И вдруг какой-то порыв охватил Ганнона. Сердце его затрепетало, как парус во время внезапно налетевшей бури. «Вот оно, сокровище, которое мне посылает Тиннит!»
Ганнон снял со своего пальца серебряное кольцо с квадратной печаткой и надел его на палец девушки. Её руки были холодны, как мрамор.
— Уже поздно! — произнесла Томис. — Поздно!
Снаружи послышался шум голосов. Томис вздрогнула всем телом и отступила к двери. Ещё мгновение, и она исчезла во мраке.
— Томис! Томис! — звал Ганнон, и его голос гулко разносился под сводами.
Ганнон выбежал из пещеры.
Всё пространство перед скалой было заполнено людьми. Мужчины, женщины и дети выходили из пещер и шли к морю. На Ганнона никто не обращал внимания. Он бросился в толпу, но сколько ни искал Томис, её нигде не было видно, не было и Радаманта.
Небо покрылось тучами. С моря подул сильный ветер. Со свистом он проникал в расщелины скал, шумел в кронах деревьев, клокотал в ручье.
— Томис! Томис! — звал Ганнон.
И, словно дразня его, откликалось эхо: «Томис! Томис!»
И тогда Ганнон увидел Мидаклита. Волосы его развевались по ветру.
— Скорее! Скорее! — кричал эллин. — Сокровища уже на корабле! Сейчас за нами придёт лодка!
Мидаклит бросился к берегу. И в этот миг Ганнон увидел Радаманта. Высокий и безмолвный, он стоял, окружённый несколькими островитянами. В руках у жреца была амфора.
Ганнон рванулся к Радаманту:
— Где Томис?
Лицо жреца потемнело. Он отвёл взгляд от Ганнона.
— Передай это другу, — произнёс Радамант, протягивая Ганнону амфору. — Здесь самое дорогое, что у меня есть, — свитки.
— Где твоя дочь? — настаивал Ганнон.
Жрец молчал и медленно удалялся, окружённый безмолвными островитянами. На их лицах не было тревоги, скорее светилась покорность судьбе.
Адгарбал и Мидаклит подхватили Ганнона под руки и силой усадили его в лодку. Вёсла ударили по воде, и вот уже Ганнон на палубе гаулы. Загремела, заскребла по сердцу якорная цепь. Забился, затрепетал на рее парус. Зашумели под килем волны.
И тогда Ганнон увидел на утёсе одинокую женскую фигурку. Хотя до утёса было никак не меньше двухсот локтей, Ганнон сразу узнал Томис. Девушка стояла лицом к морю. В руках её извивались змеи.
— Ифигения [82]из Атлантиды! — воскликнул Мидаклит.
Ганнон молча взглянул на учителя. «Ифигения? Что ты этим хочешь сказать?» — говорил его взгляд.
— Когда ты был в храме, — промолвил эллин, — я узнал о страшном обычае островитян. Здесь девушки приносят себя в жертву подземным богам, чтобы отвести их гнев.
— Подземным богам?
— Да, подземные боги у них почитаются в образе змей.
Ганнон не отрываясь смотрел на утёс. Ему показалось, что одна змея, как чёрная плеть, скользнула по груди Томис. Мучительно жаль было эту девушку, её отца, весь этот народ, обречённый на гибель. Образ Томис слился с образом Синты, как в тигле сплавляются два драгоценных металла. Ганнон протянул вперёд руки, но на утёсе уже никого не было. Словно всё, что он видел мгновение назад, было сном.
Гаула выходила в открытое море. Его поверхность то светлела, как озарённый солнцем медный щит, то тускнела и покрывалась тенями от бегущих по небу туч.
В заливе Южного Рога
Снова в море
Каюта была полна кубками, амфорами с драгоценными камнями и другими сокровищами из храма Радаманта.
Мидаклит сидел рядом со спящим Ганноном. В руках его шелестел свиток. Врывавшийся сквозь щели ветер колебал пламя светильника. Мидаклиту казалось, что между строчками древней рукописи он видит солнечный свет и сияние моря, корабли входят в канал, огибающий город атлантов. В стене, отделанной серебристым металлом, огромные квадратные ниши. В них машины, напоминающие присевших на задние лапы собак с вытянутыми шеями. Эти медные чудища мечут огонь на сотни и тысячи стадий, но сейчас они молчат, и корабли сворачивают в канал под арку. Поднимается цепь. Зажигается ослепительный свет, озаряя высокие своды из плотно пригнанных камней. Плеск вёсел усиливается стенами, и, кажется, тысячи ладоней рукоплещут отважным мореходам. Впереди пятно дневного света. Оно растёт. И вот корабли у причалов. Их встречают статуи из красного металла и люди в белых одеждах.
Страшный грохот заставил Ганнона вскочить на ноги. Выбежав на палубу, он увидел огненный сноп, поднимавшийся из глубин тёмного моря. Багровым пламенем он осветил всё вокруг. Его отблеск лёг на волны, пронизал паруса. «Горит Колесница богов», — подумал Ганнон.
Огромный столб дыма взметнулся над морем, слившись с багровыми облаками. Временами ветер менял направление, и тогда можно было увидеть огненный поток лавы, растекающийся среди пламени.
«Рождение и смерть — таков закон, которому подвластно всё, что есть на земле и на небе. Рождаются и умирают люди, погружаются на дно материки и всплывают новые!» — звучали в голове Ганнона слова сурового и благородного Радаманта. Только теперь он осознал беспощадную мудрость этих слов. Настанет время, когда люди уже ничего не будут знать ни о великом городе Карфагене, ни об этой маленькой гауле, блуждающей сейчас в океане. Забудутся имена отважных. Перед лицом времени и человек и даже город из вечного камня — как мотылёк, живущий один день.
Сгустился мрак. Словно наступила последняя, вечная ночь. С трудом пробрался Ганнон к кормовому веслу и сменил Адгарбала. Вдруг на палубу что-то посыпалось частым тяжёлым дождём. Это был пепел. Под Гимерой он сам видел огнедышащую Этну и слышал о том, что эта гора извергает пепел. Случалось, что целые города были погребены под ним. Но города ведь не имели парусов, как «Око Мелькарта». Пусть яростно грохочет Колесница богов, пусть она кидает им вслед камни. Гаула уйдёт! Ветер, дуй во все щёки! Гони гаулу куда хочешь, только подальше от этого гибнущего острова.
Ночь казалась бесконечно долгой. Наконец мрак стал рассеиваться, превращаясь в туман. Блеснуло солнце, тусклое, как истёршаяся бронзовая монета. Глазам Ганнона предстала палуба, покрытая пеплом.
Отдав кормовое весло Адгарбалу, совершенно обессиленный, Ганнон спустился в каюту. Светильник, подвешенный к потолку, раскачивался во все стороны, то тускнея, то вспыхивая. Мидаклит не спал. Положив свои таблички на колени, он что-то царапал по ним палочкой. Увидев Ганнона, эллин радостно вскочил. Он указал на горлышко высокого серебряного сосуда, стоявшего рядом, и воскликнул:
— Видишь, Ганнон, что здесь есть!
На горлышке сосуда были начертаны такие же значки, какие были нацарапаны на костяной табличке из щита. Но эти значки были мертвы для суффета.
— «Тартесс», — прочёл вслух Мидаклит. — Теперь мне ясен путь критских пиратов, которым мы обязаны этими сокровищами. Они достигли Тартесса и разграбили его. На обратном пути, очевидно, буря вынесла их корабль в открытое море и забросила на остров атлантов. Там они прожили более двадцати лет. Там они вынуждены были оставить часть своей добычи. Наверное, лишь немногим из критян суждено было вернуться на родину.
— Но почему же они не вернулись за своими сокровищами? Почему это не сделали их дети и внуки? — возразил Ганнон.
— А потому, что вскоре Крит был завоёван воинственными дорийцами, [83]предками нынешних спартанцев. Эти пастухи и воины разрушили города Крита, опустошили его дворцы и храмы. Много сокровищ досталось дорийцам, но кладезь знаний древних критян так и остался для них закрытым. Таблички с письменами, которые они могли обнаружить в развалинах дворцов, были им так же непонятны, как и мне, пока Радамант не раскрыл их тайну. Но даже если бы они могли прочесть о далёких плаваниях моряков царя Миноса, могли ли они их повторить? Вся жизнь их проходит в горах и долинах Крита или Пелопоннеса. Море вызывает у них ужас… Но всё же, — продолжал эллин после короткой паузы, — открытия древних критян не были вовсе забыты. На пирах слепые певцы, и Гомер среди них, вспоминали о Тартессе, об океане. И последние капли истины потонули в волнах поэтического вымысла. Тартесс, лежавший за вратами лучезарного бога солнца, за Столбами Мелькарта, превратился у Гомера в царство мрака и смерти Тартар. Море с приливами и отливами, столь удивительными для каждого, кто их видит впервые, превратилось в реку-океан. Остров в океане, заселённый потомками атлантов, сделался полями Блаженных…
Сквозь дрёму Ганнон слышал, как эллин что-то говорил о Радаманте. Потом Ганнон забылся.
Южный Рог
Целую неделю гаулу носило по бурному морю. Временами волны с такой силой обрушивались на борта «Ока Мелькарта», что доски трещали. Гаулу метало из стороны в сторону, и, казалось, вот-вот она станет поперёк волн.
Огромные вздыбленные валы пугали даже такого бывалого моряка, как Адгарбал. Мореходы напряжённо всматривались в горизонт, и каждое облако превращалось в их воображении в спасительную землю.
Ветер дул в южном направлении, и сколько ни прилагали люди усилий, им никак не удавалось повернуть корабль на восток, где, как они предполагали, находился ливийский берег.
Мощное течение всё дальше уносило гаулу.
Только на восьмой день блужданий в океане волны уже не были так яростны. Влажный туман рассеялся. Показались стаи птиц.
— Смотри! — радостно воскликнул Ганнон. — Птицы кружатся над водой. Значит, близко их гнёзда. Птицы ведь не улетают далеко от своих птенцов.
— Ветки! — сказал Адгарбал, перевешиваясь над перилами. — Там на весле!
Это был тоже верный признак близости берега. И берег не заставил себя долго ждать. Показался узкий мыс, имеющий форму рога. За ним берег уходил к востоку. Может быть, это южная оконечность Ливии?
Обогнув мыс, гаула повернула на восток. После нескольких часов плавания с правого борта из синих вод океана, как зелёный цветок, выплыл остров. Какими огромными деревьями он покрыт! Высочайшие пальмы, какие когда-либо приходилось видеть Ганнону, много ниже этих исполинов.
«Око Мелькарта» стал на два якоря в спокойной бухте на северном берегу острова. Вода была тёмно-зелёной, и каждый понимал, что здесь судну не угрожают ни мели, ни подводные камни.
Ночь прошла спокойно. Утром Ганнон решил высадиться на берег. Но к утру чёрный, как смола, мрак окутал всё вокруг. Тучи, казалось, задевали верхушки мачт. Вскоре хлынул неудержимый дождь. Он низвергался тесными вертикальными струями, бил по палубе, как дротики атакующего войска, обливал мачту и паруса, булькал, журчал. Под громовые раскаты невообразимой силы сверкали молнии, озаряя корабль и оставляя на чёрной воде светящиеся следы.
Забившись в трюм, люди дрожали от страха. Никому из них не приходилось видеть такого дождя. Наверное, так начинался потоп, о котором говорилось в древних преданиях.
— Боги хотели нас сжечь небесным огнём, а теперь решили утопить! — шутил Мидаклит.
Но Ганнона это тревожило не на шутку. Он опасался, что деревянные части гаулы могут прогнить. Матросы накрыли просмолённой материей все отверстия на палубе. Дождь лил четверо суток, не утихая.
— Подумай, — возбуждённо говорил Мидаклит, — у нас считают, что на юге Ливии совсем нет жизни, что под знойным солнцем сгорает земля и вскипает море, а оказывается, чем дальше к югу, тем больше влаги, тем пышнее растительность.
— А помнишь, — заметил Ганнон, — как мы мучились от жажды в пустыне, как пересыхала гортань, как в мозгу вставали призрачные видения? Почему так несправедлива природа?
— Природа безразлична ко всему живущему. Она не знает, что такое добро, что такое зло. Несправедливость природы должен устранить человек.
Ганнон с любовью посмотрел на учителя. С каждым днём он всё больше уважал его. Для других людей море, ветер, пустыня были капризными или жестокими, тщеславными или великодушными существами, имевшими свои слабости, любившими лесть и щедрые дары. Для эллина море, ветер, пустыня были безличными стихиями, управляемыми вечными, железными законами, доступными человеческому уму.
И уверенность в незыблемости этих законов сочеталась в Мидаклите с наивным пристрастием к красивым и нелепым сказкам его родины.
Битва при Гимере перевернула всю жизнь Ганнона. Если бы не гибель отца, его судьба сложилась бы иначе. Ему бы надо было ненавидеть каждого эллина, видеть в каждом из них смертельного врага.
Не раз ловил суффет неприязненные взгляды матросов, обращённые к Мидаклиту. Казалось, в их душах поднималось что-то грязное и чёрное, как осадок со дна амфоры. Глаза их мутнели. Лица искажались злобой. Но в душе Ганнона не было этой ненависти.
— Как мы назовём этот мыс? — вслух рассуждал Мидаклит. — Мысом Дождей или мысом Надежды?
— Южным Рогом, — предложил Ганнон.
Учитель обрадованно закивал головой.
Лесные чудовища
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Палуба стала просыхать. К небу поднимались струйки пара. Ветерок доносил с острова приторный и густой аромат, который испускали, по-видимому, исполинские деревья. Людьми овладевало ощущение какой-то новизны и свежести, словно ливень смыл без остатка всё, что их связывало с прошлым.
Надо было подумать о дальнейшем пути. Если Мидаклит прав и корабль находится у южной оконечности Ливии, то какой смысл возвращаться старой дорогой, через Мелькартовы Столбы? Не проще ли обогнуть Ливию, как это сделали финикийцы по повелению египетского фараона Нехо? [84]Можно будет высадиться в Аравии, а оттуда сушей достигнуть Тира.
Но, чтобы продолжать плавание, надо пополнить запасы провизии, тщательно подготовить гаулу и, главное, дать отдохнуть людям.
В этот же день моряки сошли на берег. Ганнон приказал захватить топоры. Они могли понадобиться, если придётся прорубать чащу. Гаула прочно стояла на якорях, поэтому Ганнон оставил на борту только пятерых матросов во главе с Адгарбалом. Все остальные были переправлены на остров. Лодку вытащили на сушу и перевернули килем вверх. Теперь в путь!
Ганнон энергично шагал по мокрому песку. Взморье было покрыто огромными лужами желтоватой воды. Из размытой земли поднимались густые горячие испарения, наполняя воздух гнилой сыростью.
В нескольких шагах от себя Ганнон увидел огромную черепаху, её панцирь отливал зеленью. Заметив людей, черепаха втянула в него лапы и голову. «Вот и мясо, — подумал Ганнон. — Остаётся только отыскать деревья, чтобы починить гаулу, и источник с хорошей водой».
Прошлой ночью карфагеняне не слышали хорошо знакомых им звуков — рыка льва и воя гиены, звуков, без которых не обходится ни одна ливийская ночь. Но, если на острове нет львов и гиен, здесь могут водиться другие хищные звери.
Лес, мрачный и густой, начинался почти у самого берега. Мощные, гладко отполированные стволы гигантских деревьев, словно мачты, поднимались к небу. Внизу деревья были почти лишены ветвей, зато верхушки их были похожи на огромные шатры. Ветви и листья так сплелись и перепутались, что неба почти не было видно. Вокруг стволов вились растения, их стебли, устремляясь вверх, подобно змеям, охватывали деревья.
Земля была покрыта прелой листвой и множеством полусгнивших стволов. На них росли уродливые грибы и жёлто-коричневые цветы, напоминавшие орхидеи. Мидаклит попытался сорвать один такой цветок, но тотчас же отдёрнул руку. Стебли цветка были покрыты острыми, как медные иглы, шипами.
Но что это? Перед Ганноном был след, чётко выделявшийся во влажной почве. След зверя? Нет, это скорее отпечаток босой человеческой ноги…
— Посмотри, Мидаклит, — позвал Ганнон учителя, — какой странный след.
Эллин покачал головой:
— Я бы сказал, что он принадлежит обезьяне, если бы он не был так велик.
— А не след ли это какого-нибудь дикаря? — предположил Ганнон.
— У человека не может быть так оттопырен большой палец! — возразил Мидаклит. — А впрочем, — добавил он после короткой паузы, — что мы будем гадать? Вот если бы с нами был Бокх, он сразу разрешил бы наш спор.
Кроме странного следа, ничто не напоминало об обитателях этого девственного леса. Но даже самый малейший звук или шорох отдавался под огромными кронами деревьев, словно под сводами храма. Это вызывало страх и уныние у людей, привыкших к открытым просторам, к бесконечному шёпоту волн. Они старались держаться поближе друг к другу. Лишь Мидаклит изредка отходил в сторону, чтобы рассмотреть какое-нибудь диковинное растение.
— Взгляни, — обратился он к Ганнону. — Я сорву и засушу этот цветок, я покажу его тем, кто утверждает, будто жизнь на юге Ливии невозможна.
Вдруг раздался странный звук. Вначале он имел отдалённое сходство с прерывистым собачьим лаем, а потом перешёл в глухое рокотание, напоминающее раскат грома.
Путники остановились. Кровь застыла в их жилах. Ганнон судорожно стиснул рукоятку меча.
Всё смолкло. Выждав некоторое время, люди снова двинулись вперёд.
Неожиданно кусты расступились, и оттуда показалось какое-то огромное существо, поросшее короткой чёрной шерстью. Нос у него был приплюснут. Из-под скошенного лба смотрели маленькие свирепые глазки.
Прежде чем люди успели опомниться, существо это поднялось во весь свой огромный рост. У него была широкая грудь, курчавившаяся шерстью, длинные мускулистые руки.
— Хозяин леса! — в ужасе крикнул кто-то из матросов.
В чудовище полетели дротики. Но лишь один из них задел плечо лесного великана. Он яростно заревел, колотя себя в грудь огромными кулаками. Волосатая грудь его гудела, напоминая эфиопский барабан. Короткая щетина на голове шевелилась.
Ганнон бросился к лесному чудовищу и мечом наотмашь ударил его по голове. Великан опрокинулся на землю. Подбежавший на помощь Ганнону матрос вонзил нож в спину чудовища.
В это время из-за кустов выскочило ещё трое лесных великанов. Ганнон не успел оглянуться, как один из матросов уже лежал на земле с раздробленным черепом, а кости другого хрустели в объятиях чудовища. Матросы поспешили на помощь своему товарищу, и вот другой великан свалился под ударами их мечей и дротиков.
— Бежим отсюда! — крикнул Ганнон.
Двое матросов подхватили убитого товарища, ещё двое помогли подняться раненому. Но Мидаклит словно прирос к месту. Не отрываясь смотрел он на лесных чудовищ. Наконец-то он своими глазами видит этих удивительных длинношёрстных животных из Страны Высоких Трав! Неужели и сейчас, когда они на корабле, он не сможет захватить с собой шкуры этих чудовищ?! Ганнон понял мысли учителя. Он приказал двум матросам дотащить до берега одного из убитых великанов. Но это им оказалось не под силу. Пришлось срубить змеевидные растения и обвязать ими туловище зверя.
Обратный путь показался Ганнону короче. Вскоре сквозь зелень сверкнул яркий солнечный луч. Впереди открылась небольшая поляна, а за нею море. Наконец можно было выпрямить согнутую, ноющую спину! Больше не надо сражаться с ползучими растениями, перелезать через полусгнившие стволы, скользить по влажной земле.
У лодки карфагеняне внимательнее осмотрели свою добычу. Плечи лесного чудовища имели необычайную ширину — полтора локтя. Толстые, как брёвна, лапы были покрыты тёмно-бурой шерстью. Шерсть на груди и спине отливала серебром. Чудовище имело четыре с половиной локтя в высоту. Оно было на целую голову выше самого рослого матроса на корабле. Несомненно, это была обезьяна, но подобных обезьян не видел ещё ни один смертный. Мёртвая, она обнаруживала ещё более разительное сходство с человеком. У неё была ладонь с крупным большим пальцем, а не коротышкой, как у обезьянок из Гадеса. Уши имели небольшую мочку и очень напоминали человеческие. Мощные тяжёлые челюсти были снабжены крупными зубами, отличавшимися от человеческих лишь большей величиной.
Матросы рыли могилу для своего погибшего товарища. Молча окружили её люди. Тело, обёрнутое в белый холст, опустили в сырую землю. Ганнон на коленях прочёл короткую молитву. Каждый бросил в могилу ком земли, а когда яма сравнялась с землёй, сверху положили тяжёлый камень. И вот на берегу высится пирамидка. «Если когда-нибудь кто-то захочет определить путь, проделанный нами, — думал Ганнон, — его вехами будут могилы». Ганнону вспомнилась пустыня и песчаный холмик над могилой Малха. А где Синта и Гискон? Может быть, их уже нет в живых? И некому было их похоронить и оплакать по обычаям предков. А сколько ещё впереди невозвратимых потерь!
След корабля
Две недели прошли незаметно. Каждому нашлось дело. Многие были заняты рубкой леса и починкой корабля. Деревья, росшие на острове, были так тверды, что все топоры, имевшиеся на гауле, пришлось употребить на то, чтобы срубить лишь одно, самое тонкое. Оно пошло на переднюю мачту, давшую трещину во время последней бури. Матросы выкорчевали пенёк и притащили его на корабль. Он был так тяжёл, что мог вполне заменить железный якорь. Щели заделывали высушенными водорослями. Запасы смолы, к сожалению, иссякли. Мидаклит предложил заменить смолу клейким соком исполинского дерева, прозванного карфагенянами «плачущим». В этом соке вымочили и канаты, чтобы уберечь их от гниения. Корабль пропитался запахами девственного леса.
Часть матросов занялась сбором черепашьих яиц и ловлей черепах.
Черепахи лежали среди камней, огромные, зеленовато-чёрные. Медленно они вытягивали свои морщинистые шеи и слезящимися на солнце глазами следили за людьми. Черепах переворачивали на спину и, взвалив на носилки из ветвей, перекладывали в лодку, а из лодки поднимали на гаулу. Ганнон приказал очистить для них место в трюме.
В поисках черепах матросы разошлись по всему взморью. Уже смеркалось, когда Адгарбал увидел предмет, торчащий из песка. Кусок ствола, сломанного бурей? Олений рог? Нет! Весло! У моряка захватило дух.
— Смотрите, что я нашёл, — закричал он, оборачиваясь. — Весло!
— Спокойно! Спокойно! — сказал Ганнон, хотя у него самого бешено колотилось сердце.
Да, в этом нет сомнения. В руках у Адгарбала обломок вёсла. Весло здесь, на необитаемом острове! Судя по размерам, им могли пользоваться только на большой гауле. Лет сто назад финикийцам удалось обогнуть Ливию. Но это весло не могло принадлежать им. За сто лет во влажном климате дерево должно было сгнить и превратиться в труху. А на весле виден свежий излом. Значит, здесь недавно побывал какой-то корабль. Но какое судно могло оказаться в этих водах, кроме «Сына бури»? Может быть, он потерпел здесь кораблекрушение?
— Идём, — торопливо бросил Ганнон Адгарбалу. — Ты мне покажешь, где его нашёл.
Ганнон с Адгарбалом стояли у большого остроконечного камня.
— Вот здесь, — указал Адгарбал.
Ганнон взглядом измерил расстояние до моря. «Будет не меньше ста локтей, — подумал он. — Сюда волны не могли забросить обломок весла. Значит, корабль причаливал к берегу. Но тогда должны быть и другие следы».
Весь следующий день Ганнон вместе с матросами искал, эти следы. Но больше ничего не было найдено. Видимо, всё смыл ливень.
Находка вызвала у Ганнона новый прилив энергии. Значит, «Сын бури» находится где-то поблизости. Синта и Гискон ждут его! Нельзя медлить!
— Поднять якоря! — приказал он.
Матросы забегали по палубе. Одни бросились к якорным канатам, другие принялись натягивать паруса. Подгоняемый попутным ветром, «Око Мелькарта» покинул остров. Ганнон решил обогнуть Южный Рог, держа курс на восток. «Если Мастарна достиг Южного Рога, — думал Ганнон, — то, разумеется, он хотел обогнуть Ливию. Может быть, он опасался встречи с военными судами Карфагена?»
С неохотой плыли матросы вдоль неведомого берега, густо заросшего лесом. Есть ли ему конец? Что влечёт Ганнона всё дальше и дальше? Будь проклят этот обломок весла, из-за него Ганнон решил не возвращаться к Мелькартовым Столбам! А может быть, во всём виноват этот эллин? Он околдовал суффета, вселил в него неутолимую жажду новых странствий.
Корабль-призрак
Безветрие.
Пышные пурпурные облака плывут над морем. Паруса безжизненно обвисли. Не слышно тихого журчания воды у носа. Деревья на пустынном берегу стоят неподвижно, как изрисованные. Солнце пылает, яростное и бледное. Казалось, корабль идёт через огонь. Металлические части раскалились. При желании на них можно печь лепёшки, как на сковороде. Даже дерево жжёт, как железо. Дышать нестерпимо тяжело. Слепит глаза.
Одуряющая жара выгнала команду на палубу. В трюме и каютах было ещё душнее. Двое матросов, сбросив одежду, окатывают друг друга водой из кожаных вёдер. Впервые за много дней на палубе слышится смех. Морские лисицы, привлечённые необычными звуками, высовывают из воды пасть. Дни сменялись ночами, а берег, вопреки предсказаниям эллина, всё не поворачивал на север. Он тянулся всё в том же направлении на восток. И это всё больше волновало Ганнона. Вода, запасённая на острове Лесных Чудовищ, протухла. Перед тем как её пить, нужно было затыкать пальцами нос. Но и эта вода была на исходе. Ганнон приказал развесить на рее овечьи шкуры. За ночь они покрывались росой, и утром, выжав их, можно было получить несколько глотков воды.
О высадке на сушу нечего было и думать. Белая линия пены обрисовывала цепь прибрежных камней, а прибой превосходил своей силой всё ранее виденное.
Ганнон снял со своего пальца серебряное кольцо с квадратной печаткой и надел его на палец девушки. Её руки были холодны, как мрамор.
— Уже поздно! — произнесла Томис. — Поздно!
Снаружи послышался шум голосов. Томис вздрогнула всем телом и отступила к двери. Ещё мгновение, и она исчезла во мраке.
— Томис! Томис! — звал Ганнон, и его голос гулко разносился под сводами.
Ганнон выбежал из пещеры.
Всё пространство перед скалой было заполнено людьми. Мужчины, женщины и дети выходили из пещер и шли к морю. На Ганнона никто не обращал внимания. Он бросился в толпу, но сколько ни искал Томис, её нигде не было видно, не было и Радаманта.
Небо покрылось тучами. С моря подул сильный ветер. Со свистом он проникал в расщелины скал, шумел в кронах деревьев, клокотал в ручье.
— Томис! Томис! — звал Ганнон.
И, словно дразня его, откликалось эхо: «Томис! Томис!»
И тогда Ганнон увидел Мидаклита. Волосы его развевались по ветру.
— Скорее! Скорее! — кричал эллин. — Сокровища уже на корабле! Сейчас за нами придёт лодка!
Мидаклит бросился к берегу. И в этот миг Ганнон увидел Радаманта. Высокий и безмолвный, он стоял, окружённый несколькими островитянами. В руках у жреца была амфора.
Ганнон рванулся к Радаманту:
— Где Томис?
Лицо жреца потемнело. Он отвёл взгляд от Ганнона.
— Передай это другу, — произнёс Радамант, протягивая Ганнону амфору. — Здесь самое дорогое, что у меня есть, — свитки.
— Где твоя дочь? — настаивал Ганнон.
Жрец молчал и медленно удалялся, окружённый безмолвными островитянами. На их лицах не было тревоги, скорее светилась покорность судьбе.
Адгарбал и Мидаклит подхватили Ганнона под руки и силой усадили его в лодку. Вёсла ударили по воде, и вот уже Ганнон на палубе гаулы. Загремела, заскребла по сердцу якорная цепь. Забился, затрепетал на рее парус. Зашумели под килем волны.
И тогда Ганнон увидел на утёсе одинокую женскую фигурку. Хотя до утёса было никак не меньше двухсот локтей, Ганнон сразу узнал Томис. Девушка стояла лицом к морю. В руках её извивались змеи.
— Ифигения [82]из Атлантиды! — воскликнул Мидаклит.
Ганнон молча взглянул на учителя. «Ифигения? Что ты этим хочешь сказать?» — говорил его взгляд.
— Когда ты был в храме, — промолвил эллин, — я узнал о страшном обычае островитян. Здесь девушки приносят себя в жертву подземным богам, чтобы отвести их гнев.
— Подземным богам?
— Да, подземные боги у них почитаются в образе змей.
Ганнон не отрываясь смотрел на утёс. Ему показалось, что одна змея, как чёрная плеть, скользнула по груди Томис. Мучительно жаль было эту девушку, её отца, весь этот народ, обречённый на гибель. Образ Томис слился с образом Синты, как в тигле сплавляются два драгоценных металла. Ганнон протянул вперёд руки, но на утёсе уже никого не было. Словно всё, что он видел мгновение назад, было сном.
Гаула выходила в открытое море. Его поверхность то светлела, как озарённый солнцем медный щит, то тускнела и покрывалась тенями от бегущих по небу туч.
В заливе Южного Рога
Снова в море
Мидаклит сидел рядом со спящим Ганноном. В руках его шелестел свиток. Врывавшийся сквозь щели ветер колебал пламя светильника. Мидаклиту казалось, что между строчками древней рукописи он видит солнечный свет и сияние моря, корабли входят в канал, огибающий город атлантов. В стене, отделанной серебристым металлом, огромные квадратные ниши. В них машины, напоминающие присевших на задние лапы собак с вытянутыми шеями. Эти медные чудища мечут огонь на сотни и тысячи стадий, но сейчас они молчат, и корабли сворачивают в канал под арку. Поднимается цепь. Зажигается ослепительный свет, озаряя высокие своды из плотно пригнанных камней. Плеск вёсел усиливается стенами, и, кажется, тысячи ладоней рукоплещут отважным мореходам. Впереди пятно дневного света. Оно растёт. И вот корабли у причалов. Их встречают статуи из красного металла и люди в белых одеждах.
Страшный грохот заставил Ганнона вскочить на ноги. Выбежав на палубу, он увидел огненный сноп, поднимавшийся из глубин тёмного моря. Багровым пламенем он осветил всё вокруг. Его отблеск лёг на волны, пронизал паруса. «Горит Колесница богов», — подумал Ганнон.
Огромный столб дыма взметнулся над морем, слившись с багровыми облаками. Временами ветер менял направление, и тогда можно было увидеть огненный поток лавы, растекающийся среди пламени.
«Рождение и смерть — таков закон, которому подвластно всё, что есть на земле и на небе. Рождаются и умирают люди, погружаются на дно материки и всплывают новые!» — звучали в голове Ганнона слова сурового и благородного Радаманта. Только теперь он осознал беспощадную мудрость этих слов. Настанет время, когда люди уже ничего не будут знать ни о великом городе Карфагене, ни об этой маленькой гауле, блуждающей сейчас в океане. Забудутся имена отважных. Перед лицом времени и человек и даже город из вечного камня — как мотылёк, живущий один день.
Сгустился мрак. Словно наступила последняя, вечная ночь. С трудом пробрался Ганнон к кормовому веслу и сменил Адгарбала. Вдруг на палубу что-то посыпалось частым тяжёлым дождём. Это был пепел. Под Гимерой он сам видел огнедышащую Этну и слышал о том, что эта гора извергает пепел. Случалось, что целые города были погребены под ним. Но города ведь не имели парусов, как «Око Мелькарта». Пусть яростно грохочет Колесница богов, пусть она кидает им вслед камни. Гаула уйдёт! Ветер, дуй во все щёки! Гони гаулу куда хочешь, только подальше от этого гибнущего острова.
Ночь казалась бесконечно долгой. Наконец мрак стал рассеиваться, превращаясь в туман. Блеснуло солнце, тусклое, как истёршаяся бронзовая монета. Глазам Ганнона предстала палуба, покрытая пеплом.
Отдав кормовое весло Адгарбалу, совершенно обессиленный, Ганнон спустился в каюту. Светильник, подвешенный к потолку, раскачивался во все стороны, то тускнея, то вспыхивая. Мидаклит не спал. Положив свои таблички на колени, он что-то царапал по ним палочкой. Увидев Ганнона, эллин радостно вскочил. Он указал на горлышко высокого серебряного сосуда, стоявшего рядом, и воскликнул:
— Видишь, Ганнон, что здесь есть!
На горлышке сосуда были начертаны такие же значки, какие были нацарапаны на костяной табличке из щита. Но эти значки были мертвы для суффета.
— «Тартесс», — прочёл вслух Мидаклит. — Теперь мне ясен путь критских пиратов, которым мы обязаны этими сокровищами. Они достигли Тартесса и разграбили его. На обратном пути, очевидно, буря вынесла их корабль в открытое море и забросила на остров атлантов. Там они прожили более двадцати лет. Там они вынуждены были оставить часть своей добычи. Наверное, лишь немногим из критян суждено было вернуться на родину.
— Но почему же они не вернулись за своими сокровищами? Почему это не сделали их дети и внуки? — возразил Ганнон.
— А потому, что вскоре Крит был завоёван воинственными дорийцами, [83]предками нынешних спартанцев. Эти пастухи и воины разрушили города Крита, опустошили его дворцы и храмы. Много сокровищ досталось дорийцам, но кладезь знаний древних критян так и остался для них закрытым. Таблички с письменами, которые они могли обнаружить в развалинах дворцов, были им так же непонятны, как и мне, пока Радамант не раскрыл их тайну. Но даже если бы они могли прочесть о далёких плаваниях моряков царя Миноса, могли ли они их повторить? Вся жизнь их проходит в горах и долинах Крита или Пелопоннеса. Море вызывает у них ужас… Но всё же, — продолжал эллин после короткой паузы, — открытия древних критян не были вовсе забыты. На пирах слепые певцы, и Гомер среди них, вспоминали о Тартессе, об океане. И последние капли истины потонули в волнах поэтического вымысла. Тартесс, лежавший за вратами лучезарного бога солнца, за Столбами Мелькарта, превратился у Гомера в царство мрака и смерти Тартар. Море с приливами и отливами, столь удивительными для каждого, кто их видит впервые, превратилось в реку-океан. Остров в океане, заселённый потомками атлантов, сделался полями Блаженных…
Сквозь дрёму Ганнон слышал, как эллин что-то говорил о Радаманте. Потом Ганнон забылся.
Южный Рог
Огромные вздыбленные валы пугали даже такого бывалого моряка, как Адгарбал. Мореходы напряжённо всматривались в горизонт, и каждое облако превращалось в их воображении в спасительную землю.
Ветер дул в южном направлении, и сколько ни прилагали люди усилий, им никак не удавалось повернуть корабль на восток, где, как они предполагали, находился ливийский берег.
Мощное течение всё дальше уносило гаулу.
Только на восьмой день блужданий в океане волны уже не были так яростны. Влажный туман рассеялся. Показались стаи птиц.
— Смотри! — радостно воскликнул Ганнон. — Птицы кружатся над водой. Значит, близко их гнёзда. Птицы ведь не улетают далеко от своих птенцов.
— Ветки! — сказал Адгарбал, перевешиваясь над перилами. — Там на весле!
Это был тоже верный признак близости берега. И берег не заставил себя долго ждать. Показался узкий мыс, имеющий форму рога. За ним берег уходил к востоку. Может быть, это южная оконечность Ливии?
Обогнув мыс, гаула повернула на восток. После нескольких часов плавания с правого борта из синих вод океана, как зелёный цветок, выплыл остров. Какими огромными деревьями он покрыт! Высочайшие пальмы, какие когда-либо приходилось видеть Ганнону, много ниже этих исполинов.
«Око Мелькарта» стал на два якоря в спокойной бухте на северном берегу острова. Вода была тёмно-зелёной, и каждый понимал, что здесь судну не угрожают ни мели, ни подводные камни.
Ночь прошла спокойно. Утром Ганнон решил высадиться на берег. Но к утру чёрный, как смола, мрак окутал всё вокруг. Тучи, казалось, задевали верхушки мачт. Вскоре хлынул неудержимый дождь. Он низвергался тесными вертикальными струями, бил по палубе, как дротики атакующего войска, обливал мачту и паруса, булькал, журчал. Под громовые раскаты невообразимой силы сверкали молнии, озаряя корабль и оставляя на чёрной воде светящиеся следы.
Забившись в трюм, люди дрожали от страха. Никому из них не приходилось видеть такого дождя. Наверное, так начинался потоп, о котором говорилось в древних преданиях.
— Боги хотели нас сжечь небесным огнём, а теперь решили утопить! — шутил Мидаклит.
Но Ганнона это тревожило не на шутку. Он опасался, что деревянные части гаулы могут прогнить. Матросы накрыли просмолённой материей все отверстия на палубе. Дождь лил четверо суток, не утихая.
— Подумай, — возбуждённо говорил Мидаклит, — у нас считают, что на юге Ливии совсем нет жизни, что под знойным солнцем сгорает земля и вскипает море, а оказывается, чем дальше к югу, тем больше влаги, тем пышнее растительность.
— А помнишь, — заметил Ганнон, — как мы мучились от жажды в пустыне, как пересыхала гортань, как в мозгу вставали призрачные видения? Почему так несправедлива природа?
— Природа безразлична ко всему живущему. Она не знает, что такое добро, что такое зло. Несправедливость природы должен устранить человек.
Ганнон с любовью посмотрел на учителя. С каждым днём он всё больше уважал его. Для других людей море, ветер, пустыня были капризными или жестокими, тщеславными или великодушными существами, имевшими свои слабости, любившими лесть и щедрые дары. Для эллина море, ветер, пустыня были безличными стихиями, управляемыми вечными, железными законами, доступными человеческому уму.
И уверенность в незыблемости этих законов сочеталась в Мидаклите с наивным пристрастием к красивым и нелепым сказкам его родины.
Битва при Гимере перевернула всю жизнь Ганнона. Если бы не гибель отца, его судьба сложилась бы иначе. Ему бы надо было ненавидеть каждого эллина, видеть в каждом из них смертельного врага.
Не раз ловил суффет неприязненные взгляды матросов, обращённые к Мидаклиту. Казалось, в их душах поднималось что-то грязное и чёрное, как осадок со дна амфоры. Глаза их мутнели. Лица искажались злобой. Но в душе Ганнона не было этой ненависти.
— Как мы назовём этот мыс? — вслух рассуждал Мидаклит. — Мысом Дождей или мысом Надежды?
— Южным Рогом, — предложил Ганнон.
Учитель обрадованно закивал головой.
Лесные чудовища
Надо было подумать о дальнейшем пути. Если Мидаклит прав и корабль находится у южной оконечности Ливии, то какой смысл возвращаться старой дорогой, через Мелькартовы Столбы? Не проще ли обогнуть Ливию, как это сделали финикийцы по повелению египетского фараона Нехо? [84]Можно будет высадиться в Аравии, а оттуда сушей достигнуть Тира.
Но, чтобы продолжать плавание, надо пополнить запасы провизии, тщательно подготовить гаулу и, главное, дать отдохнуть людям.
В этот же день моряки сошли на берег. Ганнон приказал захватить топоры. Они могли понадобиться, если придётся прорубать чащу. Гаула прочно стояла на якорях, поэтому Ганнон оставил на борту только пятерых матросов во главе с Адгарбалом. Все остальные были переправлены на остров. Лодку вытащили на сушу и перевернули килем вверх. Теперь в путь!
Ганнон энергично шагал по мокрому песку. Взморье было покрыто огромными лужами желтоватой воды. Из размытой земли поднимались густые горячие испарения, наполняя воздух гнилой сыростью.
В нескольких шагах от себя Ганнон увидел огромную черепаху, её панцирь отливал зеленью. Заметив людей, черепаха втянула в него лапы и голову. «Вот и мясо, — подумал Ганнон. — Остаётся только отыскать деревья, чтобы починить гаулу, и источник с хорошей водой».
Прошлой ночью карфагеняне не слышали хорошо знакомых им звуков — рыка льва и воя гиены, звуков, без которых не обходится ни одна ливийская ночь. Но, если на острове нет львов и гиен, здесь могут водиться другие хищные звери.
Лес, мрачный и густой, начинался почти у самого берега. Мощные, гладко отполированные стволы гигантских деревьев, словно мачты, поднимались к небу. Внизу деревья были почти лишены ветвей, зато верхушки их были похожи на огромные шатры. Ветви и листья так сплелись и перепутались, что неба почти не было видно. Вокруг стволов вились растения, их стебли, устремляясь вверх, подобно змеям, охватывали деревья.
Земля была покрыта прелой листвой и множеством полусгнивших стволов. На них росли уродливые грибы и жёлто-коричневые цветы, напоминавшие орхидеи. Мидаклит попытался сорвать один такой цветок, но тотчас же отдёрнул руку. Стебли цветка были покрыты острыми, как медные иглы, шипами.
Но что это? Перед Ганноном был след, чётко выделявшийся во влажной почве. След зверя? Нет, это скорее отпечаток босой человеческой ноги…
— Посмотри, Мидаклит, — позвал Ганнон учителя, — какой странный след.
Эллин покачал головой:
— Я бы сказал, что он принадлежит обезьяне, если бы он не был так велик.
— А не след ли это какого-нибудь дикаря? — предположил Ганнон.
— У человека не может быть так оттопырен большой палец! — возразил Мидаклит. — А впрочем, — добавил он после короткой паузы, — что мы будем гадать? Вот если бы с нами был Бокх, он сразу разрешил бы наш спор.
Кроме странного следа, ничто не напоминало об обитателях этого девственного леса. Но даже самый малейший звук или шорох отдавался под огромными кронами деревьев, словно под сводами храма. Это вызывало страх и уныние у людей, привыкших к открытым просторам, к бесконечному шёпоту волн. Они старались держаться поближе друг к другу. Лишь Мидаклит изредка отходил в сторону, чтобы рассмотреть какое-нибудь диковинное растение.
— Взгляни, — обратился он к Ганнону. — Я сорву и засушу этот цветок, я покажу его тем, кто утверждает, будто жизнь на юге Ливии невозможна.
Вдруг раздался странный звук. Вначале он имел отдалённое сходство с прерывистым собачьим лаем, а потом перешёл в глухое рокотание, напоминающее раскат грома.
Путники остановились. Кровь застыла в их жилах. Ганнон судорожно стиснул рукоятку меча.
Всё смолкло. Выждав некоторое время, люди снова двинулись вперёд.
Неожиданно кусты расступились, и оттуда показалось какое-то огромное существо, поросшее короткой чёрной шерстью. Нос у него был приплюснут. Из-под скошенного лба смотрели маленькие свирепые глазки.
Прежде чем люди успели опомниться, существо это поднялось во весь свой огромный рост. У него была широкая грудь, курчавившаяся шерстью, длинные мускулистые руки.
— Хозяин леса! — в ужасе крикнул кто-то из матросов.
В чудовище полетели дротики. Но лишь один из них задел плечо лесного великана. Он яростно заревел, колотя себя в грудь огромными кулаками. Волосатая грудь его гудела, напоминая эфиопский барабан. Короткая щетина на голове шевелилась.
Ганнон бросился к лесному чудовищу и мечом наотмашь ударил его по голове. Великан опрокинулся на землю. Подбежавший на помощь Ганнону матрос вонзил нож в спину чудовища.
В это время из-за кустов выскочило ещё трое лесных великанов. Ганнон не успел оглянуться, как один из матросов уже лежал на земле с раздробленным черепом, а кости другого хрустели в объятиях чудовища. Матросы поспешили на помощь своему товарищу, и вот другой великан свалился под ударами их мечей и дротиков.
— Бежим отсюда! — крикнул Ганнон.
Двое матросов подхватили убитого товарища, ещё двое помогли подняться раненому. Но Мидаклит словно прирос к месту. Не отрываясь смотрел он на лесных чудовищ. Наконец-то он своими глазами видит этих удивительных длинношёрстных животных из Страны Высоких Трав! Неужели и сейчас, когда они на корабле, он не сможет захватить с собой шкуры этих чудовищ?! Ганнон понял мысли учителя. Он приказал двум матросам дотащить до берега одного из убитых великанов. Но это им оказалось не под силу. Пришлось срубить змеевидные растения и обвязать ими туловище зверя.
Обратный путь показался Ганнону короче. Вскоре сквозь зелень сверкнул яркий солнечный луч. Впереди открылась небольшая поляна, а за нею море. Наконец можно было выпрямить согнутую, ноющую спину! Больше не надо сражаться с ползучими растениями, перелезать через полусгнившие стволы, скользить по влажной земле.
У лодки карфагеняне внимательнее осмотрели свою добычу. Плечи лесного чудовища имели необычайную ширину — полтора локтя. Толстые, как брёвна, лапы были покрыты тёмно-бурой шерстью. Шерсть на груди и спине отливала серебром. Чудовище имело четыре с половиной локтя в высоту. Оно было на целую голову выше самого рослого матроса на корабле. Несомненно, это была обезьяна, но подобных обезьян не видел ещё ни один смертный. Мёртвая, она обнаруживала ещё более разительное сходство с человеком. У неё была ладонь с крупным большим пальцем, а не коротышкой, как у обезьянок из Гадеса. Уши имели небольшую мочку и очень напоминали человеческие. Мощные тяжёлые челюсти были снабжены крупными зубами, отличавшимися от человеческих лишь большей величиной.
Матросы рыли могилу для своего погибшего товарища. Молча окружили её люди. Тело, обёрнутое в белый холст, опустили в сырую землю. Ганнон на коленях прочёл короткую молитву. Каждый бросил в могилу ком земли, а когда яма сравнялась с землёй, сверху положили тяжёлый камень. И вот на берегу высится пирамидка. «Если когда-нибудь кто-то захочет определить путь, проделанный нами, — думал Ганнон, — его вехами будут могилы». Ганнону вспомнилась пустыня и песчаный холмик над могилой Малха. А где Синта и Гискон? Может быть, их уже нет в живых? И некому было их похоронить и оплакать по обычаям предков. А сколько ещё впереди невозвратимых потерь!
След корабля
Часть матросов занялась сбором черепашьих яиц и ловлей черепах.
Черепахи лежали среди камней, огромные, зеленовато-чёрные. Медленно они вытягивали свои морщинистые шеи и слезящимися на солнце глазами следили за людьми. Черепах переворачивали на спину и, взвалив на носилки из ветвей, перекладывали в лодку, а из лодки поднимали на гаулу. Ганнон приказал очистить для них место в трюме.
В поисках черепах матросы разошлись по всему взморью. Уже смеркалось, когда Адгарбал увидел предмет, торчащий из песка. Кусок ствола, сломанного бурей? Олений рог? Нет! Весло! У моряка захватило дух.
— Смотрите, что я нашёл, — закричал он, оборачиваясь. — Весло!
— Спокойно! Спокойно! — сказал Ганнон, хотя у него самого бешено колотилось сердце.
Да, в этом нет сомнения. В руках у Адгарбала обломок вёсла. Весло здесь, на необитаемом острове! Судя по размерам, им могли пользоваться только на большой гауле. Лет сто назад финикийцам удалось обогнуть Ливию. Но это весло не могло принадлежать им. За сто лет во влажном климате дерево должно было сгнить и превратиться в труху. А на весле виден свежий излом. Значит, здесь недавно побывал какой-то корабль. Но какое судно могло оказаться в этих водах, кроме «Сына бури»? Может быть, он потерпел здесь кораблекрушение?
— Идём, — торопливо бросил Ганнон Адгарбалу. — Ты мне покажешь, где его нашёл.
Ганнон с Адгарбалом стояли у большого остроконечного камня.
— Вот здесь, — указал Адгарбал.
Ганнон взглядом измерил расстояние до моря. «Будет не меньше ста локтей, — подумал он. — Сюда волны не могли забросить обломок весла. Значит, корабль причаливал к берегу. Но тогда должны быть и другие следы».
Весь следующий день Ганнон вместе с матросами искал, эти следы. Но больше ничего не было найдено. Видимо, всё смыл ливень.
Находка вызвала у Ганнона новый прилив энергии. Значит, «Сын бури» находится где-то поблизости. Синта и Гискон ждут его! Нельзя медлить!
— Поднять якоря! — приказал он.
Матросы забегали по палубе. Одни бросились к якорным канатам, другие принялись натягивать паруса. Подгоняемый попутным ветром, «Око Мелькарта» покинул остров. Ганнон решил обогнуть Южный Рог, держа курс на восток. «Если Мастарна достиг Южного Рога, — думал Ганнон, — то, разумеется, он хотел обогнуть Ливию. Может быть, он опасался встречи с военными судами Карфагена?»
С неохотой плыли матросы вдоль неведомого берега, густо заросшего лесом. Есть ли ему конец? Что влечёт Ганнона всё дальше и дальше? Будь проклят этот обломок весла, из-за него Ганнон решил не возвращаться к Мелькартовым Столбам! А может быть, во всём виноват этот эллин? Он околдовал суффета, вселил в него неутолимую жажду новых странствий.
Корабль-призрак
Пышные пурпурные облака плывут над морем. Паруса безжизненно обвисли. Не слышно тихого журчания воды у носа. Деревья на пустынном берегу стоят неподвижно, как изрисованные. Солнце пылает, яростное и бледное. Казалось, корабль идёт через огонь. Металлические части раскалились. При желании на них можно печь лепёшки, как на сковороде. Даже дерево жжёт, как железо. Дышать нестерпимо тяжело. Слепит глаза.
Одуряющая жара выгнала команду на палубу. В трюме и каютах было ещё душнее. Двое матросов, сбросив одежду, окатывают друг друга водой из кожаных вёдер. Впервые за много дней на палубе слышится смех. Морские лисицы, привлечённые необычными звуками, высовывают из воды пасть. Дни сменялись ночами, а берег, вопреки предсказаниям эллина, всё не поворачивал на север. Он тянулся всё в том же направлении на восток. И это всё больше волновало Ганнона. Вода, запасённая на острове Лесных Чудовищ, протухла. Перед тем как её пить, нужно было затыкать пальцами нос. Но и эта вода была на исходе. Ганнон приказал развесить на рее овечьи шкуры. За ночь они покрывались росой, и утром, выжав их, можно было получить несколько глотков воды.
О высадке на сушу нечего было и думать. Белая линия пены обрисовывала цепь прибрежных камней, а прибой превосходил своей силой всё ранее виденное.