вот песчаные дюны остались позади. Люди медленно поднимались по склону. Оголённые разломы почвы напоминали трещины на корке засохшей лепёшки. Белая едкая пыль при малейшем порыве ветра била им в лицо. Ноги скользили. Мидаклит падал. И каждый раз ему помогал подняться Бокх. Наконец Ганнон и его спутники поднялись на холм. Их глазам предстала голубая волнистая полоса. Они шли к ней, а она не исчезала, не таяла в раскалённом воздухе.
— Море! — крикнул Ганнон, но вместо крика из его воспалённой гортани вырвались какие-то хриплые звуки.
Издали море казалось неподвижным, волны блестели, как чешуйки слюды на изломе камня.
Мидаклит простирал вперёд руки, что-то беззвучно шептал.
— Деревья! — Маврузий показал рукой вправо.
Да, там был лес, а где лес, там вода. Мысли о смерти, только что одолевавшие каждого из путников, мгновенно исчезли.
Вскоре они пили холодную, прозрачную воду из впадавшего в море ручья. Бокх, сбросив одежду, лёг в ручей, чтобы иссушенная солнцем кожа впитала влагу. Карфагеняне прислушивались к журчанию воды, внимали её вечной, прекрасной песне.
Вода! Нет слов, чтобы тебя описать и прославить. Ты самое большое богатство на земле, ты счастье, ты сама жизнь!
— Только в пустыне, — говорил Мидаклит слабым голосом, — я понял правоту мудреца Фалеса. А он говорил, что в основе жизни лежит вода.
Весь этот день путники провели у ручья, дав себе отдых. С горечью вспоминали они о Малхе, взятом пустыней. Как бы радовался он морю!
Ещё два дня пути, и карфагеняне стояли на берегу залива. На этой поляне совсем лишь недавно они раскладывали товары для немого торга. Вон там стояла их лодка. Ещё не развеялся пепел их костра! Но сколько бед обрушилось на их головы. Как на ладони была видна Керна. Лес не давал возможности увидеть дома колонистов и крохотную бухточку, в которой стоял тогда «Сын бури». Надо держаться правее.
— Что это там? Корабль со спущенными парусами?
— «Сын бури»! — воскликнул Мидаклит.
— «Око Мелькарта», — произнёс Ганнон с дрожью в голосе.
Нельзя было понять, радуется ли он тому, что Адгарбал выполнил его приказ и благополучно привёл гаулу, или скорбит, что не произошло чуда и у Керны нет «Сына бури».
Утром колонисты Керны и моряки с «Ока Мелькарта» увидели на берегу залива дымок. Решив, что чернокожие привезли золото для обмена, карфагеняне быстро снарядили лодку с товарами.
Появление Ганнона и его друзей было настолько неожиданным, что у Адгарбала захватило дух, и мгновение он смотрел на них с ужасом и недоверием, словно увидел призраки. Они и в самом деле были похожи на духов — бледные, измученные голодом, жаждой, горем. Казалось, вот-вот они растворятся в воздухе, как голубоватый дымок костра. Как они здесь оказались? Где их корабль?
Ганнон начал свой рассказ. Видно было, что воспоминания причиняют ему боль. Он часто останавливался, закусывая обветренные губы, опуская глаза. Дойдя до гибели Малха, он повернулся лицом в ту сторону, где погиб старый моряк, и из уст его вырвались бессильные проклятья.
— Как же двум пиратам удалось увести корабль? — недоуменно воскликнул Адгарбал, когда Ганнон закончил свою грустную повесть.
Ганнон закрыл глаза и провёл пальцами по лбу, словно стирая ими что-то.
— Все дни я думаю об этом, — ответил он после долгой паузы. — Многое мне непонятно. Но в одном я не сомневаюсь: Мастарне помогли гребцы. Ключи от оков у него. Да и рабов легко соблазнить обещанием свободы. Нападение было неожиданным, и схватка на корабле должна была длиться недолго.
— Не горюй, Ганнон, — ободрял его Адгарбал. — Теперь у тебя есть гаула. Мы поплывём, куда ты прикажешь. Мастарне от нас не уйти. У него нет матросов, а если он дал свободу гребцам, они не сядут за вёсла. К тому же у Столбов Мелькарта — наши корабли.
— Но пират поплыл на юг, — перебил Адгарбала Мидаклит. — Мы сами видели корабль, плывущий к югу. И если ты не был южнее Керны, то это мог быть только «Сын бури».
— Мы найдём этого Мастарну хоть в царстве теней! — воскликнул Адгарбал.
Ганнон с благодарностью взглянул на ныряльщика. «Нет, я не ошибся в этом человеке», — думал он.
Этот день принёс ещё одну неожиданность. Лев не захотел садиться в лодку. Гуда впервые вышел из повиновения. Он мотал головой, рычал и колотил себя по бокам кисточкой хвоста.
Маврузий подошёл к Ганнону:
— Прощай! Мой брат, — он показал на Гуду, не спускавшего с хозяина глаз, — не хочет больше плыть по Большой воде. Он создан для лесов и пустыни, а не для волн и бурь.
Ганнон понял: маврузий не покинет своего четвероногого друга, море им обоим так же чуждо и враждебно, как ему самому чужда пустыня. Подойдя к маврузию, он крепко обнял его.
Бокх проводил карфагенян до самой лодки и помог столкнуть её в воду. Ещё мгновение, и лодка уже качалась на волнах. Адгарбал грёб плавными, однообразными движениями, а Ганнон и Мидаклит не отрываясь смотрели на уходящий берег. Там остались их друзья, которым они были обязаны жизнью. Долго виднелся неподвижный силуэт Бокха и стоящего рядом с ним льва. В косых лучах заходящего солнца Гуда виделся не песчано-жёлтым, как прежде, а огненно-красным. Было что-то грозное в его позе, в широко расставленных лапах, в гордо закинутой голове. Казалось, зверь учуял запах невидимого противника где-то во вздыбленных волнах и бросал ему молчаливый вызов.
Затерянный остров
Буря
Сильный ветер надувал паруса и гнал судно вперёд. Две его заострённые мачты покачивались, точно две пальмы на равнине. За кормой крутилась белая лента кипящей пены.
Как приятно ощущать себя частицей этого огромного, вечно колеблющегося мира, знать, что никто до тебя не разрезал килем эту волну, не дышал этим влажным воздухом.
Ганнон пробыл в Керне ровно столько, сколько было необходимо для снаряжения гаулы. Сочувствие, встреченное им среди матросов, вдохнуло надежду. Он мог рассчитывать на их помощь. Конечно, он понимал, что найти след «Сына бури» в океане труднее, чем отыскать бусинку в песчаном холме. Но он сделает всё для спасения Синты, он отомстит вероломным пиратам и вернёт республике корабль.
Вслушиваясь, как поёт ветер в снастях, как дрожит под ногами палуба, Ганнон вспоминал удивительно верные слова Малха: «У каждого корабля своя душа!» «Око Мелькарта» был устойчив и послушен воле кормчего. Но ему не хватало той лёгкости и изящества в движениях, которыми отличался «Сын бури». «Око Мелькарта» был тружеником, а «Сын бури» — беспечным баловнем судьбы. И хотя он изменил своему господину и ходит сейчас под чужим флагом, Ганнон сохранил к нему чувство нежности, как к блудному сыну.
С утра океан был спокойным, но к полудню подкрались тучи, чёрные, как кровь каракатицы. С берега подул резкий восточный ветер. Он то стихал, то с ещё большей силой свистел в снастях. Океан стал белым от пенных гребней волн. Туго натянутые канаты тревожно звенели, как струны, по которым ударяют пальцы чьей-то огромной невидимой руки.
— Когда стихнет этот проклятый ветер! — простонал один из матросов.
— Ты хочешь навлечь на нас беду! — набросился на него Адгарбал. — У ветра есть уши!
Моряки бросали за борт испечённые ещё в Карфагене ячменные лепёшки. Они срывали со своих ушей серьги, снимали ожерелья, всё, что им было дорого и напоминало о доме, и кидали на палубу. Волны слизывали эти дары своими языками. Море и ветер казались людям ненасытными чудовищами, не знающими иной власти, кроме своей собственной. Их нельзя было смягчить слезами или мольбами. Их ярость можно утолить только жертвами. Но как часто они, обуреваемые жаждой разрушения и смерти, отвергают бескровные жертвы!
Ветер всё усиливался. Холодные брызги били в лицо. Страшно было разомкнуть губы. Казалось, вихрь ворвётся внутрь и разорвёт тебя на куски. Застонала мачта. Короткий и жалобный звук казался криком боли. Высоко над головой, как крылья огромной птицы, бешено захлопали паруса. Знаками Ганнон показал, что пора их снимать. Матросы подтянули паруса к реям, вынули мачту из гнезда и укрепили её и реи на палубе дубовыми брусьями. На нижней палубе они привязали вёсла, сняли уключины. Отвели гребцов в трюм.
Волны поднимались всё выше и с грохотом обрушивались на палубу. Грохот был оглушительным, и его уже не вмещало человеческое ухо. От него мутился разум, и Г аннону стало казаться, что небо сливается с морем, а корабль разваливается, как глиняный горшок. Привязав себя к мачте, люди работали по колено в воде. И, хотя из-за брызг нельзя было ничего различить, Ганнон чувствовал на себе взгляды моряков, полные мольбы и укора.
Ночь прошла в борьбе с волнами. Было так темно, будто чёрная смола растеклась и залила луну и звёзды. Одного матроса смыло волной за борт. Ганнону в рёве волн всё время чудились крики о помощи. «Ещё одна жертва! — думал он. — Океан берёт себе сам, кого захочет и когда захочет».
К утру ветер стал слабеть и волны утихли. Корабль, истерзанный бурей, крутился, как пёс с перешибленным позвоночником. По небу быстро неслись тучи, но сквозь них кое-где уже пробивались блестящие мечи Мелькарта. Люди в мокрой, прилипшей к плечам одежде поднялись на верхнюю палубу. С надеждой следили они за этой схваткой света и мрака, жизни и смерти. Силясь перекричать волны, они взывали к солнечному божеству, молили его о помощи.
Вскоре уже можно было ходить по палубе без опасения быть смытым в море. Матросы молча принялись вычерпывать воду из трюма, убирать обломки вёсел. Они были слишком измучены, чтобы разговаривать. Время от времени люди поднимали глаза, охватывая взглядом вздыбленный волнами океан. Где они сейчас? Куда их угнала буря?
Солнце вышло из-за туч. Ганнон провёл рукой по щеке и ощутил кристаллики соли. Знаком он показал Адгарбалу, чтобы на корме разложили паруса для просушки. «Буря пощадила нас, может быть, для более тяжёлой смерти от голода и жажды, — думал Ганнон, сжимая зубы. — Но надо бороться. Бороться до конца».
И в это мгновение раздался крик:
— Земля! Земля!
Ганнон подбежал к Адгарбалу. Это он разглядел узкую полоску в океане. Земля! И она в той стороне, куда заходит солнце! Значит, это не покинутая ими Ливия. Не родной их материк!..
Вся команда высыпала на палубу. Люди ринулись к бортам и в жадном нетерпении вглядывались в лежащий по ветру берег. И сразу вспыхнули споры. Одни уверяли, что впереди остров, другие по каким-то им лишь известным признакам, утверждали, что гаула приближается к неведомому материку.
— Что вы спорите о тени осла! — улыбнулся Ганнон. — Даже сам Малх на таком расстоянии не смог бы ничего сказать об этом береге.
Матросы замолкли. Авторитет Малха был среди них велик.
«Остров это или материк, — подумал Ганнон, — но он появился вовремя. Без парусов и без пресной воды до Ливии нам не дойти».
Земля росла. Казалось, она шла навстречу гауле. Яснее становились очертания берегов.
— Смотрите, гора! — крикнул один из матросов.
— Белая, а над нею дымок, — заметил другой.
Солнце уже наполовину погрузилось в океан, когда корабль подошёл к незнакомому берегу. Трепет, всегда испытываемый в новых местах, овладел Ганноном. Он потянулся вперёд. Словно его притягивали к себе эти выступающие из, волн утёсы, напоминающие башни огромной крепостной стены.
Ночь прошла в борьбе с течением, сносившим корабль в открытое море. Люди устали. Их мучила жажда. Подкрепить силы было нечем. Все припасы испортила просочившаяся в трюм вода.
Снова из волн поднялось солнце. Его лучи осветили крутой берег, кое-где голый, а местами покрытый кустами и редкими деревьями. С унынием смотрели на него моряки. Неужели они найдут гибель в этих скалах? Как подвести корабль к берегу?
— Бухта! — вдруг закричал Адгарбал, вглядываясь в прибрежные кусты.
— Где? Где?
— Там! Правее сломанного дерева.
Действительно, слева по борту был узкий вход в бухту. Но войдёт ли в него гаула?
— Надо послать вперёд лодку, — решил Ганнон.
В лодку сели трое матросов во главе с Адгарбалом.
Вооружившись шестами, они обследовали горловину бухты. Известие было обнадёживающим: в бухту можно пройти!
«Око Мелькарта» медленно входил в бухту. Она имела форму амфоры. Берега её были гористы. Отмель, расположенная против горловины, была песчаная и низкая.
— Клянусь ветром, — воскликнул один из матросов, — там люди!
— Белолицые! — протянул другой. — Вот чудо!
— И они нас не боятся! — радостно воскликнул Мидаклит. — Смотрите, они нам машут руками!
— Словно они ничего не знают о пиратах и работорговцах, — заметил со вздохом Ганнон.
— А может быть, и не знают! — промолвил эллин. — Ведь мы уже побывали в стране непуганых зверей, а теперь, может быть, попали в край доверчивых людей.
Защищая глаза от солнца, Ганнон долго всматривался в берег. Он искал лодку, какой-нибудь челнок, которым должны были пользоваться эти прибрежные жители. Но берег был пустынен. И это удивляло Ганнона. На берегу не заметно было и сетей, которые обычно сушат рыбаки, развешивая их на кольях. «А почему эти люди не подходят к воде? — удивлялся Ганнон. — Боятся замочить ноги?»
Песчаная отмель позволяла посадить корабль кормой на берег, но из предосторожности Ганнон приказал бросить якорь локтях в сорока от берега.
Послышался плеск, и якорь исчез под водой. Спустили лодку. Ганнон первым сошёл в неё по лестнице, сплетённой из кожаных ремней. Вместе с ним в лодку сели Мидаклит и трое матросов, вооружённых одними ножами. Остальным Ганнон приказал оставаться на борту и быть наготове.
Вскоре чёлн уткнулся носом в берег. Заскрипел по песку киль. Ударили по борту мокрые вёсла. Медленно и нерешительно вышли моряки на сушу. Люди на берегу кричали, но к воде по-прежнему не подходили.
Потомки атлантов
Ганнон и Мидаклит медленно шли по берегу. Его устилало множество каменных обломков и раковин невиданных форм и цветов. Ганнон также заметил огромные черепашьи щиты, разложенные в каком-то определённом порядке, один против другого.
От толпы отделился человек в ярко-красном плаще. «И здесь добывают пурпур», — подумал Ганнон, но сразу же отбросил эту мысль: ведь на берегу не было ни одной лодки. В нескольких шагах от карфагенян человек остановился и скрестил руки на груди. Догадавшись, что их приветствуют, Ганнон и Мидаклит повторили жест незнакомца.
Перед ними стоял пожилой человек с седеющими редкими волосами. На лбу его теснились морщины. Тонкие, крепко сжатые губы придавали лицу несколько суровое выражение. Серые, глубоко запавшие глаза пристально следили за Ганноном и Мидаклитом, но в них можно было уловить лишь любопытство, а не непризнь.
— Хайре! — услышал вдруг Ганнон и вздрогнул от неожиданности.
Эллинское приветствие — здесь, на земле, затерянной в океане!
Эллин еле сдерживался, чтобы не броситься к своему соотечественнику, волею судеб оторванному от матери Эллады.
— Приветствую вас, о ахейцы! — продолжал незнакомец, как-то странно выговаривая слова. — Мой народ ожидал вас семьсот пятьдесят лет.
Обращение «ахейцы», странное произношение эллинских слов, самый их смысл — всё это насторожило карфагенян.
Старец указал на черепашьи щиты, приглашая расположиться на них.
И вот они сидят друг против друга, как подобает хозяину и гостям.
— Откуда вы? — спросил старец, высоко взметнув брови.
— Из Карфагена! — отвечал Ганнон по-эллински, стараясь как можно отчётливее произносить слова.
Но так как его речь не произвела на старика никакого впечатления, он счёл нужным разъяснить:
— Карфаген — мать городов, рассыпанных от Сицилии до океана. Корабли Карфагена бороздят все моря, разнося о нём славу.
На тонких губах незнакомца появилось какое-то подобие снисходительной улыбки.
— Что вы, молодые народы, знаете о городах земли? Вы, как козы, бездумно пасётесь на пажитях истории. Что твой Карфаген перед великим городом атлантов?
Сердце Мидаклита бешено забилось.
— Где же они? Где этот город? — нетерпеливо прервал он незнакомца.
Тот медленно повернул к нему своё лицо. Эллин прочёл на нём выражение какой-то отрешённости.
— Рождение и смерть — таков закон, которому подвластно всё, что есть на земле и на небе… — начал старец торжественно.
Ганнон и Мидаклит не заметили, как их окружила молчаливая толпа, с интересом рассматривавшая пришельцев. Внимая словам старца, люди поднимали вверх руки, словно молились.
— Рождаются и умирают люди, — продолжал старец, — погружаются на дно океана материки и всплывают новые. Звёзды сгорают, как факелы. Вон там, — и он протянул руку к морю, — простиралась когда-то земля моих предков — великая Атлантида. Ею управляли могущественные правители. Им платили дань народы всех четырёх стран света. Слава о могуществе атлантов заполнила весь мир. Атланты открыли целебные свойства растений, им удалось проникнуть в тайны неба. Понятен был им и язык грома, и язык молнии. Они поднимались к облакам на крыльях, опускались на дно океана. Не было предела их желаниям, дерзким мечтам. Но морской владыка Посейдон жестоко их покарал. Он внезапно погрузил страну моих предков под воду вместе со всеми её городами и храмами. Когда моряки, посланные к далёким восточным островам, вернулись на родину, они увидели вместо огромной родной земли один лишь остров. Это были горы погрузившейся на дно Атлантиды. Из всех атлантов уцелело небольшое племя горцев, они-то и поведали морякам о страшной катастрофе. Вот эти горы. А самая высочайшая из них, — старик показал на гору со снежной вершиной, — зовётся у нас Колесницей богов. Мы живём у её подножия, мы в её власти. Мы потомки тех моряков. У нас всё в прошлом. Мы пасём коз, собираем дикие яблоки и другие дары земли.
Ганнон и Мидаклит переглянулись. То, о чём говорит этот старец, так удивительно, что легче поверить сказкам о Сцилле и Харибде, [78]чем его рассказу.
— Но почему твой народ говорит на языке ахейцев? — спросил после долгой паузы Ганнон.
— Мой народ говорит на своём языке, — отвечал старик, — на том наречии, на котором я разговариваю с вами, мы обращаемся с молитвами к Зевсу, Посейдону и другим бессмертным богам.
— Но откуда вы знаете это наречие? — нетерпеливо воскликнул Мидаклит.
— Очень много лет прошло после гибели Атлантиды, — продолжал старец, — и вот однажды с той стороны, где рождается солнце, пришёл белокрылый корабль. На берег нашего острова высадились люди с палками из красной меди. Это были очень сильные и очень жестокие люди. В своей ярости они не щадили ни детей, ни женщин. Но моих предков было больше. Они победили этих людей и разломали их палки. Пришельцы поселились вместе с ними в пещерах. Они перенесли на берег сокровища, добытые где-то в далёких странах. Они вытащили на песок свой корабль. Пришельцы научили атлантов своему языку и искусству письма. И тогда они записали на свитках предания об Атлантиде. Они стали приносить жертвы их богам, Зевсу и Посейдону, и с тех пор все жрецы наши носят имя Радаманта. Так звали чужеземца, бывшего нашим первым жрецом. Так зовут и меня.
— Интересно, каково оно на вкус? — сказал он, передавая яйцо Ганнону.
Ганнон отбил мечом верхнюю часть скорлупы и заглянул внутрь. Там плавал огромный желток. Каждый из путников отведал его.
— Как куриное! — Мидаклит вытер губы.
— Его пекут в горячей золе, — заметил Бокх, — а из скорлупы делают чаши.
— Как бы эта птица не лишила Мисдесса работы, — пошутил Ганнон.
— Не лишит! — со смехом возразил Малх. — Это очень неудобная чаша. На стол её не поставишь. Держи в руках или вкапывай в землю. Моряку она непригодна.
Наступил вечер. Мелькарт медленно опускался в пески, освещая их своими последними разноцветными лучами. Путники расположились на ночлег. Все чувствовали себя утомлёнными и валились с ног. Маврузий хотел развести костёр, но Ганнон остановил его:
— Песок и так горяч!
Бокх в ответ на это лишь молча покачал головой.
Положив голову на вьюк, Ганнон быстро уснул. Ему приснилась Синта в одеянии жрицы. В руке её был факел. Пламя его колебалось на ветру, словно выписывая на чёрной доске замысловатые письмена. Ганнон протянул руки, чтобы обнять любимую, огонь обжёг их.
Ганнон проснулся от нестерпимого холода. Вскочив, он начал бегать, чтобы согреться. Пробудился и Малх. Зубы его стучали:
— Ну и холод, укачай тебя волны! — бормотал старый моряк. — И укрыться негде. Ни кустика, ни камня.
Кто мог предположить, что в пустыне такие холодные ночи?
Песня песков
Хотя было ещё светло, пришлось остановиться. Кони легли на песок. Люди сели спинами к ветру, но всё равно мелкая песчаная пыль набивалась в глаза, нос и рот.
Слышался лишь шелест песчинок и завывание ветра. Но вот раздались ещё какие-то звуки, тоскливые, пугающие, похожие на вздохи какого-то огромного животного. Кони зафыркали и заколотили копытами. Люди вскочили. Только Гуда царственно лежал на песке и невозмутимо облизывал огромным розовым языком лапу.
Сколько ни вглядывался Ганнон, ничего не было видно, кроме известковых скал вдали и песчаного вихря. Вихрь приближался.
Звуки усилились. Они стали тоньше и выше. И здруг внезапно оборвались.
Малх закрыл голову руками и застонал:
— Духи пустыни пришли за нами! О горе!
Маврузий несколько мгновений молча смотрел вдаль. Потянув носом воздух, он промолвил:
— Поют пески, зовут красный ветер, вместе с ним придёт Мут!
Вершина огромной дюны, возвышавшейся над путниками, ожила. Лёгким жёлтым облачком закурился песок. Бурая мгла закрыла солнце, и оно куда-то покатилось огненным шаром. Послышался нарастающий глухой шум. Словно что-то огромное падало с неба. Всё поплыло и закружилось перед глазами. Бокх закрыл голову плащом и лёг ничком на песок. Карфагеняне последовали его примеру. Ветер неистово выл. Не хватало воздуха. Ганнон захотел отбросить свой плащ, но не смог. Ему показалось, что он сделан из камня.
Сколько прошло после этого времени, день или неделя, никто не мог сказать. Бокх первым почувствовал прикосновение к своему лицу чего-то горячего и шершавого. Это был язык его друга Гуды.
Маврузий выплюнул набившийся в рот песок и огляделся. Была ясная лунная ночь. В холодном свете вырисовывались огромные ущелья. На небе сияли звёзды.
Карфагеняне были покрыты песком, как саваном. Бокх принялся их откапывать. Песок сыпался между пальцами. Ноги подкашивались и скользили.
Сначала Мидаклит, а потом Ганнон открыли глаза. Они увидели Бокха, стоящего на коленях возле распростёртого тела Малха. Маврузий тёр ему лицо, дул в ноздри, но всё было напрасно. Старый моряк, перенёсший на море десятки штормов, не вынес одной песчаной бури.
Горе как бы придавило Ганнона к земле. У него не было сил говорить и двигаться. Какие-то бессвязные слова приходили на ум: пустыня, пустота.
Солнечный шар поднялся из-за холмов, окрасив в розовый свет бескрайние пески. Только он, всевидящий бог Мелькарт, был свидетелем горя людей, потерявших друга. Только он видел их слёзы, слышал их рыдания. Трое окружили невысокий песчаный холмик.
— Сердце твоё было открыто людям, как корни для воды, — глухо сказал маврузий.
Он положил свой кривой нож на песок. Бокх не сомневался, что в царстве мёртвых есть пустыни и леса, заселённые душами хищных зверей, реки и моря, полные чудовищ. Охотник и там не должен быть безоружен.
Ганнон начал читать молитву. Слёзы подступали к горлу. Не закончив молитвы, он бросился на песчаный холмик, скрывавший тело Малха. «Нет, Малх, тебе уже не придётся рассказывать об удивительных чудесах этой страны. Но что все эти чудеса перед человеческой привязанностью и дружбой!»
Последний переход
Голова невыносимо болела. Глаза слезились. Сухие губы потрескались. Язык распух и, казалось, прилип к нёбу. Скоро он не сможет поместиться во рту. Кожа лица воспалилась. Даже Гуда, животное пустыни, страдал от жажды. Он плёлся рядом с маврузием, тяжело дыша, Бокх разговаривал со львом, как с человеком:
— Терпи, Гуда! Мы скоро отыщем колодец. Там будет много воды. Ты наклонишься и увидишь льва, своего брата. Ты будешь пить из его уст.
Какие-то странные видения отягощали мозг Ганнона. Он видел скалы с раскачивающимися пальмами, строения, напоминавшие ему храм Тиннит, откуда он похитил Синту. Он протягивал руки, и пальмы и строения исчезали, как письмена, смытые влажной губкой. То ему казалось, что он на корабле. Волны бьют в борта, и солёные брызги обдают лицо Ганнона. «Поднять паруса!» — кричит он. Но нет, это не палуба корабля, а колеблющийся под ногами песок, не брызги, а сухие, колкие песчинки. Ганнон еле передвигал ноги. Смерть казалась ему желанной.
Но вот песчаные дюны остались позади. Люди медленно поднимались по склону. Оголённые разломы почвы напоминали трещины на корке засохшей лепёшки. Белая едкая пыль при малейшем порыве ветра била им в лицо. Ноги скользили. Мидаклит падал. И каждый раз ему помогал подняться Бокх. Наконец Ганнон и его спутники поднялись на холм. Их глазам предстала голубая волнистая полоса. Они шли к ней, а она не исчезала, не таяла в раскалённом воздухе.
— Море! — крикнул Ганнон, но вместо крика из его воспалённой гортани вырвались какие-то хриплые звуки.
Издали море казалось неподвижным, волны блестели, как чешуйки слюды на изломе камня.
Мидаклит простирал вперёд руки, что-то беззвучно шептал.
— Деревья! — Маврузий показал рукой вправо.
Да, там был лес, а где лес, там вода. Мысли о смерти, только что одолевавшие каждого из путников, мгновенно исчезли.
Вскоре они пили холодную, прозрачную воду из впадавшего в море ручья. Бокх, сбросив одежду, лёг в ручей, чтобы иссушенная солнцем кожа впитала влагу. Карфагеняне прислушивались к журчанию воды, внимали её вечной, прекрасной песне.
Вода! Нет слов, чтобы тебя описать и прославить. Ты самое большое богатство на земле, ты счастье, ты сама жизнь!
— Только в пустыне, — говорил Мидаклит слабым голосом, — я понял правоту мудреца Фалеса. А он говорил, что в основе жизни лежит вода.
Весь этот день путники провели у ручья, дав себе отдых. С горечью вспоминали они о Малхе, взятом пустыней. Как бы радовался он морю!
Ещё два дня пути, и карфагеняне стояли на берегу залива. На этой поляне совсем лишь недавно они раскладывали товары для немого торга. Вон там стояла их лодка. Ещё не развеялся пепел их костра! Но сколько бед обрушилось на их головы. Как на ладони была видна Керна. Лес не давал возможности увидеть дома колонистов и крохотную бухточку, в которой стоял тогда «Сын бури». Надо держаться правее.
— Что это там? Корабль со спущенными парусами?
— «Сын бури»! — воскликнул Мидаклит.
— «Око Мелькарта», — произнёс Ганнон с дрожью в голосе.
Нельзя было понять, радуется ли он тому, что Адгарбал выполнил его приказ и благополучно привёл гаулу, или скорбит, что не произошло чуда и у Керны нет «Сына бури».
Утром колонисты Керны и моряки с «Ока Мелькарта» увидели на берегу залива дымок. Решив, что чернокожие привезли золото для обмена, карфагеняне быстро снарядили лодку с товарами.
Появление Ганнона и его друзей было настолько неожиданным, что у Адгарбала захватило дух, и мгновение он смотрел на них с ужасом и недоверием, словно увидел призраки. Они и в самом деле были похожи на духов — бледные, измученные голодом, жаждой, горем. Казалось, вот-вот они растворятся в воздухе, как голубоватый дымок костра. Как они здесь оказались? Где их корабль?
Ганнон начал свой рассказ. Видно было, что воспоминания причиняют ему боль. Он часто останавливался, закусывая обветренные губы, опуская глаза. Дойдя до гибели Малха, он повернулся лицом в ту сторону, где погиб старый моряк, и из уст его вырвались бессильные проклятья.
— Как же двум пиратам удалось увести корабль? — недоуменно воскликнул Адгарбал, когда Ганнон закончил свою грустную повесть.
Ганнон закрыл глаза и провёл пальцами по лбу, словно стирая ими что-то.
— Все дни я думаю об этом, — ответил он после долгой паузы. — Многое мне непонятно. Но в одном я не сомневаюсь: Мастарне помогли гребцы. Ключи от оков у него. Да и рабов легко соблазнить обещанием свободы. Нападение было неожиданным, и схватка на корабле должна была длиться недолго.
— Не горюй, Ганнон, — ободрял его Адгарбал. — Теперь у тебя есть гаула. Мы поплывём, куда ты прикажешь. Мастарне от нас не уйти. У него нет матросов, а если он дал свободу гребцам, они не сядут за вёсла. К тому же у Столбов Мелькарта — наши корабли.
— Но пират поплыл на юг, — перебил Адгарбала Мидаклит. — Мы сами видели корабль, плывущий к югу. И если ты не был южнее Керны, то это мог быть только «Сын бури».
— Мы найдём этого Мастарну хоть в царстве теней! — воскликнул Адгарбал.
Ганнон с благодарностью взглянул на ныряльщика. «Нет, я не ошибся в этом человеке», — думал он.
Этот день принёс ещё одну неожиданность. Лев не захотел садиться в лодку. Гуда впервые вышел из повиновения. Он мотал головой, рычал и колотил себя по бокам кисточкой хвоста.
Маврузий подошёл к Ганнону:
— Прощай! Мой брат, — он показал на Гуду, не спускавшего с хозяина глаз, — не хочет больше плыть по Большой воде. Он создан для лесов и пустыни, а не для волн и бурь.
Ганнон понял: маврузий не покинет своего четвероногого друга, море им обоим так же чуждо и враждебно, как ему самому чужда пустыня. Подойдя к маврузию, он крепко обнял его.
Бокх проводил карфагенян до самой лодки и помог столкнуть её в воду. Ещё мгновение, и лодка уже качалась на волнах. Адгарбал грёб плавными, однообразными движениями, а Ганнон и Мидаклит не отрываясь смотрели на уходящий берег. Там остались их друзья, которым они были обязаны жизнью. Долго виднелся неподвижный силуэт Бокха и стоящего рядом с ним льва. В косых лучах заходящего солнца Гуда виделся не песчано-жёлтым, как прежде, а огненно-красным. Было что-то грозное в его позе, в широко расставленных лапах, в гордо закинутой голове. Казалось, зверь учуял запах невидимого противника где-то во вздыбленных волнах и бросал ему молчаливый вызов.
Затерянный остров
Буря
Как приятно ощущать себя частицей этого огромного, вечно колеблющегося мира, знать, что никто до тебя не разрезал килем эту волну, не дышал этим влажным воздухом.
Ганнон пробыл в Керне ровно столько, сколько было необходимо для снаряжения гаулы. Сочувствие, встреченное им среди матросов, вдохнуло надежду. Он мог рассчитывать на их помощь. Конечно, он понимал, что найти след «Сына бури» в океане труднее, чем отыскать бусинку в песчаном холме. Но он сделает всё для спасения Синты, он отомстит вероломным пиратам и вернёт республике корабль.
Вслушиваясь, как поёт ветер в снастях, как дрожит под ногами палуба, Ганнон вспоминал удивительно верные слова Малха: «У каждого корабля своя душа!» «Око Мелькарта» был устойчив и послушен воле кормчего. Но ему не хватало той лёгкости и изящества в движениях, которыми отличался «Сын бури». «Око Мелькарта» был тружеником, а «Сын бури» — беспечным баловнем судьбы. И хотя он изменил своему господину и ходит сейчас под чужим флагом, Ганнон сохранил к нему чувство нежности, как к блудному сыну.
С утра океан был спокойным, но к полудню подкрались тучи, чёрные, как кровь каракатицы. С берега подул резкий восточный ветер. Он то стихал, то с ещё большей силой свистел в снастях. Океан стал белым от пенных гребней волн. Туго натянутые канаты тревожно звенели, как струны, по которым ударяют пальцы чьей-то огромной невидимой руки.
— Когда стихнет этот проклятый ветер! — простонал один из матросов.
— Ты хочешь навлечь на нас беду! — набросился на него Адгарбал. — У ветра есть уши!
Моряки бросали за борт испечённые ещё в Карфагене ячменные лепёшки. Они срывали со своих ушей серьги, снимали ожерелья, всё, что им было дорого и напоминало о доме, и кидали на палубу. Волны слизывали эти дары своими языками. Море и ветер казались людям ненасытными чудовищами, не знающими иной власти, кроме своей собственной. Их нельзя было смягчить слезами или мольбами. Их ярость можно утолить только жертвами. Но как часто они, обуреваемые жаждой разрушения и смерти, отвергают бескровные жертвы!
Ветер всё усиливался. Холодные брызги били в лицо. Страшно было разомкнуть губы. Казалось, вихрь ворвётся внутрь и разорвёт тебя на куски. Застонала мачта. Короткий и жалобный звук казался криком боли. Высоко над головой, как крылья огромной птицы, бешено захлопали паруса. Знаками Ганнон показал, что пора их снимать. Матросы подтянули паруса к реям, вынули мачту из гнезда и укрепили её и реи на палубе дубовыми брусьями. На нижней палубе они привязали вёсла, сняли уключины. Отвели гребцов в трюм.
Волны поднимались всё выше и с грохотом обрушивались на палубу. Грохот был оглушительным, и его уже не вмещало человеческое ухо. От него мутился разум, и Г аннону стало казаться, что небо сливается с морем, а корабль разваливается, как глиняный горшок. Привязав себя к мачте, люди работали по колено в воде. И, хотя из-за брызг нельзя было ничего различить, Ганнон чувствовал на себе взгляды моряков, полные мольбы и укора.
Ночь прошла в борьбе с волнами. Было так темно, будто чёрная смола растеклась и залила луну и звёзды. Одного матроса смыло волной за борт. Ганнону в рёве волн всё время чудились крики о помощи. «Ещё одна жертва! — думал он. — Океан берёт себе сам, кого захочет и когда захочет».
К утру ветер стал слабеть и волны утихли. Корабль, истерзанный бурей, крутился, как пёс с перешибленным позвоночником. По небу быстро неслись тучи, но сквозь них кое-где уже пробивались блестящие мечи Мелькарта. Люди в мокрой, прилипшей к плечам одежде поднялись на верхнюю палубу. С надеждой следили они за этой схваткой света и мрака, жизни и смерти. Силясь перекричать волны, они взывали к солнечному божеству, молили его о помощи.
Вскоре уже можно было ходить по палубе без опасения быть смытым в море. Матросы молча принялись вычерпывать воду из трюма, убирать обломки вёсел. Они были слишком измучены, чтобы разговаривать. Время от времени люди поднимали глаза, охватывая взглядом вздыбленный волнами океан. Где они сейчас? Куда их угнала буря?
Солнце вышло из-за туч. Ганнон провёл рукой по щеке и ощутил кристаллики соли. Знаком он показал Адгарбалу, чтобы на корме разложили паруса для просушки. «Буря пощадила нас, может быть, для более тяжёлой смерти от голода и жажды, — думал Ганнон, сжимая зубы. — Но надо бороться. Бороться до конца».
И в это мгновение раздался крик:
— Земля! Земля!
Ганнон подбежал к Адгарбалу. Это он разглядел узкую полоску в океане. Земля! И она в той стороне, куда заходит солнце! Значит, это не покинутая ими Ливия. Не родной их материк!..
Вся команда высыпала на палубу. Люди ринулись к бортам и в жадном нетерпении вглядывались в лежащий по ветру берег. И сразу вспыхнули споры. Одни уверяли, что впереди остров, другие по каким-то им лишь известным признакам, утверждали, что гаула приближается к неведомому материку.
— Что вы спорите о тени осла! — улыбнулся Ганнон. — Даже сам Малх на таком расстоянии не смог бы ничего сказать об этом береге.
Матросы замолкли. Авторитет Малха был среди них велик.
«Остров это или материк, — подумал Ганнон, — но он появился вовремя. Без парусов и без пресной воды до Ливии нам не дойти».
Земля росла. Казалось, она шла навстречу гауле. Яснее становились очертания берегов.
— Смотрите, гора! — крикнул один из матросов.
— Белая, а над нею дымок, — заметил другой.
Солнце уже наполовину погрузилось в океан, когда корабль подошёл к незнакомому берегу. Трепет, всегда испытываемый в новых местах, овладел Ганноном. Он потянулся вперёд. Словно его притягивали к себе эти выступающие из, волн утёсы, напоминающие башни огромной крепостной стены.
Ночь прошла в борьбе с течением, сносившим корабль в открытое море. Люди устали. Их мучила жажда. Подкрепить силы было нечем. Все припасы испортила просочившаяся в трюм вода.
Снова из волн поднялось солнце. Его лучи осветили крутой берег, кое-где голый, а местами покрытый кустами и редкими деревьями. С унынием смотрели на него моряки. Неужели они найдут гибель в этих скалах? Как подвести корабль к берегу?
— Бухта! — вдруг закричал Адгарбал, вглядываясь в прибрежные кусты.
— Где? Где?
— Там! Правее сломанного дерева.
Действительно, слева по борту был узкий вход в бухту. Но войдёт ли в него гаула?
— Надо послать вперёд лодку, — решил Ганнон.
В лодку сели трое матросов во главе с Адгарбалом.
Вооружившись шестами, они обследовали горловину бухты. Известие было обнадёживающим: в бухту можно пройти!
«Око Мелькарта» медленно входил в бухту. Она имела форму амфоры. Берега её были гористы. Отмель, расположенная против горловины, была песчаная и низкая.
— Клянусь ветром, — воскликнул один из матросов, — там люди!
— Белолицые! — протянул другой. — Вот чудо!
— И они нас не боятся! — радостно воскликнул Мидаклит. — Смотрите, они нам машут руками!
— Словно они ничего не знают о пиратах и работорговцах, — заметил со вздохом Ганнон.
— А может быть, и не знают! — промолвил эллин. — Ведь мы уже побывали в стране непуганых зверей, а теперь, может быть, попали в край доверчивых людей.
Защищая глаза от солнца, Ганнон долго всматривался в берег. Он искал лодку, какой-нибудь челнок, которым должны были пользоваться эти прибрежные жители. Но берег был пустынен. И это удивляло Ганнона. На берегу не заметно было и сетей, которые обычно сушат рыбаки, развешивая их на кольях. «А почему эти люди не подходят к воде? — удивлялся Ганнон. — Боятся замочить ноги?»
Песчаная отмель позволяла посадить корабль кормой на берег, но из предосторожности Ганнон приказал бросить якорь локтях в сорока от берега.
Послышался плеск, и якорь исчез под водой. Спустили лодку. Ганнон первым сошёл в неё по лестнице, сплетённой из кожаных ремней. Вместе с ним в лодку сели Мидаклит и трое матросов, вооружённых одними ножами. Остальным Ганнон приказал оставаться на борту и быть наготове.
Вскоре чёлн уткнулся носом в берег. Заскрипел по песку киль. Ударили по борту мокрые вёсла. Медленно и нерешительно вышли моряки на сушу. Люди на берегу кричали, но к воде по-прежнему не подходили.
Потомки атлантов
От толпы отделился человек в ярко-красном плаще. «И здесь добывают пурпур», — подумал Ганнон, но сразу же отбросил эту мысль: ведь на берегу не было ни одной лодки. В нескольких шагах от карфагенян человек остановился и скрестил руки на груди. Догадавшись, что их приветствуют, Ганнон и Мидаклит повторили жест незнакомца.
Перед ними стоял пожилой человек с седеющими редкими волосами. На лбу его теснились морщины. Тонкие, крепко сжатые губы придавали лицу несколько суровое выражение. Серые, глубоко запавшие глаза пристально следили за Ганноном и Мидаклитом, но в них можно было уловить лишь любопытство, а не непризнь.
— Хайре! — услышал вдруг Ганнон и вздрогнул от неожиданности.
Эллинское приветствие — здесь, на земле, затерянной в океане!
Эллин еле сдерживался, чтобы не броситься к своему соотечественнику, волею судеб оторванному от матери Эллады.
— Приветствую вас, о ахейцы! — продолжал незнакомец, как-то странно выговаривая слова. — Мой народ ожидал вас семьсот пятьдесят лет.
Обращение «ахейцы», странное произношение эллинских слов, самый их смысл — всё это насторожило карфагенян.
Старец указал на черепашьи щиты, приглашая расположиться на них.
И вот они сидят друг против друга, как подобает хозяину и гостям.
— Откуда вы? — спросил старец, высоко взметнув брови.
— Из Карфагена! — отвечал Ганнон по-эллински, стараясь как можно отчётливее произносить слова.
Но так как его речь не произвела на старика никакого впечатления, он счёл нужным разъяснить:
— Карфаген — мать городов, рассыпанных от Сицилии до океана. Корабли Карфагена бороздят все моря, разнося о нём славу.
На тонких губах незнакомца появилось какое-то подобие снисходительной улыбки.
— Что вы, молодые народы, знаете о городах земли? Вы, как козы, бездумно пасётесь на пажитях истории. Что твой Карфаген перед великим городом атлантов?
Сердце Мидаклита бешено забилось.
— Где же они? Где этот город? — нетерпеливо прервал он незнакомца.
Тот медленно повернул к нему своё лицо. Эллин прочёл на нём выражение какой-то отрешённости.
— Рождение и смерть — таков закон, которому подвластно всё, что есть на земле и на небе… — начал старец торжественно.
Ганнон и Мидаклит не заметили, как их окружила молчаливая толпа, с интересом рассматривавшая пришельцев. Внимая словам старца, люди поднимали вверх руки, словно молились.
— Рождаются и умирают люди, — продолжал старец, — погружаются на дно океана материки и всплывают новые. Звёзды сгорают, как факелы. Вон там, — и он протянул руку к морю, — простиралась когда-то земля моих предков — великая Атлантида. Ею управляли могущественные правители. Им платили дань народы всех четырёх стран света. Слава о могуществе атлантов заполнила весь мир. Атланты открыли целебные свойства растений, им удалось проникнуть в тайны неба. Понятен был им и язык грома, и язык молнии. Они поднимались к облакам на крыльях, опускались на дно океана. Не было предела их желаниям, дерзким мечтам. Но морской владыка Посейдон жестоко их покарал. Он внезапно погрузил страну моих предков под воду вместе со всеми её городами и храмами. Когда моряки, посланные к далёким восточным островам, вернулись на родину, они увидели вместо огромной родной земли один лишь остров. Это были горы погрузившейся на дно Атлантиды. Из всех атлантов уцелело небольшое племя горцев, они-то и поведали морякам о страшной катастрофе. Вот эти горы. А самая высочайшая из них, — старик показал на гору со снежной вершиной, — зовётся у нас Колесницей богов. Мы живём у её подножия, мы в её власти. Мы потомки тех моряков. У нас всё в прошлом. Мы пасём коз, собираем дикие яблоки и другие дары земли.
Ганнон и Мидаклит переглянулись. То, о чём говорит этот старец, так удивительно, что легче поверить сказкам о Сцилле и Харибде, [78]чем его рассказу.
— Но почему твой народ говорит на языке ахейцев? — спросил после долгой паузы Ганнон.
— Мой народ говорит на своём языке, — отвечал старик, — на том наречии, на котором я разговариваю с вами, мы обращаемся с молитвами к Зевсу, Посейдону и другим бессмертным богам.
— Но откуда вы знаете это наречие? — нетерпеливо воскликнул Мидаклит.
— Очень много лет прошло после гибели Атлантиды, — продолжал старец, — и вот однажды с той стороны, где рождается солнце, пришёл белокрылый корабль. На берег нашего острова высадились люди с палками из красной меди. Это были очень сильные и очень жестокие люди. В своей ярости они не щадили ни детей, ни женщин. Но моих предков было больше. Они победили этих людей и разломали их палки. Пришельцы поселились вместе с ними в пещерах. Они перенесли на берег сокровища, добытые где-то в далёких странах. Они вытащили на песок свой корабль. Пришельцы научили атлантов своему языку и искусству письма. И тогда они записали на свитках предания об Атлантиде. Они стали приносить жертвы их богам, Зевсу и Посейдону, и с тех пор все жрецы наши носят имя Радаманта. Так звали чужеземца, бывшего нашим первым жрецом. Так зовут и меня.