— Это и есть сокровища, которые ты обещал Совету? — Лицо Миркана вспыхнуло от гнева. — Шкура какого-то мерзкого животного! Не ею ли ты хочешь расплатиться за потерю «Сына бури» и «Ока Мелькарта»?
Раздались выкрики: «Правильно!», «Пусть он расплатится!» И вдруг их заглушил звонкий голос:
— Стойте! Знаете ли вы, кого судите? — Это говорил совсем юный раби.
«Юноша здесь, в Совете? — Ганнон знал, что только большие заслуги отца могли позволить человеку такого возраста занимать почётное место в Совете. — К какому же роду принадлежит этот юноша? Почему лицо его кажется мне знакомым?»
— Знаете ли вы, кого судите? — повторил юноша. — Человека, чьим именем будет гордиться Карфаген, пока стоят его каменные стены, человека, который сделал большим мир. Что нам было известно о западном береге Ливии до Ганнона? Для нас он кончался Ликсом. Ганнон проник туда, куда не знают пути птицы. Он передвинул Столбы Мелькарта к мысу Солнца. Он видел ночи, полные неведомых звёзд, и светящееся море. Смерть преследовала его на воде и на суше. Никто не мог поспешить ему на помощь. Он основал новые колонии. Разве это не дороже золота, которого требует ваша жадность?..
Голос молодого раби потонул в гуле враждебных выкриков:
— Долой! Молчи, Шеломбал!
Ганнон вздрогнул. Так это Шеломбал! Брат Синты!
Особенно неистовствовал Миркан. Лицо его побагровело, как стручок перца под солнечными лучами. Он протягивал костлявые руки к сыну, как бы желая его задушить. А Шеломбал стоял, гордо выпрямившись, словно радуясь буре, которую он вызвал.
Ганнон с восхищением и благодарностью смотрел на него. Этот юноша вернул ему веру в людей. Даже здесь нашёлся человек, сердце которого открыто для правды. И это сын Миркана! Какое бы решение ни принял Совет, всё равно справедливость пробьёт себе дорогу. Время отделит правду от лжи, как огонь отделяет серебро от олова, как ветер отделяет зерно от плевел.
Внезапно в зале наступила тишина. Взгляды всех устремились к Миркану.
— Велика вина Ганнона перед республикой, — начал Миркан. — За подобные преступления других мы сразу приговаривали к распятию на кресте. Но, чтя память Гамилькара, я лишь предлагаю, чтобы Ганнон в месячный срок вернул в казну взятые им деньги. В противном случае с ним поступят по законам республики…
Шумные возгласы одобрения покрыли последние слова суффета.
Медленно покинул Ганнон зал Совета. Площадь перед зданием Совета, лишь час назад пустовавшая, теперь была запружена народом. Бедняки Карфагена узнали, что люди, которых Ганнон повёз за Столбы, счастливы. Теперь они пришли просить Ганнона отвезти их туда же. Весть, что Совет Тридцати осудил их любимца, уже разнеслась по площади. В толпе поднялся ропот, перешедший в дикий гул. Тысячекратные крики подобно грому разносились по площади. Откуда-то появились стражи. Они шли на толпу, выставив острия копий.
Огромная толпа, как море в час отлива, медленно, с глухим шумом откатывалась на соседние улицы. На опустевшей площади остался лишь один пророк Эшмуин, которого стражники не решились тронуть. Простирая вперёд руку, сухую и узловатую, как ветвь смоковницы, пророк кричал:
— И свернутся небеса, как свиток папируса! Звёзды упадут, как увядший лист! Земля обветшает, как одежда! Переполнилась чаша гнева! Горе тебе, Карфаген!
Встреча в порту
В «Серебряном якоре», как и пять лет назад, было людно. Моряки сидели за амфорой вина и рассказывали друг другу о своих странствиях и приключениях. Каждый, кто вздумал бы пойти по стопам Гомера, мог записать здесь не одну Одиссею. Но все эти трогательные и жуткие истории, приправленные изрядной толикой вымысла, не могли отвлечь Ганнона от дум и воспоминаний. Пережитое им было страшнее всего, что может создать праздное воображение или разгорячённая вином память. Изредка Ганнон ловил взгляды незнакомых ему людей. В них не было недоброжелательства. С жалостью и сочувствием смотрели моряки на человека, сумевшего когда-то зажечь весь город огнём своей мечты и лишившегося теперь всех своих богатств и почестей. Другой на месте Ганнона мог удовлетвориться этим молчаливым одобрением и найти в нём успокоение. Но Ганнону, вопреки всему происшедшему, казалось, что главное плавание его жизни ещё впереди.
Через открытые двери таверны доносился плеск волн, крики, грохот сбрасываемых на землю ящиков. И вдруг эти звуки заглушил колокольный звон. Дозорные извещали о прибытии корабля.
Встречать входящие в гавань корабли с недавних пор стало привычкой Ганнона. Заслышав удары колокола, он шёл к причалам. Стоя в стороне, он молча смотрел, как корабль приставал к берегу, как спускали доски, как по ним сходили моряки. По запаху и другим знакомым ему приметам Ганнон определял, откуда пришёл корабль. Гаулы из Египта и страны Ханаан пахли нардом. [102]Триеры из Италии приносили в гавань удушливую вонь овчинных шкур и запахи сосновой смолы. Сицилийские корабли пахли серой и рыбой. Кипрские суда источали аромат кипариса, которым стелют пол, и кедра, которым покрывают стены.
Когда разгрузка заканчивалась и сходни поднимались на борт, Ганнон возвращался домой или шёл к своей амфоре в «Серебряный якорь». Что его заставляло встречать чужие корабли? Если бы его об этом спросили, Ганнон, наверное, не смог бы объяснить. «Сын бури» погиб у Кум на его глазах. Но была ли Синта на корабле во время сражения? Этого Ганнон не знал. В глубине души ещё теплилась надежда, что его любимая жива. И он жил этой надеждой.
Вот и теперь, оставив недопитым вино, Ганнон встал и пошёл навстречу кораблю, рассекающему чёрные воды Кофона своим крутым носом. Это была купеческая гаула, широкая, с глубокой осадкой. Такие корабли ходили по волнам Внутреннего моря от Тира до Массилии. Ганнон наблюдал, как матросы, ловко поймав канаты, заматывали их вокруг свай, как корабль подтянули к берегу и укрепили сходни. По одежде и говору моряков Ганнон догадался, что гаула прибыла из Гадеса. Ему вспомнилось то счастливое время, когда ликующий Гадес встречал его корабли.
Ганнон бросил взгляд на трап. По нему спускались чернокожий мальчик и худой, бледный юноша в просторном плаще с чужого плеча.
«Гискон!» Ганнон бросился навстречу другу. Они обнялись, оба плакали от счастья.
— А Синта? Где же Синта? — нетерпеливо спрашивал Ганнон. И вот он уже слышит о том, что произошло на палубе захваченного пиратами корабля.
— Она просила передать тебе, что позор не коснулся её! — Гискон едва сдерживался, чтобы не зарыдать.
Веки Ганнона опущены, губы плотно сжаты. Только по побелевшим кончикам пальцев, сжимавших край стола, можно догадаться об охвативших его чувствах.
— Итак, после Хреты Мастарна повёл корабль сразу на север? Но как этруск заставил своих гребцов снова сесть за вёсла?
Гискон рассказал о том, как Мастарна высадился на берег, как вероломно захватил чернокожих.
Ганнон взглянул на Дауда:
— И он был среди них?
Гискон кивнул:
— Да, и он. Мы вместе с ним переносили и голод и боль. Рабство сделало меня и Дауда братьями.
Чернокожий мальчик улыбнулся, показав белые, как морская пена, зубы.
— Дауд и Гискон — братья, — сказал он, медленно выговаривая слова.
— Я обещал Дауду помочь вернуться на родину…
— На родину… — в раздумье повторил Ганнон. — Помнишь, Мидаклит рассказывал о моряках, позабывших родину. Они выпили сок лотоса и опьянели. Какие только вина я ни пью, но не могу забыть мою родину! Но я не могу и забыть о том, как она ко мне несправедлива.
Ганнон тряхнул головой. Казалось, он хотел сбросить тяжёлые мысли, захлестнувшие его.
— А мы гнались за какой-то гаулой, приняв её за «Сына бури», — сказал он вдруг. — Вам она не встречалась?
— В море нет, — ответил Гискон, — но я видел её в Гадесе. Это персидский корабль.
— Удивительно! — промолвил Ганнон, после того как Гискон рассказал ему о Сатаспе. — Прихоть деспота погнала его гуда, где не бывал ещё ни один моряк. Судьба была благосклонна к этому персу. Его пощадила буря, а к нам боги были беспощадны. Мы с тобой остались одни. Одни!
Зов океана
В последний раз Ганнон оглянулся на город, на его кровли и купола, на протянувшуюся по откосу холмов ленту стен. Там прошли его детство и юность, там созрела его душа для подвигов и любви. Там он впервые встретил Синту и там же узнал о её гибели. А теперь… Никогда ещё ему Карфаген не казался таким чужим и далёким.
Вчера к нему пришёл Шеломбал. Ему удалось узнать о коварных замыслах Магарбала, в руках которого суффет Миркан был лишь игрушкой. Великий жрец обвинял Ганнона в кощунстве. В последние дни Стратон обходит советников, рассказывая каждому, что он видел на корабле Ганнона жрицу Тиннит — Синту, что Ганнон вопреки воле жреца основал храм в ночь после затмения. Магарбал рассчитывает, что Ганнон не сможет опровергнуть эти обвинения. Да и кто поверит человеку, уже однажды обличённому в обмане! Кто из знатных станет на его защиту? Разве они забыли, что отец Ганнона, Гамилькар, пользовался почти царской властью.
Шеломбал советовал Ганнону не дожидаться судилища, бежать в Утику, где он и его друзья смогут сесть на гаулу, отплывающую в Гадес.
Что ж, Ганнон выполнит совет Шеломбала. Океан… Он уже слышал грохот прибоя, видел ярких птиц, взлетающих с озёр в розовое небо. На берегах Внешнего моря его ждут колонисты. На губах Ганнона улыбка…
Эта улыбка напомнила Гискону прежнего суффета, сильного и отважного. Во взгляде его — блеск незнакомых звёзд, в руках — крепость ползучих растений, оплетавших огромные стволы. За таким человеком можно идти хоть в царство теней. Чувство любви к Ганнону переполнило всё существо Гискона. «Что я знал и видел до встречи с ним?» — думал юноша.
И вот они идут по дороге в Утику.
Дауд напевает песню на своём никому не понятном языке. Зубы его сверкают, как жемчужное ожерелье. Таких весёлых песен Дауд ещё не пел ни разу с тех пор, как белолицые люди увезли его на крылатой лодке. Он поёт об огромных хижинах, которые выше жилищ белых муравьёв, об удивительных вещах, которыми обладают обитатели этих хижин. Он поёт и радуется тому, что его руки свободны от гремящих верёвок, что над его головой нет каменной стены, а небо такое же светлое, как на его далёкой родине. Он поёт о матери и отце, братьях и сёстрах. Он скоро увидит их и расскажет обо всём, что узнал и пережил! Ганнон остановился:
— Ты знаешь, Гискон, Шеломбал вчера рассказал о судьбе этого перса Сатаспа. Евнух, что был с ним на корабле, выдал обман Сатаспа, и Ксеркс приказал казнить его.
— Значит, тебе ещё посчастливилось, — отозвался юноша. — Ведь и тебя отцы города объявили обманщиком. И тебя они не прочь казнить.
Ганнон махнул рукой. Этот жест означал и презрение к людям, захватившим в Карфагене власть, и уверенность в своей правоте. Нет, он ещё вернётся в Карфаген, но не один. Золото Керны даст ему корабли и наёмников. Это золото принесёт ему власть, а его родине — могущество.
И снова они идут по дороге в Утику, двое карфагенян и чернокожий мальчик.
Вечерело.
Мелькарт прятал в ножны свои огненные мечи.
От автора
Наш рассказ о Ганноне-карфагенянине окончен. Какова же его дальнейшая судьба? Удалось ли Ганнону уйти от своих преследователей и достигнуть основанных им колоний? Вернулся ли Ганнон в Карфаген?
Это я предоставляю решать вам, мои читатели. И если вы это сделаете, ни я, ни кто-либо другой не сможет сказать, что вы ошиблись.
О дальнейшей судьбе Ганнона нам ничего не известно, память о нём стёрлась, как пенистый след его кораблей. А между тем о его подвиге до нас дошло больше сведений, чем о каком-либо другом плавании древних. Ведь сохранился перипл — описание морского путешествия вдоль западного берега Африки. Об этом документе можно сказать словами французского мыслителя Монтескье: «Великие люди пишут всегда просто, потому что они больше гордятся своими делами, чем словами». Без всяких прикрас Ганнон рассказывает о том, что видел за Столбами Мелькарта. Мы узнаём, что Ганнон повёл шестьдесят кораблей за Столбы Мелькарта и основал на побережье современного Марокко семь карфагенских колоний. Крайней из этих колоний была Керна, расположенная на маленьком островке в глубине большого залива. Из Керны Ганнон на нескольких кораблях совершил плавание к югу, достигнув мест, где до него не бывал ни один мореход. Это было плавание, которое можно сопоставить с величайшими открытиями нового времени.
Без сомнения, соотечественники Ганнона хорошо знали о мореплавателе и гордились им.
Нам известно, что в одном из храмов Карфагена сохранялись шкуры диковинных животных, так удивительно похожих на людей. Их привёз Ганнон. Это были шкуры огромных обезьян — горилл, о которых европейцы узнали лишь в XIX веке.
В 146 году до н. э. огромный, культурный город Карфаген был безжалостно сожжён и разрушен римскими завоевателями. Семнадцать дней горел Карфаген. Рушились арки и своды храмов, возведённые руками трудолюбивых финикийских строителей, гибли здания, простоявшие сотни лет и достойные того, чтобы стоять ещё века. Пламя, поглотившее храм Ваал Хамона, где хранились шкуры диковинных чудовищ, не пощадило и свитков, в которых содержался рассказ о жизни Ганнона. Но оно не могло уничтожить память о великом подвиге этого карфагенского моряка. Учёные того самого народа, который безжалостно уничтожил прекрасный город Карфаген, с восхищением говорили о Ганноне-мореплавателе. Они даже преувеличивали его заслуги. Известный римский естествоиспытатель Плиний Старший, погибший при извержении Везувия в 79 году н. э., утверждал, что Ганнон обогнул Африку и достиг Аравии. И, как ни странно, эта ошибка сыграла свою положительную роль в истории географических открытий.
В XV веке, через две тысячи лет после плавания Ганнона, в маленькой стране Португалии, расположенной на берегу частично принадлежавшего когда-то Карфагену Пиренейского полуострова, жил юный принц Генрих. В отличие от других принцев, интересовавшихся только рыцарскими турнирами и придворными красавицами, Генрих любил читать старинные рукописи. И вот однажды ему попалась «Естественная история» Плиния Старшего. Просматривая её, он натолкнулся на рассказ о карфагенском моряке Ганноне, которому удалось обогнуть Африку и достигнуть Аравии. Генриху было хорошо известно, что из Аравии лежит путь в Индию, страну сказочных богатств. Ведь через Аравию шли индийские караваны, доставлявшие в Европу перец и корицу, золото и драгоценные камни. Значит, если пойти по пути Ганнона, можно достигнуть Индии морем и захватить богатства этой страны.
И Генрих посвятил свою жизнь решению этой задачи. В течение более чем сорока лет он отправлял экспедицию за экспедицией к берегам, где впервые побывал Ганнон. Португальцам было легче, чем их предшественникам — финикийцам и карфагенянам. У португальцев был уже компас, отсутствие которого очень затрудняло плавание в незнакомых морях. У них имелись более точные карты. Их главный город, Лиссабон, находился всего лишь в одном дне пути от мыса Солнца, до которого Ганнон мог добраться лишь за десять дней. И всё же принц Генрих, прозванный Мореплавателем, умер раньше, чем португальские корабли достигли Южного Рога, близ которого плыл Ганнон.
Вот почему подвиг Ганнона был так высоко оценён в новое время, когда уже на земле почти не было «белых пятен».
Десятки книг и статей написаны учёными по поводу того, какие современные географические пункты соответствуют упоминаемым в перипле Ганнона Ликсу, Южному Рогу и Западному Рогу, Колеснице богов. Но ни одна из этих книг не расскажет вам о том, какие трудности встретились мореходам, что они чувствовали, что они переживали, о чём они между собой говорили, о чём думали. И мне захотелось написать именно такую книгу.
В книге говорится о древнем щите с костяной табличкой. «А был ли такой щит на самом деле?» — спросите вы. Ответить на этот вопрос не так легко. Боюсь, что, если бы вы стали искать этот щит в музеях, вы напрасно потеряли бы время. Однако щит не является выдумкой. Древние мастера делали щиты, соединяя различные материалы — металл, дерево, слоновую кость. А я сложил щит из различных частичек наших достоверных знаний о жизни его владельцев — древних критян. Науке было известно, что у древних критян, этих искусных мастеров и художников, были продолговатые щиты именно такой формы, как описано в повести. Я также знал, что критяне были отважными мореходами, они чрезвычайно любили рисовать корабли, осьминогов, водоросли. На фресках дворца в критском городе Кноссе есть изображения летучих рыб, которые встречаются лишь в Атлантике. Эти и другие данные свидетельствуют о том, что критяне одними из первых вышли в океан. Сведения Гомера об океане и островах Блаженных восходят к критским преданиям. Об этом говорит и имя мифического обитателя Блаженных островов Радаманта. Следовательно, критяне могли изобразить пролив, отделяющий Внутреннее море от Внешнего, и свой корабль в этом проливе. «А богиня со змеями? — спросите вы. — Это, конечно, выдумка?» Нет, у критян была такая богиня, и изображения её сохранились.
Итак, и по форме, и по идее изображения, и по всем своим деталям щит составлен из исторически достоверных частей.
Я так подробно остановился на этом, чтобы вам стал ясен принцип, использованный мной в обрисовке образов героев повести.
История сохранила лишь одно имя Ганнона и рассказ о его плавании. А ведь нужно было наделить мореплавателя мыслями, чувствами, сделать Ганнона живым человеком.
Мне помогло то, что я установил причинную связь между битвой при Гимере и экспедицией Ганнона в океан. Хорошо известная по описаниям древних авторов битва при Гимере в 480 г. до н. э. была для меня гаванью, из которой я повёл своих героев в путь по неизведанным морям. Битва при Гимере не только дала обоснование цели экспедиции Ганнона, но и помогла нарисовать образ самого морехода и его спутников.
Карфагенское войско под Гимерой возглавлял суффет Гамилькар. В повести рассказано почти всё, что известно о Гамилькаре. Да, его отцом был Магон, а матерью — гречанка из Мессаны. После поражения при Гимере Гамилькар бросился в огонь жертвенника, и в Карфагене ему был воздвигнут памятник. Учёным также известно, что сыном Гамилькара был Ганнон. Это и позволило ввести героя в гущу политической борьбы в Карфагене после Гимеры, показать соперничество враждующих родов и последующий упадок рода Магонидов, возвышение жрецов храма Тиннит.
А как возник образ его маленького друга Гискона? Древние писатели сохранили рассказ о бедняках Карфагена, которые продавали своих детей богачам, желавшим принести кровавую жертву богам. Археология подтвердила справедливость этого рассказа. В 1921 году на месте бывшего Карфагена археологами были раскопаны подземелья храма Тиннит и обнаружены сотни глиняных сосудов, на дне которых сохранились детские кости. А почему не мог Ганнон спасти какого-нибудь мальчика от этой участи и взять его с собой? Так появился образ Гискона.
И для создания образа учителя Ганнона, грека Мидаклита, тоже существовали некоторые реальные предпосылки.
В V веке до н. э., когда Ганнон совершил своё плавание, связи греков с океаном были прерваны. Столбы Мелькарта находились в руках Карфагена. Современник Ганнона, греческий поэт Пиндар, даже утверждал, что проникнуть за Столбы Мелькарта вообще невозможно. И в то же самое время история сохранила имя одного грека, побывавшего в океане в V веке до н. э. Имя этого грека — Мидаклит. Зная о том, что в V веке многие греки жили в Карфагене, я соединил судьбу Ганнона и Мидаклита, исходя из того, что грек мог побывать в океане лишь с согласия карфагенян. Устами Мидаклита я попытался высказать мысли, которые развивали греческие философы-материалисты того времени. Они высоко ценили культуру Востока и учились у египтян, вавилонян, финикийцев. Уже в то время они пришли к убеждению, что Земля имеет форму шара.
В те годы, когда готовилось первое издание этой книги (1957 г), было уже известно о связях этрусков с карфагенянами. Мы знали со слов греческого историка Геродота (V в. до н. э.) о совместной борьбе этрусков (прежде всего города Цере) и карфагенян против греков, пытавшихся основать свои колонии на прилегающем к Италии острове Сардиния. Другой греческий писатель, известный философ Аристотель (IV в. до н. э.) сохранил сообщение о договорах между карфагенянами и этрусками. Наконец археологические находки говорили о наличии этрусско-карфагенянской торговли. Но были ли связи между этрусками и карфагенянами настолько тесными, чтобы этруск, происходящий из царского рода, мог на протяжении ряда лет сноситься с храмом богини Тиннит? Этого мы не знали. В литературной традиции сообщалось о связях на религиозной почве этрусков с греками и не было ни единого намёка на то, что этруски вообще знали о существовании финикийских богов.
8 июля 1964 года при раскопках древнего этрусского храма в городе Пирги, служившем портом крупному этрусскому центру Цере, свершилось то, о чём мечтали многие поколения учёных, пытавшихся проникнуть в тайну этрусского языка: были найдены золотые пластины с двуязычными надписями. Но самое удивительное — это были не этрусско-латинские и даже не этрусско-греческие тексты, о существовании которых можно было предполагать на основании сведений о многовековых связях этрусков с римлянами и греками, а параллельные тексты на этрусском и карфагенском (пуническом) языках. Первая пуническая надпись, найденная на территории Италии, оказалась одновременно ключом к разгадке этрусской тайны! Когда надписи были прочитаны, то оказалось, что это посвящение финикийской богине Астарте, соответствующей карфагенской богине Тиннит. Посвящение сделал не какой-нибудь карфагенский купец, занесённый бурей в Этрурию, а царь города Цере, того самого города, который упомянут Геродотом в связи с совместной борьбой этрусков и карфагенян против греков. Золотые пластины датируются концом VI и началом V в. до н. э., как раз тем временем, которое непосредственно предшествовало битве при Гимере.
Битва при Гимере коренным образом изменила внешнюю политику Карфагена, поскольку все усилия его были направлены на создание обширных владений в Африке. К этому времени, очевидно, относится сообщение греческого историка Диодора Сицилийского о попытке этрусков проникнуть на необычайно плодородный остров, открытый карфагенянами в океане. В битве при Кумах, где греки разбили этрусков, карфагеняне уже не участвовали. Союз Карфагена и этрусков распался, так же как пришёл конец морскому могуществу этрусков.
Находка в Пирги, о которой будут ещё много говорить и писать, как нельзя кстати совпала с подготовкой моей книги ко 2-му, этому, изданию. Она не только подтвердила очерченную мною систему международных отношений в первые десятилетия V в. до н. э., но и дала обоснование образу знатного этруска Мастарны. То, что в обрисовке этого персонажа было фантазией, получило документальное подтверждение. Двойника нашего Мастарны звали Тиберием Валианой. У меня даже возникла мысль дать моему герою новое имя. Но, поразмыслив, я решил: пусть он по-прежнему зовётся Мастарной. Читатель прочтёт послесловие и на этом примере поймёт специфику художественного произведения на исторические темы. Автор не обязательно должен создавать образы реально существовавших исторических лиц, но его во ображение, его фантазия не должны быть беспочвенными, они должны иметь историческую основу даже в том случае, если повествуется о самых тёмных, малоизвестных нам периодах истории.
Действие одной из частей повести развивается в Африке, притом в её глубинных районах. Может возникнуть вопрос, откуда я черпал сведения о жизни африканских племён в V в. до н. э. Мне помогли замечательные открытия последних де сятилетий в Сахаре. На скалах в юго-восточном Алжире найдена живопись, являющаяся созданием многих поколений охотничьих и скотоводческих племён. Это не только замечательный памятник первобытного искусства, но и превосходный исторический источник. Мы узнаём из него о занятиях древнейших обитателей Сахары, об их одежде, украшениях, верованиях.
Вас, мои читатели, наверное, интересует, существовала ли страна Атлантида, о тайне которой так много размышлял Мидаклит. Об Атлантиде человечество впервые узнало со слов известного древнегреческого философа Платона (427–347 гг. до н. э.), ссылавшегося на доступную ему рукопись мудреца и поэта Солона. По Платону, 12 тысяч лет назад в Атлантическом океане, где-то непосредственно за Столбами Геракла, находился огромный остров. Он был населён могущественным народом — атлантами, правители которых вели завоевательные войны на востоке и западе. Вскоре после войны с древнейшими обитателями Греции Атлантида со всеми своими жителями в течение одного дня и одной ночи погибла, опустившись на дно океана.
В описании обычаев затерянного в океане острова мы пользовались данными о таинственных гуанчах. По сведениям испанских и португальских мореплавателей, гуанчи, заселявшие Канарские острова, не умели строить ни лодок, ни плотов, словно испытывали панический страх перед морем. Учёные по-разному толковали этот обычай. Советский учёный Б. Л. Богаевский ещё в 20-х гг. высказал взгляд, что гуанчей отпугивало от моря воспоминание о катастрофе Атлантиды. Современный итальянский учёный А. Гаудио полагает, что гуанчи — потомки народа, ведшего на континенте оседлый образ жизни и занимавшегося земледелием. Насильственно оторванные от своей родины и посаженные на корабли завоевателей гуанчи были переселены на отдалённые острова. Эта гипотеза возникла благодаря сообщению одного греческого историка о том, что карфагеняне завладели островом в океане, поселив на нём людей, не умевших плавать по морям, чтобы они не могли дать знать о своём существовании ни одному мореплавателю.
В центре повествования находится образ Ганнона. Судя по периплу, это был человек выдающегося ума, замечательный политик, мореплаватель и учёный. Он не только основывает на побережье Африки колонии, но и совершает плавания с чисто исследовательскими целями. Его интересует как необычная природа, так и жизнь обитателей дальних стран. Впервые у Ликса он сталкивается с кочевниками-скотоводами. В перипле сохранилась примечательная надпись: «У них мы оставались до тех пор, пока не стали друзьями». Из этого же документа мы узнаём, что ликситы сопровождали Ганнона в плаваниях и служили ему переводчиками. Не приходится сомневаться, что поддержка, оказанная Ганнону его новыми друзьями, во многом способствовала успеху экспедиции. И в то же самое время Ганнон был человеком рабовладельческой эпохи. В его сознании не укладывалось, что человечество сможет когда-нибудь обойтись без рабства. Помните, как он говорит в повести: «Мир — это корабль. Одним боги предназначили быть внизу и до самой смерти поднимать и опускать тяжёлые вёсла. Другим уготовили места наверху… Так было всегда, и так будет, покуда стоит мир». Теперь мы знаем, что это не так. Но не забывайте, что мы живём в эпоху, когда сила человеческих мышц заменена на кораблях силой пара, электричества и атома. А Ганнон жил в то время, когда нельзя было обойтись без тяжёлого труда прикованных цепями гребцов.
Я стремился также показать, что карфагеняне по отношению к местным племенам Африки выступали как поработители. И если мы не знаем о судьбе Ганнона, то нам известна судьба основанных им колоний. Они вскоре были разрушены местными племенами. Такая участь впоследствии постигла и других завоевателей, сменивших карфагенян, — римлян. Остатками их былого могущества являются развалины городов, полузасыпанных песками. Однако подвиг отважных мореходов, впервые открывших западный берег «чёрного материка», не может не вызвать у нас чувства восхищения.
Мужественные и стойкие карфагенские мореплаватели показали путь другим первооткрывателям Земли.
Р2
Н50
7-6-3
97-ЦЧб5
Александр Иосифович Немировский
ЗА СТОЛБАМИ МЕЛЬКАРТА
(Издание второе)
Для среднего и старшего школьного возраста
Редактор Т. Т. Давыденко
Худож. редактор С. Г. Ратмирова
Художник Ю. Зальцман.
Техн. редактор Г. Я. Баклыкова.
Корректор Л. М. Батищева.
Сдано в набор 14/IV 1965 г. Подписано в печать 28/Х 1965 г.
Формат 60 хЧ84 1/16. Физ. печ. л. 15,25. Усл. печ. л. 13,88.
Уч-изд. л. 13,0.
Тираж 50 000 экз. Цена 49 коп. Заказ № 6469.
Центрально-Черноземное книжное издательство,
ул. Цюрупы, 34.
г. Воронеж, типогр, изд-ва «Коммуна», пр. Революции, 39.
Литература и астрономия
Раздались выкрики: «Правильно!», «Пусть он расплатится!» И вдруг их заглушил звонкий голос:
— Стойте! Знаете ли вы, кого судите? — Это говорил совсем юный раби.
«Юноша здесь, в Совете? — Ганнон знал, что только большие заслуги отца могли позволить человеку такого возраста занимать почётное место в Совете. — К какому же роду принадлежит этот юноша? Почему лицо его кажется мне знакомым?»
— Знаете ли вы, кого судите? — повторил юноша. — Человека, чьим именем будет гордиться Карфаген, пока стоят его каменные стены, человека, который сделал большим мир. Что нам было известно о западном береге Ливии до Ганнона? Для нас он кончался Ликсом. Ганнон проник туда, куда не знают пути птицы. Он передвинул Столбы Мелькарта к мысу Солнца. Он видел ночи, полные неведомых звёзд, и светящееся море. Смерть преследовала его на воде и на суше. Никто не мог поспешить ему на помощь. Он основал новые колонии. Разве это не дороже золота, которого требует ваша жадность?..
Голос молодого раби потонул в гуле враждебных выкриков:
— Долой! Молчи, Шеломбал!
Ганнон вздрогнул. Так это Шеломбал! Брат Синты!
Особенно неистовствовал Миркан. Лицо его побагровело, как стручок перца под солнечными лучами. Он протягивал костлявые руки к сыну, как бы желая его задушить. А Шеломбал стоял, гордо выпрямившись, словно радуясь буре, которую он вызвал.
Ганнон с восхищением и благодарностью смотрел на него. Этот юноша вернул ему веру в людей. Даже здесь нашёлся человек, сердце которого открыто для правды. И это сын Миркана! Какое бы решение ни принял Совет, всё равно справедливость пробьёт себе дорогу. Время отделит правду от лжи, как огонь отделяет серебро от олова, как ветер отделяет зерно от плевел.
Внезапно в зале наступила тишина. Взгляды всех устремились к Миркану.
— Велика вина Ганнона перед республикой, — начал Миркан. — За подобные преступления других мы сразу приговаривали к распятию на кресте. Но, чтя память Гамилькара, я лишь предлагаю, чтобы Ганнон в месячный срок вернул в казну взятые им деньги. В противном случае с ним поступят по законам республики…
Шумные возгласы одобрения покрыли последние слова суффета.
Медленно покинул Ганнон зал Совета. Площадь перед зданием Совета, лишь час назад пустовавшая, теперь была запружена народом. Бедняки Карфагена узнали, что люди, которых Ганнон повёз за Столбы, счастливы. Теперь они пришли просить Ганнона отвезти их туда же. Весть, что Совет Тридцати осудил их любимца, уже разнеслась по площади. В толпе поднялся ропот, перешедший в дикий гул. Тысячекратные крики подобно грому разносились по площади. Откуда-то появились стражи. Они шли на толпу, выставив острия копий.
Огромная толпа, как море в час отлива, медленно, с глухим шумом откатывалась на соседние улицы. На опустевшей площади остался лишь один пророк Эшмуин, которого стражники не решились тронуть. Простирая вперёд руку, сухую и узловатую, как ветвь смоковницы, пророк кричал:
— И свернутся небеса, как свиток папируса! Звёзды упадут, как увядший лист! Земля обветшает, как одежда! Переполнилась чаша гнева! Горе тебе, Карфаген!
Встреча в порту
Через открытые двери таверны доносился плеск волн, крики, грохот сбрасываемых на землю ящиков. И вдруг эти звуки заглушил колокольный звон. Дозорные извещали о прибытии корабля.
Встречать входящие в гавань корабли с недавних пор стало привычкой Ганнона. Заслышав удары колокола, он шёл к причалам. Стоя в стороне, он молча смотрел, как корабль приставал к берегу, как спускали доски, как по ним сходили моряки. По запаху и другим знакомым ему приметам Ганнон определял, откуда пришёл корабль. Гаулы из Египта и страны Ханаан пахли нардом. [102]Триеры из Италии приносили в гавань удушливую вонь овчинных шкур и запахи сосновой смолы. Сицилийские корабли пахли серой и рыбой. Кипрские суда источали аромат кипариса, которым стелют пол, и кедра, которым покрывают стены.
Когда разгрузка заканчивалась и сходни поднимались на борт, Ганнон возвращался домой или шёл к своей амфоре в «Серебряный якорь». Что его заставляло встречать чужие корабли? Если бы его об этом спросили, Ганнон, наверное, не смог бы объяснить. «Сын бури» погиб у Кум на его глазах. Но была ли Синта на корабле во время сражения? Этого Ганнон не знал. В глубине души ещё теплилась надежда, что его любимая жива. И он жил этой надеждой.
Вот и теперь, оставив недопитым вино, Ганнон встал и пошёл навстречу кораблю, рассекающему чёрные воды Кофона своим крутым носом. Это была купеческая гаула, широкая, с глубокой осадкой. Такие корабли ходили по волнам Внутреннего моря от Тира до Массилии. Ганнон наблюдал, как матросы, ловко поймав канаты, заматывали их вокруг свай, как корабль подтянули к берегу и укрепили сходни. По одежде и говору моряков Ганнон догадался, что гаула прибыла из Гадеса. Ему вспомнилось то счастливое время, когда ликующий Гадес встречал его корабли.
Ганнон бросил взгляд на трап. По нему спускались чернокожий мальчик и худой, бледный юноша в просторном плаще с чужого плеча.
«Гискон!» Ганнон бросился навстречу другу. Они обнялись, оба плакали от счастья.
— А Синта? Где же Синта? — нетерпеливо спрашивал Ганнон. И вот он уже слышит о том, что произошло на палубе захваченного пиратами корабля.
— Она просила передать тебе, что позор не коснулся её! — Гискон едва сдерживался, чтобы не зарыдать.
Веки Ганнона опущены, губы плотно сжаты. Только по побелевшим кончикам пальцев, сжимавших край стола, можно догадаться об охвативших его чувствах.
— Итак, после Хреты Мастарна повёл корабль сразу на север? Но как этруск заставил своих гребцов снова сесть за вёсла?
Гискон рассказал о том, как Мастарна высадился на берег, как вероломно захватил чернокожих.
Ганнон взглянул на Дауда:
— И он был среди них?
Гискон кивнул:
— Да, и он. Мы вместе с ним переносили и голод и боль. Рабство сделало меня и Дауда братьями.
Чернокожий мальчик улыбнулся, показав белые, как морская пена, зубы.
— Дауд и Гискон — братья, — сказал он, медленно выговаривая слова.
— Я обещал Дауду помочь вернуться на родину…
— На родину… — в раздумье повторил Ганнон. — Помнишь, Мидаклит рассказывал о моряках, позабывших родину. Они выпили сок лотоса и опьянели. Какие только вина я ни пью, но не могу забыть мою родину! Но я не могу и забыть о том, как она ко мне несправедлива.
Ганнон тряхнул головой. Казалось, он хотел сбросить тяжёлые мысли, захлестнувшие его.
— А мы гнались за какой-то гаулой, приняв её за «Сына бури», — сказал он вдруг. — Вам она не встречалась?
— В море нет, — ответил Гискон, — но я видел её в Гадесе. Это персидский корабль.
— Удивительно! — промолвил Ганнон, после того как Гискон рассказал ему о Сатаспе. — Прихоть деспота погнала его гуда, где не бывал ещё ни один моряк. Судьба была благосклонна к этому персу. Его пощадила буря, а к нам боги были беспощадны. Мы с тобой остались одни. Одни!
Зов океана
Вчера к нему пришёл Шеломбал. Ему удалось узнать о коварных замыслах Магарбала, в руках которого суффет Миркан был лишь игрушкой. Великий жрец обвинял Ганнона в кощунстве. В последние дни Стратон обходит советников, рассказывая каждому, что он видел на корабле Ганнона жрицу Тиннит — Синту, что Ганнон вопреки воле жреца основал храм в ночь после затмения. Магарбал рассчитывает, что Ганнон не сможет опровергнуть эти обвинения. Да и кто поверит человеку, уже однажды обличённому в обмане! Кто из знатных станет на его защиту? Разве они забыли, что отец Ганнона, Гамилькар, пользовался почти царской властью.
Шеломбал советовал Ганнону не дожидаться судилища, бежать в Утику, где он и его друзья смогут сесть на гаулу, отплывающую в Гадес.
Что ж, Ганнон выполнит совет Шеломбала. Океан… Он уже слышал грохот прибоя, видел ярких птиц, взлетающих с озёр в розовое небо. На берегах Внешнего моря его ждут колонисты. На губах Ганнона улыбка…
Эта улыбка напомнила Гискону прежнего суффета, сильного и отважного. Во взгляде его — блеск незнакомых звёзд, в руках — крепость ползучих растений, оплетавших огромные стволы. За таким человеком можно идти хоть в царство теней. Чувство любви к Ганнону переполнило всё существо Гискона. «Что я знал и видел до встречи с ним?» — думал юноша.
И вот они идут по дороге в Утику.
Дауд напевает песню на своём никому не понятном языке. Зубы его сверкают, как жемчужное ожерелье. Таких весёлых песен Дауд ещё не пел ни разу с тех пор, как белолицые люди увезли его на крылатой лодке. Он поёт об огромных хижинах, которые выше жилищ белых муравьёв, об удивительных вещах, которыми обладают обитатели этих хижин. Он поёт и радуется тому, что его руки свободны от гремящих верёвок, что над его головой нет каменной стены, а небо такое же светлое, как на его далёкой родине. Он поёт о матери и отце, братьях и сёстрах. Он скоро увидит их и расскажет обо всём, что узнал и пережил! Ганнон остановился:
— Ты знаешь, Гискон, Шеломбал вчера рассказал о судьбе этого перса Сатаспа. Евнух, что был с ним на корабле, выдал обман Сатаспа, и Ксеркс приказал казнить его.
— Значит, тебе ещё посчастливилось, — отозвался юноша. — Ведь и тебя отцы города объявили обманщиком. И тебя они не прочь казнить.
Ганнон махнул рукой. Этот жест означал и презрение к людям, захватившим в Карфагене власть, и уверенность в своей правоте. Нет, он ещё вернётся в Карфаген, но не один. Золото Керны даст ему корабли и наёмников. Это золото принесёт ему власть, а его родине — могущество.
И снова они идут по дороге в Утику, двое карфагенян и чернокожий мальчик.
Вечерело.
Мелькарт прятал в ножны свои огненные мечи.
От автора
Это я предоставляю решать вам, мои читатели. И если вы это сделаете, ни я, ни кто-либо другой не сможет сказать, что вы ошиблись.
О дальнейшей судьбе Ганнона нам ничего не известно, память о нём стёрлась, как пенистый след его кораблей. А между тем о его подвиге до нас дошло больше сведений, чем о каком-либо другом плавании древних. Ведь сохранился перипл — описание морского путешествия вдоль западного берега Африки. Об этом документе можно сказать словами французского мыслителя Монтескье: «Великие люди пишут всегда просто, потому что они больше гордятся своими делами, чем словами». Без всяких прикрас Ганнон рассказывает о том, что видел за Столбами Мелькарта. Мы узнаём, что Ганнон повёл шестьдесят кораблей за Столбы Мелькарта и основал на побережье современного Марокко семь карфагенских колоний. Крайней из этих колоний была Керна, расположенная на маленьком островке в глубине большого залива. Из Керны Ганнон на нескольких кораблях совершил плавание к югу, достигнув мест, где до него не бывал ни один мореход. Это было плавание, которое можно сопоставить с величайшими открытиями нового времени.
Без сомнения, соотечественники Ганнона хорошо знали о мореплавателе и гордились им.
Нам известно, что в одном из храмов Карфагена сохранялись шкуры диковинных животных, так удивительно похожих на людей. Их привёз Ганнон. Это были шкуры огромных обезьян — горилл, о которых европейцы узнали лишь в XIX веке.
В 146 году до н. э. огромный, культурный город Карфаген был безжалостно сожжён и разрушен римскими завоевателями. Семнадцать дней горел Карфаген. Рушились арки и своды храмов, возведённые руками трудолюбивых финикийских строителей, гибли здания, простоявшие сотни лет и достойные того, чтобы стоять ещё века. Пламя, поглотившее храм Ваал Хамона, где хранились шкуры диковинных чудовищ, не пощадило и свитков, в которых содержался рассказ о жизни Ганнона. Но оно не могло уничтожить память о великом подвиге этого карфагенского моряка. Учёные того самого народа, который безжалостно уничтожил прекрасный город Карфаген, с восхищением говорили о Ганноне-мореплавателе. Они даже преувеличивали его заслуги. Известный римский естествоиспытатель Плиний Старший, погибший при извержении Везувия в 79 году н. э., утверждал, что Ганнон обогнул Африку и достиг Аравии. И, как ни странно, эта ошибка сыграла свою положительную роль в истории географических открытий.
В XV веке, через две тысячи лет после плавания Ганнона, в маленькой стране Португалии, расположенной на берегу частично принадлежавшего когда-то Карфагену Пиренейского полуострова, жил юный принц Генрих. В отличие от других принцев, интересовавшихся только рыцарскими турнирами и придворными красавицами, Генрих любил читать старинные рукописи. И вот однажды ему попалась «Естественная история» Плиния Старшего. Просматривая её, он натолкнулся на рассказ о карфагенском моряке Ганноне, которому удалось обогнуть Африку и достигнуть Аравии. Генриху было хорошо известно, что из Аравии лежит путь в Индию, страну сказочных богатств. Ведь через Аравию шли индийские караваны, доставлявшие в Европу перец и корицу, золото и драгоценные камни. Значит, если пойти по пути Ганнона, можно достигнуть Индии морем и захватить богатства этой страны.
И Генрих посвятил свою жизнь решению этой задачи. В течение более чем сорока лет он отправлял экспедицию за экспедицией к берегам, где впервые побывал Ганнон. Португальцам было легче, чем их предшественникам — финикийцам и карфагенянам. У португальцев был уже компас, отсутствие которого очень затрудняло плавание в незнакомых морях. У них имелись более точные карты. Их главный город, Лиссабон, находился всего лишь в одном дне пути от мыса Солнца, до которого Ганнон мог добраться лишь за десять дней. И всё же принц Генрих, прозванный Мореплавателем, умер раньше, чем португальские корабли достигли Южного Рога, близ которого плыл Ганнон.
Вот почему подвиг Ганнона был так высоко оценён в новое время, когда уже на земле почти не было «белых пятен».
Десятки книг и статей написаны учёными по поводу того, какие современные географические пункты соответствуют упоминаемым в перипле Ганнона Ликсу, Южному Рогу и Западному Рогу, Колеснице богов. Но ни одна из этих книг не расскажет вам о том, какие трудности встретились мореходам, что они чувствовали, что они переживали, о чём они между собой говорили, о чём думали. И мне захотелось написать именно такую книгу.
В книге говорится о древнем щите с костяной табличкой. «А был ли такой щит на самом деле?» — спросите вы. Ответить на этот вопрос не так легко. Боюсь, что, если бы вы стали искать этот щит в музеях, вы напрасно потеряли бы время. Однако щит не является выдумкой. Древние мастера делали щиты, соединяя различные материалы — металл, дерево, слоновую кость. А я сложил щит из различных частичек наших достоверных знаний о жизни его владельцев — древних критян. Науке было известно, что у древних критян, этих искусных мастеров и художников, были продолговатые щиты именно такой формы, как описано в повести. Я также знал, что критяне были отважными мореходами, они чрезвычайно любили рисовать корабли, осьминогов, водоросли. На фресках дворца в критском городе Кноссе есть изображения летучих рыб, которые встречаются лишь в Атлантике. Эти и другие данные свидетельствуют о том, что критяне одними из первых вышли в океан. Сведения Гомера об океане и островах Блаженных восходят к критским преданиям. Об этом говорит и имя мифического обитателя Блаженных островов Радаманта. Следовательно, критяне могли изобразить пролив, отделяющий Внутреннее море от Внешнего, и свой корабль в этом проливе. «А богиня со змеями? — спросите вы. — Это, конечно, выдумка?» Нет, у критян была такая богиня, и изображения её сохранились.
Итак, и по форме, и по идее изображения, и по всем своим деталям щит составлен из исторически достоверных частей.
Я так подробно остановился на этом, чтобы вам стал ясен принцип, использованный мной в обрисовке образов героев повести.
История сохранила лишь одно имя Ганнона и рассказ о его плавании. А ведь нужно было наделить мореплавателя мыслями, чувствами, сделать Ганнона живым человеком.
Мне помогло то, что я установил причинную связь между битвой при Гимере и экспедицией Ганнона в океан. Хорошо известная по описаниям древних авторов битва при Гимере в 480 г. до н. э. была для меня гаванью, из которой я повёл своих героев в путь по неизведанным морям. Битва при Гимере не только дала обоснование цели экспедиции Ганнона, но и помогла нарисовать образ самого морехода и его спутников.
Карфагенское войско под Гимерой возглавлял суффет Гамилькар. В повести рассказано почти всё, что известно о Гамилькаре. Да, его отцом был Магон, а матерью — гречанка из Мессаны. После поражения при Гимере Гамилькар бросился в огонь жертвенника, и в Карфагене ему был воздвигнут памятник. Учёным также известно, что сыном Гамилькара был Ганнон. Это и позволило ввести героя в гущу политической борьбы в Карфагене после Гимеры, показать соперничество враждующих родов и последующий упадок рода Магонидов, возвышение жрецов храма Тиннит.
А как возник образ его маленького друга Гискона? Древние писатели сохранили рассказ о бедняках Карфагена, которые продавали своих детей богачам, желавшим принести кровавую жертву богам. Археология подтвердила справедливость этого рассказа. В 1921 году на месте бывшего Карфагена археологами были раскопаны подземелья храма Тиннит и обнаружены сотни глиняных сосудов, на дне которых сохранились детские кости. А почему не мог Ганнон спасти какого-нибудь мальчика от этой участи и взять его с собой? Так появился образ Гискона.
И для создания образа учителя Ганнона, грека Мидаклита, тоже существовали некоторые реальные предпосылки.
В V веке до н. э., когда Ганнон совершил своё плавание, связи греков с океаном были прерваны. Столбы Мелькарта находились в руках Карфагена. Современник Ганнона, греческий поэт Пиндар, даже утверждал, что проникнуть за Столбы Мелькарта вообще невозможно. И в то же самое время история сохранила имя одного грека, побывавшего в океане в V веке до н. э. Имя этого грека — Мидаклит. Зная о том, что в V веке многие греки жили в Карфагене, я соединил судьбу Ганнона и Мидаклита, исходя из того, что грек мог побывать в океане лишь с согласия карфагенян. Устами Мидаклита я попытался высказать мысли, которые развивали греческие философы-материалисты того времени. Они высоко ценили культуру Востока и учились у египтян, вавилонян, финикийцев. Уже в то время они пришли к убеждению, что Земля имеет форму шара.
В те годы, когда готовилось первое издание этой книги (1957 г), было уже известно о связях этрусков с карфагенянами. Мы знали со слов греческого историка Геродота (V в. до н. э.) о совместной борьбе этрусков (прежде всего города Цере) и карфагенян против греков, пытавшихся основать свои колонии на прилегающем к Италии острове Сардиния. Другой греческий писатель, известный философ Аристотель (IV в. до н. э.) сохранил сообщение о договорах между карфагенянами и этрусками. Наконец археологические находки говорили о наличии этрусско-карфагенянской торговли. Но были ли связи между этрусками и карфагенянами настолько тесными, чтобы этруск, происходящий из царского рода, мог на протяжении ряда лет сноситься с храмом богини Тиннит? Этого мы не знали. В литературной традиции сообщалось о связях на религиозной почве этрусков с греками и не было ни единого намёка на то, что этруски вообще знали о существовании финикийских богов.
8 июля 1964 года при раскопках древнего этрусского храма в городе Пирги, служившем портом крупному этрусскому центру Цере, свершилось то, о чём мечтали многие поколения учёных, пытавшихся проникнуть в тайну этрусского языка: были найдены золотые пластины с двуязычными надписями. Но самое удивительное — это были не этрусско-латинские и даже не этрусско-греческие тексты, о существовании которых можно было предполагать на основании сведений о многовековых связях этрусков с римлянами и греками, а параллельные тексты на этрусском и карфагенском (пуническом) языках. Первая пуническая надпись, найденная на территории Италии, оказалась одновременно ключом к разгадке этрусской тайны! Когда надписи были прочитаны, то оказалось, что это посвящение финикийской богине Астарте, соответствующей карфагенской богине Тиннит. Посвящение сделал не какой-нибудь карфагенский купец, занесённый бурей в Этрурию, а царь города Цере, того самого города, который упомянут Геродотом в связи с совместной борьбой этрусков и карфагенян против греков. Золотые пластины датируются концом VI и началом V в. до н. э., как раз тем временем, которое непосредственно предшествовало битве при Гимере.
Битва при Гимере коренным образом изменила внешнюю политику Карфагена, поскольку все усилия его были направлены на создание обширных владений в Африке. К этому времени, очевидно, относится сообщение греческого историка Диодора Сицилийского о попытке этрусков проникнуть на необычайно плодородный остров, открытый карфагенянами в океане. В битве при Кумах, где греки разбили этрусков, карфагеняне уже не участвовали. Союз Карфагена и этрусков распался, так же как пришёл конец морскому могуществу этрусков.
Находка в Пирги, о которой будут ещё много говорить и писать, как нельзя кстати совпала с подготовкой моей книги ко 2-му, этому, изданию. Она не только подтвердила очерченную мною систему международных отношений в первые десятилетия V в. до н. э., но и дала обоснование образу знатного этруска Мастарны. То, что в обрисовке этого персонажа было фантазией, получило документальное подтверждение. Двойника нашего Мастарны звали Тиберием Валианой. У меня даже возникла мысль дать моему герою новое имя. Но, поразмыслив, я решил: пусть он по-прежнему зовётся Мастарной. Читатель прочтёт послесловие и на этом примере поймёт специфику художественного произведения на исторические темы. Автор не обязательно должен создавать образы реально существовавших исторических лиц, но его во ображение, его фантазия не должны быть беспочвенными, они должны иметь историческую основу даже в том случае, если повествуется о самых тёмных, малоизвестных нам периодах истории.
Действие одной из частей повести развивается в Африке, притом в её глубинных районах. Может возникнуть вопрос, откуда я черпал сведения о жизни африканских племён в V в. до н. э. Мне помогли замечательные открытия последних де сятилетий в Сахаре. На скалах в юго-восточном Алжире найдена живопись, являющаяся созданием многих поколений охотничьих и скотоводческих племён. Это не только замечательный памятник первобытного искусства, но и превосходный исторический источник. Мы узнаём из него о занятиях древнейших обитателей Сахары, об их одежде, украшениях, верованиях.
Вас, мои читатели, наверное, интересует, существовала ли страна Атлантида, о тайне которой так много размышлял Мидаклит. Об Атлантиде человечество впервые узнало со слов известного древнегреческого философа Платона (427–347 гг. до н. э.), ссылавшегося на доступную ему рукопись мудреца и поэта Солона. По Платону, 12 тысяч лет назад в Атлантическом океане, где-то непосредственно за Столбами Геракла, находился огромный остров. Он был населён могущественным народом — атлантами, правители которых вели завоевательные войны на востоке и западе. Вскоре после войны с древнейшими обитателями Греции Атлантида со всеми своими жителями в течение одного дня и одной ночи погибла, опустившись на дно океана.
В описании обычаев затерянного в океане острова мы пользовались данными о таинственных гуанчах. По сведениям испанских и португальских мореплавателей, гуанчи, заселявшие Канарские острова, не умели строить ни лодок, ни плотов, словно испытывали панический страх перед морем. Учёные по-разному толковали этот обычай. Советский учёный Б. Л. Богаевский ещё в 20-х гг. высказал взгляд, что гуанчей отпугивало от моря воспоминание о катастрофе Атлантиды. Современный итальянский учёный А. Гаудио полагает, что гуанчи — потомки народа, ведшего на континенте оседлый образ жизни и занимавшегося земледелием. Насильственно оторванные от своей родины и посаженные на корабли завоевателей гуанчи были переселены на отдалённые острова. Эта гипотеза возникла благодаря сообщению одного греческого историка о том, что карфагеняне завладели островом в океане, поселив на нём людей, не умевших плавать по морям, чтобы они не могли дать знать о своём существовании ни одному мореплавателю.
В центре повествования находится образ Ганнона. Судя по периплу, это был человек выдающегося ума, замечательный политик, мореплаватель и учёный. Он не только основывает на побережье Африки колонии, но и совершает плавания с чисто исследовательскими целями. Его интересует как необычная природа, так и жизнь обитателей дальних стран. Впервые у Ликса он сталкивается с кочевниками-скотоводами. В перипле сохранилась примечательная надпись: «У них мы оставались до тех пор, пока не стали друзьями». Из этого же документа мы узнаём, что ликситы сопровождали Ганнона в плаваниях и служили ему переводчиками. Не приходится сомневаться, что поддержка, оказанная Ганнону его новыми друзьями, во многом способствовала успеху экспедиции. И в то же самое время Ганнон был человеком рабовладельческой эпохи. В его сознании не укладывалось, что человечество сможет когда-нибудь обойтись без рабства. Помните, как он говорит в повести: «Мир — это корабль. Одним боги предназначили быть внизу и до самой смерти поднимать и опускать тяжёлые вёсла. Другим уготовили места наверху… Так было всегда, и так будет, покуда стоит мир». Теперь мы знаем, что это не так. Но не забывайте, что мы живём в эпоху, когда сила человеческих мышц заменена на кораблях силой пара, электричества и атома. А Ганнон жил в то время, когда нельзя было обойтись без тяжёлого труда прикованных цепями гребцов.
Я стремился также показать, что карфагеняне по отношению к местным племенам Африки выступали как поработители. И если мы не знаем о судьбе Ганнона, то нам известна судьба основанных им колоний. Они вскоре были разрушены местными племенами. Такая участь впоследствии постигла и других завоевателей, сменивших карфагенян, — римлян. Остатками их былого могущества являются развалины городов, полузасыпанных песками. Однако подвиг отважных мореходов, впервые открывших западный берег «чёрного материка», не может не вызвать у нас чувства восхищения.
Мужественные и стойкие карфагенские мореплаватели показали путь другим первооткрывателям Земли.
Н50
7-6-3
97-ЦЧб5
Александр Иосифович Немировский
ЗА СТОЛБАМИ МЕЛЬКАРТА
(Издание второе)
Для среднего и старшего школьного возраста
Редактор Т. Т. Давыденко
Худож. редактор С. Г. Ратмирова
Художник Ю. Зальцман.
Техн. редактор Г. Я. Баклыкова.
Корректор Л. М. Батищева.
Сдано в набор 14/IV 1965 г. Подписано в печать 28/Х 1965 г.
Формат 60 хЧ84 1/16. Физ. печ. л. 15,25. Усл. печ. л. 13,88.
Уч-изд. л. 13,0.
Тираж 50 000 экз. Цена 49 коп. Заказ № 6469.
Центрально-Черноземное книжное издательство,
ул. Цюрупы, 34.
г. Воронеж, типогр, изд-ва «Коммуна», пр. Революции, 39.
Литература и астрономия
Рекордное число астрономических ошибок допущено в повести для детей А. Немировского «За Столбами Мелькарта» (М., Детгиз, 1959). Есть здесь и ошибки, связанные с созвездиями и отдельными звездами. Герои повести дважды наблюдают Сириус (летом и в сентябре) с вечера и в первой половине ночи, когда его нет на ночном небе. На стр. 75-й автор утверждает:
«Эти четыре звезды, чуть повыше и левее Большого Ковша, называются почему-то Вороном». Но Ворон — созвездие Южного неба, и поэтому расположен очень далеко от Большой Медведицы. На стр. 171-й герои повести фиксируют момент, когда созвездие Скорпиона зашло за горизонт, опередив созвездие Весов: «Где же Скорпион, Ворон, Дева? Как будто это Весы? Но раньше они были на юге, а теперь оказались на западе». На самом деле сперва за горизонт заходят Дева, Ворон (если он настоящий, а не вблизи Большой Медведицы). Весы, а потом уж Скорпион.
Поразительную новость сообщает нам А. Немировский в повести для детей «За Столбами Мелькарта»: «Это был самый удивительный рассвет, какой когда-либо встречали люди. Солнце всходило на западе» (М., Детгиз, 1959, стр. 172). Но это утверждение абсолютно неверно. Выше я уже пояснял, что и в Южном полушарии Земли Солнце, Луна, все планеты и звёзды всходят тоже на востоке.
«Эти четыре звезды, чуть повыше и левее Большого Ковша, называются почему-то Вороном». Но Ворон — созвездие Южного неба, и поэтому расположен очень далеко от Большой Медведицы. На стр. 171-й герои повести фиксируют момент, когда созвездие Скорпиона зашло за горизонт, опередив созвездие Весов: «Где же Скорпион, Ворон, Дева? Как будто это Весы? Но раньше они были на юге, а теперь оказались на западе». На самом деле сперва за горизонт заходят Дева, Ворон (если он настоящий, а не вблизи Большой Медведицы). Весы, а потом уж Скорпион.
Поразительную новость сообщает нам А. Немировский в повести для детей «За Столбами Мелькарта»: «Это был самый удивительный рассвет, какой когда-либо встречали люди. Солнце всходило на западе» (М., Детгиз, 1959, стр. 172). Но это утверждение абсолютно неверно. Выше я уже пояснял, что и в Южном полушарии Земли Солнце, Луна, все планеты и звёзды всходят тоже на востоке.