Никольская Элла. Мелодия для сопрано и баритона (Русский десант на Майорку - 1)

   Однако младший брат его ожидания обманул. Руди изобразил, как тот ходил сосредоточенно по комнате - пять шагов туда, пять обратно, как волк в клетке, - и, наконец, ознакомил молча наблюдавшего за ним Руди с результатами своих наблюдений. Бояться нечего - Барановский свой основной канал сбыта не сдаст. Коллекционеров каких-нибудь назовет - пару имен, пару адресов. А продажа ценностей иностранцам - со-овсем другая статья, уж ему-то известно. Это первое. Второе - дело можно продолжать и без Барановского. У него, Вилли, имеются кое-какие документы и копии их Барановский предусмотрительно передал ему часть архива...
   Вот этого Руди не ожидал.
   - Но ты же не можешь один...
   - Поможешь?
   - Ну уж нет! Я от бабушки ушел и от дедушки ушел...
   Вилли настаивать не стал, зашел с другой стороны:
   - Тогда найди Грету, это ты её спрятал, меня не обманешь...
   - Догадался все же! - я заметила вдруг, что Руди вовсе не так спокоен, как хочет казаться, в глазах тревога и, похоже, страх, - Руди, в чем дело?
   - А в том, девочка, что береженого Бог бережет. Я из Москвы уезжаю, лягу пока на дно. Гастроли подвернулись по ближнему и дальнему захолустью, там меня не сыщут...
   Недооценили мы белокурую бестию. В тот же раз но и выследил, куда это направился Руди. Просто пошел за ним, сел, должно быть, в тот же троллейбус, ехал, прячась, пригибаясь за чужие спины. Легко за человеком следить, если тот этого не ожидает, к тому же встревожен. Так что Руди сам привел ко мне "хвост" - и не заметил...
   Второй из этих десяти дней начался, как обычно. Муж позавтракал и отправился в институт, я закрыла за ним дверь, не успела и шагу ступить звонок. Забыл что-то... Но на пороге стоял Вилли - втолкнул меня в квартиру, вошел следом:
   - Здравствуй, племянница!
   Дожидался этажом выше, пока Всеволод выйдет. Точно рассчитал... И вот он, тут как тут, Вилли-хитрец, и шутить не собирается, и от замысла своего не отступит... Закончив излагать свои планы и обозначив мое в них место, он снял телефонную трубку, сунул её мне:
   - Закажи такси. Сейчас поедем в один дом, а завтра вечером - "красной стрелой" в Ленинград, билеты я взял. Старина Макс поедет с нами...
   - Ну и езжайте, - я произнесла это, а сердце уже ныло. Не справиться мне с этим фашистом, так его однажды мама назвала, - Я с места не двинусь. Ну подумай сам, Павлик же маленький...
   Вилли, стоя посреди комнаты, раскачивался на каблуках, глядел сверху вниз:
   - Поедешь как миленькая. Я не идиот - отказываться от такого бизнеса. Свари-ка мне кофе покрепче, да начинай собираться, времени мало.
   - Вилли, это безумие, - я все пыталась его уговорить, - Если Барановский расскажет...
   Вилли усмехнулся, ну да, у него есть тут аргумент. Ничего Барановский не расскажет, связь с иностранцами - это похуже, чем просто бывших чекистов обчищать.
   - Мне-то опасаться нечего, а тебя и выдавать Барановскому не надо, тебя и так милиция наверняка ищет. Гизелу даже и искать не надо...
   Любящий родственник без запинки сообщил мне то, что знал, да рассказать не решился его старший брат: маму из следственного изолятора отправили сначала в тюремную больницу, оттуда увезли в Майск, по месту жительства, благо там есть клиника по профилю: её признали душевнобольной.
   Вот на том я и сломалась. Вилли ещё что-то молол - Барановский рано или поздно потянет тебя за собой, Маргарита, подумай хоть о своем сыне - а я уже складывала в спортивную сумку, вытряхнув из неё теннисные принадлежности, ползунки, комбинезончики и прочее.
   - Возьми и себе что-нибудь, не забудь, - заботливо напомнил добрый дядя Вилли, - Во сколько, кстати, возвращается твой муж?
   - Завтра к вечеру, у него командировка недальняя, в академгородок с лекцией...
   - Отлично, - гость на радостях сам сварил кофе нам обоим, а я принялась укладывать бутылочки и банки с детским питанием, и все мне казалось, что это происходит не со мной, что откроется дверь и войдет кто-нибудь: Руди, Всеволод, все равно - лишь бы никуда не ехать с Вилли. Как это мама сказала тогда? Да ты просто родился фашистом, Вильгельм, Ида была тебе настоящей матерью, если бы не она, ты бы и не жил вовсе, а ты слова доброго о ней не сказал!
   - Как бы ты заговорила, добренькая, если бы тебе столько отмазываться пришлось. Как со мной в школе обходились! Представляешь, еврей, сын репрессированного...
   Его приемного отца, Канторовича, расстреляли в сорок седьмом, наш белокурый красавчик, который числился евреем, претерпел массу унижений из-за приемных родителей, какая несправедливость, как он зол на них!
   То ли для мамы эта наглая чушь послужила убедительным доводом, то ли не хотелось ей продолжать - на том и кончилось. И то сказать, для нее, безропотной и молчаливой, упрек в чей бы то ни было адрес - настоящий бунт. Потому и запомнилось.
   ...Утром третьего из тех дней, переночевав в чужой квартире, я кормила Павлика, а Вилли между тем втолковывал мне план дальнейших действий. Явился Макс - как всегда, в темных очках. Мне казалось, будто он тайком разглядывает, изучает меня, и это мешало вникать в то, что говорил Вилли.
   - Звонок из автомата, ну это как обычно, тебе знакомо. На вас, дескать, имеется такой-то компромат. Поподробнее, сколько успеешь.
   Вилли с заметным удовольствием выговорил слово "компромат", вообще он отлично говорит по-русски: вырос-то здесь, в Ленинграде. Акцент появился у него уже за границей. Явственно различимый акцент обязательно насторожит "клиента", чекисты - народ недоверчивый. Звонить придется мне.
   - У меня ваш послужной список, ваше собственноручное заявление, не вешайте трубку, на-днях вы получите письмо с копиями этих документов, не вешайте трубку, повторяю - не вешайте трубку, выслушайте до конца, это в ваших интересах... - сколько раз я слышала, как произносит подобные слова Барановский...
   Макс заигрывал потихоньку с Павликом, делая вид, будто отнимает погремушку. Вилли бросил сердито:
   - Шел бы в другую комнату.
   Макс распоряжения не выполнил, остался, посадил малыша на одно колено, принялся раскачивать. "Поехали за орехами" - так называл это дедушка Хельмут. Малыш взвизгнул от восторга, Вилли заиграл желваками, взял меня железными пальцами за локоть, увел звонить. В автомате стоял рядом, старался по выражению моего лица угадать слова невидимого собеседника. Я успела сказать все, что следовало, раньше, чем в трубке раздались частые гудки. Все прошло нормально. Вилли был доволен.
   Навестить "клиента" отправились назавтра же: письмо, брошенное непосредственно в почтовый ящик, произвело должное впечатление, нам назначили встречу.
   Двор-колодец, лестница, по которой неудобно подниматься: так сильно стерты ступени, что стали покатыми. Обычно бывшие чекисты обитают в домах поновей, но в Питере попадаются и такие: согласны терпеть и темную подворотню, и неприглядный подъезд, лишь бы в самом центре поближе к Исакию - престижно... Так и есть - высокие потолки, мебель в стиле, который Барановский называл "рейхсканцелярия": на львиных лапах, кое-где и позолота сохранилась, такую мародеры вывозили из Германии в сорок пятом. Разглядывать некогда, по реестру Барановского у хозяина большие ценности, брать надлежало только то, что легко унести. Я заметила коллекцию чугунного литья: рыцари, всадники, многофигурная композиция - охотники на лошадях, в окружении пляшущих от нетерпения борзых собак... Не унесешь, останется эта красота в утешение замшелым старикам - ишь бабка вызверилась, буравит меня выцветшими белыми глазами. Ненавижу... Этому учил Барановский: ты их ненавидеть должна, Маргарита, ни на миг не забывай - они вампиры, душегубы. Повторяй это про себя, не давай им спуску...
   Старуха, изобразив всем телом высшую степень гадливости, протянула мне заранее приготовленный сверток: царские золотые монеты, неплохо. Но мало. Задрожавшая рука в сухой змеиной коже раскрыла шкатулку синего бархата, а там золотой кулон в виде сердца и серьги - сердечки поменьше.
   - Ты же помрешь вот-вот, - сказала я ей, - Все равно не пригодится.
   Вилли одобрительно хмыкнул, на меня накатил стыд и слепая злоба:
   - Что ты там бормочешь?
   Старик, ни слова не проронивший, испуганно метнулся к стене, начал суетливо стаскивать картины: две лошадиные головки маслом, в овальных рамах. Ничего они не стоят, но я бы повесила их у себя дома, милые такие... Только где у меня дом?
   Забрали и картины. Под эскортом Вилли - хоть и новичок он, а провод телефонный перерезал, не забыл - кубарем скатилась я по лестнице, вот он, двор, длинная подворотня, просторная площадь, сразу за угол, ловим левака...
   Макс открыл нам дверь, помог мне снять пальто, на миг задержав руки на моих плечах, будто приобнял. На столе чашки, - Вилли сдвинул их на край, водрузил посреди стола невесть откуда взявшуюся бутылку коньяка:
   - Рюмки есть в этом доме?
   Выпили - закусить пришлось печеньем, другого ничего не было. Накануне меня трясло от страха, зато теперь возникло знакомое ощущение: проскочили, удалось зацепиться, не свалиться в пропасть, - а уж ноги скользили. И уже начинали радовать грядущие деньки, и петь хотелось, а пуще всего хотелось обнять Макса. Или пусть он меня обнимет...
   Вилли тоже расслабился - многословно объяснял Максу, как протекал визит, и хвалил меня, ничто не мешало мне смотреть на Макса - он не чувствовал моего взгляда, толстокожий чурбан, но все же что-то произошло между нами: его руки на моих плечах в прихожей... Нет, это показалось...
   Так я и уснула, сидя с ногами на диване, не раздеваясь. Сквозь сон услышала:
   - Да пусть здесь спит, - это сказал Вилли пьяным голосом, - Тебе так даже удобнее, а, старина?
   - Мальчик проснется, будет её искать, - Макс тряхнул меня за плечо, намек пьяного Вилли его не задел, - Гретхен, проснись...
   Помог мне подняться, - у меня затекли ноги, - довел до дверей комнаты, где спал Павлик, и на пороге вдруг крепко поцеловал в губы. Я как-то не своей волей качнулась к нему, он резко отстранил меня, почти оттолкнул:
   - В другой раз, девочка...
   ...Пятый день из тех десяти самый главный. Один из тех дней, когда все, что было до сих пор, уносится в сторону, как шоссе из-под колес вылетевшей на обочину машины. Вместо ровной поверхности вдруг кочки, ухабы, дерево, пешеход, крутой обрыв, Бог весть что... Непредвиденные опасности а минуту всего назад серая накатанная дорога казалась безопасной и единственно возможной.
   Вилли-аккуратист все продумал до деталей, будущее нарисовал четко. Выжмем все, что можно, из архива Барановского, и уезжаем в Германию, он знает, как это устроить, если будут деньги... Получалось, что и деньги-то ему нужны, чтобы нас с Павликом вызволить из недоброй этой, опасной, не сулящей ничего хорошего страны. Но мне не верилось, и то ли я сама себе твердила, то ли ангел-хранитель мой повторял: осторожней, Грета, осторожней...
   Так вот, на следующий день после удачной "операции" - это и был пятый день после моего бегства из московской квартиры - Вилли проснулся в дурном расположении духа, быстро собрался и ушел.
   - Похмелье, - определила я его состояние, - Кофе плохо помогает, пошел за пивом. - Так, во всяком случае, поступал Барановский.
   Через несколько минут появился Макс - я как раз одевала Павлика в надежде, что удастся с ним погулять до возвращения Вилли. Некоторое время гость молча смотрел на нас - что за странная манера. Прежде нам почти не случалось разговаривать, честно говоря, я даже не очень понимала его речь. Наша семья говорит на своем домашнем немецком - "кухонном", как однажды пренебрежительно бросил Вилли. А Макс - он из Германии, точнее - с юга. В Баварии особый диалект. Поэтому, когда он заговорил, смысл сказанного дошел до меня не сразу:
   - Грета, ты с Павликом должна уйти от Вильгельма, скрыться. Он для тебя опасен, он получит с твоей помощью то, что хочет, а потом уедет. Тебя рано или поздно найдут, тебе придется за все отвечать, как твоему отцу... Я готов помочь, если ты согласна.
   - Помочь? - Ну что нового он мне сказал, ведь я и сама не верила Вилли, но тут мне стало по-настоящему страшно, просто другой человек подтвердил мои мысли, - Скажи, Макс, а почему ты решил мне помочь? Ты - его приятель...
   По твердым губам пробежала короткая усмешка:
   - Сам не знаю, Маргарита. Наверно, потому что я не такой, как твой родственник. Мне мало что нужно, у меня и так все есть...
   - Что - все? Деньги?
   - И деньги тоже. Но мы не о том говорим. Ты согласна? Тогда уйдем сейчас - я встретил Вильгельма на улице и отправил на переговорный пункт звонить моему отцу. Уходим?
   - Это правда, Макс? Мы уходим вместе?
   Руки на моих плечах. Вчера он меня поцеловал и тут же оттолкнул: "В другой раз, девочка..." Что он замышляет, этот загадочный Макс? Но я схватила сумку, покидала туда вещи. Кажется, я скоро к этому привыкну - к поспешному бегству...
   В Летнем саду нашлась уединенная скамейка, Павлик заковылял по траве, норовя поймать воробья. Если бы не битком набитая сумка, мы ничем не отличались бы от семейных пар, которые выводят сюда малышей на прогулку. Если только принять Макса за латыша, к примеру, - они тоже выглядят иностранцами в толпе.
   - Подумай сама, Гретхен, тебе решать. К мужу ты вернуться не можешь Вилли свою угрозу выполнит, не сомневайся. У дедушки он тебя сразу отыщет. Есть у тебя друзья?
   Друзей не было. Но к деду, пожалуй, я бы поехала: Вилли нас не догонит, самолетом ему нельзя - иностранец, а поездом пятеро суток... Не рискнет он ехать так далеко, виза закончится... Я могла бы оставить Павлика у Паки, а там видно будет...
   - Рискованно, - Макс нахмурился, - Во-первых, Вильгельм иностранец по паспорту, но русский у него безупречный. Он может воспользоваться чужим паспортом (Как в воду глядел - Вилли, не спросясь, взял паспорт старшего брата и, не найдя меня ни в Москве, ни в Майске, отправился к Хельмуту. Меня и там не оказалось, зато он застал в отцовском доме Всеволода и успел отобрать у него фотографию и мое письмо - две улики, изобличавшие меня, с их помощью нетрудно было доказать, что Зинаида Мареева и Маргарита Дизенхоф - одно и то же лицо).
   Но пока ещё ничего мы об этом не знали и, сидя на скамейке Летнего сада, говорили о себе, о нас.
   - Если он тебя разыщет, Грета, будь осторожна. Меня ведь рядом не будет. Кстати, твой паспорт у него - он мне показывал, там нет фотографии. Ты живешь по чужому паспорту, правда?
   - Ничего подобного. Тот паспорт - просто старый, он был у меня до замужества, а теперь новый, - я все ещё не доверяла Максу.
   - Я думаю, старый паспорт сдают в обмен на новый, - невозмутимо сказал мой собеседник, - Но теперь понятно, почему в этом документе нет отметки о регистрации брака и рождении сына. Вилли не спрашивал тебя об этом?
   - Нет, не спрашивал
   Макс ответил многозначительным взглядом: если бы Вилли действительно интересовался моей дальнейшей судьбой, спросил бы обязательно, - так я истолковала этот взгляд. Я почувствовала себя в западне: в какую игру играют со мной эти двое?
   - Макс, ты правда на моей стороне?
   Он усмехнулся:
   - А ты как думаешь?
   - Не знаю! - я заплакала, - Что станется со мной и с Павликом?
   Макс встревожился, приобнял меня:
   - Не плачь, подумай лучше, куда тебе ехать. Где безопасно?
   - Нет такого места на земле, - я зарыдала в голос, - Если не Вилли, так милиция меня поймает, зачем только я уехала от мужа?
   - Потише, - Макс подставил плечо, чтобы я могла в него ткнуться, прохожие поглядывали на странную пару, выясняющую отношения по-немецки, Ты уехала, потому что Вилли тебя шантажировал, незачем себя корить. Не паникуй, Гретхен, ты же храбрая, я тебя знаю.
   - Ничего ты не знаешь...
   - Все знаю. Твои родители - странные люди, и ты тоже, я наблюдал. Но это потом, давай сейчас разработаем план спасения...
   Решено было, что я поеду в Майск, там в больнице мама, необходимо её повидать. С ней может оказаться и Пака - тогда она заберет Павлика, а я, вольная птица, буду думать, как жить дальше. Квартира наша в Майске наверняка под наблюдением - да соседи просто доложат, если я там появлюсь. Стало быть, туда нельзя...
   - Погоди, а если Паки в Майске нет? У меня идея - в вашей стране есть детские приюты? Ты могла бы оставить сына на время в приюте...
   Меня снова охватило смятение. Павлика - в приют? Расстаться с ним? Что он замышляет, этот мой непрошеный спаситель?
   Макс закурил, отодвинулся, расположился на скамейке поудобнее, обратил ко мне непроницаемое лицо, зеркальные очки не позволяют заглянуть в глаза, понять...
   - Но это просто. Ты оставляешь ребенка в приюте с условием, что заберешь его через некоторое время. Или другой человек - твоя эта бабушка Пака, ты оставишь её приметы. Конечно, придется заплатить - вот... - он достал деньги, толстую пачку ассигнаций, - Это твои. За вещи...
   Я положила деньги в сумку, не пересчитав и не поблагодарив. Одно только занимало меня в тот момент: не могу я расстаться с мальчиком, с моим Павликом. Если с ним что-нибудь случится, не будет мне оправдания, по моей вине у него нет больше отца...
   - Если это не подходит, давай что-то другое придумаем, - Макс прочитал мои мысли, - У меня всего три дня - проклятые эти визы всегда кончаются в самый неподходящий момент. Я хотел бы устроить тебя и твоего сына в безопасном месте. И мне обязательно надо знать, где это место - я не хотел бы тебя потерять, Гретхен...
   Последняя фраза значила так много - а, может, и ничего не значила. Не стоило об этом задумываться, я вообще не была уверена ни в чем...
   - У меня нет друзей, Макс, единственная подруга недавно умерла. Так что я поеду в Майск. Попробую воспользоваться твоим советом - в Майске есть дом ребенка - так у нас называют приюты для брошенных детей...
   На этих словах я вновь залилась слезами - брошенные дети и мой славный бело-розовый Павлик! Пришлось ещё посидеть в Летнем саду, я кое-как справилась с собой... На вокзале в железнодорожном расписании, которое я изучила до тонкости, стало точно известно: добраться до Майска можно только одним поездом, свердловским, он останавливается там на минуту, глубокой ночью...
   - Поедешь, Маргарита? Может быть, что-нибудь другое?
   - Поеду, - мне хотелось только одного: поскорее остаться вдвоем с Павликом, в купе скорого поезда, у меня отчаянно разболелась голова.
   - Тогда возьми билет, - он помедлил, - Два билета, себе и мне. Я еду с вами... С визой как-нибудь обойдется, ну будут мелкие неприятности...
   Мелкие... Не знает он наших властей. Но не было сил спорить и возражать, да и не хотелось...
   Ну а потом было все так, как я уже рассказывала. Павлик остался в доме ребенка. Заведующая, получив так и не пересчитанную мной пачку денег, изобразила сочувствие и доверие: ну как же, у молодой мамы украли документы, муж-алкоголик преследует, с кем не случается... Она, собственно, ничем не рисковала - не вернусь я за мальчиком, оформит его как подкидыша, и дело с концом, оставили ребеночка на пороге, как щенка, - на то он и приют...
   Следующие четыре дня я провела вдвоем с Максом в тесной неопрятной комнатушке, половину которой занимала железная, с шишечками кровать, ворох мелких, явно украденных из дома ребенка подушек, коротенькие простыни с черными метками, матрас в подозрительных пятнах... Первое наше пристанище, сказал Макс, из чего я сделала вывод, что не последнее...
   Мы многое рассказали друг другу за эти дни и ночи.
   - У тебя счастливый брак, Макс?
   - Нет, мы разведемся, как только уладим денежные дела. Она не захочет много, не беспокойся, детей у нас, к счастью, нет...
   Если мне не следует беспокоиться и если это счастье - что у Макса с его женой нет детей, то он, возможно, собирается жениться на мне... Должно быть, такое случается с избранницами судьбы...
   - А твой брак - он счастливый? - спросил Макс в свою очередь, моя голова лежала на его твердом плече.
   - Нет, - теперь я знала это наверняка, не сомневалась. Всеволод достойный и добрый человек, он ни разу меня не обидел и, если честно, я его не стою. Кто я? Мелкая воровка, дочь негодяя-гэбэшника и неуравновешенной, больной, необразованной немки из репрессированных... Но не такими мерками измеряется семейное счастье. Он на двадцать с лишним лет старше меня, а что это значит, я поняла только сейчас на чужой постели, в комнатушке, похожей на гроб, в тревожные, полуголодные, сумасшедшие дни и ночи. С мужем мы, если б не мое прошлое, могли прожить в любви и согласии много-много лет, только не получилось. Макс стал моим первым мужчиной, а не Всеволод, отец моего ребенка...
   ...А теперь вот законный муж и отец моего ребенка желает знать, как я провела те дни и ночи, что пребывала вдали от него и от дома: сбежала, и сына забрала, и адреса не оставила! Рассказать? Да ни за что! Он имеет право спросить, только станет ли ему лучше от моих правдивых признаний?
   Лучше пренебречь истиной, если она погибельна и разрушительна, я вырезала из пьесы одну второстепенную роль, и никто ничего не заметил. Сама стала главной героиней этой пьесы: сбежала от шантажиста Вилли при первой же возможности, уехала в Майск в надежде увидеть маму и, может быть, застать там Паку - надежней её нет человека на земле, я бы доверила ей Павлика. Но её не было, пришлось устроить малыша в приют - ненадолго, уедет же Вилли, в конце концов, и я нашла бы способ вернуться в Москву.
   В этом пристойном и даже несколько героическом действе не было места нашей с Максом коротенькой любви, ласкам, признаниям, обещаниям, планам. Выпал также из рассмотрения заключительный эпизод: на пятый день Макс вышел, чтобы поискать телефон: пропажа иностранца на российских просторах, если она обнаружена, может вызвать нежелательную волну, он собирался позвонить в свое консульство, придумав по дороге какое-нибудь мало-мальски сносное объяснение на первый случай. Так он объяснил свой уход, пообещав вернуться скоро - до ближайшей почты и обратно. Он не хотел, чтобы я пошла с ним и не оставил ничего из своих вещей - впрочем, ничего у него при себе и не было...
   Бессонная ночь, ожидание. Как слышны шаги на ночной улице, я приоткрыла окно, чтобы издалека распознать их...
   Дрожала полуодетая на пронизывающем душу сквозняке, до самого утра не допуская мысли о предательстве.
   Утром нянька притащила кефир и булку, спросила сочувственно:
   - Насовсем уехал залетка-то твой?
   Дождавшись её ухода, я пожевала булку, сполоснула опухшее от слез лицо и навсегда, как и "залетка", покинула любовное гнездышко. Разошлись поодиночке, как бандиты со сходки, что-то дурное совершили... Мне предстояло ещё долго забывать свой стремительный роман, но пока надо было в первую голову даже не Павлика забрать, а навестить маму в больнице, я же с самого начала собиралась. Потом вернусь за мальчиком, дальше видно будет. Мне стало как-то безразлично, что будет дальше... Ну найдет нас Вилли - не убьет же, я ему ещё пригожусь. Хотя скорее всего он уже уехал в Мюнхен, а его приятель укатил следом.
   Маму я нашла в таком состоянии, что собственное горе отлетело: ничего не помнит, меня не узнает, спутанные волосы разметались по подушке, лицо искажено неведомыми страданиями: Господи, какие призраки её преследуют, куда она от них пытается убежать?
   Не помню, сколько просидела на краю жесткой койки, проникнувшись её болью, не различая уже чья боль - её или моя собственная, томит, выкручивает сердце. Твердила молитвы, не те заученные, навек затверженные со слов Паки, а свои - нескладные, невпопад, просила царицу небесную не то о помощи, не то о спасении...
   Кто-то остановился за моей спиной, позвал: "Зина!" Чужим именем позвал - но я обернулась. Всеволод!
   ...Когда мы забирали Павлика, заведующая домом ребенка разглядывала мужа с неодобрением, а толстая нянька подмигнула мне заговорщицки: я, мол, тебя не выдам. Святая женская солидарность...
   И за то великое спасибо этой няньке, благодаря ей уцелел мой хоть и объявленный несчастливым, но на самом деле счастливый - надежный, спокойный брак, тихая пристань для двоих усталых людей. Спасен был дом, в котором предстояло расти нашему сынишке. Это самое главное, а остальное - обман, видение, мираж, необязательные, больные мечтания.
   ЭПИЛОГ
   Теперь нас снова трое - однажды, примерно через полгода после того, как окончательно оставила нас с Павликом моя непостоянная, вечно от кого-то убегающая, непредсказуемая жена, в дверь позвонили. Странный звонок прерывистый, неуверенный, будто у звонившего рука дрожит. На пороге стояла женщина - я узнал её сразу, хотя видел всего однажды, на больничной койке, и лицо её было тогда искажено страхами и тревогами, и волосы, разметавшиеся по подушке, казались тусклыми. А сейчас я увидел, что она светловолоса, как её дочь, и прическа похожа - из-под густой челки застенчиво и кротко глянули синие глаза.
   Не дожидаясь объяснений, я распахнул дверь. Из кухни - мы как раз ужинали - выскочил в прихожую Павлик, он, как собачонка, отзывался на каждый звонок.
   - Па-аульхен! - так прозвучало у неё "Павлик".
   Гизела легко опустилась на корточки, а малыш, обхватив обеими руками её шею, уверенно, радостно и громко воскликнул:
   - Ма-ма!
   Обознался, бедняга, да и немудрено: мать и дочь как сестры, одно лицо. А я, глядя на сына, понял, почему он не ладит с няньками: маленькое сердечко, оказывается, умеет хранить верность...
   Его мать ушла от нас буднично, в одночасье. Как-то вечером, после ужина сел я разбирать очередную из "Ста партий Алехина", уже и фигуры расставил - а она подошла, как бы в шутку смешала их: