Страница:
Николай Курочкин-Креве
Пират Ее Величества
©Курочкин-Креве Н., 2011
©ООО «Издательский дом «Вече», 2011
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
©ООО «Издательский дом «Вече», 2011
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Глава 1. Государевы псы
1
Худородный боярский сын Онисим Крекшин доходов со своей подзолистой, к тому же каменистой, пашни на берегу Финского залива имел немного. Но жил на широкую ногу, притом на немецкий лад, не по-русски. Одевался сам и всех домашних, даже челядь свою, одевал в заграничные дорогие ткани, и ел, даже в будние дни, кушанья заморские. И так навык к нерусской еде, что и огороды развёл с травами-овощами, у каких и названий-то русских нет. Травы эти делали его кухню богатой и тонкой. Люди добрые пареную репу едят и хвалят, а у реченого Онисима «салат из пареной репы с кервелем и пореем» – одно блюдо, «салат из пареной репы с кориандром и фенхелем» – второе блюдо, «пареная репа, запечённая с артишоками в белом соусе» – третье блюдо, «та же пареная репа в галанском соусе с омарами» – четвёртое блюдо, и всего одна пареная репа давала с разными приправами да с соусами дюжину блюд разного вкуса!
А мог реченый Онисим такую жизнь себе позволить потому лишь, что ещё деду его великий государь Всея Руси Иоанн Васильевич Третий, дед нынешнего царя, тоже Иоанна и тоже Васильевича, за посольские и иные государству полезные службы пожаловал привилей: право торговли на своих судах с портами Ганзейскими, и с Аглицкими, и со Свейскими, и с Норвецкими (что ныне под датским королём), и с Ливонией…
А когда в Швеции новый король Густав Первый Вася укрепился и с датчанами воевать начал, отцу Онисима Крекшина, Никифору, случилось какую-то, не в обиду Руси, услугу и королю Васе оказать. И за ту услугу король Вася выдал всему роду Крекшиных охранную грамоту – навечно чтобы им невозбранно было торговать по всему морю Варяжскому, и морю Студёному, и морю Немецкому с проливами Датскими. И ни в мир, ни в войну (пусть бы даже, чего не приведи Господь, Швеция с Русью воевать стали), чтобы никакой обиды от свейского и союзных ему флотов не иметь отнюдь…
А как государь нонешний, Иоанн Васильевич Четвёртый, прозвищем Грозный, град Нарву у ливонцев отвоевал и порт велел дьяку Ивану Выродкову там выстроить – так Крекшины торг свой перенесли с устья Невы на Нарву. И завели на отвоёванной землице той верфь, причалы и склады-магазины.
Потом Онисим сговорился с земскими старостами погоста Анкудинова, что в Поморий – и с царева согласия, взявши на себя всё тягло оного погоста, перевёл его на свои земли, под Нарву. Вольные, черносошные поморские людишки того погоста и допрежь бегали на лодьях да на кочах в Нидарос норвейский, и в Гуль – город аглицкий, и даже в графства Галанского порт Зандам. А уж из Нарвы, откуль в заграницы путь удобнее и короче, стали добираться и до славного вольного града Гамбурха, и даже иногда до французского Гавра…
Причём осели эти поморы не в самой Нарве, где хватало, даже и на целое село, брошенных домов: и горожане были, и рыцари, предпочитавшие всё своё побросать и в бега уйти, чтобы только под русскими не жить. Нет, поморы срубили себе деревеньку верстах в десяти от градских стен, на голой пустой земле, среди ижорских поселений. Им, вишь ли, привычно было с чудью белоглазой дружбы водить. А ижорские рыбаки все фарватеры в здешних мелководьях знали – и друзьям-новосёлам показали. И даже костры на мысах жгли. Чужие не разумеют: ну костёр, да и костёр на берегу горит. Должно быть, мальчишки рыбачат или крестьяне в ночное лошадей выгнали да и жгут… А свои, кто в море плывёт и язык огня понимает, видели и куда держать, и каких мест избегать, и даже каков ветер на берегу…
И зажили на этой скудной земле, где репа, редька, горох да капуста так-сяк растут, а рожь и ячмень удаются не каждый год – то сам-два соберёшь, а то так и посевное зерно не возворотишь, всё вымокнет, – зажили тут северные молчуны ладно и сытно.
А мог реченый Онисим такую жизнь себе позволить потому лишь, что ещё деду его великий государь Всея Руси Иоанн Васильевич Третий, дед нынешнего царя, тоже Иоанна и тоже Васильевича, за посольские и иные государству полезные службы пожаловал привилей: право торговли на своих судах с портами Ганзейскими, и с Аглицкими, и со Свейскими, и с Норвецкими (что ныне под датским королём), и с Ливонией…
А когда в Швеции новый король Густав Первый Вася укрепился и с датчанами воевать начал, отцу Онисима Крекшина, Никифору, случилось какую-то, не в обиду Руси, услугу и королю Васе оказать. И за ту услугу король Вася выдал всему роду Крекшиных охранную грамоту – навечно чтобы им невозбранно было торговать по всему морю Варяжскому, и морю Студёному, и морю Немецкому с проливами Датскими. И ни в мир, ни в войну (пусть бы даже, чего не приведи Господь, Швеция с Русью воевать стали), чтобы никакой обиды от свейского и союзных ему флотов не иметь отнюдь…
А как государь нонешний, Иоанн Васильевич Четвёртый, прозвищем Грозный, град Нарву у ливонцев отвоевал и порт велел дьяку Ивану Выродкову там выстроить – так Крекшины торг свой перенесли с устья Невы на Нарву. И завели на отвоёванной землице той верфь, причалы и склады-магазины.
Потом Онисим сговорился с земскими старостами погоста Анкудинова, что в Поморий – и с царева согласия, взявши на себя всё тягло оного погоста, перевёл его на свои земли, под Нарву. Вольные, черносошные поморские людишки того погоста и допрежь бегали на лодьях да на кочах в Нидарос норвейский, и в Гуль – город аглицкий, и даже в графства Галанского порт Зандам. А уж из Нарвы, откуль в заграницы путь удобнее и короче, стали добираться и до славного вольного града Гамбурха, и даже иногда до французского Гавра…
Причём осели эти поморы не в самой Нарве, где хватало, даже и на целое село, брошенных домов: и горожане были, и рыцари, предпочитавшие всё своё побросать и в бега уйти, чтобы только под русскими не жить. Нет, поморы срубили себе деревеньку верстах в десяти от градских стен, на голой пустой земле, среди ижорских поселений. Им, вишь ли, привычно было с чудью белоглазой дружбы водить. А ижорские рыбаки все фарватеры в здешних мелководьях знали – и друзьям-новосёлам показали. И даже костры на мысах жгли. Чужие не разумеют: ну костёр, да и костёр на берегу горит. Должно быть, мальчишки рыбачат или крестьяне в ночное лошадей выгнали да и жгут… А свои, кто в море плывёт и язык огня понимает, видели и куда держать, и каких мест избегать, и даже каков ветер на берегу…
И зажили на этой скудной земле, где репа, редька, горох да капуста так-сяк растут, а рожь и ячмень удаются не каждый год – то сам-два соберёшь, а то так и посевное зерно не возворотишь, всё вымокнет, – зажили тут северные молчуны ладно и сытно.
2
Воеводы царевы уже пол-Лифляндии покорили – но Ревель держался. А с ним от русских заперт был свободный выход из Нарвы в большое море. Впрочем, ни датским, ни любекским, ни иным многим купцам это не мешало. А уж людям Крекшина, имеющим охранную грамоту короля Васи, – и подавно. Торговля шла непрерывно – от самого ледохода до самого ледостава. Посуду и оружье, вина и ткани – к нам. Даже к государеву столу порой корицу, да перец, да раков морских – лангустов – доставлял Крекшин. А от нас в зарубежье – меха и воск, лён и пеньку, и холсты, и кожи, и мёд… Сам толстопузый Крекшин после тридцати лет в море не ходил, рыхл стал. Но верные люди его держали глаз за корабельщиками, дабы не утаивали выручку, в каждом рейсе.
Хорошо жил Крекшин. Только нагрянула такая беда: начал царь Иоанн с крамолой боярской бороться и от лютой, насмерть, борьбы той озверел. А от озверенья государева всему народу стало жить страшно, как в грозу: застигнет в поле и, повинен ли, грешен ли в чём, или вовсе невинен, всё едино. Молись православный, не молись – вдарит гром и до смерти убьёт!
Стал царь ходить войною на собственных вельмож и на знатные города российские: сначала на княжат Ярославских ополчился, потом – на Ростовских. А потом на господин Великий Новгород, и…
На десятый год после взятия Нарвы русскими полками наступило, наконец, для торговых людей времечко золотое. Государев печатник Иван Висковатов в Можайске с новым шведским королём Эриком Васей мир заключил!
Шведы отвели флот от Нарвы и пропускать русских гос-тей стали совсем свободно. Правда, от свободы доступа в порт цены на ввозимые товары упали – зато оборот вырос. Год прожили нарвские жители в довольстве, и в мире, и в надежде на совсем уже развесёлую жизнь. Но тут… Короля Эрика Васю сверг финляндский герцог Юхан, севший сам на престол, приняв имя: Иоанн Третий Вася. И снова блокада, и снова война…
Хорошо жил Крекшин. Только нагрянула такая беда: начал царь Иоанн с крамолой боярской бороться и от лютой, насмерть, борьбы той озверел. А от озверенья государева всему народу стало жить страшно, как в грозу: застигнет в поле и, повинен ли, грешен ли в чём, или вовсе невинен, всё едино. Молись православный, не молись – вдарит гром и до смерти убьёт!
Стал царь ходить войною на собственных вельмож и на знатные города российские: сначала на княжат Ярославских ополчился, потом – на Ростовских. А потом на господин Великий Новгород, и…
На десятый год после взятия Нарвы русскими полками наступило, наконец, для торговых людей времечко золотое. Государев печатник Иван Висковатов в Можайске с новым шведским королём Эриком Васей мир заключил!
Шведы отвели флот от Нарвы и пропускать русских гос-тей стали совсем свободно. Правда, от свободы доступа в порт цены на ввозимые товары упали – зато оборот вырос. Год прожили нарвские жители в довольстве, и в мире, и в надежде на совсем уже развесёлую жизнь. Но тут… Короля Эрика Васю сверг финляндский герцог Юхан, севший сам на престол, приняв имя: Иоанн Третий Вася. И снова блокада, и снова война…
3
Осенью 7076 года от сотворения мира (как в ту пору на Руси считали; это от Рождества Христова лето 1568-го) возвращалась из дальнего заморского плавания одна из лучших лодей Онисима Крекшина – трёхмачтовый «Св. Савватей».
Мореходы сгрудились двумя кучками: на носу, на крыше поварни, и на корме. Первые – чтобы по команде кормчего Михея большой парус перекидывать быстро – фарватер здесь узок и времени на маневр даёт мало, зазевался на полминуты – вынесет враз на мелководье! Последние – чтобы рулём и бизанью править, и тоже быстренько. Парус, промокший по нижней шкаторине от брызг, тяжёл, надобно всем впрягаться, кто ни есть на борту: кок не кок, до одного всем.
Кормчий усиленно вглядывался во мрак. Ночь, на счастье, была пасмурная, а луна, смутно желтеющая сквозь облако, – в малой четверти. Авось шведы и не заметят? Мудрый старик-кормчий не ведал, признают ли люди нового свейского короля Ивана Третьего Васи тарханную грамоту короля Густава или не признают? А рисковать ценным грузом он не хотел. Идя впусте, не побоялся бы и шведов. Но с таким грузом…
Тут и вина ренские в бочках, и сукна тонкие фландрские и аглицкие цветные, и посуда луженая немецкая, и кубки цветного стекла венецейские… Новый-то король ихний не по закону престол унаследовал, а оружьем его взял, – о том кормчий слыхал от верных людей в немецкой земле. Так что, не ровен час, могут и не признать грамоту. А могут издали, не слушая слов, влепить в борт из пушки… Лучше не связываться.
Тут кормчий оторвался от своих мыслей. Пора уж было показаться костерку по правому борту, на Курголовском мысу. А вместо того показалось великое зарево, и сильно уж справа. И великоват огонь, и глубоко в бухте, как бы не на мысу, а на берегу разведён… Уж не снесло ли лодью? Вроде все течения здесь за десяток навигаций изучил, а вот поди ж ты… Если что иное, а не снос – то что же?
А это что за звук? Как бы весла плещут – но как бы и не они. Черёд звуков как раз гребной, а сами звуки глуховаты…
Мореходы сгрудились двумя кучками: на носу, на крыше поварни, и на корме. Первые – чтобы по команде кормчего Михея большой парус перекидывать быстро – фарватер здесь узок и времени на маневр даёт мало, зазевался на полминуты – вынесет враз на мелководье! Последние – чтобы рулём и бизанью править, и тоже быстренько. Парус, промокший по нижней шкаторине от брызг, тяжёл, надобно всем впрягаться, кто ни есть на борту: кок не кок, до одного всем.
Кормчий усиленно вглядывался во мрак. Ночь, на счастье, была пасмурная, а луна, смутно желтеющая сквозь облако, – в малой четверти. Авось шведы и не заметят? Мудрый старик-кормчий не ведал, признают ли люди нового свейского короля Ивана Третьего Васи тарханную грамоту короля Густава или не признают? А рисковать ценным грузом он не хотел. Идя впусте, не побоялся бы и шведов. Но с таким грузом…
Тут и вина ренские в бочках, и сукна тонкие фландрские и аглицкие цветные, и посуда луженая немецкая, и кубки цветного стекла венецейские… Новый-то король ихний не по закону престол унаследовал, а оружьем его взял, – о том кормчий слыхал от верных людей в немецкой земле. Так что, не ровен час, могут и не признать грамоту. А могут издали, не слушая слов, влепить в борт из пушки… Лучше не связываться.
Тут кормчий оторвался от своих мыслей. Пора уж было показаться костерку по правому борту, на Курголовском мысу. А вместо того показалось великое зарево, и сильно уж справа. И великоват огонь, и глубоко в бухте, как бы не на мысу, а на берегу разведён… Уж не снесло ли лодью? Вроде все течения здесь за десяток навигаций изучил, а вот поди ж ты… Если что иное, а не снос – то что же?
А это что за звук? Как бы весла плещут – но как бы и не они. Черёд звуков как раз гребной, а сами звуки глуховаты…
4
К левому борту, с мористой, чухонской стороны, подвалил малый челночок. Гребец привстал и швырнул на крутой борт лодьи шнурок-легость с гирькой на конце. Гирька зацепилась за фальшборт, её подняли и вытянули за шнурок канатец-фалинь с навязанными через локоть узлами. По фалиню гребец взобрался на борт, перехватываясь от узла к узлу.
– Федька, это ты, что ли? – спросил, не веря себе, кормчий. Вовсе не этого мальца ожидал он, а его дядю-лоцмана.
– Я, дядя Михей, – странным дребезжащим голосом ответил паренёк.
– А дядя твой, Симеон Гаврилыч, где?
– Не будет его боле! – маловразумительно ответил малец и неожиданно торопливо молвил: – Крёстный, дай пищаль.
– Да ты что? Белены объелся, малой?
– Да давай же поскорее! – сказал паренёк таким страшным голосом, что кормчий только качнул сивой головой и приказал принести зуйку, что он просит. Принесли. Федька снарядил оружие и… И выпалил через борт – прямо в середину днища того самого челнока, на котором приплыл. Потом малец скинул за борт легость с гирькой, которую сам же только что сюда и закинул, и перекрестился:
– Ну вот и всё. Умре раб божий Феодор. Утоп я, крёстный. Пошёл сети дорогие, норвецкие, снимать, чтобы буря не разметала, – да и утоп. И сети потерял, и челн, и себя. Царствие мне небесное!
– Окстись, парень! Что ты несёшь-то?
– Не понял ещё? Мёртвый я, крёстный. Мёртвый. И я, и ты тоже, и Марфа Васильевна твоя, и детки все, и внучек…
– Ребята, вяжите его! Обезумел парень!
– Погоди с этим, крёстный. Я ж никуда не сбегу. И в огни те вглядись лучше. Разве ж то костёр?
– Да я уж гляжу, что не костёр. Но тогда что же? Может быть, пожар лесной?
– Нет. То село наше догорает.
– Ахти! Неужто пожар?
– Если б так. То поджёг, а не пожар.
– Всё село в поджоге? Это кто же такой злодей?
– Злодей кто, спрашиваешь? А царь наш. Иван Васильевич, прозвищем Грозный.
– Но-но, парень! – испуганно вскрикнул кормчий. – Ты, я вижу, вконец заворовался!
– Ну коли и не сам царь, то верные псы его.
– Что ж никто и не тушит? Спасать село надобно!
– Уже не к чему.
– Как то есть так?
– А так, что ни одной живой души там нет. Три дня, как никого, кроме меня не осталось. Ты бы, крёстный, приказал паруса покуда свернуть. Я по порядку всё обскажу, тогда и порешите, как быть. Может статься, что и приставать не захотите…
– Как то есть «не приставать»? Мы же с товаром…
– Товар теперь ваш.
– Ох, парень, не нравиться мне то, что ты говоришь.
– А мне, думаешь, нравиться?
Кормчий оглядел Федьку-зуйка внимательнее и охнул. Весь в мусоре, в волосах сено, да это бы ещё пустяки. Но морда побитая, в синяках, на голове рассечина до крови. А виски у парня седые! Это при том, что ему четырнадцать едва минуло и в роду у него седели поздно, уже облысевши…
– Ребята, паруса долой и якорь за борт!
Глубины в губе были – не более пяти сажен, грунт на дне всюду – глина с валунами, так что становиться на якорь можно было в любом месте, дно держало надёжно.
– Федька, это ты, что ли? – спросил, не веря себе, кормчий. Вовсе не этого мальца ожидал он, а его дядю-лоцмана.
– Я, дядя Михей, – странным дребезжащим голосом ответил паренёк.
– А дядя твой, Симеон Гаврилыч, где?
– Не будет его боле! – маловразумительно ответил малец и неожиданно торопливо молвил: – Крёстный, дай пищаль.
– Да ты что? Белены объелся, малой?
– Да давай же поскорее! – сказал паренёк таким страшным голосом, что кормчий только качнул сивой головой и приказал принести зуйку, что он просит. Принесли. Федька снарядил оружие и… И выпалил через борт – прямо в середину днища того самого челнока, на котором приплыл. Потом малец скинул за борт легость с гирькой, которую сам же только что сюда и закинул, и перекрестился:
– Ну вот и всё. Умре раб божий Феодор. Утоп я, крёстный. Пошёл сети дорогие, норвецкие, снимать, чтобы буря не разметала, – да и утоп. И сети потерял, и челн, и себя. Царствие мне небесное!
– Окстись, парень! Что ты несёшь-то?
– Не понял ещё? Мёртвый я, крёстный. Мёртвый. И я, и ты тоже, и Марфа Васильевна твоя, и детки все, и внучек…
– Ребята, вяжите его! Обезумел парень!
– Погоди с этим, крёстный. Я ж никуда не сбегу. И в огни те вглядись лучше. Разве ж то костёр?
– Да я уж гляжу, что не костёр. Но тогда что же? Может быть, пожар лесной?
– Нет. То село наше догорает.
– Ахти! Неужто пожар?
– Если б так. То поджёг, а не пожар.
– Всё село в поджоге? Это кто же такой злодей?
– Злодей кто, спрашиваешь? А царь наш. Иван Васильевич, прозвищем Грозный.
– Но-но, парень! – испуганно вскрикнул кормчий. – Ты, я вижу, вконец заворовался!
– Ну коли и не сам царь, то верные псы его.
– Что ж никто и не тушит? Спасать село надобно!
– Уже не к чему.
– Как то есть так?
– А так, что ни одной живой души там нет. Три дня, как никого, кроме меня не осталось. Ты бы, крёстный, приказал паруса покуда свернуть. Я по порядку всё обскажу, тогда и порешите, как быть. Может статься, что и приставать не захотите…
– Как то есть «не приставать»? Мы же с товаром…
– Товар теперь ваш.
– Ох, парень, не нравиться мне то, что ты говоришь.
– А мне, думаешь, нравиться?
Кормчий оглядел Федьку-зуйка внимательнее и охнул. Весь в мусоре, в волосах сено, да это бы ещё пустяки. Но морда побитая, в синяках, на голове рассечина до крови. А виски у парня седые! Это при том, что ему четырнадцать едва минуло и в роду у него седели поздно, уже облысевши…
– Ребята, паруса долой и якорь за борт!
Глубины в губе были – не более пяти сажен, грунт на дне всюду – глина с валунами, так что становиться на якорь можно было в любом месте, дно держало надёжно.
5
– Неделю назад прискакали в Нарву опричники. Многих казнили, ещё больше замучили, запытали. Домов множество пожгли и почти все разграбили, кроме бедных самых. И даже самого государевого окольничего, воеводу Нарвского, как ворога связали и в полон увели. Напали и победили.
– Да неужто ж и Лыкова-воеводу? Михаилу Михайловича? Он же самим царём поставлен.
– И его. Меня-то намедни батюшка в город послал – денег дал и наказал купить на торжище октан навигацкий: лодья Ивана Лопарева в досмотр попала к данцигским мореходам. А те товар в море повыкидывали, а навигацкий прибор весь поотбирали. Вот поэтому я и цел остался.
В городе зашёл в корчму «У Рихарда» пообедать – а то на монастырском подворье, в странноприимном дому, где я остановился (пришлось заночевать, потому что октан не хлеб, его на торгу не каждый день увидишь, и делается это не в одночасье), был день строгого поста, одной капустой варёной кормили. Сижу, ем, вдруг слышу – пьяная речь за соседним столом и вроде как батюшку нашего, Онисима Никифоровича, через слово на второе поминают. Ну я шапку на лоб надвинул, словно чудин, и сижу, щи хлебаю – да так, чтобы ложка о миску не скребла, слушать не мешала – и ушки на макушку! И такое услышал, такое!
Приказчик гостя Петры Лодыгина дружку своему рассказывал, что хозяин его от опричного нашествия бо-ольшую прибыль чает иметь. Дескать, сговорился он с двумя другими торговыми людьми и на кормильца нашего «слово и дело» объявил. Будто бы боярский сын Онисим Никифоров Крекшин в литовскую измену переметнулся со всеми своими людишками. И будто он, под видом заморского торга, от князя Володимера Андреевича Старицкого, который ноне в главных изменниках и злодеях состоит, записки разные через кормчих, доверенных своих, пересылает из Руси и в вольный город Данциг, и в Мемель, а оттуда – изменнику и вору князю Андрею Михайловичу Курбскому! И так же – от князя Курбского в Россию.
– Вот же злодей!
– И то ещё не всё. Сговорился он также показать, будто товары за рубеж и из-за рубежа мы ввозим негодящие, и вся наша торговля – только для отводу глаз. А все доходы наши и Онисима Никифоровича – и не от торговли вовсе, а от воровства нашего: якобы плата за соглядайство, плаченная врагами царя российского! Так и это ещё не всё! Ещё один донос на епископский двор отправили: будто батюшка-кормилец наш – еретик и молится не на святых угодников образа, а на поганые парусины, из немецких земель вывезенные.
– Ахти! И что же?
– А то, что не стал я дослушивать долее, побёг на монастырское подворье, отвязал лошадёнку свою и поскакал в село наше во весь дух. Мало, что коня не загнал! Известил старосту и боярина нашего. Сразу начали собираться. Известно же, что от опричного суда ни правому, ни виноватому нет другого спасенья, кроме утёка. Порешили утечь в свеям в Выборг-град. Да немного времени не хватило: нагрянули эти…
Главный у них – сам ростом с колокольню, кафтан весь златом расшит, яко пасхальная риза у попа, – а по колено, стало быть, с чужого плеча достался. Наверное, с убитого содрал или с замученного. У сёдел у каждого – метла, а с другой стороны – голова собачья отрубленная.
– Тьфу ты, Господи! А эта пакость зачем же?
– Крамолу, значит, выметать, как метлой, и врагов государевых загрызать, яко псы, будут. И шли они с облавой. Кто из наших к ижорцам в их деревеньку спасаться побёг – первыми на опричников и наткнулись. Их – в кнуты, девок всех снасильничали. А сборы наши недоконченные нам в доказ вины поставили: мол, точно изменники! Боярина нашего сразу под стражу, а людишек – на дыбу по очереди, чтобы доносы подтвердили. Ну послабже кто, не выдержали…
– И что ж сказывали?
– А много ли с дыбы скажешь? – огрызнулся зуёк. – Кивнёт на вопрос или там крякнет: «Да!» – и всё. Да им и не надобно было много. Это так только, для потехи. Одни с бабами и девками забавлялись, другие – с клещами да дыбой. Смотря по тому, чья к чему душа лежит. А больше всего средь них охотников чужие сундуки потрошить да свои тороки нашим добром набивать оказалось…
– А что, много ли наших-то до смерти поубивали?
– А всех до одного.
Сгрудившиеся вокруг кормчего и зуйка поморы замерли. Пошевельнуться боялись. А зуёк деревянным голосом, точно не о родных, близких и соседях сказывал – как неживая кукла, «автомат» по-заграничному, продолжил:
– Как допросы кончили да с женщинами натешились, всех в срубах заперли и подпалили. Так и сгорели все. Боярина нашего на воротах вздёрнули, а рядом – жену его, Олену Ильинишну на её же косе. А наших всех пожгли.
– Неужто ж и деток?
– Тех, кого прежде того не истребили. Всех. Только Карпа-приказчика в Москву увезли, чтобы ещё пытать насчёт подробностей нашей якобы измены. Только не довезут, я думаю.
– Что так?
– Да он еле жив после дознания огненного и палочного.
– А ты сам-то как жив?
– А я в толмачи попал. В гостях у нашего кормильца Онисима Никифоровича, царствие ему небесное, был иноземец. Как бы фряжин, именем Жиован Брачан. Про него в купецком навете ни слова сказано не было, – а ломать его опричники поперву опасались, потому как у него цельный сундук был бумаг с государьскими печатями разных держав. Он нашего языка якобы не разумел – а они все, по московскому обычаю, не бельмеса в немцах. Ну а я помаленьку ж немецкий понимаю, на меня и показали. Ну послушал я – точно, по-немецки говорит, только не совсем так выговаривает, как ганзейцы. Я собрался переводить с умом да с оглядкой – не то, что он скажет, а то, что надобно сказать. Но он умнее меня оказался вдесятеро. Зело хитёр был сей фряжин – впрочем, он и не фряжин вовсе, а словен. Императорский подданный, а по вере реформатор-лютор. Дружбы с нашим боярином водил не измены ради, а ради союза с Русьским государством супротив турок, ляхов и иных врагов общих земли нашей и ихней. Дескать, на южных ляшских украинах и в царьстве венгерском, что ноне под турком, ноне довольно много-делюторов, да и словен тоже…
А когда не поверили ему опричники и на дыбу потащили, он мне вскричал, что дела те все важные, но токмо для прикрытия – а наиважнейшее его дело в том заключается, что везёт он через Русь из-за края тайные бумаги к Аглицкого королевства печатнику Вилиму Сесилу, и где они схоронены, обсказал. Я про те бумаги опричникам говорить вовсе не стал, а наврал, что-де фрязин пощады просит и многими карами государевыми за обиду свою грозит. Они только посмеялись – и для меня огонь развели.
Но тут Павлушка, оружничий боярина нашего, содеял, что заранее решил: забрался в пороховой погреб под домом Онисима Никифоровича – и взорвался. Из подсальных оконец ка-ак пыхнуло, земля дрогнула, полы во многих палатах провалились. Все попадали – а я как дунул, и убёг! Ижорцы меня спрятали. Они мне сказывали, что в Нарве деется, они и ларец с тайными бумагами фряжина из потаённого места добыли…
– He уж с тобою они?
– Ларец тяжелёнек, мешал бы удирать, ежели что. А бумаги я сохранил. На мне они. Ну а теперь главное, крёстный. Боярин наш, как узнал про сговор купецкий, опечалился и сказал, чтобы деревня вся собиралась в свеи отплыть. А отец мой и другие лоцмана, чтобы вышли в море, перехватить вашу лодью и поворотить её в Выборг же, к берегу не причаливая.
Но поелику и боярина удавили и из погоста никто, кроме меня, не утёк, только приказчика в оковах увезли домучивать в Москву, то взамен отца казнённого я вот вас встретил и передаю вам последнюю волю всех наших мёртвых: живите! А для того надобно немедля поворачивать и на чужбину уходить!
– Куда ж на чужбину-то? В свейской земле сейчас новый король, не в пример прежнему, к русским лют. Ежели и примет без урона – так ведь против Руси служить заставит. А это нам никак не возможно. То же в Данциге или в Риге…
– Не-ет, уходить надобно подалее, в такую страну заморскую, какая из-за своей отдалённости с Россией воевать не может. В Англию, к примеру, – сказал кто-то из команды.
А старейший на борту, дед Митроха, шлёпнув себя по плеши, сказал так:
– И думать не о чем. У нас же бумаги фряжиновы, что Федя-зуёк уберёг. Они заместо пропуска в Аглицкую страну всем нам послужат…
– И то…
– То, да не про то! – возразил кормчий Михей. – Те бумаги ведь до самых тайных дел аглицких касаемы. А уж мы-то знаем, что с тайными делами только свяжись – ввек уж потом едва ли развяжешься. И во всех странах они действуют одинаково: допросы, пытки, тайные человекоубийства, темницы… Им, может, только и нужно будет вызнать, ведомо ли нам то, о чём в тех бумагах писано, – а половину народа изведут, сгубят, покуда отстанут. Уж лучше причалить да опричникам сдаться: тоже замучают, так хоть свои, русские. Их хоть по матери послать можно – поймут…
До свету рядились старшие в лодье. А и то: трудно ведь решать, зная, что твоё решение потом уж никакими силами не исправить. И что если уж прощаться с Родиной, то – навек…
И всё же – иного-то выхода у них, сирот, ведь не было, иной выход означал мученическую смерть непонятно за что. С тяжёлым сердцем Михей приказал поднять якоря и повертать на Запад…
– Да неужто ж и Лыкова-воеводу? Михаилу Михайловича? Он же самим царём поставлен.
– И его. Меня-то намедни батюшка в город послал – денег дал и наказал купить на торжище октан навигацкий: лодья Ивана Лопарева в досмотр попала к данцигским мореходам. А те товар в море повыкидывали, а навигацкий прибор весь поотбирали. Вот поэтому я и цел остался.
В городе зашёл в корчму «У Рихарда» пообедать – а то на монастырском подворье, в странноприимном дому, где я остановился (пришлось заночевать, потому что октан не хлеб, его на торгу не каждый день увидишь, и делается это не в одночасье), был день строгого поста, одной капустой варёной кормили. Сижу, ем, вдруг слышу – пьяная речь за соседним столом и вроде как батюшку нашего, Онисима Никифоровича, через слово на второе поминают. Ну я шапку на лоб надвинул, словно чудин, и сижу, щи хлебаю – да так, чтобы ложка о миску не скребла, слушать не мешала – и ушки на макушку! И такое услышал, такое!
Приказчик гостя Петры Лодыгина дружку своему рассказывал, что хозяин его от опричного нашествия бо-ольшую прибыль чает иметь. Дескать, сговорился он с двумя другими торговыми людьми и на кормильца нашего «слово и дело» объявил. Будто бы боярский сын Онисим Никифоров Крекшин в литовскую измену переметнулся со всеми своими людишками. И будто он, под видом заморского торга, от князя Володимера Андреевича Старицкого, который ноне в главных изменниках и злодеях состоит, записки разные через кормчих, доверенных своих, пересылает из Руси и в вольный город Данциг, и в Мемель, а оттуда – изменнику и вору князю Андрею Михайловичу Курбскому! И так же – от князя Курбского в Россию.
– Вот же злодей!
– И то ещё не всё. Сговорился он также показать, будто товары за рубеж и из-за рубежа мы ввозим негодящие, и вся наша торговля – только для отводу глаз. А все доходы наши и Онисима Никифоровича – и не от торговли вовсе, а от воровства нашего: якобы плата за соглядайство, плаченная врагами царя российского! Так и это ещё не всё! Ещё один донос на епископский двор отправили: будто батюшка-кормилец наш – еретик и молится не на святых угодников образа, а на поганые парусины, из немецких земель вывезенные.
– Ахти! И что же?
– А то, что не стал я дослушивать долее, побёг на монастырское подворье, отвязал лошадёнку свою и поскакал в село наше во весь дух. Мало, что коня не загнал! Известил старосту и боярина нашего. Сразу начали собираться. Известно же, что от опричного суда ни правому, ни виноватому нет другого спасенья, кроме утёка. Порешили утечь в свеям в Выборг-град. Да немного времени не хватило: нагрянули эти…
Главный у них – сам ростом с колокольню, кафтан весь златом расшит, яко пасхальная риза у попа, – а по колено, стало быть, с чужого плеча достался. Наверное, с убитого содрал или с замученного. У сёдел у каждого – метла, а с другой стороны – голова собачья отрубленная.
– Тьфу ты, Господи! А эта пакость зачем же?
– Крамолу, значит, выметать, как метлой, и врагов государевых загрызать, яко псы, будут. И шли они с облавой. Кто из наших к ижорцам в их деревеньку спасаться побёг – первыми на опричников и наткнулись. Их – в кнуты, девок всех снасильничали. А сборы наши недоконченные нам в доказ вины поставили: мол, точно изменники! Боярина нашего сразу под стражу, а людишек – на дыбу по очереди, чтобы доносы подтвердили. Ну послабже кто, не выдержали…
– И что ж сказывали?
– А много ли с дыбы скажешь? – огрызнулся зуёк. – Кивнёт на вопрос или там крякнет: «Да!» – и всё. Да им и не надобно было много. Это так только, для потехи. Одни с бабами и девками забавлялись, другие – с клещами да дыбой. Смотря по тому, чья к чему душа лежит. А больше всего средь них охотников чужие сундуки потрошить да свои тороки нашим добром набивать оказалось…
– А что, много ли наших-то до смерти поубивали?
– А всех до одного.
Сгрудившиеся вокруг кормчего и зуйка поморы замерли. Пошевельнуться боялись. А зуёк деревянным голосом, точно не о родных, близких и соседях сказывал – как неживая кукла, «автомат» по-заграничному, продолжил:
– Как допросы кончили да с женщинами натешились, всех в срубах заперли и подпалили. Так и сгорели все. Боярина нашего на воротах вздёрнули, а рядом – жену его, Олену Ильинишну на её же косе. А наших всех пожгли.
– Неужто ж и деток?
– Тех, кого прежде того не истребили. Всех. Только Карпа-приказчика в Москву увезли, чтобы ещё пытать насчёт подробностей нашей якобы измены. Только не довезут, я думаю.
– Что так?
– Да он еле жив после дознания огненного и палочного.
– А ты сам-то как жив?
– А я в толмачи попал. В гостях у нашего кормильца Онисима Никифоровича, царствие ему небесное, был иноземец. Как бы фряжин, именем Жиован Брачан. Про него в купецком навете ни слова сказано не было, – а ломать его опричники поперву опасались, потому как у него цельный сундук был бумаг с государьскими печатями разных держав. Он нашего языка якобы не разумел – а они все, по московскому обычаю, не бельмеса в немцах. Ну а я помаленьку ж немецкий понимаю, на меня и показали. Ну послушал я – точно, по-немецки говорит, только не совсем так выговаривает, как ганзейцы. Я собрался переводить с умом да с оглядкой – не то, что он скажет, а то, что надобно сказать. Но он умнее меня оказался вдесятеро. Зело хитёр был сей фряжин – впрочем, он и не фряжин вовсе, а словен. Императорский подданный, а по вере реформатор-лютор. Дружбы с нашим боярином водил не измены ради, а ради союза с Русьским государством супротив турок, ляхов и иных врагов общих земли нашей и ихней. Дескать, на южных ляшских украинах и в царьстве венгерском, что ноне под турком, ноне довольно много-делюторов, да и словен тоже…
А когда не поверили ему опричники и на дыбу потащили, он мне вскричал, что дела те все важные, но токмо для прикрытия – а наиважнейшее его дело в том заключается, что везёт он через Русь из-за края тайные бумаги к Аглицкого королевства печатнику Вилиму Сесилу, и где они схоронены, обсказал. Я про те бумаги опричникам говорить вовсе не стал, а наврал, что-де фрязин пощады просит и многими карами государевыми за обиду свою грозит. Они только посмеялись – и для меня огонь развели.
Но тут Павлушка, оружничий боярина нашего, содеял, что заранее решил: забрался в пороховой погреб под домом Онисима Никифоровича – и взорвался. Из подсальных оконец ка-ак пыхнуло, земля дрогнула, полы во многих палатах провалились. Все попадали – а я как дунул, и убёг! Ижорцы меня спрятали. Они мне сказывали, что в Нарве деется, они и ларец с тайными бумагами фряжина из потаённого места добыли…
– He уж с тобою они?
– Ларец тяжелёнек, мешал бы удирать, ежели что. А бумаги я сохранил. На мне они. Ну а теперь главное, крёстный. Боярин наш, как узнал про сговор купецкий, опечалился и сказал, чтобы деревня вся собиралась в свеи отплыть. А отец мой и другие лоцмана, чтобы вышли в море, перехватить вашу лодью и поворотить её в Выборг же, к берегу не причаливая.
Но поелику и боярина удавили и из погоста никто, кроме меня, не утёк, только приказчика в оковах увезли домучивать в Москву, то взамен отца казнённого я вот вас встретил и передаю вам последнюю волю всех наших мёртвых: живите! А для того надобно немедля поворачивать и на чужбину уходить!
– Куда ж на чужбину-то? В свейской земле сейчас новый король, не в пример прежнему, к русским лют. Ежели и примет без урона – так ведь против Руси служить заставит. А это нам никак не возможно. То же в Данциге или в Риге…
– Не-ет, уходить надобно подалее, в такую страну заморскую, какая из-за своей отдалённости с Россией воевать не может. В Англию, к примеру, – сказал кто-то из команды.
А старейший на борту, дед Митроха, шлёпнув себя по плеши, сказал так:
– И думать не о чем. У нас же бумаги фряжиновы, что Федя-зуёк уберёг. Они заместо пропуска в Аглицкую страну всем нам послужат…
– И то…
– То, да не про то! – возразил кормчий Михей. – Те бумаги ведь до самых тайных дел аглицких касаемы. А уж мы-то знаем, что с тайными делами только свяжись – ввек уж потом едва ли развяжешься. И во всех странах они действуют одинаково: допросы, пытки, тайные человекоубийства, темницы… Им, может, только и нужно будет вызнать, ведомо ли нам то, о чём в тех бумагах писано, – а половину народа изведут, сгубят, покуда отстанут. Уж лучше причалить да опричникам сдаться: тоже замучают, так хоть свои, русские. Их хоть по матери послать можно – поймут…
До свету рядились старшие в лодье. А и то: трудно ведь решать, зная, что твоё решение потом уж никакими силами не исправить. И что если уж прощаться с Родиной, то – навек…
И всё же – иного-то выхода у них, сирот, ведь не было, иной выход означал мученическую смерть непонятно за что. С тяжёлым сердцем Михей приказал поднять якоря и повертать на Запад…
6
Поначалу беглецам редкостно повезло. Из прежде ливонской, а ноне шведской гавани Падисе шла боевая галера. Остановила лодью. Все на ней порешили: тут-то нам и конец пришёл. Убежать нет возможности: утренний бриз как раз (это уж было не первого дня бегства, а следующего утро) уже спал, штиль стал почти полный и паруса пообвисли. А на галере, с её мощными вёслами и более чем сотней гребцов, что есть ветер, что нет – без разницы. Или даже нет: в штиль ей лучше, потому как в спокойной воде каждый гребок полный, а в волнение неровно: один полный, второй воздух черпает и ходу не даёт. Ладно. Легли в дрейф, одели припасённые ещё на тот рейс чистые рубахи, чтобы смерть, коли придётся, встретить в чистом.
Но капитан галеры оказался мятежником, ненавистником нынешнего, ляхам преданного, короля Юхана Третьего. А тарханную грамоту короля Густава Васи он признал не токмо что законно действующей, но едва ли и не святой. И целовал королевскую подпись на грамоте, и спросил, не требуется ли чего из припасов, и беглецы осмелели и взяли у шведа две бухты смолёного каната на перетяжку такелажа и два же бочонка воды пресной. Да от себя капитан подарил им мушкет с сошками и картузом пороха да водки ячменной бочоночек. А боле им шведы и не попадались.
Ну а датчане беглецов за союзников почли, пропустили через свои узкости беспошлинно и без задержки. Даже не заинтересовались, чего ради эти люди русского царя везут в Англию аглицкие товары.
Но уж как вышли в беспокойное из беспокойных Немецкое море – везение кончилось.
Жестокая буря настигла «Св. Савватея» уже в проливе Скагеррак – пришлось укрыться на норвецком берегу, в маленьком портишке Рундаль. Власти там мирные, можно даже сказать – равнодушные к войне, которую их король ведёт, и вообще к политике. Но жадные: втрое взяли за отстой и вчетверо – за потребные припасы. А потом – шторм за штормом! Если и выпадет денёк без бури – так только один, а не два-три подряд, волнение успокоиться не успевает, всё зыбь да зыбь, и с ветром, и без. Проломило правую скулу лодьи, пришлось заводить пластырь из бычьей кожи. Носовая мачта свалилась, по-иноземному фок-мачта, за минуту до того, как кормчий собрался отдавать уж приказ, чтоб её срубали. Да за борт троих смыло…
А потом захватили лодью некие отчаянные моряки на судёнышке вдвое короче «Св. Савватея» и под неслыханным флагом в шесть продольных полос одинаковой ширины: сверху рыжая, потом голубая, потом белая и снова: рыжая, голубая, белая. Взяли они лодью на крюк, попрыгали в неё и вопят: «Оранье бовен!» И тут же флаг свой подняли. Командир у них был зело страховидный: глаз правый вытекши, пальцев на обеих руках пять, от углов губ шрамы до ушей – кто-то ему, должно быть, пасть порвал, губы бритые, а на шее белокурая борода с сильной проседью. А на шляпе у него медная бляха с невиданным и никому понаслышке хотя бы не известным гербом: нищенская сума да две руки в перчатках пожимающиеся.
И первый вопрос их был не – «Чьи, откуда и куда?» – и даже не «Что везёте?», а – «Какого вероисповедания?»
Кормчий ответил. Вождь захватчиков изумился:
– Праф-фоо-слафф-ни. Католики или не католики?
Кормчий Михей аж за борт в крайнем гневе плюнул: мол, не знаю, кто ты сам есть, капитан, но душой кривить не стану: мы – греческой древней веры христианской, а орденцам-ливонцам, да полякам и ихнему папе – первые ненавистники. Вот так, и делай с нами что хошь!
Теперь пошли нормальные расспросы: чьи, куда, зачем. Услышав, что перед ними московиты, направляющиеся в Анг-лию по не названному ими делу, вождь захватчиков пощипал нижнюю губу и заорал:
– Э-эй, кто там трюмы потрошит? Отставить! Это же наши союзники!
Но хоть и союзники, а всё же кой-что потаскали из трюмов, вождя не слушая. Вернее, слушая с опозданием. Кто что тащил, тот то и утащил; кто ещё не выбрал, что себе на память о встрече прихватить, копошился в трюме, покуда не выбрал. Кто уж принёс добычу к себе, назад вдругорядь не пошёл. Ну да ладно, отпустили с миром – и то хорошо.
Такова была самая первая встреча Федьки-зуйка с «морскими гезами» – восставшими против испанского владычества подданными Нидерландов, избравшими себе в правители герцога Оранского. Протестанты по религии, гезы дрались со всем католическим миром – с Испанией и Португалией, с Польшей и папством. Так что получалось, дерущаяся который год с Орденом и Литвой, неразрывно связанной с Польшей, Московия была союзницей протестантов. Хотя из государств, где протестантизм уже победил, регулярные дружественные отношения имелись разве что только с Данией да отчасти с Англией…
Но капитан галеры оказался мятежником, ненавистником нынешнего, ляхам преданного, короля Юхана Третьего. А тарханную грамоту короля Густава Васи он признал не токмо что законно действующей, но едва ли и не святой. И целовал королевскую подпись на грамоте, и спросил, не требуется ли чего из припасов, и беглецы осмелели и взяли у шведа две бухты смолёного каната на перетяжку такелажа и два же бочонка воды пресной. Да от себя капитан подарил им мушкет с сошками и картузом пороха да водки ячменной бочоночек. А боле им шведы и не попадались.
Ну а датчане беглецов за союзников почли, пропустили через свои узкости беспошлинно и без задержки. Даже не заинтересовались, чего ради эти люди русского царя везут в Англию аглицкие товары.
Но уж как вышли в беспокойное из беспокойных Немецкое море – везение кончилось.
Жестокая буря настигла «Св. Савватея» уже в проливе Скагеррак – пришлось укрыться на норвецком берегу, в маленьком портишке Рундаль. Власти там мирные, можно даже сказать – равнодушные к войне, которую их король ведёт, и вообще к политике. Но жадные: втрое взяли за отстой и вчетверо – за потребные припасы. А потом – шторм за штормом! Если и выпадет денёк без бури – так только один, а не два-три подряд, волнение успокоиться не успевает, всё зыбь да зыбь, и с ветром, и без. Проломило правую скулу лодьи, пришлось заводить пластырь из бычьей кожи. Носовая мачта свалилась, по-иноземному фок-мачта, за минуту до того, как кормчий собрался отдавать уж приказ, чтоб её срубали. Да за борт троих смыло…
А потом захватили лодью некие отчаянные моряки на судёнышке вдвое короче «Св. Савватея» и под неслыханным флагом в шесть продольных полос одинаковой ширины: сверху рыжая, потом голубая, потом белая и снова: рыжая, голубая, белая. Взяли они лодью на крюк, попрыгали в неё и вопят: «Оранье бовен!» И тут же флаг свой подняли. Командир у них был зело страховидный: глаз правый вытекши, пальцев на обеих руках пять, от углов губ шрамы до ушей – кто-то ему, должно быть, пасть порвал, губы бритые, а на шее белокурая борода с сильной проседью. А на шляпе у него медная бляха с невиданным и никому понаслышке хотя бы не известным гербом: нищенская сума да две руки в перчатках пожимающиеся.
И первый вопрос их был не – «Чьи, откуда и куда?» – и даже не «Что везёте?», а – «Какого вероисповедания?»
Кормчий ответил. Вождь захватчиков изумился:
– Праф-фоо-слафф-ни. Католики или не католики?
Кормчий Михей аж за борт в крайнем гневе плюнул: мол, не знаю, кто ты сам есть, капитан, но душой кривить не стану: мы – греческой древней веры христианской, а орденцам-ливонцам, да полякам и ихнему папе – первые ненавистники. Вот так, и делай с нами что хошь!
Теперь пошли нормальные расспросы: чьи, куда, зачем. Услышав, что перед ними московиты, направляющиеся в Анг-лию по не названному ими делу, вождь захватчиков пощипал нижнюю губу и заорал:
– Э-эй, кто там трюмы потрошит? Отставить! Это же наши союзники!
Но хоть и союзники, а всё же кой-что потаскали из трюмов, вождя не слушая. Вернее, слушая с опозданием. Кто что тащил, тот то и утащил; кто ещё не выбрал, что себе на память о встрече прихватить, копошился в трюме, покуда не выбрал. Кто уж принёс добычу к себе, назад вдругорядь не пошёл. Ну да ладно, отпустили с миром – и то хорошо.
Такова была самая первая встреча Федьки-зуйка с «морскими гезами» – восставшими против испанского владычества подданными Нидерландов, избравшими себе в правители герцога Оранского. Протестанты по религии, гезы дрались со всем католическим миром – с Испанией и Португалией, с Польшей и папством. Так что получалось, дерущаяся который год с Орденом и Литвой, неразрывно связанной с Польшей, Московия была союзницей протестантов. Хотя из государств, где протестантизм уже победил, регулярные дружественные отношения имелись разве что только с Данией да отчасти с Англией…
7
А вскоре лодью взяли на крюк англичане и привели в устье реки Коли, которое они сами именуют «Блэкуотерз» – «Чёрные воды». Река та действительно какую-то чёрную муть несёт и оттого её воды впрямь как чернила. Там село на мель аглицкое судно. Плоскодонный же «Св. Савватей» проскочил. Пришлось англичанина стаскивать с мели. Стащили – спасибо, прилив как раз начинался. А он, вместо «спасиба» за помощь, объявляет лодью и всё, что на ней, от посуды в трюме до компаса на мостике, своей добычей! «Призом»! А?