Страница:
Делишки наши помаленьку продвигались. Марихуанна писала ему, а он ей. Они живо общались в Интернете, каково и в поездах дальнего следования между подружившимися людьми не всегда случается – столь откровенно, доверчиво и подробно писали – говорили о себе, о своих желаниях и чувствах.
Иоанна при этом держала тон и соблюдала чин, она с церковно-укорительной кафедры остужала Василька и постоянно напоминала ему о христианской добродетели – смирении и кротости. А он в ответах ей бушевал. Они соревновались в изобретательности, блистали остроумием и юмором, нежностью и внимательностью друг к другу. Но это нормальное состояние, проекция восторга, предвкушения свиданий.
«Дорогие и милые сердцу моему скитальческому Иоанна и Мери! Тронут строчками Вашей записочки, которую обнаружил я днесь совершенно случайно за ужином своим холостяцким, да и то, благодаря нерадивости повара моего шельмы – Прохора. Что велел я ему свежевать и затушить к столу нашему зайца осеннего, что в полях заповедных пристрелил я тут, поохотившись, в кои и жду я Вас погостить с Иоанной вместях непременно и с трепетом…
Так вот, сей безбожник и еретик как есть, а особливо, в делах поварских, и подал мне зайца сего, как положено. А при вскрытии тела оного Ваша дражайшая мне записочка и обнаружилась. И предела счастья моему вопще не было, и от головокружения и нежности, коими обуялся к вам я в час тот для Прохора выгодный, сохранил-таки повара от ударения подносом тем, что поднес он мне на ужин скоромный, хоть и не очень постный.
Потому как умишком своим я смекнул без задержечки, что не зайца есть предназначено было мне злым умыслом сего повара Прохора, а скорее всего кота нашего дворового, обормота Евграфыча. А то, может, приблудного. Который и есть, подлец! загубил птицу-голубя, что записочку вашу любезную и доставил мне путем таким заковыристым. Хорошо же то, что хорошо кончается. И ответ вам теперь вот наладил я, и у Прохора где-то заяц цел, если не пропил уже, сбыв его потаенно трактирщику.
Милая Мери, я бы про ужин свой так долго вам не рассказывал. Если бы не новость ваша насчет Иоаннушки, помоги ей, Господи!
А в печаль я впал, что в траву-полынь горькую, потому как невмоготу мне стало жить далее, без рукоделия того, что у вас художником в горнице сотворяется. И вместо голубей я велел только что Прохору запрягать коней моих самых Пегасовых, и чтобы мчали они на третьей космической в Ваше скорее созвездие славное. За портретом Иоаннушки, дабы мог я ея образу место лучшее в сердце своем вычистить, и залу свою чтоб украсить мог работой художественной и бесценной мне, чем все Лувры вместе с музэями и галереями…
Ба! Кто-то только что распахнул мне внезапно лета вечернего окна черные. И не поверите, вырвал из рук, из под пера буквально мое к вам написание. То не ветер ли был почтальоновый? В нетерпении к Вам порывающийся? Не узнаю теперь о судьбе отрывка сего, пока не получу от вас, мои милые и сердечные, ответика мне, задумчивому. Писал Василий, эсквайр 29-аго числа с.г. из имения Бельского».
«Дорогой Василий, как по батюшке? Вы меня несказанно обрадовали тем, что Прохора-шельму помиловали. А что без ужина вовсе осталися – это дело житейское, не правда ли? Про портрет Иоанны Вы сказывали, так из скромности Вам не пошлем его. Вы его не телесными очами прежде увидели, да признали, как будто и приняли? Так чего уж портрету тому гастролировать по галактикам разным неведомым? Коли Богу угодно, так свидимся, но об этом в другом уж послании. Ваши письма, скажу со смущением, мне отрадней работы и клироса. Что за радость от Господа встреча та, что случилась меж нами как десять дней! Напишите мне, как живется Вам в этом городе страшном Бельске. Как охота идет, есть ли дичь еще, не опасно летать нашим голубям? О себе лишь скажу, что тронута тем вниманием, что мне Вы оказываете. Да вот просьбочка есть к Вам малая, – напишите сколько лет Вам от роду, а то гадаю я, письма читаючи, как давно вы на свет народилися. Не из праздности, а из смирения знать хочу, кем меня наречете: коль сестрицею кликать станете, даже старшею, не обижуся. Ведь без имени как общаться-то – неразбериха может случиться. Вы меня за сестрицу чаяте, а на деле совсем иначе все. Вот и все, дорогой Васек, письмецо я сейчас запечатаю и пошлю, пусть летит по воздуху, да нигде не преткнется более. Ваша Маша, и в горе и в радосте, ну и Аня, как водится, рядышком».
«И Маше и нашей Анечке. А с портретиком Иоаннушки – Я и впрямь обожду без заочию. Видимо во сне, что лучше, чем воочию, Приду я к Вам сегодня же. Ночью. И волнуюсь, Машенька, это честно сказал, Что за диво Вы дивное? В этом чужом мне городе? И клад один за другим восхитительнее открывается мне, как читаю Ваши письма: так и Ваша душа, талантами нездешними преисполнена. Я в восторге. И в грусти. И дивлюсь всему. То ли знамение? То ли судьба? То ли путнику отдохновение, То ли сердцу без заслуг нечаянное вознаграждение – встреча с Вами. Но Я перестану гадать. И не сумею отречься. От мечты. И в ней Вы заняли да, почти что всё теперь место. Но Вы – не моя. Вы Богу невеста. Впрочем, мы так и так, я верю, Встретимся… И кто знает? Может быть, еще и здесь. И где звезда с звездою говорит…»
Иоанна при этом держала тон и соблюдала чин, она с церковно-укорительной кафедры остужала Василька и постоянно напоминала ему о христианской добродетели – смирении и кротости. А он в ответах ей бушевал. Они соревновались в изобретательности, блистали остроумием и юмором, нежностью и внимательностью друг к другу. Но это нормальное состояние, проекция восторга, предвкушения свиданий.
«Дорогие и милые сердцу моему скитальческому Иоанна и Мери! Тронут строчками Вашей записочки, которую обнаружил я днесь совершенно случайно за ужином своим холостяцким, да и то, благодаря нерадивости повара моего шельмы – Прохора. Что велел я ему свежевать и затушить к столу нашему зайца осеннего, что в полях заповедных пристрелил я тут, поохотившись, в кои и жду я Вас погостить с Иоанной вместях непременно и с трепетом…
Так вот, сей безбожник и еретик как есть, а особливо, в делах поварских, и подал мне зайца сего, как положено. А при вскрытии тела оного Ваша дражайшая мне записочка и обнаружилась. И предела счастья моему вопще не было, и от головокружения и нежности, коими обуялся к вам я в час тот для Прохора выгодный, сохранил-таки повара от ударения подносом тем, что поднес он мне на ужин скоромный, хоть и не очень постный.
Потому как умишком своим я смекнул без задержечки, что не зайца есть предназначено было мне злым умыслом сего повара Прохора, а скорее всего кота нашего дворового, обормота Евграфыча. А то, может, приблудного. Который и есть, подлец! загубил птицу-голубя, что записочку вашу любезную и доставил мне путем таким заковыристым. Хорошо же то, что хорошо кончается. И ответ вам теперь вот наладил я, и у Прохора где-то заяц цел, если не пропил уже, сбыв его потаенно трактирщику.
Милая Мери, я бы про ужин свой так долго вам не рассказывал. Если бы не новость ваша насчет Иоаннушки, помоги ей, Господи!
А в печаль я впал, что в траву-полынь горькую, потому как невмоготу мне стало жить далее, без рукоделия того, что у вас художником в горнице сотворяется. И вместо голубей я велел только что Прохору запрягать коней моих самых Пегасовых, и чтобы мчали они на третьей космической в Ваше скорее созвездие славное. За портретом Иоаннушки, дабы мог я ея образу место лучшее в сердце своем вычистить, и залу свою чтоб украсить мог работой художественной и бесценной мне, чем все Лувры вместе с музэями и галереями…
Ба! Кто-то только что распахнул мне внезапно лета вечернего окна черные. И не поверите, вырвал из рук, из под пера буквально мое к вам написание. То не ветер ли был почтальоновый? В нетерпении к Вам порывающийся? Не узнаю теперь о судьбе отрывка сего, пока не получу от вас, мои милые и сердечные, ответика мне, задумчивому. Писал Василий, эсквайр 29-аго числа с.г. из имения Бельского».
«Дорогой Василий, как по батюшке? Вы меня несказанно обрадовали тем, что Прохора-шельму помиловали. А что без ужина вовсе осталися – это дело житейское, не правда ли? Про портрет Иоанны Вы сказывали, так из скромности Вам не пошлем его. Вы его не телесными очами прежде увидели, да признали, как будто и приняли? Так чего уж портрету тому гастролировать по галактикам разным неведомым? Коли Богу угодно, так свидимся, но об этом в другом уж послании. Ваши письма, скажу со смущением, мне отрадней работы и клироса. Что за радость от Господа встреча та, что случилась меж нами как десять дней! Напишите мне, как живется Вам в этом городе страшном Бельске. Как охота идет, есть ли дичь еще, не опасно летать нашим голубям? О себе лишь скажу, что тронута тем вниманием, что мне Вы оказываете. Да вот просьбочка есть к Вам малая, – напишите сколько лет Вам от роду, а то гадаю я, письма читаючи, как давно вы на свет народилися. Не из праздности, а из смирения знать хочу, кем меня наречете: коль сестрицею кликать станете, даже старшею, не обижуся. Ведь без имени как общаться-то – неразбериха может случиться. Вы меня за сестрицу чаяте, а на деле совсем иначе все. Вот и все, дорогой Васек, письмецо я сейчас запечатаю и пошлю, пусть летит по воздуху, да нигде не преткнется более. Ваша Маша, и в горе и в радосте, ну и Аня, как водится, рядышком».
«И Маше и нашей Анечке. А с портретиком Иоаннушки – Я и впрямь обожду без заочию. Видимо во сне, что лучше, чем воочию, Приду я к Вам сегодня же. Ночью. И волнуюсь, Машенька, это честно сказал, Что за диво Вы дивное? В этом чужом мне городе? И клад один за другим восхитительнее открывается мне, как читаю Ваши письма: так и Ваша душа, талантами нездешними преисполнена. Я в восторге. И в грусти. И дивлюсь всему. То ли знамение? То ли судьба? То ли путнику отдохновение, То ли сердцу без заслуг нечаянное вознаграждение – встреча с Вами. Но Я перестану гадать. И не сумею отречься. От мечты. И в ней Вы заняли да, почти что всё теперь место. Но Вы – не моя. Вы Богу невеста. Впрочем, мы так и так, я верю, Встретимся… И кто знает? Может быть, еще и здесь. И где звезда с звездою говорит…»
Глава 6. Никто не отвечает за мысли
Столь уж грубы и примитивны представления диких необразованных народов о том, что они, например, ритуальными воинственными танцами вокруг рисунка мамонта или воображаемым поражением копьём этого рисунка могут обеспечить успех предстоящего предприятия – саму вылазку на охоту за мамонтом? И назовём ли мы дальнейшее усовершенствовании магических обрядов, культов и ритуалов по мере развития цивилизации – укоренением народов и человечества в доисторической дикости, невежестве, если мы видим, что магии, оккультизму, проявляемых в том или ином виде сегодня, не чужды ни высокообразованные интеллектуалы, ни малограмотные старушки, ни правители, ни банкиры, а едва ли не всё основное население осознано или в неведении, но соучаствует в этом самом, обычно осуждаемом в религиозных канонах, но и используемом церковниками сплошь и рядом колдовстве? И видимо, отказаться от сего поведения современное человечество не имеет ни ума, ни силы, потому что без оккультизма, чародейства ничего не может. В этом случае можем задаться вопросом: кто на наш взгляд более спокоен и в психическом плане уравновешен – например, те, кто в обрядовых ритуалах предпочитают сплетать венки из цветов и этого считают достаточным для добротной молитвы или те, кто при отправлении своего культа никак не могут обойтись без того, что бы кого-нибудь не зарезать, придушить, распластать, скрутить, например, хотя бы курицу или барана?
Одной из версий причины увлечения символизмом, а значит и магией, оккультизмом древних людей, а теперь уже и представителей высокоразвитой цивилизации, может быть обыкновенный, хорошо подтверждаемый в экспериментах с обезьянами, инстинкт подражания (передразнивания). Но кого же в таком случае пародируют, передразнивают в течение многих веков люди, не уж-то каких-то других и еще более древних животных?
Предположим, некогда мало чего смыслящие в таинствах природы перволюди имели возможность постоянно наблюдать за тем, что делают в быту или только по праздникам какие-то другие, совершенно иного класса и рода существа, и, быть может, их (перволюдей) создатели, то есть те самые боги, возможно, пришельцы с какой-нибудь соседней звёздной системы. И вот древние могли своими глазами видеть, как кто-то из богов что-то рисует, чертит, бормочет что-то себе под нос (в микрофон), возжигает чудесным образом разноцветные огни, а потом вдруг откуда не возьмись с небес в клубах дыма и с невероятным грохотом спускается какой-то необычный прибор-автомат, выдающий через окошечко пирожки с капустой. Могли видеть и то, как «диспетчеры» из богов что-то кричали или даже орали через имеющиеся у них средства связи на базу (на соседнюю звезду), и буквально через пару часов на Землю прибывал караван с хорошо вооруженными воинами (ангелами), со всякой вкусной снедью, шелками, напитками и так далее?
А кто-то из первобытных землян, допущенный к уборке помещений и даже чистке от нагара сопла у ракеты, мог и, вправду, подглядеть какие-то магические манипуляции пришельцев и предметы, которыми они обычно пользовались для вызова «чудес», скажем, ключ «зажигания» – запуска двигателей ракеты, известный теперь в египетских иероглифах как знак «анкх»?
И много позже, через несколько сот лет, внуки тех безымянных подсобных рабочих на обычном, но уже заброшенном космодроме инопланетян воссели жрецами – священниками среди единоплеменников и для форсу стали рядиться в специальные одежды, потому что помнили еще из старинных рассказов, как пришельцы заставляли их пра-прадедов при выходе на работу обязательно надевать на себя специальный балахон, дабы защититься, например, от избыточной радиации при помывке космического аппарата или уборке мусора в ангаре…
А еще, как сообщается в оставшихся после шумеров-аккадцев и ассирийцев мифах, древние боги очень любили пьянствовать и, вероятно, после чего нередко страдали желудками, так что у них всегда был спрос на богоуслужение, то есть на уборщиков их блевотины… В самом деле, не богам же заниматься этим совсем неквалифицированным трудом! А вот магия – это да! Это – сила и врата – в неизвестное.
– Ваше Светлейшее Имя, я хочу заметить, что этот материал нашим отделом представлен вам не в качестве фактов, но как предложение, благодаря этой информации, мы имеем возможность анализировать их мотивы, прогнозировать действия, значит, более эффективно фиксировать все то, что нас интересует в их поведении и что очень важно для контроля за ситуацией – маршрутах передвижения наших объектов. Это не документ. Это всего лишь рабочий материал! Но на его основе…
– Но вы что, забыли, нам запрещено вмешиваться в эту сферу, нам нельзя открыто заниматься мыслительным полем людей, а также пустой графоманией – это не наша парафия! А вы копируете эту контрабанду, смешиваете все в одну кучу и нагло несете мне в кабинет!
– Но мы же все равно стараемся влиять на их мысли, корректируем при возможности их формирование!
– Это внутренняя документация, она никого не касается и о ней никто не должен знать! А вы мне принесли в виде отчета! Как я это представлю Азизе? А если служба Компромата перехватит вас или содержимое вашей флэшкарты? Вы об этом подумали?
Одной из версий причины увлечения символизмом, а значит и магией, оккультизмом древних людей, а теперь уже и представителей высокоразвитой цивилизации, может быть обыкновенный, хорошо подтверждаемый в экспериментах с обезьянами, инстинкт подражания (передразнивания). Но кого же в таком случае пародируют, передразнивают в течение многих веков люди, не уж-то каких-то других и еще более древних животных?
Предположим, некогда мало чего смыслящие в таинствах природы перволюди имели возможность постоянно наблюдать за тем, что делают в быту или только по праздникам какие-то другие, совершенно иного класса и рода существа, и, быть может, их (перволюдей) создатели, то есть те самые боги, возможно, пришельцы с какой-нибудь соседней звёздной системы. И вот древние могли своими глазами видеть, как кто-то из богов что-то рисует, чертит, бормочет что-то себе под нос (в микрофон), возжигает чудесным образом разноцветные огни, а потом вдруг откуда не возьмись с небес в клубах дыма и с невероятным грохотом спускается какой-то необычный прибор-автомат, выдающий через окошечко пирожки с капустой. Могли видеть и то, как «диспетчеры» из богов что-то кричали или даже орали через имеющиеся у них средства связи на базу (на соседнюю звезду), и буквально через пару часов на Землю прибывал караван с хорошо вооруженными воинами (ангелами), со всякой вкусной снедью, шелками, напитками и так далее?
А кто-то из первобытных землян, допущенный к уборке помещений и даже чистке от нагара сопла у ракеты, мог и, вправду, подглядеть какие-то магические манипуляции пришельцев и предметы, которыми они обычно пользовались для вызова «чудес», скажем, ключ «зажигания» – запуска двигателей ракеты, известный теперь в египетских иероглифах как знак «анкх»?
И много позже, через несколько сот лет, внуки тех безымянных подсобных рабочих на обычном, но уже заброшенном космодроме инопланетян воссели жрецами – священниками среди единоплеменников и для форсу стали рядиться в специальные одежды, потому что помнили еще из старинных рассказов, как пришельцы заставляли их пра-прадедов при выходе на работу обязательно надевать на себя специальный балахон, дабы защититься, например, от избыточной радиации при помывке космического аппарата или уборке мусора в ангаре…
А еще, как сообщается в оставшихся после шумеров-аккадцев и ассирийцев мифах, древние боги очень любили пьянствовать и, вероятно, после чего нередко страдали желудками, так что у них всегда был спрос на богоуслужение, то есть на уборщиков их блевотины… В самом деле, не богам же заниматься этим совсем неквалифицированным трудом! А вот магия – это да! Это – сила и врата – в неизвестное.
* * *
– Агент Санатор, что это такое вы мне принесли? Нет, я спрашиваю, что это такое? – старший архонт Филимон распекал ведущего эксперта из службы надзора Колоквы. – Это не документ! Это не факты! Это их мысли! И какая-то дурацкая болтовня. Где и кому мы это предъявим? Кто нас будет слушать? Подумайте сами, как это смешно! Объект Гульф думает в адрес Зоты, что она думает в адрес Гульфа! За мысли они не отвечают, вы это понимаете? Никто не отвечает за мысли, потому что существует такое понятие «свобода» совести! Мы – не та инстанция, которой позволено препарировать какие-то случайные человеческие мысли. Мы можем их пытаться настраивать, но они на чаше весов – пушинка! Где факты? И потом, что это такое «эсквайр Васек», «Маша», «Аня»? Чепуха какая-то! Что конкретно сделал, сказал каждый из наших объектов? Нужны поступки, нужны действия! А эту беллетристику вы, пожалуйста, оставьте себе или выбросьте в мусорную корзину!– Ваше Светлейшее Имя, я хочу заметить, что этот материал нашим отделом представлен вам не в качестве фактов, но как предложение, благодаря этой информации, мы имеем возможность анализировать их мотивы, прогнозировать действия, значит, более эффективно фиксировать все то, что нас интересует в их поведении и что очень важно для контроля за ситуацией – маршрутах передвижения наших объектов. Это не документ. Это всего лишь рабочий материал! Но на его основе…
– Но вы что, забыли, нам запрещено вмешиваться в эту сферу, нам нельзя открыто заниматься мыслительным полем людей, а также пустой графоманией – это не наша парафия! А вы копируете эту контрабанду, смешиваете все в одну кучу и нагло несете мне в кабинет!
– Но мы же все равно стараемся влиять на их мысли, корректируем при возможности их формирование!
– Это внутренняя документация, она никого не касается и о ней никто не должен знать! А вы мне принесли в виде отчета! Как я это представлю Азизе? А если служба Компромата перехватит вас или содержимое вашей флэшкарты? Вы об этом подумали?
На перепутье
Кот Босиком шастал в галактиках, а Василько сидел под мостом и горевал по Мари-Анне. Он мысленно с нею беседовал.
– Сердечко Вы мое, Марианнушка! Я не о том говорю, что только и думаю, как мне хладнокровному запропасть в утехах телесных. А о том, что когда двое – родные и близкие, то и им решать, как ласкать друг дружку, где словом нежным, где вниманием, где обнять, а где и ланит и уст коснуться, а где наслаждаться друг на друга глядением, а где и таять от избытка чувств нежности в сладостном таком молчании. И душа с душою говорит, даже если один у другого да, хоть бы и на коленях. Это уже утрачивает первенство – плоть, потому что начинаются души. А без их созвучия не будет в радость и остальное. Да оно и вовсе будет ни к чему.
– Вася, Васенька! Вы меня ведь меня пугаете? Я ведь, помните, долго ждала Вас (7*7 дней, годов иль еще чего) и уже начала готовиться к жизни вовсе без чьих-то коленей там… Я согласна болеть, но по-честному, чтоб молитва лилася ко Господу: «помоги, заступися, Владычица, перед Господом, Сыном Всевышняго!»
– А скажу я так, как сердечко Вам подсказывает? Потому как болеть уже просто надобно. А само теперь не пройдет. Если Вы с ломиком к этому, конечно, не подойдете критически. Но я же обещал свое терпение. И я через «не могу» приготовлю себя к ограничениям моего к Вам доступа, как только скажете, что так надо ну, как в кино про Шурика. А то мне бы прямо сейчас Вас к себе. На колени. И чтоб и молчать даже согласен я в таком случае. С благовеянием.
– Нам с болезнею этой справиться надо вместе, что скажешь, Васенька? Ну а маме уже я ответила, что любовная, мол, переписка тут. Номер палаты той всем известен уж: три семерочки, Ваше Сиятельство. Вот и маменька в дом возвернулися, щас пытать будут меня, многогрешную: «Что случилося со мной, – вместо клироса я в экран смотрю так доверчиво?»
– А ты и скажи: Спокойно, маменька! Кажись, контракт тут выгорает ответственный. Или так и скажи: мам, а вдруг судьба?! Или ты хочешь приостановить наше заболевание?
– Да! А еще представь, ведь когда-то мы свидимся, то-то будет потеха в Подсолнечной! Ты – горбатый, я – вовсе – беззубая, что будем делать тогда мы?
– Так, это, беззубие твое мы выправим, сегодня такие технологии. И вес даже, говорят можно сбросить до истончения в свечечку. И чего там еще у тя не ладно? Веснушки? А если гримами? Впрочем, пусть так и останется! А вот со мною-то как быть? И как же ты сокрушаться будешь, когда встретимся и увидишь: «Фи! а туда же метит, в ряды Бельмондо!..» – скажешь ты, на меня посмотрев критически. Вот и влюбляйся после этого с помощью Интернета!
Однако чует сердце мое, что ты и есть красивая. Я капризный в этом вопросе и очень согласный с народным суждением, что мужик любит глазами. Потому и выбирал тебя, а не эту Блэданс типа или Лолиту Милявскую… И вот, что с этим делать? По простоте скажу: если что от нас зависит, так и сохраним красоту мы до старости, постараемся. И все зависит ведь от душевного твоего состояния – счастливые завсегда красивые. Могу ли я принесть тебе счастье или быть как-нибудь соучастником его? Чего-то я разболтался… И запутался, кажется, точно.
– А если красивая? Что тогда будешь делать, миленький? Я пропала – для общения с маменькой. Вот вернулась, давай покалякаем. Телефон чуть позжее, ладненько? А ты далеко от мя живешь?
…Да, в некотором смысле получилось так, что я их и свел. Точнее – мои рукописания вышли для них перекрестком. И это еще не все.
Сбежались однажды обстоятельства так красиво, неотвратимо, роковые ли, предначертанные свыше, но немногим позже я пригласил их двоих на первое свидание: уже томящихся перепиской, угадываниями, кто да как выглядит внешне – позвал решительно посидеть совместно в одном не слишком фешенебельном московском баре, где все мы в тот момент оказались приезжими и пассажирами, и каждый по своим делам. Марихуанна – по церковным, Василько – по бумажным, связанным с оформлением его трудового стажа за время работы в гидрографическом отряде за Полярным кругом. В то время и я оказался в первопрестольной. Откуда случилась эта синхронизация, долго пояснять не буду, для понимающего и того достаточно.
После этого он только займется размышлением над тем, что «ему угрожает увольнение, работа поглощает его целиком, дети болеют, он промок под дождем, пропала собака и проч.» И займется решением бытовых проблем.
Но! Бывает и так, что на решения он махнет рукой и снова… овладеет женщиной. Это идеальный мужчина.
Ненормальный пойдет чинить свой трактор, что стоит сломанным в его дворе. И как он только сумел накануне доехать на нём к своей женщине?! Этому удивляется стая ворон и дворовый пёс Гамлет, выглядывающий из будки, и забывает о том, что цепь его совсем запуталась, пока он рвался и стремился с неистребимой радостью лизнуть руку, а то и нос тому самому мужчине.
А?
– Пусть большая их часть – мои собственные заморочки, мой конфликт с окружающим миром, мои недостатки, моё несогласие с той ролью, которую реал мне предложил – вышвырнув не глядя за борт, и лишь как снисхождение, оставил мне место уборщика, чтобы я со всем тщанием убирал помои, отходы и блевотину обывателей, тем самым давая им возможность хотя бы при встрече со мной ощущать вкус своего превосходства и радовать их веселой мыслью, что они не такие, как я, и ни за кем дерьмо не убирают, и убирать никогда не будут…
– И что же? Обиделся?
– Нет! А я тогда возомнил о себе, что я нечто. Будто я умею такое, чему им никогда не научиться, будто я наделен всевозможными талантами и дарами, возможно, даже и от Бога! Реал посмеялся надо мной и в этой части, дав мне многократно знать, что он не нуждается в моих способностях и прекрасно может обходиться без моих услуг.
– И что же ныне? И чем реал стал превосходнее или приветливее с тобой?
– Ничем особо. Он – такой же, как и раньше был. Разве что мои шансы еще более стали призрачными, и я еще ближе стал к безнадежности найти свое место и ту же хотя бы работу, которая бы делалась с упоением и восторгом творчества.
…Мы разговаривали о феноменах интернета, о том, что теперь есть много людей, буквально проживающих в виртуальном мире, когда вне компьютера их сторожит одиночество, неустроенность. Возможно, они сами по себе неуживчивые, ярко выраженные индивидуалисты, ни с кем не дружат, но зато на форумах, в разного толка болталках и в соцсетях – люди с невероятной популярностью, оригинальными аватарами, остроумием, находчивостью и дарами общения. И Василий доверительно продолжал повествование о себе и своих неудачах.
Но предлогом для общения было другое – наше отношение к внешнему миру и мои выходки – публикации в Интернете на околорелигиозные темы и не только. Я знал, что Василько помышляет об исходе из суеты человеческой, подумывает об учебе в семинарии или возможности пристроиться в монастырь. По этому случаю жадно читает литературу, собирает сведения, заглядывает в храмы, успел сдружиться с баптистами, бывает в гостях у католиков, посещает иногда собрание лютеран и не уклоняется православных. Он ни по каким параметрам не был моим учеником, и я в учителя, конечно, не годился, что никак не препятствовало нашим приятельским отношениям.
– Знаю, что даже самые желанные отношения с близким человеком, самые сладкие часы и дни будут отравлены при таком положении вещей моей никчемностью. Это ведь давно утверждается, что для мужчины главное – дело, увлеченность, занятие и деятельное участие в практической жизни. Бэлла или Галя, или Оксана, или Орнелла – с небес сошедшие гурии не смогут затмить собою это недостающее дело. И быт обычный пожрет все чувства, и будни затмят наслаждения бессмысленностью, невостребованностью меня, как работника не с помойки, однако, взятого.
– И что же в таком положении остаётся?
– Согласиться с тем, что есть. Смириться с меню, которое мне предложила жизнь. Осознать, что я сам всему причина и вина. И снять все претензии к окружающим и к жизни. Заняться собою, то есть исправлением себя, лечением души, гордыни – пораженной и в самомнении пустившей корни обольщения.
Что я и делал уже. И даже пяти лет не устоял. Я, было, зачеркнул, нет, вычеркнул себя из списков тех, кто имеет право на нормальное место в жизни, хотя бы на ту же работу, которая бы мне нравилась и делалась с охотой. Но я и ушел на дно внутренней жизни. Мне стали неприятны разговоры и встречи с людьми на днях рождения, их праздники и их заботы. Я перестал участвовать во всем том, в чем обычно участвуют семейные и занятые буднями люди. Я просто исполнял то, что требовалось, чтобы при малейшей возможности убегать в пустыри, в безлюдные места.
И это делал с увлечением. И мой внутренний мир вкушал отшельничество, находя в нем смысл и сознание меры всеобщего одиночества. И были полезными уроки многие. Я гасил в себе ярость и гнев, я учился любить и я видел, что многие жалеют меня и желают мне как бы доли получше. И я смеялся в ответ на это, решив, что с меня достаточно. Ан, заблуждался и в этот раз…
Чего же теперь я выберу, на чем остановлюсь, с чем соглашусь? Опять заняться перестройкой своего ума? Опять вживлять в сознание призраки благости, довольства малым? Ломать себя, отрекаться от себя, не любить прежнего и желать себя нового, мирного, благодушного, ко всему готового, ни на что не претендующего, всем уступающего, и кротко ждать всему конца?
– И ты опять на перепутье…
– Сердечко Вы мое, Марианнушка! Я не о том говорю, что только и думаю, как мне хладнокровному запропасть в утехах телесных. А о том, что когда двое – родные и близкие, то и им решать, как ласкать друг дружку, где словом нежным, где вниманием, где обнять, а где и ланит и уст коснуться, а где наслаждаться друг на друга глядением, а где и таять от избытка чувств нежности в сладостном таком молчании. И душа с душою говорит, даже если один у другого да, хоть бы и на коленях. Это уже утрачивает первенство – плоть, потому что начинаются души. А без их созвучия не будет в радость и остальное. Да оно и вовсе будет ни к чему.
– Вася, Васенька! Вы меня ведь меня пугаете? Я ведь, помните, долго ждала Вас (7*7 дней, годов иль еще чего) и уже начала готовиться к жизни вовсе без чьих-то коленей там… Я согласна болеть, но по-честному, чтоб молитва лилася ко Господу: «помоги, заступися, Владычица, перед Господом, Сыном Всевышняго!»
– А скажу я так, как сердечко Вам подсказывает? Потому как болеть уже просто надобно. А само теперь не пройдет. Если Вы с ломиком к этому, конечно, не подойдете критически. Но я же обещал свое терпение. И я через «не могу» приготовлю себя к ограничениям моего к Вам доступа, как только скажете, что так надо ну, как в кино про Шурика. А то мне бы прямо сейчас Вас к себе. На колени. И чтоб и молчать даже согласен я в таком случае. С благовеянием.
– Нам с болезнею этой справиться надо вместе, что скажешь, Васенька? Ну а маме уже я ответила, что любовная, мол, переписка тут. Номер палаты той всем известен уж: три семерочки, Ваше Сиятельство. Вот и маменька в дом возвернулися, щас пытать будут меня, многогрешную: «Что случилося со мной, – вместо клироса я в экран смотрю так доверчиво?»
– А ты и скажи: Спокойно, маменька! Кажись, контракт тут выгорает ответственный. Или так и скажи: мам, а вдруг судьба?! Или ты хочешь приостановить наше заболевание?
– Да! А еще представь, ведь когда-то мы свидимся, то-то будет потеха в Подсолнечной! Ты – горбатый, я – вовсе – беззубая, что будем делать тогда мы?
– Так, это, беззубие твое мы выправим, сегодня такие технологии. И вес даже, говорят можно сбросить до истончения в свечечку. И чего там еще у тя не ладно? Веснушки? А если гримами? Впрочем, пусть так и останется! А вот со мною-то как быть? И как же ты сокрушаться будешь, когда встретимся и увидишь: «Фи! а туда же метит, в ряды Бельмондо!..» – скажешь ты, на меня посмотрев критически. Вот и влюбляйся после этого с помощью Интернета!
Однако чует сердце мое, что ты и есть красивая. Я капризный в этом вопросе и очень согласный с народным суждением, что мужик любит глазами. Потому и выбирал тебя, а не эту Блэданс типа или Лолиту Милявскую… И вот, что с этим делать? По простоте скажу: если что от нас зависит, так и сохраним красоту мы до старости, постараемся. И все зависит ведь от душевного твоего состояния – счастливые завсегда красивые. Могу ли я принесть тебе счастье или быть как-нибудь соучастником его? Чего-то я разболтался… И запутался, кажется, точно.
– А если красивая? Что тогда будешь делать, миленький? Я пропала – для общения с маменькой. Вот вернулась, давай покалякаем. Телефон чуть позжее, ладненько? А ты далеко от мя живешь?
…Да, в некотором смысле получилось так, что я их и свел. Точнее – мои рукописания вышли для них перекрестком. И это еще не все.
Сбежались однажды обстоятельства так красиво, неотвратимо, роковые ли, предначертанные свыше, но немногим позже я пригласил их двоих на первое свидание: уже томящихся перепиской, угадываниями, кто да как выглядит внешне – позвал решительно посидеть совместно в одном не слишком фешенебельном московском баре, где все мы в тот момент оказались приезжими и пассажирами, и каждый по своим делам. Марихуанна – по церковным, Василько – по бумажным, связанным с оформлением его трудового стажа за время работы в гидрографическом отряде за Полярным кругом. В то время и я оказался в первопрестольной. Откуда случилась эта синхронизация, долго пояснять не буду, для понимающего и того достаточно.
Мужчина постоянно думает о женщине. А если он о ней не думает, это значит, что «ему угрожает увольнение, работа поглощает его целиком, дети болеют, он промок под дождем, пропала собака, и проч.»Да! И как только в поле его зрения вновь попадает женщина, он, позабыв про всё на свете, и про то, что «ему угрожает увольнение, работа поглощает его целиком, дети болеют, он промок под дождем, пропала собака и проч.», с жадностью и воодушевлением приступает к ней и жаждет ею овладеть.
(Из письма ко мне)
После этого он только займется размышлением над тем, что «ему угрожает увольнение, работа поглощает его целиком, дети болеют, он промок под дождем, пропала собака и проч.» И займется решением бытовых проблем.
Но! Бывает и так, что на решения он махнет рукой и снова… овладеет женщиной. Это идеальный мужчина.
Ненормальный пойдет чинить свой трактор, что стоит сломанным в его дворе. И как он только сумел накануне доехать на нём к своей женщине?! Этому удивляется стая ворон и дворовый пёс Гамлет, выглядывающий из будки, и забывает о том, что цепь его совсем запуталась, пока он рвался и стремился с неистребимой радостью лизнуть руку, а то и нос тому самому мужчине.
А?
* * *
– Да, и я теперь всё отчетливее вижу, как я далек от реала. И с виртуальным миром, вижу, мне не по пути. Виртуал – путь в никуда, заменитель удобный сложностей и череды реала. Возвращение в реал для меня тоже болезненно, и не так, чтобы я весь и целиком вдруг устремился к нему. Мне слишком памятна его ко мне враждебность, и мое отчуждение имело на то причины, – рассказывал мне Василий в канун первой встречи с Мари, а ее еще не было с нами. В прошлом он – гляциолог, работавший несколько лет на Полярных станциях, а после разоружения и упразднения многих станций потерявший работу – на материке для бывшего полярника не нашлось места.– Пусть большая их часть – мои собственные заморочки, мой конфликт с окружающим миром, мои недостатки, моё несогласие с той ролью, которую реал мне предложил – вышвырнув не глядя за борт, и лишь как снисхождение, оставил мне место уборщика, чтобы я со всем тщанием убирал помои, отходы и блевотину обывателей, тем самым давая им возможность хотя бы при встрече со мной ощущать вкус своего превосходства и радовать их веселой мыслью, что они не такие, как я, и ни за кем дерьмо не убирают, и убирать никогда не будут…
– И что же? Обиделся?
– Нет! А я тогда возомнил о себе, что я нечто. Будто я умею такое, чему им никогда не научиться, будто я наделен всевозможными талантами и дарами, возможно, даже и от Бога! Реал посмеялся надо мной и в этой части, дав мне многократно знать, что он не нуждается в моих способностях и прекрасно может обходиться без моих услуг.
– И что же ныне? И чем реал стал превосходнее или приветливее с тобой?
– Ничем особо. Он – такой же, как и раньше был. Разве что мои шансы еще более стали призрачными, и я еще ближе стал к безнадежности найти свое место и ту же хотя бы работу, которая бы делалась с упоением и восторгом творчества.
…Мы разговаривали о феноменах интернета, о том, что теперь есть много людей, буквально проживающих в виртуальном мире, когда вне компьютера их сторожит одиночество, неустроенность. Возможно, они сами по себе неуживчивые, ярко выраженные индивидуалисты, ни с кем не дружат, но зато на форумах, в разного толка болталках и в соцсетях – люди с невероятной популярностью, оригинальными аватарами, остроумием, находчивостью и дарами общения. И Василий доверительно продолжал повествование о себе и своих неудачах.
Но предлогом для общения было другое – наше отношение к внешнему миру и мои выходки – публикации в Интернете на околорелигиозные темы и не только. Я знал, что Василько помышляет об исходе из суеты человеческой, подумывает об учебе в семинарии или возможности пристроиться в монастырь. По этому случаю жадно читает литературу, собирает сведения, заглядывает в храмы, успел сдружиться с баптистами, бывает в гостях у католиков, посещает иногда собрание лютеран и не уклоняется православных. Он ни по каким параметрам не был моим учеником, и я в учителя, конечно, не годился, что никак не препятствовало нашим приятельским отношениям.
– Знаю, что даже самые желанные отношения с близким человеком, самые сладкие часы и дни будут отравлены при таком положении вещей моей никчемностью. Это ведь давно утверждается, что для мужчины главное – дело, увлеченность, занятие и деятельное участие в практической жизни. Бэлла или Галя, или Оксана, или Орнелла – с небес сошедшие гурии не смогут затмить собою это недостающее дело. И быт обычный пожрет все чувства, и будни затмят наслаждения бессмысленностью, невостребованностью меня, как работника не с помойки, однако, взятого.
– И что же в таком положении остаётся?
– Согласиться с тем, что есть. Смириться с меню, которое мне предложила жизнь. Осознать, что я сам всему причина и вина. И снять все претензии к окружающим и к жизни. Заняться собою, то есть исправлением себя, лечением души, гордыни – пораженной и в самомнении пустившей корни обольщения.
Что я и делал уже. И даже пяти лет не устоял. Я, было, зачеркнул, нет, вычеркнул себя из списков тех, кто имеет право на нормальное место в жизни, хотя бы на ту же работу, которая бы мне нравилась и делалась с охотой. Но я и ушел на дно внутренней жизни. Мне стали неприятны разговоры и встречи с людьми на днях рождения, их праздники и их заботы. Я перестал участвовать во всем том, в чем обычно участвуют семейные и занятые буднями люди. Я просто исполнял то, что требовалось, чтобы при малейшей возможности убегать в пустыри, в безлюдные места.
И это делал с увлечением. И мой внутренний мир вкушал отшельничество, находя в нем смысл и сознание меры всеобщего одиночества. И были полезными уроки многие. Я гасил в себе ярость и гнев, я учился любить и я видел, что многие жалеют меня и желают мне как бы доли получше. И я смеялся в ответ на это, решив, что с меня достаточно. Ан, заблуждался и в этот раз…
Чего же теперь я выберу, на чем остановлюсь, с чем соглашусь? Опять заняться перестройкой своего ума? Опять вживлять в сознание призраки благости, довольства малым? Ломать себя, отрекаться от себя, не любить прежнего и желать себя нового, мирного, благодушного, ко всему готового, ни на что не претендующего, всем уступающего, и кротко ждать всему конца?
– И ты опять на перепутье…
Глава 7. Видения Зороастра
Если бы ты знала! Как мне трудно одному, когда нет тебя рядом. И тебя не будет рядом никогда. Я это знаю.
Но я не могу с этим смириться. Вы слышите, я не хочу соглашаться с вами! Со звездами, мне так назначившими. С древними оракулами, все наперед известившими. С министрами все столь неудобно для тебя и меня устроившими. С добродушным дворником нам сочувствующим. Вы понимаете? Мы могли бы быть рядом.
И нет моей в том вины. И ты не виновата. Ты выживаешь в своей Швеции так, как понимаешь, потому что тебе назначено строить гнездо. Выращивать потомство, хранить жизнь на Земле. И другой тебе будет детопроизводителем, потому что он тебе крышу гарантирует. И некоторый комфорт, положение социальности. Квартира, телефон, гараж, джакузи. А что же я? Я – Парус в море. Облако на небе. Перекати-поле. Веточка Палестины.
Гром и молния я. Грех и всякое дыхание живого. Грек? Нет, я другой избранник.
…И я не строил квартиры. И карьеры я не созидал. Я жил в трущобах, как дети. От генералов песчаных карьеров. И я над пропастью. А ты не ржи. И мне сирены Титана пели песни. И я вновь и вновь прохожу страдания молодого Вертера. И мой брат – Жан-Кристоф. И я стал графом Монте Кристо. И капитана Блада шпагу храню на стене, мне им лично подаренную. Айвенго меня называют. Хоть я все тот же Том Сойер. Кот Босиком. Но прощания с детством никому не избежать. Это я вам обещаю.
Мне удалось наладить мосты и вывести на чистые пруды Иоанну с Васильком. Они после недолгой встречи в Москве интенсивно переписывались! Они засоряли интернет откровениями и думали, что их никто не видит, не слышит и не читает. На Василия нашла ипохондрия. Ну, элегия такая – преувеличенное желание потосковать и что-нибудь философичное, то есть ультрафиолетовое вывести. До утра. А там – фиалки сами почнут раскрываться. Для пчел и птиц, желающих нектара. И разговоры-письма через сеть такое чудо! Что километры? Что века? И что разлука?
– Проснулся, значит? Ой, я, кажется, «на ты»… Я постоянно блаженно улыбаюсь и хотя это не мешает моей работе, скорее, наоборот, но я всеми клеточками ощущаю, как разваливается привычный уклад моей жизни. Это, наваждение… Ну, скажи мне, что Ты веришь в Бога и во всем уповаешь на него, «даже до смерти»? Не нравится мне вот так облекать в слова смысл того, что я и постичь-то не в силах, но – это связующая нить с Тобой. А что «на ты», – не смущайся, я внутренне «на Вы». М.
– Ой, развеселила. Да я знаю, сразу знаю, что ты не сможешь позвонить. Давай, я тебе. Да, и голос я теперь знаю. Он – родной. Родник. Буду ждать Тебя.
– Я трусиха, и позвонить мне пока страшновато. Тебе телефонный голос мой должен понравиться. Говорят, он журчит, словно, речечка… Такое сладкое томление и неизреченность во мне…
Давай пока без голоса?
– Я – такой же. Часто стесняюсь.
– И сегодня мы вместе и ты не против этих слов? Я уже совсем «на ты» перешла, реагируя на призыв стать частью друг друга. (Прости, но «на Вы» мне сейчас никак.) Я знаю за собой такую манеру: когда мне встречается красивая душа, которая и меня замечает, то интуитивно я начинаю ее обволакивать собою, при этом полностью раскрываясь (а не расставляя сети). Понимаешь ли Ты меня: я начинаю себя расточать. Не каждый может это принять и вместить в свое, как часто бывает, уже заполненное сердце. Все заканчивается быстро: невместимость, которую называют несовместимость. Я максималистка: все или ничего. Не пугайся, православие во мне все это смягчило, облекло в удобоваримые (для окружающих) принципы, борьба перешла на внутренний план.
Но я не могу с этим смириться. Вы слышите, я не хочу соглашаться с вами! Со звездами, мне так назначившими. С древними оракулами, все наперед известившими. С министрами все столь неудобно для тебя и меня устроившими. С добродушным дворником нам сочувствующим. Вы понимаете? Мы могли бы быть рядом.
И нет моей в том вины. И ты не виновата. Ты выживаешь в своей Швеции так, как понимаешь, потому что тебе назначено строить гнездо. Выращивать потомство, хранить жизнь на Земле. И другой тебе будет детопроизводителем, потому что он тебе крышу гарантирует. И некоторый комфорт, положение социальности. Квартира, телефон, гараж, джакузи. А что же я? Я – Парус в море. Облако на небе. Перекати-поле. Веточка Палестины.
Гром и молния я. Грех и всякое дыхание живого. Грек? Нет, я другой избранник.
…И я не строил квартиры. И карьеры я не созидал. Я жил в трущобах, как дети. От генералов песчаных карьеров. И я над пропастью. А ты не ржи. И мне сирены Титана пели песни. И я вновь и вновь прохожу страдания молодого Вертера. И мой брат – Жан-Кристоф. И я стал графом Монте Кристо. И капитана Блада шпагу храню на стене, мне им лично подаренную. Айвенго меня называют. Хоть я все тот же Том Сойер. Кот Босиком. Но прощания с детством никому не избежать. Это я вам обещаю.
Мне удалось наладить мосты и вывести на чистые пруды Иоанну с Васильком. Они после недолгой встречи в Москве интенсивно переписывались! Они засоряли интернет откровениями и думали, что их никто не видит, не слышит и не читает. На Василия нашла ипохондрия. Ну, элегия такая – преувеличенное желание потосковать и что-нибудь философичное, то есть ультрафиолетовое вывести. До утра. А там – фиалки сами почнут раскрываться. Для пчел и птиц, желающих нектара. И разговоры-письма через сеть такое чудо! Что километры? Что века? И что разлука?
– Проснулся, значит? Ой, я, кажется, «на ты»… Я постоянно блаженно улыбаюсь и хотя это не мешает моей работе, скорее, наоборот, но я всеми клеточками ощущаю, как разваливается привычный уклад моей жизни. Это, наваждение… Ну, скажи мне, что Ты веришь в Бога и во всем уповаешь на него, «даже до смерти»? Не нравится мне вот так облекать в слова смысл того, что я и постичь-то не в силах, но – это связующая нить с Тобой. А что «на ты», – не смущайся, я внутренне «на Вы». М.
– Ой, развеселила. Да я знаю, сразу знаю, что ты не сможешь позвонить. Давай, я тебе. Да, и голос я теперь знаю. Он – родной. Родник. Буду ждать Тебя.
– Я трусиха, и позвонить мне пока страшновато. Тебе телефонный голос мой должен понравиться. Говорят, он журчит, словно, речечка… Такое сладкое томление и неизреченность во мне…
Давай пока без голоса?
– Я – такой же. Часто стесняюсь.
– И сегодня мы вместе и ты не против этих слов? Я уже совсем «на ты» перешла, реагируя на призыв стать частью друг друга. (Прости, но «на Вы» мне сейчас никак.) Я знаю за собой такую манеру: когда мне встречается красивая душа, которая и меня замечает, то интуитивно я начинаю ее обволакивать собою, при этом полностью раскрываясь (а не расставляя сети). Понимаешь ли Ты меня: я начинаю себя расточать. Не каждый может это принять и вместить в свое, как часто бывает, уже заполненное сердце. Все заканчивается быстро: невместимость, которую называют несовместимость. Я максималистка: все или ничего. Не пугайся, православие во мне все это смягчило, облекло в удобоваримые (для окружающих) принципы, борьба перешла на внутренний план.