А на четвёртый поход к картографу тот, ещё молодой, с чёрной ровной бородищей от глаз, покосился на Фёдора, сличающего две карты, нидерландскую и австрийскую, обращая внимание на то, как изображена Россия, и спросил:
– Капитан, а откуда этот ваш юный спутник?
– Московит.
– Невероятно! Никогда в жизни не встречался с настоящим московитом! И что, он по-английски говорит? С ним можно пообщаться?
– Попробуйте, – кратко сказал Дрейк.
И тут Фёдор не отказал себе в удовольствии поразить и полюбоваться пораженным. Он сказал по-испански:
– Вообще-то со мною общаться легче, чем вы думаете.
Что тут началось! «Где вы обедаете? Не будет ли с вашей стороны возражений, если я возьму на себя смелость пригласить вас и вашего юного спутника к моему скромному столу?» Оказалось, что «Северо-Восточная Татария», «Скифия к востоку от гор Имаус», «Югория» и прочие весёлые места гиперборейской земли – конёк этого картографа. Он кликнул необъятно толстую свою жену и приказал срочно стряпать медовое печенье и резать курицу…
Во второй половине визита чернобородый осчастливил и озадачил Дрейка, вручив ему для ознакомления карту в тридцать шесть футов длиною, причём на ней уместились только западное прибрежье Атлантики и прилегающие части Нового Света, да восточное прибрежье океана, открытого португальцем Магелланом и названного им «Тихим», – океана, которого ещё ни единый англичанин не видел за полвека со дня его открытия. Оба океанских побережья Южной Америки на этом свитке были, но назвать это картой Нового Света, тем не менее, было нельзя. Потому что внутренние районы материка даже не «белыми пятнами» были обозначены, а как бы условно вырезаны и побережья сближены.
Усадив мистера Дрейка за необъятную карту, которую изучать понимающему человеку – работа на две недели, Хайме Дорнехес (так звали чернобородого) взялся за Фёдора. Вручив парню несколько больших листов бумаги, он попросил изобразить на одном Московское государство – ту часть, о которой известия точны и проверены. На втором – всё государство, включая части, о которых мало что известно. На третьем – побережье Ледовитого океана от норвейского мыса Нордкин и рядом с ним расположенного, на островочке чуть севернее, мыса Нордкап – и далее на восток, сколь можно.
Федька важно сказал:
– Это-то можно, поскольку я происхождением помор, с побережья Ледовитого океана…
Тут сеньор Хайме аж подскочил на облезлом бордового бархата кресле и возопил:
– Сеньор Дракес, вы привели мне необычайно интересного собеседника! Где вы остановились? В гостинице «Кабаний Кредит»? Съезжайте, у меня найдётся для вас комнатка, и кормить мои жена и мама будут получше…
Пообедали и убедились, что кормят у сеньора Хайме действительно получше, чем в гостинице. Курица под чесночной подливой, коржики на меду, разварной палтус, миндаль засахаренный, варенье персиковое с орехами…
Переехали. И прожили неделю. Рисование карт и писание к ним объяснений заняли много времени. Сеньор Хайме, долго и экономно взвешивая «за» и «против», в конце концов решился и за «обоюдоинтересные и взаимнополезные беседы», а также за «труды по картографированию восточных областей Московии» презентовал гостям замечательный свиток, сказав, что это – на сегодня самая точная и самая полезная карта прибрежий Нового Света в мире. Но! Но ни при каких обстоятельствах вы не должны признаваться, что приобрели её в Испании! Ни под пыткой, ни во хмелю… Авторы карты живут в Лиссабоне, на них и ссылаться, если встанет вопрос. Потому что к барселонским картографам давно уж приглядывается инквизиция. И потому что очень немногие знающие о существовании этого бесценного свитка, в основном господа из севильского Совета по делам Индий, добились постановления о признании передачи его иноземным державам в любой форме, как-то: продажи, предоставления для копирования и даже ознакомления, – государственной изменой. Виселицу сеньору Хайме – вот что обеспечит тот, кто проговорится.
– А разве я плохо вас принимаю? Разве я чем обидел? Я не заслужил петли. И я ещё нужен науке.
На эти горячие слова Дрейк ответил без колебаний:
– Сеньор Хайме, мы клянёмся не продавать вас ни-ко-му. Ничего, если при клятве я обойдусь без ваших и наших книг? А впрочем, вот же! Клянусь на глобусе, включающем всё, что у нас всех имеется!
– Достойная клятва! – прочувствованно сказал чернобородый и полез в свой погреб нацедить хереса.
Теперь предстояло незаметно вывезти из Испании свёрток в фут толщиной и в полтора ярда длиной. Для этого пришлось купить ковёр, выбранный не по рисунку и не по добротности, а по размерам. Женщины дома Дорнехесов ночь просидели и зашили свиток в изнанку ковра, покрыв его голубой тканью, затканной белым шёлком. По мнению Федьки, эта подкладка была куда красивее самого ковра, тревожных пунцовых и голубовато-зелёных тонов, изображающего жуков на траве или какие-то диковинные и явно несъедобные плоды…
– Ну теперь моя цель достигнута! – весело сказал Дрейк, когда жена сеньора Хайме, для пущего правдоподобия, обвязала ковёр несвежей бахромой с серебристыми грязноватыми кистями. Ковёр сразу приобрёл такой вид, точно им пользовались пять лет подряд без чистки.
– Ага, – язвительно поддакнул Федька. – Остались совсем пустяки: провезти эту покупку в сотню фунтов весом незамеченной через границу.
– Ну зачем же незамеченной? Я всем и каждому теперь этот ковёр в нос тыкать буду и твердить, что такую прелесть только в Барселоне ещё и можно достать, ни в Мадриде, ни в Севилье, ни где бы то ни было в целом мире таких не делают! – и Дрейк расхохотался, довольно покручивая правый ус.
– И кто вам поверит, что это уж такой замечательный ковёр? – скептически сказал Фёдор. – И как вы объясните, чем он прекрасен?
– А-а, чепуха. Придумаю что-нибудь понепонятнее. Ну таможенники решат, что я чокнутый. Что за беда, мне с ними не встречаться более. Кстати, в Лиссабон отпала нужда ехать. Но мы должны продумать, когда там якобы были, кого там видели, что слышали. Дон Хайме не должен пострадать. Я, кстати, пообещал ему перевести через бристольских купцов тысячу реалов за эту карту, если доберусь до Англии живым.
– Тысячу? Реалов? Но это же очень большие деньги! – встревожился Федька.
– Малыш, этот свиток стоит во много раз больше! К тому же лорд Винтер компенсирует мне все траты. Эту экспедицию снаряжали ведь на адмиралтейские средства!
– А-а, вон в чём дело! Теперь дошло, зачем мы полезли в глотку к зверю. Карты-то не одним нам послужат!
– Гм, схватил суть. Не зря я избрал именно тебя в партнёры.
– Да, не будь у сеньора Хайме такого интереса к моей родине – слупил бы он с нас… Никаких камушков бы не хватило!
– Но-но, малыш! Не очень-то заносись! Не хватило бы камушков – нашёлся бы здешний банкир, который открыл бы крупный кредит бедному путешественнику.
– Вы так уверены? А под какую гарантию?
– Малыш, банкир на сей счёт получил кое-что посерьёзнее гарантий. Он получил инструкции. Понятно?
– Н-нет. От кого?
– А вот это уже не наше дело, не твоё и даже не моё. Чем ты меньше будешь знать – тем спокойней будешь спать!
– Весёлое дело! Это из песни?
– Что – из песни? – не поняв, вытаращился мистер Дрейк.
– Знать – спать. То, что вы сейчас сказали.
– А-а… Нет, это не из песни, но в песню годится. Это девиз одной тихой службы…
– Успешно возглавляемой одним вашим тёзкой?
– Умён ты не по годам, Тэд. Совсем как я в своё – ну да, так и есть – в твоё время. То есть когда мне столько лет от роду было, сколько тебе сейчас…
11
12
Глава 5. Девонширский прецизионист, или В начале было дело
1
2
3
– Капитан, а откуда этот ваш юный спутник?
– Московит.
– Невероятно! Никогда в жизни не встречался с настоящим московитом! И что, он по-английски говорит? С ним можно пообщаться?
– Попробуйте, – кратко сказал Дрейк.
И тут Фёдор не отказал себе в удовольствии поразить и полюбоваться пораженным. Он сказал по-испански:
– Вообще-то со мною общаться легче, чем вы думаете.
Что тут началось! «Где вы обедаете? Не будет ли с вашей стороны возражений, если я возьму на себя смелость пригласить вас и вашего юного спутника к моему скромному столу?» Оказалось, что «Северо-Восточная Татария», «Скифия к востоку от гор Имаус», «Югория» и прочие весёлые места гиперборейской земли – конёк этого картографа. Он кликнул необъятно толстую свою жену и приказал срочно стряпать медовое печенье и резать курицу…
Во второй половине визита чернобородый осчастливил и озадачил Дрейка, вручив ему для ознакомления карту в тридцать шесть футов длиною, причём на ней уместились только западное прибрежье Атлантики и прилегающие части Нового Света, да восточное прибрежье океана, открытого португальцем Магелланом и названного им «Тихим», – океана, которого ещё ни единый англичанин не видел за полвека со дня его открытия. Оба океанских побережья Южной Америки на этом свитке были, но назвать это картой Нового Света, тем не менее, было нельзя. Потому что внутренние районы материка даже не «белыми пятнами» были обозначены, а как бы условно вырезаны и побережья сближены.
Усадив мистера Дрейка за необъятную карту, которую изучать понимающему человеку – работа на две недели, Хайме Дорнехес (так звали чернобородого) взялся за Фёдора. Вручив парню несколько больших листов бумаги, он попросил изобразить на одном Московское государство – ту часть, о которой известия точны и проверены. На втором – всё государство, включая части, о которых мало что известно. На третьем – побережье Ледовитого океана от норвейского мыса Нордкин и рядом с ним расположенного, на островочке чуть севернее, мыса Нордкап – и далее на восток, сколь можно.
Федька важно сказал:
– Это-то можно, поскольку я происхождением помор, с побережья Ледовитого океана…
Тут сеньор Хайме аж подскочил на облезлом бордового бархата кресле и возопил:
– Сеньор Дракес, вы привели мне необычайно интересного собеседника! Где вы остановились? В гостинице «Кабаний Кредит»? Съезжайте, у меня найдётся для вас комнатка, и кормить мои жена и мама будут получше…
Пообедали и убедились, что кормят у сеньора Хайме действительно получше, чем в гостинице. Курица под чесночной подливой, коржики на меду, разварной палтус, миндаль засахаренный, варенье персиковое с орехами…
Переехали. И прожили неделю. Рисование карт и писание к ним объяснений заняли много времени. Сеньор Хайме, долго и экономно взвешивая «за» и «против», в конце концов решился и за «обоюдоинтересные и взаимнополезные беседы», а также за «труды по картографированию восточных областей Московии» презентовал гостям замечательный свиток, сказав, что это – на сегодня самая точная и самая полезная карта прибрежий Нового Света в мире. Но! Но ни при каких обстоятельствах вы не должны признаваться, что приобрели её в Испании! Ни под пыткой, ни во хмелю… Авторы карты живут в Лиссабоне, на них и ссылаться, если встанет вопрос. Потому что к барселонским картографам давно уж приглядывается инквизиция. И потому что очень немногие знающие о существовании этого бесценного свитка, в основном господа из севильского Совета по делам Индий, добились постановления о признании передачи его иноземным державам в любой форме, как-то: продажи, предоставления для копирования и даже ознакомления, – государственной изменой. Виселицу сеньору Хайме – вот что обеспечит тот, кто проговорится.
– А разве я плохо вас принимаю? Разве я чем обидел? Я не заслужил петли. И я ещё нужен науке.
На эти горячие слова Дрейк ответил без колебаний:
– Сеньор Хайме, мы клянёмся не продавать вас ни-ко-му. Ничего, если при клятве я обойдусь без ваших и наших книг? А впрочем, вот же! Клянусь на глобусе, включающем всё, что у нас всех имеется!
– Достойная клятва! – прочувствованно сказал чернобородый и полез в свой погреб нацедить хереса.
Теперь предстояло незаметно вывезти из Испании свёрток в фут толщиной и в полтора ярда длиной. Для этого пришлось купить ковёр, выбранный не по рисунку и не по добротности, а по размерам. Женщины дома Дорнехесов ночь просидели и зашили свиток в изнанку ковра, покрыв его голубой тканью, затканной белым шёлком. По мнению Федьки, эта подкладка была куда красивее самого ковра, тревожных пунцовых и голубовато-зелёных тонов, изображающего жуков на траве или какие-то диковинные и явно несъедобные плоды…
– Ну теперь моя цель достигнута! – весело сказал Дрейк, когда жена сеньора Хайме, для пущего правдоподобия, обвязала ковёр несвежей бахромой с серебристыми грязноватыми кистями. Ковёр сразу приобрёл такой вид, точно им пользовались пять лет подряд без чистки.
– Ага, – язвительно поддакнул Федька. – Остались совсем пустяки: провезти эту покупку в сотню фунтов весом незамеченной через границу.
– Ну зачем же незамеченной? Я всем и каждому теперь этот ковёр в нос тыкать буду и твердить, что такую прелесть только в Барселоне ещё и можно достать, ни в Мадриде, ни в Севилье, ни где бы то ни было в целом мире таких не делают! – и Дрейк расхохотался, довольно покручивая правый ус.
– И кто вам поверит, что это уж такой замечательный ковёр? – скептически сказал Фёдор. – И как вы объясните, чем он прекрасен?
– А-а, чепуха. Придумаю что-нибудь понепонятнее. Ну таможенники решат, что я чокнутый. Что за беда, мне с ними не встречаться более. Кстати, в Лиссабон отпала нужда ехать. Но мы должны продумать, когда там якобы были, кого там видели, что слышали. Дон Хайме не должен пострадать. Я, кстати, пообещал ему перевести через бристольских купцов тысячу реалов за эту карту, если доберусь до Англии живым.
– Тысячу? Реалов? Но это же очень большие деньги! – встревожился Федька.
– Малыш, этот свиток стоит во много раз больше! К тому же лорд Винтер компенсирует мне все траты. Эту экспедицию снаряжали ведь на адмиралтейские средства!
– А-а, вон в чём дело! Теперь дошло, зачем мы полезли в глотку к зверю. Карты-то не одним нам послужат!
– Гм, схватил суть. Не зря я избрал именно тебя в партнёры.
– Да, не будь у сеньора Хайме такого интереса к моей родине – слупил бы он с нас… Никаких камушков бы не хватило!
– Но-но, малыш! Не очень-то заносись! Не хватило бы камушков – нашёлся бы здешний банкир, который открыл бы крупный кредит бедному путешественнику.
– Вы так уверены? А под какую гарантию?
– Малыш, банкир на сей счёт получил кое-что посерьёзнее гарантий. Он получил инструкции. Понятно?
– Н-нет. От кого?
– А вот это уже не наше дело, не твоё и даже не моё. Чем ты меньше будешь знать – тем спокойней будешь спать!
– Весёлое дело! Это из песни?
– Что – из песни? – не поняв, вытаращился мистер Дрейк.
– Знать – спать. То, что вы сейчас сказали.
– А-а… Нет, это не из песни, но в песню годится. Это девиз одной тихой службы…
– Успешно возглавляемой одним вашим тёзкой?
– Умён ты не по годам, Тэд. Совсем как я в своё – ну да, так и есть – в твоё время. То есть когда мне столько лет от роду было, сколько тебе сейчас…
11
И вот, распрощавшись с гостеприимным русофилом сеньором Хайме и запасшись рекомендательными письмами от него разным именитым людям, англичане уехали из Барселоны. Письма им вовсе не затем нужны были, чтоб в прихожих у этих вельмож топтаться да трепетно ждать, подействует ли смиренная мольба провинциального картографа о содействии этим двоим достойным людям. Письма Главному Кормчему Испании, Председателю Палаты Космографии при Совете по делам Индий и кардиналу Дуарте (восприемнику сеньора Хайме при крещении), португальцу, – но сеньору Хайме ещё более, чем им двоим, ценно было малейшее свидетельство того, что Дрейк и Федька направляются в Португалию после Барселоны. Сеньор Хайме уже готов был с дыбы орать палачу: «Пиши! От меня они в Лиссабон уехали! Не получили того, чего желали, – и отправились туда, где можно получить! Сними! Я же всё сказал, сними!»
Теперь, когда дело сделано, можно было б не спешить и даже делать крюки, отклоняясь от кратчайшего пути, дабы полюбоваться известными достопримечательностями. Разбойников они не боялись – или отобьёмся, или они рассмотрят, что мы с собою имеем, поймут, что выкупа тут не взять, и отпустят. Разбойников на дорогах было, по слухам судя, множество – но особо не жестоких, более рачительных. Если выкуп можно будет содрать – вот тут они могли и помучить…
Дрейк и Фёдор ехали уже на трёх мулах: Ушастик и Черныш везли людей, а вздорный и менее надёжный Побрекито («Придурок» по-русски) тащил на худой спине вьюк с ковром, одеялами и прочим незамысловатым дорожным имуществом двух иноземцев.
Дрейк решил возвращаться к Виго более южной дорогой – на ней не будет прежних соглядатаев, возможно запомнивших Дрейка и Фёдора и ждущих с нетерпением их возвращения, чтобы подтвердить или опровергнуть свои догадки…
Теперь, когда дело сделано, можно было б не спешить и даже делать крюки, отклоняясь от кратчайшего пути, дабы полюбоваться известными достопримечательностями. Разбойников они не боялись – или отобьёмся, или они рассмотрят, что мы с собою имеем, поймут, что выкупа тут не взять, и отпустят. Разбойников на дорогах было, по слухам судя, множество – но особо не жестоких, более рачительных. Если выкуп можно будет содрать – вот тут они могли и помучить…
Дрейк и Фёдор ехали уже на трёх мулах: Ушастик и Черныш везли людей, а вздорный и менее надёжный Побрекито («Придурок» по-русски) тащил на худой спине вьюк с ковром, одеялами и прочим незамысловатым дорожным имуществом двух иноземцев.
Дрейк решил возвращаться к Виго более южной дорогой – на ней не будет прежних соглядатаев, возможно запомнивших Дрейка и Фёдора и ждущих с нетерпением их возвращения, чтобы подтвердить или опровергнуть свои догадки…
12
Дрейк захотел было забраться в Мадрид, понюхать, чем дышит новоиспечённая столица величайшей империи шестнадцатого века. Но тогда, чтобы успеть в бухту Виго к назначенному сроку, следовало с мулов пересесть на резвых скакунов – а по испанским дорогам не ездят на лошадях все, кто того ни пожелает. Небогатые чужестранцы на дорогих лошадях – это само по себе уж подозрительно!
И они решили идти на прежнюю столицу Испании, разжалованный из этого звания десять лет назад Вальядолид и попутно, сразу после Вальядолида, без всяких крюков, на Медину-дель-Кампо («Город в поле»), главную ярмарку Испании.
Первая половина пути была трудной оттого, что крутые тропки по угрюмым, безжизненным и как бы пеплом присыпанным красно-серым горам все силы отнимали. Мулы временами идти отказывались. Но зато ни разу не оступились, даже на самых, казалось, непроходимых тропках. Фёдор успел если и не полюбить, то привязаться к своему черноватому Ушастику. Безропотному, работящему и самоотверженному – ну совсем как российский мужик… Он тайком баловал своего Ушастика: приберегал для него палки сахарного тростника, отделяя их от своей доли, не мешал пощипать травку вдоль пути – известно ведь уже, что нагонит, нам ведь тоже свеженького хочется. И Ушастик его полюбил. На ночёвках он подходил к сидящему на земле хозяину, клал бархатистую морду ему на плечо, прижимался ухом к уху, закрывал глаза и стоял недвижно, пока не отгонят.
Но в Вальядолиде на Дрейка и Фёдора обрушилась беда!
Наряд стражников – четверо всадников в жёстких чёрных шляпах с заломленными полями – остановил их, развернул ковёр и нашёл… Что в нелепом узоре ковра… зашифрованы предательские сообщения для английских шпионов!
Мороз прошёл по коже Федьки, едва он понял, в чём их заподозрили. Ведь теперь потребуют расшифровать записи на ковре, а поскольку никаких там записей нет – станут пытать… Изувечат… А потом убьют.
Дрейк, угрюмо глядя на стражников, сказал, почти не двигая губами:
– Вот ни черта на свете не боюсь, только испанской тюрьмы. Это уже давно. Видел побывавших там англичан – и всё! Я решил тогда же: лучше смерть в схватке, чем их тюрьма.
– Я так же, – твёрдо сказал Федька. Ему было не страшно. Ему было до острой боли печально. И жить почти не начал, а уж конец. Ну что ж делать, такая судьба.
– Эй вы! Говорить только по-испански! Впредь за каждое слово на ваших языках – по удару хлыстом! – зарычал старший наряда.
«Ну уж нет. Буду лучше молчать!» – подумал Федька, поднял глаза на своего капитана и понял: Дрейк принял такое же решение…
Им связали руки, поводья каждого мула привязали к правому стремени одного из стражников и повлекли пленных (или арестованных?) в город – до него было миль пять.
В Вальядолиде их доставили прямиком в полицейскую управу. Было время послеобеденной сиесты. Офицер, дежуривший в то время, скучливо удил мух из чернильницы и раскладывал на просушку в ровный ряд.
– Еретики? Хо, ещё и шпионы? А ну-ка, где этот ковёр? Это? Да нет, у моего тестя точь-в-точь такой же висит. Только на нём мастера поэкономили – бахрому не подшили. Откуда везёте? Ну правильно, вот и тесть в Барселоне купил. На улице… Нет, не помню, на какой улице. Так зачем он вам-то?
– Во-первых, сеньор рехидор, я не еретик, а добрый католик, в Плимуте все знают, что мне пришлось и скрываться от нынешних властей. И мы приехали в Испанию не шпионить, а поклониться праху апостола Божия святого Иакова Компостельского.
– Славное имя! А кто может подтвердить, что вы там были и что действительно молились?
– Да много кто! Мы ж на постоялых дворах ночевали, нас там все видели, а поскольку мы иностранцы, многие, уверен, запомнили.
– Ну среди паломников всегда много иностранцев.
– Тогда уж и не знаю, чем доказывать…
– Ладно. Мы уклонились от главного. Зачем вам именно этот ковёр?
– Во-первых, – медленно и как бы с жалостью к полицейским, которым приходится растолковывать очевидное, начал Фрэнсис, – на нём единственное в своём роде сочетание растительных и животных мотивов. Одно это делает ковёр ценным для понимающего человека. Во-вторых, блеклые тона создают иллюзию значительной древности изделия. На деле это не так, ковёр вполне современный. Но понять это сможет только понимающий все тонкости ковроткачества человек. А любому человеку, хоть и вас взять, ковёр покажется трёхсотлетним. Наконец, в-третьих, бахрома. Вот у вашего ковра бахромы нет, говорите? И это не случайно. Присмотритесь к форме узла на кисти. Это еврейский узел! А найдите мне нынче на любом рынке Испанского королевства современное изделие с еврейскими узлами! Ни в Мадриде, ни даже в Медина-дель-Кампо, уверяю вас!
– И что, у вас много ковров? – спросил офицер.
– Нет, пока всего лишь шестнадцать, считая вот этот. Но у меня имеется богатый дядя семидесяти семи лет. Я – наследник. И как получу наследство – отправлю этого молодого человека в Грецию и Турцию. Проинструктирую его – и он купит дюжину подлинных персидских ковров и парочку болгарских – знаете, таких пёстрых, крестьянских…
Подавленные стражники молчали. Только Дрейк разливался соловьём. Фёдор тоже онемел от изумления. Такие познания, такая уверенность… Откуда это? Ни разу прежде Дрейк не проявлял ни малейшего интереса к коврам…
Их отпустили. И первое, что Фёдор сказал, выехав за ворота полицейской управы Вальядолида, – это:
– Мистер Дрейк! Я и не подозревал, что вы такой знаток ковров!
– Ха-ха-ха! Тэд, я тоже ещё два часа назад этого не подозревал!
– Так откуда всё, что вы им говорили?
– Честно?
– Конечно!
– Жить очень захотелось – вот откуда. Признаться, я уже ничегошеньки не помню из того, что я им там рассказывал. Поэтому, если они нас сцапают вторично и потребуют повторить рассказ, – я засыплюсь и нас вздёрнут как шпионов. Притом не рядовых, а особо опасных, сумевших даже стражников одурачить…
После этого оба наших путника решили, что ничего с ними страшного не будет, ибо их Господь хранит. И поехали по сухим степям Кастилии, спеша в свою землю, соскучившись по нормальной жизни, в которой у каждого есть хоть какие-то права…
В пути Дрейк начал подробно рассказывать Фёдору про свою прошлую жизнь, начиная с самого детства. Времени у них было более чем достаточно. Фёдор жадно слушал, потому что этот бесконечный рассказ приоткрывал ему что-то такое в английской жизни, чего толком и не объяснишь. Жизнь эта, так недавно ещё чуждая и загадочная, делалась понятной и даже чуточку своей.
Федька подумал: «Вот теперь уж всё. В Россию уж не попасть, да если и попаду, меня ж замучают, как беглеца и изменника. А если и не замучают – сам жить там не смогу. Это же, как Испания. Туда не шагни, сюда не дохни. Дьяки приказные свирепствуют. По всякому пустяку порки. Нет, я уж приотвык. А к российской жизни большую привычку иметь надобно, тогда лучше и жизни нет. А я отвык… Надо в английскую жизнь вживаться, вкореняться…»
Поэтому слушал он завороженно, а Дрейку именно такой и нужен был слушатель. Фрэнсис сверял свою жизнь, не безоблачную, со здешней. Выверял свой выбор. «Сатана – враг духовный, а Испания – враг телесный!» Именно так. Испанцы народ неплохой, но Испания как способ жизни должна быть сокрушена и вычеркнута из истории…
И они решили идти на прежнюю столицу Испании, разжалованный из этого звания десять лет назад Вальядолид и попутно, сразу после Вальядолида, без всяких крюков, на Медину-дель-Кампо («Город в поле»), главную ярмарку Испании.
Первая половина пути была трудной оттого, что крутые тропки по угрюмым, безжизненным и как бы пеплом присыпанным красно-серым горам все силы отнимали. Мулы временами идти отказывались. Но зато ни разу не оступились, даже на самых, казалось, непроходимых тропках. Фёдор успел если и не полюбить, то привязаться к своему черноватому Ушастику. Безропотному, работящему и самоотверженному – ну совсем как российский мужик… Он тайком баловал своего Ушастика: приберегал для него палки сахарного тростника, отделяя их от своей доли, не мешал пощипать травку вдоль пути – известно ведь уже, что нагонит, нам ведь тоже свеженького хочется. И Ушастик его полюбил. На ночёвках он подходил к сидящему на земле хозяину, клал бархатистую морду ему на плечо, прижимался ухом к уху, закрывал глаза и стоял недвижно, пока не отгонят.
Но в Вальядолиде на Дрейка и Фёдора обрушилась беда!
Наряд стражников – четверо всадников в жёстких чёрных шляпах с заломленными полями – остановил их, развернул ковёр и нашёл… Что в нелепом узоре ковра… зашифрованы предательские сообщения для английских шпионов!
Мороз прошёл по коже Федьки, едва он понял, в чём их заподозрили. Ведь теперь потребуют расшифровать записи на ковре, а поскольку никаких там записей нет – станут пытать… Изувечат… А потом убьют.
Дрейк, угрюмо глядя на стражников, сказал, почти не двигая губами:
– Вот ни черта на свете не боюсь, только испанской тюрьмы. Это уже давно. Видел побывавших там англичан – и всё! Я решил тогда же: лучше смерть в схватке, чем их тюрьма.
– Я так же, – твёрдо сказал Федька. Ему было не страшно. Ему было до острой боли печально. И жить почти не начал, а уж конец. Ну что ж делать, такая судьба.
– Эй вы! Говорить только по-испански! Впредь за каждое слово на ваших языках – по удару хлыстом! – зарычал старший наряда.
«Ну уж нет. Буду лучше молчать!» – подумал Федька, поднял глаза на своего капитана и понял: Дрейк принял такое же решение…
Им связали руки, поводья каждого мула привязали к правому стремени одного из стражников и повлекли пленных (или арестованных?) в город – до него было миль пять.
В Вальядолиде их доставили прямиком в полицейскую управу. Было время послеобеденной сиесты. Офицер, дежуривший в то время, скучливо удил мух из чернильницы и раскладывал на просушку в ровный ряд.
– Еретики? Хо, ещё и шпионы? А ну-ка, где этот ковёр? Это? Да нет, у моего тестя точь-в-точь такой же висит. Только на нём мастера поэкономили – бахрому не подшили. Откуда везёте? Ну правильно, вот и тесть в Барселоне купил. На улице… Нет, не помню, на какой улице. Так зачем он вам-то?
– Во-первых, сеньор рехидор, я не еретик, а добрый католик, в Плимуте все знают, что мне пришлось и скрываться от нынешних властей. И мы приехали в Испанию не шпионить, а поклониться праху апостола Божия святого Иакова Компостельского.
– Славное имя! А кто может подтвердить, что вы там были и что действительно молились?
– Да много кто! Мы ж на постоялых дворах ночевали, нас там все видели, а поскольку мы иностранцы, многие, уверен, запомнили.
– Ну среди паломников всегда много иностранцев.
– Тогда уж и не знаю, чем доказывать…
– Ладно. Мы уклонились от главного. Зачем вам именно этот ковёр?
– Во-первых, – медленно и как бы с жалостью к полицейским, которым приходится растолковывать очевидное, начал Фрэнсис, – на нём единственное в своём роде сочетание растительных и животных мотивов. Одно это делает ковёр ценным для понимающего человека. Во-вторых, блеклые тона создают иллюзию значительной древности изделия. На деле это не так, ковёр вполне современный. Но понять это сможет только понимающий все тонкости ковроткачества человек. А любому человеку, хоть и вас взять, ковёр покажется трёхсотлетним. Наконец, в-третьих, бахрома. Вот у вашего ковра бахромы нет, говорите? И это не случайно. Присмотритесь к форме узла на кисти. Это еврейский узел! А найдите мне нынче на любом рынке Испанского королевства современное изделие с еврейскими узлами! Ни в Мадриде, ни даже в Медина-дель-Кампо, уверяю вас!
– И что, у вас много ковров? – спросил офицер.
– Нет, пока всего лишь шестнадцать, считая вот этот. Но у меня имеется богатый дядя семидесяти семи лет. Я – наследник. И как получу наследство – отправлю этого молодого человека в Грецию и Турцию. Проинструктирую его – и он купит дюжину подлинных персидских ковров и парочку болгарских – знаете, таких пёстрых, крестьянских…
Подавленные стражники молчали. Только Дрейк разливался соловьём. Фёдор тоже онемел от изумления. Такие познания, такая уверенность… Откуда это? Ни разу прежде Дрейк не проявлял ни малейшего интереса к коврам…
Их отпустили. И первое, что Фёдор сказал, выехав за ворота полицейской управы Вальядолида, – это:
– Мистер Дрейк! Я и не подозревал, что вы такой знаток ковров!
– Ха-ха-ха! Тэд, я тоже ещё два часа назад этого не подозревал!
– Так откуда всё, что вы им говорили?
– Честно?
– Конечно!
– Жить очень захотелось – вот откуда. Признаться, я уже ничегошеньки не помню из того, что я им там рассказывал. Поэтому, если они нас сцапают вторично и потребуют повторить рассказ, – я засыплюсь и нас вздёрнут как шпионов. Притом не рядовых, а особо опасных, сумевших даже стражников одурачить…
После этого оба наших путника решили, что ничего с ними страшного не будет, ибо их Господь хранит. И поехали по сухим степям Кастилии, спеша в свою землю, соскучившись по нормальной жизни, в которой у каждого есть хоть какие-то права…
В пути Дрейк начал подробно рассказывать Фёдору про свою прошлую жизнь, начиная с самого детства. Времени у них было более чем достаточно. Фёдор жадно слушал, потому что этот бесконечный рассказ приоткрывал ему что-то такое в английской жизни, чего толком и не объяснишь. Жизнь эта, так недавно ещё чуждая и загадочная, делалась понятной и даже чуточку своей.
Федька подумал: «Вот теперь уж всё. В Россию уж не попасть, да если и попаду, меня ж замучают, как беглеца и изменника. А если и не замучают – сам жить там не смогу. Это же, как Испания. Туда не шагни, сюда не дохни. Дьяки приказные свирепствуют. По всякому пустяку порки. Нет, я уж приотвык. А к российской жизни большую привычку иметь надобно, тогда лучше и жизни нет. А я отвык… Надо в английскую жизнь вживаться, вкореняться…»
Поэтому слушал он завороженно, а Дрейку именно такой и нужен был слушатель. Фрэнсис сверял свою жизнь, не безоблачную, со здешней. Выверял свой выбор. «Сатана – враг духовный, а Испания – враг телесный!» Именно так. Испанцы народ неплохой, но Испания как способ жизни должна быть сокрушена и вычеркнута из истории…
Глава 5. Девонширский прецизионист, или В начале было дело
1
Быть приглашённым к столу местного лендлорда – хозяина всех земель в округе – высокая честь. А уж если местный лендлорд имеет звучный титул!
В замке Тейвисток, родовом гнезде герцогов Бедфордских, крупнейших помещиков Юго-Западной Англии, столовая – вытянутое в длину помещение с тремя рядами столов – главным и двумя – у стен. Ну стены, как водится, обшиты чёрным дубом, на стенах – галерея фамильных портретов. Мрачновато.
Но дуб не с самого начала был чёрным. При Генрихе Восьмом столовую обшили свежим, зеленоватым дубом. Витражи были непотускневшими, зеркала в простенках – тоже. Галерея фамильных портретов была вдвое короче. Но столы – самый длинный на семьдесят семь персон – стояли так же.
Столы при стенах были назначены: один для приближённых челядинцев, один – для приглашенных низкого звания, самый большой – для вассалов и соседей-помещиков. Наконец, в конце зала, дальнем от кухни, пол на одну ступеньку был повыше, чем в остальной части. На возвышении стоял стол на двадцать персон, для хозяина и его семьи. Наконец, для музыкантов были сделаны хоры, как в соборе.
Фрэнсис Дрейк был сыном небогатого арендатора, одним из тысяч.
А, ну понятно, – скажете вы. Сто раз читали, как это: «Трудное, полуголодное детство; горечь при виде того, как богатые и знатные, никаких заслуг, кроме происхождения, не имеющие, получают всё и сразу – а его отец дни напролёт трудится за медные гроши… Эти, типичные для позднего феодализма, жизненные условия, с одной стороны, рано пробудили в любознательном мальчике классовое чутьё, ненависть к богатеям и понимание своего единства с угнетёнными».
Да нет. Всё было вовсе не так. А как тогда? А вот как.
Начнём с того, что отец Фрэнсиса, Эдмунд Дрейк, бедным фермером не был, при всём своём малоземелье. Богатым – тоже. Он вообще фермером не был. Хотя и унаследовал от отца арендные права на фермочку – пожалуй, вернее было б сказать: приусадебный участок, – в Краундейле, что под Тейвистоком. Так что дом под соломенной бурой крышей стал «родовым гнездом» Фрэнсиса.
Кстати, сын бедного арендатора, каких у лорда Джона Рассела были даже не десятки, а тысячи, почему-то стал крестником могущественного лендлорда. А? Что-то не вписывается в схему? Ну да, никак не вписывается. А сюда надо добавить ещё и то, что Джон Рассел, маркиз Тейвисток, почитал за честь для себя принимать в своём доме «бедного арендатора», и сажать его при этом за свой стол – тот, что на возвышении. Не за тот, что для челяди, не за тот, что для приглашённых низкого звания, и даже не за стол для соседей-помещиков, – а за свой выщербленный старый стол, за которым случалось сиживать и королю Генриху Восьмому, и великому мятежнику, герцогу Нортумберлендскому, и иным знатнейшим людям…
Да почему? Чего ради одному из многоголового стада арендаторов, вовсе не знатному, – такая честь?
В замке Тейвисток, родовом гнезде герцогов Бедфордских, крупнейших помещиков Юго-Западной Англии, столовая – вытянутое в длину помещение с тремя рядами столов – главным и двумя – у стен. Ну стены, как водится, обшиты чёрным дубом, на стенах – галерея фамильных портретов. Мрачновато.
Но дуб не с самого начала был чёрным. При Генрихе Восьмом столовую обшили свежим, зеленоватым дубом. Витражи были непотускневшими, зеркала в простенках – тоже. Галерея фамильных портретов была вдвое короче. Но столы – самый длинный на семьдесят семь персон – стояли так же.
Столы при стенах были назначены: один для приближённых челядинцев, один – для приглашенных низкого звания, самый большой – для вассалов и соседей-помещиков. Наконец, в конце зала, дальнем от кухни, пол на одну ступеньку был повыше, чем в остальной части. На возвышении стоял стол на двадцать персон, для хозяина и его семьи. Наконец, для музыкантов были сделаны хоры, как в соборе.
Фрэнсис Дрейк был сыном небогатого арендатора, одним из тысяч.
А, ну понятно, – скажете вы. Сто раз читали, как это: «Трудное, полуголодное детство; горечь при виде того, как богатые и знатные, никаких заслуг, кроме происхождения, не имеющие, получают всё и сразу – а его отец дни напролёт трудится за медные гроши… Эти, типичные для позднего феодализма, жизненные условия, с одной стороны, рано пробудили в любознательном мальчике классовое чутьё, ненависть к богатеям и понимание своего единства с угнетёнными».
Да нет. Всё было вовсе не так. А как тогда? А вот как.
Начнём с того, что отец Фрэнсиса, Эдмунд Дрейк, бедным фермером не был, при всём своём малоземелье. Богатым – тоже. Он вообще фермером не был. Хотя и унаследовал от отца арендные права на фермочку – пожалуй, вернее было б сказать: приусадебный участок, – в Краундейле, что под Тейвистоком. Так что дом под соломенной бурой крышей стал «родовым гнездом» Фрэнсиса.
Кстати, сын бедного арендатора, каких у лорда Джона Рассела были даже не десятки, а тысячи, почему-то стал крестником могущественного лендлорда. А? Что-то не вписывается в схему? Ну да, никак не вписывается. А сюда надо добавить ещё и то, что Джон Рассел, маркиз Тейвисток, почитал за честь для себя принимать в своём доме «бедного арендатора», и сажать его при этом за свой стол – тот, что на возвышении. Не за тот, что для челяди, не за тот, что для приглашённых низкого звания, и даже не за стол для соседей-помещиков, – а за свой выщербленный старый стол, за которым случалось сиживать и королю Генриху Восьмому, и великому мятежнику, герцогу Нортумберлендскому, и иным знатнейшим людям…
Да почему? Чего ради одному из многоголового стада арендаторов, вовсе не знатному, – такая честь?
2
Всё дело в том, что Эдмунд Дрейк был и небогат, и незнатен, но популярен, а в своём родном Девоншире, пожалуй, его считали знаменитостью. Он был протестантским пастором, да ещё и не рядовым. Непреклонный, твёрдый, знаток Священного Писания… Его называли «одним из столпов веры» и «светочем, освещающим верные пути другим людям». Поэтому лорд Рассел считал честью для себя оказывать покровительство Эдмунду Дрейку и не скрывал того, что считал лестным для себя и для своих домашних сидеть за одним столом и есть с одного блюда со «столпом и светочем».
И могущественный лорд, конечно, охотно бы сделал всё, что потребуется, чтобы все многочисленные потомки пастора Дрейка были пристроены. Но…
Но помешало… Усердие короля! Его величество Эдуард Шестой не был великим королём, как его отец. У него не было ловкости, позволявшей Генриху Восьмому заработать титул «защитника веры» у папы римского, а через год отречься от католичества и объявить себя главой англиканской церкви. Король Эдуард был ревностным протестантом и в 1549 году, в полном соответствии с буквой протестантской религии, запретил почитание католических святых и поклонение иконам. Как это всегда бывает, перегиб вызвал обратную реакцию. Множество людей сохраняли в душе приверженность к старой вере или, по крайней мере, привычку к её ритуалам. Отмену культа святых народ воспринял как отнятие у него проверенных заступников. К этому прибавился протест крестьян против захвата общинных земель помещиками, которые нашли овцеводство куда более выгодным (шерсть шла на экспорт), чем земледелие или животноводство молочного направления.
Началось крестьянское восстание, лендлорды из отдаленных поместий съехались в города, но и там было небезопасно, пришлось бежать в Лондон.
И могущественный лорд, конечно, охотно бы сделал всё, что потребуется, чтобы все многочисленные потомки пастора Дрейка были пристроены. Но…
Но помешало… Усердие короля! Его величество Эдуард Шестой не был великим королём, как его отец. У него не было ловкости, позволявшей Генриху Восьмому заработать титул «защитника веры» у папы римского, а через год отречься от католичества и объявить себя главой англиканской церкви. Король Эдуард был ревностным протестантом и в 1549 году, в полном соответствии с буквой протестантской религии, запретил почитание католических святых и поклонение иконам. Как это всегда бывает, перегиб вызвал обратную реакцию. Множество людей сохраняли в душе приверженность к старой вере или, по крайней мере, привычку к её ритуалам. Отмену культа святых народ воспринял как отнятие у него проверенных заступников. К этому прибавился протест крестьян против захвата общинных земель помещиками, которые нашли овцеводство куда более выгодным (шерсть шла на экспорт), чем земледелие или животноводство молочного направления.
Началось крестьянское восстание, лендлорды из отдаленных поместий съехались в города, но и там было небезопасно, пришлось бежать в Лондон.
3
А хуже всего было тем, кто популярен в протестантских кругах, но не могуществен. Их отлавливали как зверей. Им пришлось бежать, бросивши всё. При этом нередко один бежал из Бристоля в Халл – а другой из Халла в Бристоль: ведь ни радиовещания, ни телевидения, ни хотя бы фотографии не было, и известность большинства известных людей была местной. А защитникам старой веры было важно, чтобы популярные среди еретиков личности исчезли из тех мест, где они были популярны. Чтобы обезглавить ересь.
А «столп веры и светоч знаний» мистер Эдмунд Дрейк был весьма популярен. И его положение осложнено было близостью к сэру Джону Расселу. Сам лендлорд уехал в Лондон, а его друзей, слуг и вассалов, если они не успели удрать, обозлённые крестьяне ловили и вешали, на ветках деревьев или временно свободных казённых виселицах – благо они в том веке, и даже много позднее, торчали на каждом перекрёстке дорог, на каждой рыночной площади и рядом с ратушами городов. Так вот, в дни восстания свободных виселиц не осталось, а на иных вешали по двое и даже по трое на крюк! Ещё и деревья разукрасили трупами, и с зубцов городских стен свисали казнённые…
А «столп веры и светоч знаний» мистер Эдмунд Дрейк был весьма популярен. И его положение осложнено было близостью к сэру Джону Расселу. Сам лендлорд уехал в Лондон, а его друзей, слуг и вассалов, если они не успели удрать, обозлённые крестьяне ловили и вешали, на ветках деревьев или временно свободных казённых виселицах – благо они в том веке, и даже много позднее, торчали на каждом перекрёстке дорог, на каждой рыночной площади и рядом с ратушами городов. Так вот, в дни восстания свободных виселиц не осталось, а на иных вешали по двое и даже по трое на крюк! Ещё и деревья разукрасили трупами, и с зубцов городских стен свисали казнённые…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента