Страница:
Но когда, потея от страха, что все тайные бумаги к дьяку Вилиму Сесилу гроша ломаного не стоят и тогда весь его экипаж сгноят в каторжных рудниках на юго-западе Аглицкого королевства, кормчий Михей объявил, что имеет слово и дело до этого самого Сесила, – всё вмиг переменилось!
Беглецам и еды, и пива вволю, и караул от обидчиков к сходням приставили…
И ничья они не добыча, а почётные гости вольного и древнего града Колчестера и всех привилегированных и славных Пяти Портов Её Величества королевы Елизаветы!
А кормчего и Федьку-зуйка с его бумагами в карете с конвоем повезли в стольный город Лондон к самому лорду Сесилу или как его там…
8
9
Глава 2. Ливонские дела
1
2
3
4
Беглецам и еды, и пива вволю, и караул от обидчиков к сходням приставили…
И ничья они не добыча, а почётные гости вольного и древнего града Колчестера и всех привилегированных и славных Пяти Портов Её Величества королевы Елизаветы!
А кормчего и Федьку-зуйка с его бумагами в карете с конвоем повезли в стольный город Лондон к самому лорду Сесилу или как его там…
8
И зуёк Федюшка, родившийся на палубе невдалеке от норвецкого порта Бергена, и старик Михей, и все беглецы со «Св. Савватея» бывали, и даже не по одному разу, в Англии. Но вот от побережья вдаль никогда допрёжь не забирался из них никто ни в Англии, ни в более привычных Германии или Дании. Поэтому сейчас, из окна кареты, смотрели с любопытством и неотрывно, примечая малейшие с Русью различия и донимая приставленного стражника расспросами…
Расспросами на языке не вполне английском. Скорее, это был портовый жаргон восточного побережья Англии, здорово отличающийся от говора южноанглийского побережья, откуда происходил стражник-сассексец. К тому же московиты ввёртывали в разговор слова и нижненемецкого, и свейского, и норвейского, а то даже эстонского или финского языков, если не вспоминалось нужного аглицкого… Но стражник попался им, на их счастье, говорливый и сообразительный, так что разговор шёл бодро. Московиты слушали и дивились.
Оказалось, к примеру, что здоровенные, высокие каменные, избы с малыми оконцами под самой стрехой, чуть не на каждой версте попадающиеся посредь луговин, – не людские домы, а… овины! Точнее если сказать, – то шерстомойни, шерстечесальни и прядильни. А бурого цвета мокрые кучи возле каждого дома – вовсе не навоз, а «торф» – замена дровам, добываемое со дна болот земляное топливо на зиму. Из него же и тёплые сараи можно строить.
– И строить из него, и топить им печи. Всё из одного! Чудно. А есть его нельзя? – спросил Фёдор.
Стражник сказал:
– Есть нельзя, но как удобрение он хорош, особливо на подзолах и с известью вообще на любых кислых почвах. К тому же торф – наилучшая подстилка для скота, всё впитает.
Фёдор с уважением поглядел на невзрачные мокрые кучи. Затем московиты обратили внимание на то, что людей почти и не видать, – хоть трава зелёная, сочная, коси её и суши! Но косарей на лугах не видно было, одни овцы. Потом обогнали, тоже от побережья движущиеся, возы вонючей бурой травы – и стражник объяснил, что нет, московитам не померещился запах моря среди суши. Это не от залива какого, это от тех возов. Потому что не трава это вовсе, а водоросли. Зачем? А для удобрения полей.
И уж вовсе удивились русские, узнав, что обыкновенный розовый клевер не сам растёт, а сажен нарочно. И не только на корм скоту, но и ради удобрения почвы. А канавы нарыты в лугах не для водопоя, а для осушения: вода стекает с луговин в эти канавы, а по ним, соответственно приданному нарочно для того уклону – в реки. Так сырые луга превращают в сухие, а бесплодные болотины – в сырые луга. Для выпаса овец пригодные.
– Не, у нас не так. У нас только попробуй известь альбо ту же водоросль в землю закопать, даже тайно – подсмотрят, донесут – и объявят тебя еретиком и слугой дьяволовым. Особливо ежели что уродится лучше, чем у соседей. Навоз само собою, его от века вносят и у нас. А то, чего от веку не делалось, – то всё от лукавого! И сколько родится на такой удобренной земле? Что-о?! Сам-пять самое малое, а то и сам-шесть, и в самые урожайные годы – до сам-девять? Неужто? Ле-е-епота-а! – прямо-таки запел в восхищении кормчий. И тут же осадил себя: – Да, нам это никак не погодится. В России за такой урожай убьют, яко колдуна, и осиновый кол в могилу загонят!
Михей был крестьянский сын, пошедший в моряки смолоду. Он всё примерял на свой опыт. Федька же был потомственный моряк, и удобрения, урожаи, уход за скотом его никак не задевали. Вот то, что избы сплошь каменные, и крыши чаще черепитчатые, нежели соломенные (а если соломенные, то аккуратные – не похоже, что после недорода их на корм скоту раздёргали, а поправить так руки и не дошли), и окна часто – даже в деревнях – со стекольями… И ни единого дома не видать, чтоб топили по-чёрному, надо всеми домами – трубы торчат…
– Ну хорошие, хорошие тут урожаи. Вернее, неплохие. И дома тут хорошие. Аккуратные. А вот небо какое-то невесёлое. За крыши цепляется, – строптиво сказал зуёк. – И одежда у тутошних людей сплошь немецкая, неподобная. Куцая какая-то…
– А то ты сам не хвалил немецкие кафтаны дома, яко удобные! – с усмешкой напомнил кормчий. Но Федьку уже было не удержать. Он и сам недоумевал, чего это его вдруг понесло хвастать тем, над чем сам же дома всегда издевался.
Он вертел головою, красный от стыда за свои нелепые слова – более от стыда не за сказанное, а за то, что ещё скажется сейчас, – и всё же выпалил:
– Так одно дело – дома, и другое дело – здесь. Вот и дым от ихнего земляного топлива противный идёт, едкий, – он старательно покашлял, – от него за полверсты в горле першит. Потому у них и трубы, что эдакий дым не перенести – не то что наш, русский, от берёзовых дров.
– Давай-давай, малец. Это хорошо, что ты за обычаи своего народа заступаешься. Хуже, если бы тебе сразу всё наше показалось лучше своего, – неожиданно поддержал его стражник. Но тут же добавил: – Хотя, по-моему, из того, что я от вас за дорогу услышал, менять наше на ваше решительно не стоит.
– А, надо полагать, найдутся среди наших и такие, кто рады будут завтра же забыть, что они русские люди, – горько сказал кормчий. – Ох, найдутся. И как запретишь, коли мы сюда насовсем приплыли, и вживаться в здешнее житьё-бытьё всё равно нужно…
И замолчал надолго…
На постоялом дворе в городке Челмсфорде заночевали, сменили лошадей – и ввечеру въехали в стольный город Лондон.
Расспросами на языке не вполне английском. Скорее, это был портовый жаргон восточного побережья Англии, здорово отличающийся от говора южноанглийского побережья, откуда происходил стражник-сассексец. К тому же московиты ввёртывали в разговор слова и нижненемецкого, и свейского, и норвейского, а то даже эстонского или финского языков, если не вспоминалось нужного аглицкого… Но стражник попался им, на их счастье, говорливый и сообразительный, так что разговор шёл бодро. Московиты слушали и дивились.
Оказалось, к примеру, что здоровенные, высокие каменные, избы с малыми оконцами под самой стрехой, чуть не на каждой версте попадающиеся посредь луговин, – не людские домы, а… овины! Точнее если сказать, – то шерстомойни, шерстечесальни и прядильни. А бурого цвета мокрые кучи возле каждого дома – вовсе не навоз, а «торф» – замена дровам, добываемое со дна болот земляное топливо на зиму. Из него же и тёплые сараи можно строить.
– И строить из него, и топить им печи. Всё из одного! Чудно. А есть его нельзя? – спросил Фёдор.
Стражник сказал:
– Есть нельзя, но как удобрение он хорош, особливо на подзолах и с известью вообще на любых кислых почвах. К тому же торф – наилучшая подстилка для скота, всё впитает.
Фёдор с уважением поглядел на невзрачные мокрые кучи. Затем московиты обратили внимание на то, что людей почти и не видать, – хоть трава зелёная, сочная, коси её и суши! Но косарей на лугах не видно было, одни овцы. Потом обогнали, тоже от побережья движущиеся, возы вонючей бурой травы – и стражник объяснил, что нет, московитам не померещился запах моря среди суши. Это не от залива какого, это от тех возов. Потому что не трава это вовсе, а водоросли. Зачем? А для удобрения полей.
И уж вовсе удивились русские, узнав, что обыкновенный розовый клевер не сам растёт, а сажен нарочно. И не только на корм скоту, но и ради удобрения почвы. А канавы нарыты в лугах не для водопоя, а для осушения: вода стекает с луговин в эти канавы, а по ним, соответственно приданному нарочно для того уклону – в реки. Так сырые луга превращают в сухие, а бесплодные болотины – в сырые луга. Для выпаса овец пригодные.
– Не, у нас не так. У нас только попробуй известь альбо ту же водоросль в землю закопать, даже тайно – подсмотрят, донесут – и объявят тебя еретиком и слугой дьяволовым. Особливо ежели что уродится лучше, чем у соседей. Навоз само собою, его от века вносят и у нас. А то, чего от веку не делалось, – то всё от лукавого! И сколько родится на такой удобренной земле? Что-о?! Сам-пять самое малое, а то и сам-шесть, и в самые урожайные годы – до сам-девять? Неужто? Ле-е-епота-а! – прямо-таки запел в восхищении кормчий. И тут же осадил себя: – Да, нам это никак не погодится. В России за такой урожай убьют, яко колдуна, и осиновый кол в могилу загонят!
Михей был крестьянский сын, пошедший в моряки смолоду. Он всё примерял на свой опыт. Федька же был потомственный моряк, и удобрения, урожаи, уход за скотом его никак не задевали. Вот то, что избы сплошь каменные, и крыши чаще черепитчатые, нежели соломенные (а если соломенные, то аккуратные – не похоже, что после недорода их на корм скоту раздёргали, а поправить так руки и не дошли), и окна часто – даже в деревнях – со стекольями… И ни единого дома не видать, чтоб топили по-чёрному, надо всеми домами – трубы торчат…
– Ну хорошие, хорошие тут урожаи. Вернее, неплохие. И дома тут хорошие. Аккуратные. А вот небо какое-то невесёлое. За крыши цепляется, – строптиво сказал зуёк. – И одежда у тутошних людей сплошь немецкая, неподобная. Куцая какая-то…
– А то ты сам не хвалил немецкие кафтаны дома, яко удобные! – с усмешкой напомнил кормчий. Но Федьку уже было не удержать. Он и сам недоумевал, чего это его вдруг понесло хвастать тем, над чем сам же дома всегда издевался.
Он вертел головою, красный от стыда за свои нелепые слова – более от стыда не за сказанное, а за то, что ещё скажется сейчас, – и всё же выпалил:
– Так одно дело – дома, и другое дело – здесь. Вот и дым от ихнего земляного топлива противный идёт, едкий, – он старательно покашлял, – от него за полверсты в горле першит. Потому у них и трубы, что эдакий дым не перенести – не то что наш, русский, от берёзовых дров.
– Давай-давай, малец. Это хорошо, что ты за обычаи своего народа заступаешься. Хуже, если бы тебе сразу всё наше показалось лучше своего, – неожиданно поддержал его стражник. Но тут же добавил: – Хотя, по-моему, из того, что я от вас за дорогу услышал, менять наше на ваше решительно не стоит.
– А, надо полагать, найдутся среди наших и такие, кто рады будут завтра же забыть, что они русские люди, – горько сказал кормчий. – Ох, найдутся. И как запретишь, коли мы сюда насовсем приплыли, и вживаться в здешнее житьё-бытьё всё равно нужно…
И замолчал надолго…
На постоялом дворе в городке Челмсфорде заночевали, сменили лошадей – и ввечеру въехали в стольный город Лондон.
9
Лорд Сесил оказался уже не тайных дел одних вершителем, а всей вообще политики Аглицкого королевства. Дородный, видный мужчина с умными добрыми глазами и озабоченным выражением большого плоского лица, украшенного окладистой светлой бородой, он принял русских почти сразу: пришли в приёмную, доложили своё дело секретарю лорда-казначея (так именовался ныне мистер Сесил, как сказали нашим беглецам), мужчине на вид лет тридцати пяти – сорока, одетому в тёмное, с волчьим каким-то лицом и жалобными глазами, тот сразу зашёл к лорду-казначею, обсказал, в чём и чьё дело, и тут же воротился с сообщением, что лорд-казначей примет их сегодня же, сразу после обеда, в три часа дня. Не опаздывать! Если, мол, опоздаете, – приём просто отменяется, а просить повторно можно не ранее как через месяц в то же число…
Погуляли, к каждому прилично одетому прохожему приставая с просьбой время сказать по часам. И пришли назад за час до назначенного времени.
Итак, лорд Сесил прочитал бумаги из ларца, которые россияне так и не развернули во все дни, что лежали эти бумаги у Фёдора-зуйка, очень бегло, снова сложил, позвонил в колокольчик, и когда секретарь вошёл, сказал непонятно:
– Последние новости от нашего резидента на Островах Пряностей. Передайте их сэру Фрэнсису Уолсингему и заодно сообщите, что мистер Джиован Брачан, наш курьер, погиб в России при доставке сих бумаг. Доставил же их в Англию вот этот сердитый молодой человек – как вас звать-то, юноша? Ага, стало быть, Тэдди Зуйокк?
Секретарь вставил, что у московитов фамилии, как правило, заканчиваются на «офф». Мистер Сесил добродушно поправил запись в своей памятной книжке. Потом приказал выдать русским награду за нежданную уже, но важную весть и спросил, для государыни его нет ли какой тайной бумаги от царя Ивана Васильевича. Кормчий удивился: нешто станет великий государь передавать государственные письма с простым лодейным кормчим, не с посланником, и тем достоинство ронять – и русское, и царское? Но виду почти не подал, что удивлён, а ответил кратко, что нет, мол, таковых писем не имеем. Мистер Сесил, похоже, тем заметно огорчился.
Он спросил, какие у московитов планы. Услышав, что, ежели только будет на то его воля и позволение, они остались бы все навек в Англии, сказал, что храбрые и опытные моряки здесь в цене всегда. Так что, если кто хочет – может поступить в королевский военный флот, а кто того не желает – волен служить по найму. Ни в том, ни в другом никому из них препон чиниться не будет никаких. И даже напротив…
Воротясь в Колчестер, кормчий собрал людей и объявил, о чём и как шла речь в Лондоне. Трое сразу решились идти в военный флот, а остальные надумали такое: держаться кучно и искать, к кому бы на службу так поступить, чтобы всем скопом остаться. Но оказалось, что сплошь русскую команду не хотел иметь ни один хозяин. Пришлось им разлучаться…
Погуляли, к каждому прилично одетому прохожему приставая с просьбой время сказать по часам. И пришли назад за час до назначенного времени.
Итак, лорд Сесил прочитал бумаги из ларца, которые россияне так и не развернули во все дни, что лежали эти бумаги у Фёдора-зуйка, очень бегло, снова сложил, позвонил в колокольчик, и когда секретарь вошёл, сказал непонятно:
– Последние новости от нашего резидента на Островах Пряностей. Передайте их сэру Фрэнсису Уолсингему и заодно сообщите, что мистер Джиован Брачан, наш курьер, погиб в России при доставке сих бумаг. Доставил же их в Англию вот этот сердитый молодой человек – как вас звать-то, юноша? Ага, стало быть, Тэдди Зуйокк?
Секретарь вставил, что у московитов фамилии, как правило, заканчиваются на «офф». Мистер Сесил добродушно поправил запись в своей памятной книжке. Потом приказал выдать русским награду за нежданную уже, но важную весть и спросил, для государыни его нет ли какой тайной бумаги от царя Ивана Васильевича. Кормчий удивился: нешто станет великий государь передавать государственные письма с простым лодейным кормчим, не с посланником, и тем достоинство ронять – и русское, и царское? Но виду почти не подал, что удивлён, а ответил кратко, что нет, мол, таковых писем не имеем. Мистер Сесил, похоже, тем заметно огорчился.
Он спросил, какие у московитов планы. Услышав, что, ежели только будет на то его воля и позволение, они остались бы все навек в Англии, сказал, что храбрые и опытные моряки здесь в цене всегда. Так что, если кто хочет – может поступить в королевский военный флот, а кто того не желает – волен служить по найму. Ни в том, ни в другом никому из них препон чиниться не будет никаких. И даже напротив…
Воротясь в Колчестер, кормчий собрал людей и объявил, о чём и как шла речь в Лондоне. Трое сразу решились идти в военный флот, а остальные надумали такое: держаться кучно и искать, к кому бы на службу так поступить, чтобы всем скопом остаться. Но оказалось, что сплошь русскую команду не хотел иметь ни один хозяин. Пришлось им разлучаться…
Глава 2. Ливонские дела
1
Не Петр Великий первым додумался, что России для нормального государственного существования необходимы флот, порты и западные учители. Ему посчастливилось успешно завершить то, что начинали за два века до него. Очень много на Руси зарождалось без Петра и до Петра: первый театр завёл любовник царевны Софьи (как мы по не вполне точным учебникам учили – противник преобразований, ярый реакционер, а на самом деле западник до мозга костей и реформатор) князь Василий Васильевич Голицын, и «аптекарские огороды» на Яузе-реке до него завели, и полки «иноземного строя» – драгунские и рейтарские – до него появились. Но мы помним удачливого завершителя преобразований, а зачинатель кто ж? О том забыли. Такова уж неблагодарная память людская…
Так кто был зачинателем прорубания «окна в Европу»? Возможно, началось с воцарения новой династии Романовых?
Да нет, если бы так и было, – едва ли стал возможен Лжедимитрий Первый, открыто проводивший насквозь прозападную политику. Так кто? Иван Грозный, который даже в опричники принимал охотно немцев и врачей-англичан выписывал? Он-то да, в этом ряду, но не первый. Вспомним, что кремлёвский собор доныне высится, творение ученика Леонардо да Винчи – флорентинца, мессира Аристотеля Фиораванти, а Иван Васильевич его уже выстроенным застал!
Да, зачинателем прорубания «окна в Европу» с полным основанием можно назвать Ивана Третьего, мужа Софьи Палеолог, зятя императора Византии. Но позвольте, скажете вы, при нём-то Русь и начиналась: он принял у отца Великое княжество Московское – крупнейшее и сильнейшее, но всё ж таки одно из нескольких русских княжеств – а сыну оставил государство Российское! При нём и гордый Господин Великий Новгород навсегда утратил независимость, и с татарским игом было окончательно покончено…
Ну да, так и есть. И он же начал войны за Прибалтику, за вернейший и прямой путь на запад.
В 1480 году пало татарское иго, а в 1492-м – «смиритель бурь, разумный самодержец», как справедливо назвал его великий наш поэт Александр Пушкин, основал крепость Ивангород на границе с владениями крестоносцев и близ побережья Финского залива. Но войны с западными соседями привели к возвращению от Литвы под русскую руку обширных территорий на юго-западе; на северо-западе же особенных успехов не было.
А без выхода к морю Русь оставалась закупоренным, предоставленным самому себе, обществом, лишенным возможности сравнивать себя с другими и не усугублять собственные ошибки. Малолюдное пространство меж льдами Студёного моря и степями Дикого поля населено тюркоязычными кочевниками, подчинёнными своим монархам – «ханам» лишь в то время и в той мере, какая потребна для защиты от сильных соседей и набегов на соседей послабее.
На востоке – бескрайние таёжные пустыни, неведомо где и чем заканчивающиеся. А на Западе – католический мир, в себе разобщённый, непрестанно воюющий сам с собой не на жизнь, а на смерть. Но на окраинах своих, там, где соседствуют с ним иные, некатолические страны и народы, этот мир сжимался, как живое существо, до которого дотронулись, и вспоминал, что он в некотором смысле един. Просыпался древний дух крестовых походов, солидарность. И эта, нехарактерная уже для сердца католического мира, сплочённость хранила границы его от прободения…
Так кто был зачинателем прорубания «окна в Европу»? Возможно, началось с воцарения новой династии Романовых?
Да нет, если бы так и было, – едва ли стал возможен Лжедимитрий Первый, открыто проводивший насквозь прозападную политику. Так кто? Иван Грозный, который даже в опричники принимал охотно немцев и врачей-англичан выписывал? Он-то да, в этом ряду, но не первый. Вспомним, что кремлёвский собор доныне высится, творение ученика Леонардо да Винчи – флорентинца, мессира Аристотеля Фиораванти, а Иван Васильевич его уже выстроенным застал!
Да, зачинателем прорубания «окна в Европу» с полным основанием можно назвать Ивана Третьего, мужа Софьи Палеолог, зятя императора Византии. Но позвольте, скажете вы, при нём-то Русь и начиналась: он принял у отца Великое княжество Московское – крупнейшее и сильнейшее, но всё ж таки одно из нескольких русских княжеств – а сыну оставил государство Российское! При нём и гордый Господин Великий Новгород навсегда утратил независимость, и с татарским игом было окончательно покончено…
Ну да, так и есть. И он же начал войны за Прибалтику, за вернейший и прямой путь на запад.
В 1480 году пало татарское иго, а в 1492-м – «смиритель бурь, разумный самодержец», как справедливо назвал его великий наш поэт Александр Пушкин, основал крепость Ивангород на границе с владениями крестоносцев и близ побережья Финского залива. Но войны с западными соседями привели к возвращению от Литвы под русскую руку обширных территорий на юго-западе; на северо-западе же особенных успехов не было.
А без выхода к морю Русь оставалась закупоренным, предоставленным самому себе, обществом, лишенным возможности сравнивать себя с другими и не усугублять собственные ошибки. Малолюдное пространство меж льдами Студёного моря и степями Дикого поля населено тюркоязычными кочевниками, подчинёнными своим монархам – «ханам» лишь в то время и в той мере, какая потребна для защиты от сильных соседей и набегов на соседей послабее.
На востоке – бескрайние таёжные пустыни, неведомо где и чем заканчивающиеся. А на Западе – католический мир, в себе разобщённый, непрестанно воюющий сам с собой не на жизнь, а на смерть. Но на окраинах своих, там, где соседствуют с ним иные, некатолические страны и народы, этот мир сжимался, как живое существо, до которого дотронулись, и вспоминал, что он в некотором смысле един. Просыпался древний дух крестовых походов, солидарность. И эта, нехарактерная уже для сердца католического мира, сплочённость хранила границы его от прободения…
2
Русь оставалась вне круга европейских стран – как расплющивающий нос о жгучее, ледяное стекло бедный мальчуган, любующийся новогодним праздником, куда его не позвали. Там, за стеклом, яркий свет, там тепло и уютно. Там нарядная ёлка и разряженные сверстники, в костюмах и масках. Им страшно весело! Им раздают подарки! Ни за что ни про что – таинственные пакетики с вкусными вещами: там дорогие конфеты, там – зимой лютой! – разноцветные заморские фрукты, шоколад, печенье, орехи… А тут стужа, ветер прожигает одежонку, темно, страшно и кто-то воет (скорее всего, ветер, но может статься, что и волки! Стра-а-ашно!). Ты один, тебе грустно-грустно, слёзы на щеках застывают бугорками… И невозможно, даже если узнаешь о том точно, поверить, что вовсе там не столь прекрасно и весело, как кажется при взгляде в продышанный глазок, со стороны. Там интриги, мучительная, съедающая человека зависть и мучительная ревность. А грошовые подарки в пёстром кульке из скверной обёрточной бумаги только кажутся сокровищами. Ценно в них не содержимое, а его нежданность. Но увы! Человек так уж устроен, и ничего с этим не поделать, что те, кто «вне праздника», склонны преувеличивать его достоинства и привлекательность, ну а те, кто «внутри праздника», напротив, преуменьшают его истинную цену. Какой-то умный австриец сказал уже в нашем, двадцатом веке: «Заключённые ищут выхода, исключённые ищут входа».
Так устроены люди. И эта общечеловеческая особенность и толкала русичей прорубать окна на Запад: и впрямую – войной с западными соседями, и в обход – неоднократными попытками установить сколько-нибудь регулярное сообщение с Европой по Студёному морю, вокруг Скандинавского полуострова. Но это устремление встречало ожесточённое сопротивление. Почему?
Да потому, во-первых, что, заполучи Россия достаточно просторное и, главное, постоянно распахнутое окно в Европу, исчез бы постоянный источник баснословных прибылей для сотен купцов, составивших немалые состояния на торговле с Россией.
Да потому, во-вторых, что никто толком в Европе не знал ни расстояний евразийских, ни соседей Руси на востоке. Поэтому существовала опасность (или на Западе необоснованно предполагали, что существует такая опасность. Неважно, была ли она на деле. Важно, что боялись, и это определяло политику), что Русь установит прямую связь с восточными и юго-восточными соседями и заберёт в свои руки торговлю с Востоком: с Китаем, с Индией, с островами Пряностей.
– Ну заберёт, – скажете вы, – ну и что?
А вот что. Переместятся главные пути мировой торговли. А они только-только установились после большого смещения их на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков, после открытия Америки, морского пути в Индию, после падения Константинополя – и связанных с этим смещением торговых путей упадком итальянских торговых городов и северогерманской Ганзейской лиги, возвышением Испании и Англии… Мир пойдёт иным путём, вот что. Русь станет сверхдержавой, на манер сегодняшней Испании. И станет за счёт иных стран, их могущества и богатства!
Так что костью в горле стояла перспектива выхода России к европейским морям и святейшему престолу, который только начал осваиваться с мыслью, что первую партию в мировой торговле стала играть не схизматическая Византия, а наикатолическая Испания, и могущественнейшей в мире недружной семье Габсбургов, и «татарским» ханствам, которым в мире российского великодержавия попросту не оставалось места на карте, и нарождающемуся польско-литовскому единству…
Ведь не подлежало сомнению, что, выйдя к морям, Россия не сможет оставаться прежней, ей придётся перестроиться, чтобы вписаться в семью европейских народов. А тогда – о, тогда прощайте привилегии английской Московской компании на российском рынке!
Да ещё Реформация, потрясающая святейший престол с 1517 года. Только в канцеляриях папской курии утихло многолетнее (несколько нечестивое, поскольку речь шла о крушении христианской державы под ударами мусульман) ликование в связи с окончательной гибелью Второй Византийской империи – строго говоря, уже не той тысячелетней без малого твердыни православия, что веками коснела в схизме и идейная борьба с которой оказалась католицизму с его мощными схоластическими школами не по зубам. Ту, Первую империю, сокрушили крестоносцы Четвёртого крестового похода в 1204 году. Эта кровавая репетиция пригодилась буквально через несколько лет в крестовых походах против «катаров» – еретиков процветающей тогда Южной Франции. Помните из школьной истории: папский легат твердил крестоносцам, немалое число которых уже испробовало вкус христианской кровушки при сокрушении Первой Византийской империи: «Убивайте-убивайте, Господь на том свете отличит своих от чужих!» А эта, догрызенная, наконец, турками в 1453 году, реставрированная династией Палеологов, составленная из разнокалиберных кусочков, не граничащих один с другим, ещё два века агонизировала. Схизматики живучи более, нежели пресловутые кошки. И высокомерны запредельно. Эта самая Россия ещё только нарождалась, когда тамошний монах, псковский инок Филофей, заявил с наглостью сверхъестественной: «Москва – третий Рим, и четвёртому не быти!»
Тут имелось в виду, что первый Рим – императорский – рухнул за язычество, второй Рим – Константинополь, пал за «нечестие своё». Так каковы же будут надменные речи московитов, если они оседлают мировые торговые пути? Их высокомерие тогда во много раз превзойдёт испанское!
В свете вышеизложенного понятно, почему принудить Европу принять Московию в свой круг можно было разве что подавляющим военным превосходством. А для создания подавляющей военной силы на западных границах нужен был полный мир на восточных границах России.
Так устроены люди. И эта общечеловеческая особенность и толкала русичей прорубать окна на Запад: и впрямую – войной с западными соседями, и в обход – неоднократными попытками установить сколько-нибудь регулярное сообщение с Европой по Студёному морю, вокруг Скандинавского полуострова. Но это устремление встречало ожесточённое сопротивление. Почему?
Да потому, во-первых, что, заполучи Россия достаточно просторное и, главное, постоянно распахнутое окно в Европу, исчез бы постоянный источник баснословных прибылей для сотен купцов, составивших немалые состояния на торговле с Россией.
Да потому, во-вторых, что никто толком в Европе не знал ни расстояний евразийских, ни соседей Руси на востоке. Поэтому существовала опасность (или на Западе необоснованно предполагали, что существует такая опасность. Неважно, была ли она на деле. Важно, что боялись, и это определяло политику), что Русь установит прямую связь с восточными и юго-восточными соседями и заберёт в свои руки торговлю с Востоком: с Китаем, с Индией, с островами Пряностей.
– Ну заберёт, – скажете вы, – ну и что?
А вот что. Переместятся главные пути мировой торговли. А они только-только установились после большого смещения их на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков, после открытия Америки, морского пути в Индию, после падения Константинополя – и связанных с этим смещением торговых путей упадком итальянских торговых городов и северогерманской Ганзейской лиги, возвышением Испании и Англии… Мир пойдёт иным путём, вот что. Русь станет сверхдержавой, на манер сегодняшней Испании. И станет за счёт иных стран, их могущества и богатства!
Так что костью в горле стояла перспектива выхода России к европейским морям и святейшему престолу, который только начал осваиваться с мыслью, что первую партию в мировой торговле стала играть не схизматическая Византия, а наикатолическая Испания, и могущественнейшей в мире недружной семье Габсбургов, и «татарским» ханствам, которым в мире российского великодержавия попросту не оставалось места на карте, и нарождающемуся польско-литовскому единству…
Ведь не подлежало сомнению, что, выйдя к морям, Россия не сможет оставаться прежней, ей придётся перестроиться, чтобы вписаться в семью европейских народов. А тогда – о, тогда прощайте привилегии английской Московской компании на российском рынке!
Да ещё Реформация, потрясающая святейший престол с 1517 года. Только в канцеляриях папской курии утихло многолетнее (несколько нечестивое, поскольку речь шла о крушении христианской державы под ударами мусульман) ликование в связи с окончательной гибелью Второй Византийской империи – строго говоря, уже не той тысячелетней без малого твердыни православия, что веками коснела в схизме и идейная борьба с которой оказалась католицизму с его мощными схоластическими школами не по зубам. Ту, Первую империю, сокрушили крестоносцы Четвёртого крестового похода в 1204 году. Эта кровавая репетиция пригодилась буквально через несколько лет в крестовых походах против «катаров» – еретиков процветающей тогда Южной Франции. Помните из школьной истории: папский легат твердил крестоносцам, немалое число которых уже испробовало вкус христианской кровушки при сокрушении Первой Византийской империи: «Убивайте-убивайте, Господь на том свете отличит своих от чужих!» А эта, догрызенная, наконец, турками в 1453 году, реставрированная династией Палеологов, составленная из разнокалиберных кусочков, не граничащих один с другим, ещё два века агонизировала. Схизматики живучи более, нежели пресловутые кошки. И высокомерны запредельно. Эта самая Россия ещё только нарождалась, когда тамошний монах, псковский инок Филофей, заявил с наглостью сверхъестественной: «Москва – третий Рим, и четвёртому не быти!»
Тут имелось в виду, что первый Рим – императорский – рухнул за язычество, второй Рим – Константинополь, пал за «нечестие своё». Так каковы же будут надменные речи московитов, если они оседлают мировые торговые пути? Их высокомерие тогда во много раз превзойдёт испанское!
В свете вышеизложенного понятно, почему принудить Европу принять Московию в свой круг можно было разве что подавляющим военным превосходством. А для создания подавляющей военной силы на западных границах нужен был полный мир на восточных границах России.
3
Так что возникающие вновь и вновь едва ли не каждое царствование войны Московии с западными странами, и прежде всего с ближайшими соседями – Ливонским орденом, Польшей и Литвой, не были случайными. И отнюдь не случайно то, что и Иван Грозный – властитель болезненно подозрительный, жестокий и коварный, видимо даже душевнобольной, но при этом одновременно умный, образованный, дальновидный и расчётливый, – начал свою войну за «окно в Европу». Единственную из множества допетровских войн за достижение этой цели, получившую собственное имя, – Ливонскую.
Формальным поводом был отказ Ордена уплатить ежегодный взнос за владение Дерптом (по-русски Юрьев, по-эстонски Тарту) по договору ещё с дедом Грозного.
И, едва начавши эту войну, Россия из государства на краю света стала важным элементом европейской политики!
Ибо выход к Балтике для Московии закрывали католические Польша, Литва и Ливонский орден. Поэтому тот, кто начинал с ними войну, сковывал часть ресурсов католического мира – ресурсов, которые крайне нужны были для борьбы с Реформацией. А значит, он выступал на стороне стран, Реформацию поддерживающих: Англии, Нидерландов, северогерманских княжеств, Дании.
Впрочем, действительность всегда сложнее схем, и протестантская Швеция оказалась среди членов католического лагеря. Ибо по географическому положению своему могла рассчитывать исключительно на расширения за счёт протестантских соседей да России. При этом гугенотам, с которыми у шведов не было никаких территориальных споров, они рьяно помогали.
Так геополитика сделала Дрейка союзником России. И навряд ли что тут изменилось бы, окажись он почему-либо врагом Ивана Грозного – скажем, из-за безумной жёстокости русского царя, ведь Дрейк не терпел излишней жестокости, мучительство ради мучений истязуемого было, по его мнению, доказательством преступности палача, неправедности суда и богопротивности властей, такое допускающих. И даже будь Дрейк «русофобом», даже и тогда…
Был только один способ для английского моряка тех лет, чтобы не содействовать России: это уйти от дел. Но с темпераментом Фрэнсиса Дрейка такое и вообразить нельзя!
Но знал ли он сам об этой незримой связи своей с кровавым самодержцем отдалённейшей страны?
Формальным поводом был отказ Ордена уплатить ежегодный взнос за владение Дерптом (по-русски Юрьев, по-эстонски Тарту) по договору ещё с дедом Грозного.
И, едва начавши эту войну, Россия из государства на краю света стала важным элементом европейской политики!
Ибо выход к Балтике для Московии закрывали католические Польша, Литва и Ливонский орден. Поэтому тот, кто начинал с ними войну, сковывал часть ресурсов католического мира – ресурсов, которые крайне нужны были для борьбы с Реформацией. А значит, он выступал на стороне стран, Реформацию поддерживающих: Англии, Нидерландов, северогерманских княжеств, Дании.
Впрочем, действительность всегда сложнее схем, и протестантская Швеция оказалась среди членов католического лагеря. Ибо по географическому положению своему могла рассчитывать исключительно на расширения за счёт протестантских соседей да России. При этом гугенотам, с которыми у шведов не было никаких территориальных споров, они рьяно помогали.
Так геополитика сделала Дрейка союзником России. И навряд ли что тут изменилось бы, окажись он почему-либо врагом Ивана Грозного – скажем, из-за безумной жёстокости русского царя, ведь Дрейк не терпел излишней жестокости, мучительство ради мучений истязуемого было, по его мнению, доказательством преступности палача, неправедности суда и богопротивности властей, такое допускающих. И даже будь Дрейк «русофобом», даже и тогда…
Был только один способ для английского моряка тех лет, чтобы не содействовать России: это уйти от дел. Но с темпераментом Фрэнсиса Дрейка такое и вообразить нельзя!
Но знал ли он сам об этой незримой связи своей с кровавым самодержцем отдалённейшей страны?
4
Да, знал. Нет, не сам он, глядя на политическую карту мира, до этого додумался. Ибо в его время карта мира могла ещё дать пищу уму скорее писателя, чем политика. На иных картах Россия ещё, по застарелой привычке, именовалась «Дальней Татарией» или даже «Скифией».
У Фрэнсиса был вовсе не теоретизирующий склад ума. Не будем приписывать ему то, чего не было. Ему объяснил это могущественный тёзка – первый государственный секретарь, основатель и бессменный руководитель первой в мире кадровой спецслужбы почти современного образца – прославленной «Сикрет интел-лидженс сервис», сэр Фрэнсис Уолсингем.
Сэр Фрэнсис – неулыбчивый густоволосый мужчина с продолговатым лицом и горящими глазами фанатика – подробно объяснил молодому капитану место России на мировой «шахматной доске». А поводом к этому разговору явилось зачисление в экипаж, комплектуемый Дрейком для некоего рейса, русского юнги – уже известного нам Федьки-зуйка.
Рейс был не просто тайный, а сверхтайный. Поэтому сэр Фрэнсис Уолсингем как в силу своей высокой должности, так и в силу личных наклонностей знал о нём пока что поболее самого Дрейка. Сэр Фрэнсис, случалось, упускал иногда из виду вещи общеизвестные. Такие, скажем, как: какой длины дублеты нынче в моде, или какой ширины воротники, или от кого забеременела мисс Фрогмортон, фрейлина Её Величества. Но чтобы было, или появилось, или ожидалось в Английском королевстве нечто тайное, политическое, о чём бы он не пронюхал, да при том ещё заблаговременно. – это уж фантастика! Уж тайные дела в его стране (и часть тайных дел – большая или меньшая, смотря о какой стране речь пойдёт, – в иных странах) до него касательство имели! Да при этом многие из таких дел – ещё задолго до своего зарождения!
Соответственно, и сверхтайный маршрут Дрейка был в его нешумных канцеляриях продуман, расчислен и нанесён на карту, свёрнутую и вложенную в особую красно-зелёную полосатую папку. И по поводу содержимого этой папки, а вернее сказать – по поводу предстоящего превращения чернил, коими написано и начерчено в этой папке немало уже, – состоялось уже четыре беседы первого государственного секретаря с молодым капитаном, ничего особо выдающегося не совершившим, но, по мнению Уолсингема, из молодых, да ранних, самым многообещающим в своём поколении. И в последней сэр Фрэнсис обронил как бы мимоходом:
– Да, кстати, Фрэнк: я слышал, что вы заинтересовались Московией и московитами?
– Уже слышали? Гм! Не означает ли это, часом, того, что уже и неприятель знает все мои новости до пустяков?
– Успокойтесь, друг мой. Не означает. Это я проверяю дважды в неделю сам. И вообще неприятелю совершенно точно известно, и заплатил он за эту информацию целую кучу дукатов, что вы намереваетесь скопировать последний маршрут нашего общего друга Джона Хоукинза, но по возможности избежать его ошибок…
Тут тёзки благодушно рассмеялись. Они понимали друг друга самое большее с полуслова, а чаще без слов: ибо принадлежали оба к одной партии. К той, что позднейшие исследователи назвали, всесторонне изучив ситуацию, точно так же, как они назвали сами себя «партия войны». Правда, занимали в партии тёзки далеко не равное положение: Уолсингем был одним из её вождей и вдохновителей – вождём, занимавшим среди сторонников её наиболее высокое служебное положение, а Дрейк был пока не более чем перспективным молодым офицером. Пока ещё всего лишь одним из сотен…
Дрейк сказал хитровато:
– По совести говоря, было бы только справедливо, если б какая-то часть испанского золота, уплаченного за «достовернейшую» информацию о моих планах, – скажем, четвёртая часть – отошла бы мне. Я бы тогда смог увереннее готовиться к экспедиции, а то приходится экономить на каждой мельчайшей мелочи. А для этого приходится влезать в эти дурацкие мелочи по уши, отвлекаясь от той подготовки, которую я никому передоверить не могу, – вы знаете, о чём я говорю.
– Хо-хо, Фрэнк, вы хотите получать деньги за достоверную информацию о своих намерениях? Бога ради! Я ничего не имею против этого. Только учтите: главная особенность оплачиваемой кассой моего ведомства информации о ваших действиях и намерениях вовсе не степень её расхождения с истиной, а…
– А что?
– Ага, интересно? Так вот, ценность её определяется двумя пунктами: а) степенью доверия к ней противника и б) широтой её распространения в неприятельском лагере.
– М-м-да, с этим посложнее…
– Да нет, если разобраться, вовсе не в сложности дело. Для ума вашего калибра это не сложность. Любой разумный купчина справился бы (и справляются, скажу я вам!). Но это отнимает такую массу времени и денег… Вам пришлось бы отставить все ваши нынешние занятия…
– Ну уж это – нет! Это меня бы не устроило!
– Ещё бы! Полагаю, что и Англию бы тоже. Главный секрет моего ведомства, Фрэнк, в том, что любой среднеобразованный и (весьма желательно, но не обязательно) хоть на волос выше среднего уровня ума человек с нашей работой запросто бы справился. Надо только посвятить этому всего себя.
У Фрэнсиса был вовсе не теоретизирующий склад ума. Не будем приписывать ему то, чего не было. Ему объяснил это могущественный тёзка – первый государственный секретарь, основатель и бессменный руководитель первой в мире кадровой спецслужбы почти современного образца – прославленной «Сикрет интел-лидженс сервис», сэр Фрэнсис Уолсингем.
Сэр Фрэнсис – неулыбчивый густоволосый мужчина с продолговатым лицом и горящими глазами фанатика – подробно объяснил молодому капитану место России на мировой «шахматной доске». А поводом к этому разговору явилось зачисление в экипаж, комплектуемый Дрейком для некоего рейса, русского юнги – уже известного нам Федьки-зуйка.
Рейс был не просто тайный, а сверхтайный. Поэтому сэр Фрэнсис Уолсингем как в силу своей высокой должности, так и в силу личных наклонностей знал о нём пока что поболее самого Дрейка. Сэр Фрэнсис, случалось, упускал иногда из виду вещи общеизвестные. Такие, скажем, как: какой длины дублеты нынче в моде, или какой ширины воротники, или от кого забеременела мисс Фрогмортон, фрейлина Её Величества. Но чтобы было, или появилось, или ожидалось в Английском королевстве нечто тайное, политическое, о чём бы он не пронюхал, да при том ещё заблаговременно. – это уж фантастика! Уж тайные дела в его стране (и часть тайных дел – большая или меньшая, смотря о какой стране речь пойдёт, – в иных странах) до него касательство имели! Да при этом многие из таких дел – ещё задолго до своего зарождения!
Соответственно, и сверхтайный маршрут Дрейка был в его нешумных канцеляриях продуман, расчислен и нанесён на карту, свёрнутую и вложенную в особую красно-зелёную полосатую папку. И по поводу содержимого этой папки, а вернее сказать – по поводу предстоящего превращения чернил, коими написано и начерчено в этой папке немало уже, – состоялось уже четыре беседы первого государственного секретаря с молодым капитаном, ничего особо выдающегося не совершившим, но, по мнению Уолсингема, из молодых, да ранних, самым многообещающим в своём поколении. И в последней сэр Фрэнсис обронил как бы мимоходом:
– Да, кстати, Фрэнк: я слышал, что вы заинтересовались Московией и московитами?
– Уже слышали? Гм! Не означает ли это, часом, того, что уже и неприятель знает все мои новости до пустяков?
– Успокойтесь, друг мой. Не означает. Это я проверяю дважды в неделю сам. И вообще неприятелю совершенно точно известно, и заплатил он за эту информацию целую кучу дукатов, что вы намереваетесь скопировать последний маршрут нашего общего друга Джона Хоукинза, но по возможности избежать его ошибок…
Тут тёзки благодушно рассмеялись. Они понимали друг друга самое большее с полуслова, а чаще без слов: ибо принадлежали оба к одной партии. К той, что позднейшие исследователи назвали, всесторонне изучив ситуацию, точно так же, как они назвали сами себя «партия войны». Правда, занимали в партии тёзки далеко не равное положение: Уолсингем был одним из её вождей и вдохновителей – вождём, занимавшим среди сторонников её наиболее высокое служебное положение, а Дрейк был пока не более чем перспективным молодым офицером. Пока ещё всего лишь одним из сотен…
Дрейк сказал хитровато:
– По совести говоря, было бы только справедливо, если б какая-то часть испанского золота, уплаченного за «достовернейшую» информацию о моих планах, – скажем, четвёртая часть – отошла бы мне. Я бы тогда смог увереннее готовиться к экспедиции, а то приходится экономить на каждой мельчайшей мелочи. А для этого приходится влезать в эти дурацкие мелочи по уши, отвлекаясь от той подготовки, которую я никому передоверить не могу, – вы знаете, о чём я говорю.
– Хо-хо, Фрэнк, вы хотите получать деньги за достоверную информацию о своих намерениях? Бога ради! Я ничего не имею против этого. Только учтите: главная особенность оплачиваемой кассой моего ведомства информации о ваших действиях и намерениях вовсе не степень её расхождения с истиной, а…
– А что?
– Ага, интересно? Так вот, ценность её определяется двумя пунктами: а) степенью доверия к ней противника и б) широтой её распространения в неприятельском лагере.
– М-м-да, с этим посложнее…
– Да нет, если разобраться, вовсе не в сложности дело. Для ума вашего калибра это не сложность. Любой разумный купчина справился бы (и справляются, скажу я вам!). Но это отнимает такую массу времени и денег… Вам пришлось бы отставить все ваши нынешние занятия…
– Ну уж это – нет! Это меня бы не устроило!
– Ещё бы! Полагаю, что и Англию бы тоже. Главный секрет моего ведомства, Фрэнк, в том, что любой среднеобразованный и (весьма желательно, но не обязательно) хоть на волос выше среднего уровня ума человек с нашей работой запросто бы справился. Надо только посвятить этому всего себя.