Никольская Элла. Мелодия для сопрано и баритона (Русский десант на Майорку - 1)

   Как-то я перехватил её взгляд, брошенный в спину суперсыщика - ого, какой убийственный гнев, прямо испепелила беднягу, имей такой взгляд материальную силу, на месте Конькова уже стояла бы урна с прахом... А за что, любопытно? Митька, бывает, и меня достает, раздражает, но ведь что правда, то правда - он нам друг и даже некоторым образом благодетель...
   Словом, сомнения то и дело возникали, только я им ходу не давал. То есть, по выражению все того же Конькова, прятал голову под крыло, наслаждался супружеской идиллией, а где-то глубоко в душе готовился к неожиданностям, к бедам, сам не знаю, к чему.
   Скромная семейная идиллия... Главное место в ней занимал, конечно, Павлик. Белокурый херувим, всегда чистенький и нарядный - другие детишки, ну хоть те, что приходили к нам в гости со своими родителями, - казались мне невзрачными и болезненными. Я любил вглядываться в свежую мордашку, отыскивал свои черты, мамины, Зинины. Изучая семейный альбом, мы с женой обнаруживали сходство и с дальними родственниками, чьи фотографии на толстом картоне с золотым обрезом, с горделивым фирменным знаком - "будуар портрет", к примеру, и медальки на ленте, обвивающей замысловато начертанные буквы - всю жизнь хранила мама, сама уж не помня, кто эти спокойные, серьезные, строго в объектив глядящие люди. И у одного бравого офицера с бакенбардами и в эполетах Зина обнаружила брови Павлика - вразлет и сходящиеся у переносицы.
   - У него будут точно такие же, вот увидишь, - пообещала она, и я спорить не стал, хотя белобрысые, едва намеченные детские бровки не давали, на мой взгляд, никаких оснований для столь смелых надежд...
   Зимой сынишка то и дело прихварывал, покашливал, держать его летом в городе не следовало. Я подумывал уже снять дачу, но ранней весной как раз приехал и остановился у нас приятель из Грузии - у кого, скажите, нет там приятеля? И, услышав об этих планах, вскричал, что у его матери большой дом в Сухуми - в Келасури, помнишь, как в аэропорт ехать? Сад хороший, мама одна живет, детский врач на пенсии, чего ещё надо, а? Да она просто счастлива будет, если жена друга сына приедет погостить, да ещё с ребенком. Обожает детей, внуков Бог пока не дал... И сам можешь приехать, места всем хватит.
   Келасури я помнил отлично, провел там однажды отпуск с одной дамой километры пляжа вдоль шоссе; покой, уединение... Но разговор с приятелем счел пустым застольным приглашением, на которые кавказцы большие мастера. Однако через пару недель пришло письменное подтверждение от самой уважаемой Вардо - мамы приятеля. И в прекрасный день в начале лета посадил я жену и сына в двухместное купе поезда Москва - Сухуми, а сам вернулся домой и от нечего делать раскурочил с помощью бывшего одноклассника раму старинного портрета, о чем вскоре и пожалел. Лучше бы мне этого не делать, видит Бог.
   ГЛАВА 5. СНЫ НА МОРСКОМ БЕРЕГУ
   Всеволод, когда провожал нас с Павликом на сухумский поезд, сказал наставительно:
   - Смотри обязательно в окно, когда к Туапсе подъезжать будете. Ты ведь моря не видела ещё - это большое событие впервые море увидеть...
   По лицу его видно было, что не хочется ему нас одних отпускать и дорого бы он дал, чтобы остаться с нами в чисто прибранном купе спального вагона. Но мы договорились: ждем его через месяц - полтора, как только ему дадут отпуск. А пока мы с Павликом берем на себя самое трудное - освоение неведомых сухумских просторов, зато мужа, когда он к нам присоединится, ожидает сущий рай...
   И ещё какие-то шутки скрасили расставание, но как только малыш заснул под стук колес, обступили меня заботы и тревоги, подкралось привычное одиночество.
   Ах, зачеркнуть бы прошлое, замазать белой, как в вагонном туалете, или черной - больше подходит, или все равно какой краской, только погуще, без просветов, чтобы оно, прошлое, перестало напоминать о себе, даже ушка, даже хвостика не высовывалось бы. Забыть, замазать - тогда и рассказывать о нем не пришлось бы...
   Несколько месяцев назад мы возвращались в Москву из Майска. И - тоже под стук колес - мне пришлось держать перед мужем ответ за свой побег из дому. Деваться было некуда - Всеволод ждал объяснений. Что понял он тогда из моего рассказа, на ходу подправляемого, приглаженного, с большими купюрами? Уловил внешнюю канву событий - вот и все, мне этого и хотелось.
   Да и как могла бы я объяснить мужу пружины, которые всегда, задолго до нашей встречи двигали моими поступками, как изобразить страсть, страх, отчаяние, злобу, бессилие? Ему-то все это вчуже - в собственной его жизни ничего такого и близко не было, его в угол не загоняли. Случались, конечно, и у него безрадостные дни, горькие утраты - с кем не бывает? Но все так пристойно, прилично, перед людьми не стыдно. Из хорошей семьи, и сам такой порядочный, никому из близких его или просто знакомых не приходилось, к примеру, воровать...
   А то, чем мы занимались с Барановским, с мамой и её братьями, - как это назвать: воровство, вымогательство, мародерство? Аркадий Кириллыч Барановский - мой родной и с некоторого времени законный отец уверял, будто вершит высшую на земле справедливость: наказывает грабителей, отнимая у них награбленное, и при том, в отличие от наших "клиентов", делает это без крови, без насилия. Они просто выкупают компрометирующие их документы, а он - смягчающее в его глазах обстоятельство - при этом многим рискует. И если бы не он, сам бывший чекист, то его замаранные кровью и воровством старшие по возрасту коллеги - заплечных дел мастера, доносчики, истые палачи избежали бы возмездия, мирно почили бы, пользуясь до конца своих дней почестями, льготами и репутацией героев-спасителей отечества... Впрочем, на почести и репутацию мы не посягали, отбирали кое-какие материальные ценности...
   Он любил поговорить на эту тему, мой папаша, особенно когда выпьет. И при всей своей к нему неприязни чувствовала я в его рассуждениях правду и логику. Плох Барановский, слов нет, - но ведь клиенты-то куда хуже! Барановский собственноручно добыл где-то и принес мне "Архипелаг ГУЛАГ": вот почитай, только не показывай никому, опасная книга. Это ещё только начало, продолжение следует... Я читала, и все дрожало у меня внутри.
   - Мама, мамочка, - говорила я, - Выходит, он прав?
   А она не спорила, не возражала, не соглашалась, я перестала ждать от неё ответа, она молчала неделями. Но Барановский её не щадил: на "промысел" брал непременно и в Москву, и в Питер: нужны лишние глаза. Без нас у него чаще случались проколы, попадались строптивые, коварные клиенты: угрожали, а то и прямое сопротивление оказывали...
   Поведать обо всем этом Всеволоду? Невозможно - я постаралась смягчить как-то, изложить все пунктиром, без подробностей, Так примерно: отец работал когда-то в архивах КГБ, раздобыл кое-какие материалы, компрометирующие некоторых его сотрудников. Те преследуют его. По извечным законам охранки шантажируют, стараются замазать и его самого, и нас, его близких. Вот почему он в тюрьме, а нас разыскивают. Мама от всего этого рассудка лишилась - ты же сам видел...
   Первый шок прошел - Всеволод переварил, осмыслил мой рассказ, оправдал меня, а если точно, спрятал голову под крыло, такая у него манера уходить от неприятностей, это в его правилах, как заметил однажды Коньков, приятель его... И слава Богу.
   Оправдание я и сама себе могу сыскать: я же не своей волей, я все время хотела вырваться в другую, честную жизнь, но боялась за маму, Барановский её запугивал. Вот и кончилось психушкой, неспроста она так уходила в себя, молчала, разговаривать не хотела даже со мной. Однажды сказала что-то насчет высшего суда, Божьего - но, как я её не теребила, слова больше не проронила... Для неё - дочки Хельмута Дизенхофа, почтенного, уважающего себя и других, "промысел" был проклятием, стыдом, грехом, ничто не скрашивало этот промысел в её глазах - ни азарт, ни сознание, что вершится справедливость. Риск для неё прелести не имел, добыча и вовсе не интересовала.
   Я - совсем другое дело, я дочь Барановского, плоть от плоти, и мама знала это про меня. Потому разговаривать со мной и не хотела. Не могла. А я всегда так любила ее...
   ...Великий момент - встречу с морем - я прозевала. Туапсе давно проехали, когда я, выглянув в окно, обнаружила, что наш поезд будто повис в воздухе. День стоял туманный, линия горизонта неразличима, парим себе в серо-голубой пустоте... До Сухуми оставалось несколько часов пути, и я уже не отходила от окна: ярко размалеванные, открыточные пейзажи прогнали воспоминания... Проснулся Павлик - мы позавтракали, или то был уже обед? И я стала собирать вещи.
   Застенчивая носатая седая дама и при ней черноусый плечистый молодец сосед Илико, как объяснила уважаемая Вардо, - ждали именно в той точке перрона, где остановился наш вагон. Вардо приняла из моих рук Павлика, плечистый Илико - чемодан и сумку, и я ступила налегке на теплую сухумскую землю, вернее - на теплый вокзальный асфальт.
   "Волга", принадлежавшая соседу Илико, легко и скоро пробежала по красивым зеленым улицам-аллеям мимо белых домов, мимо пальм - слева невысокие горы, справа, за домами дышало уже знакомое море, - и, наконец, вырвавшись из города, покатила по шоссе, обгоняя редкие троллейбусы, в точности, как московские, странно было видеть их здесь. Вдоль моря, вдоль безлюдных пляжей - красиво тут, но троллейбусы неожиданно вызвали ностальгию. Что я тут делать буду на чужой стороне, среди чужих людей? Надо было снять дачу под Москвой, была же такая идея...
   И потом я ещё много-много раз пожалела, что не сняли подмосковную дачу. По вечерам приезжал бы муж - по субботам уж точно. Я бы готовилась к его приезду: на рынок, в магазин. Павлика можно с собой - ничего страшного. Вместе бы ужинали, по утрам я бы варила кофе, провожала его. Потом постирать можно, прибрать в доме. Кругом люди, познакомилась бы с соседями-дачниками...
   А тут дом на отшибе, довольно высоко над морем. Еще выше единственный сосед Илико. Далеко внизу - шоссе, за ним - железная дорога, грохот проходящих поездов разносится в пустом воздухе - кажется, они прямо через наш сад несутся, и круглые сутки... За железной дорогой - море до горизонта, иногда совсем тихое, а иногда его шум перекрывает даже судорожные вопли петуха.
   Мне не хватало тишины, ещё больше не хватало какого-нибудь занятия. Ну нечего делать - и все тут. Вардо с голодной нежностью вцепилась в моего сынишку - возилась с ним с утра до вечера, на море брать с собой не разрешала: ультрафиолет, дорогая, маленьким опасен, вреден, разве что полчасика по утрам, с половины девятого до девяти...
   Павлик топал по мелкой воде, визжал от радости. Но ему хорошо было и в саду, в прохладе под мандариновыми деревьями. Серая хозяйская кошка - тень Вардо, её дублерша - не отходила от него, тоже присматривала, круто пресекала попытки добродушного пса Аладина познакомиться с маленьким принцем. Пес любовался издали, изредка шумно вздыхая. Павлик как должное принимал обожание Вардо, её воркованье по-грузински, её распростертые над ним крылья. Безропотно соглашался спать днем, ел все, что перед ним поставят. Мне такое никогда не удавалось, мне вообще не нашлось места в этой маленькой компании...
   Посидев немного рядом с ними в гамаке, я уходила. Идти, собственно, было некуда. В полукилометре в сторону города - почта, оттуда можно позвонить в Москву. Мы здоровы, все у нас хорошо, а ты? Как ты? Здоров? Мы тебя ждем. Мужу неудобно было говорить, он на работе, каждый раз жалуется, что плохо слышно. Я его слышала отлично, но разговора не получалось, с отпуском тоже что-то не выходило...
   Иногда по утрам я уходила в город - прекрасная долгая прогулка, пока не жарко. Кусты вдоль дороги усыпаны розовыми цветами и пахнут сладко... Обратно же возвращалась троллейбусом, ни разу не удалось вернуться одной: липкие местные кавалеры по-двое, по-трое садились в тот же троллейбус, каждый галантно платил кондуктору и за себя, и за меня, сопровождали до самого дома, с неумирающей надеждой...
   - Дочка, не ходи одна, - повторяла всякий раз Вардо, - Придет с работы Илико - с ним пойдешь, я его попрошу...
   Почему-то именно соседа Илико она считала безопасным, он же прожигал жадным огненным взором разделяющий наши дворы забор, к тому же там, за забором сновала туда-сюда целый день его худая, беременная и с виду злая жена, так что именно Илико я опасалась пуще всего.
   Сидя на пляже, обхватив руками колени, я смотрела - и не видела моря, плоской этой и однообразной пустыни, ради которой люди бросают свои дома и пускаются в малоприятное путешествие. Плавала подолгу, стараясь не удаляться особо от берега, отплывешь чуть дальше - и тебя снесет течением, незаметным, но непреодолимым, и тогда придется долго шлепать босиком по колючей гальке, пока воротишься к оставленным босоножкам и платью.
   Вот так я и проводила дни - тоска меня грызла, я все спрашивала себя, с чего все началось, а главное - как быть дальше. Потому что знала: приключения мои ещё не кончились, будущее зыбко, теплая, обжитая не мною квартира в центре Москвы - лишь временное пристанище. Правда - вся правда непременно всплывет, и что тогда? Нет ничего тайного, что не стало бы явным, - любил повторять Барановский...
   Я пыталась уйти от одиночества и ощущения своей ненужности, но только глубже тонула, погружаясь в вязкую субстанцию, где давние и недавние события смещались во времени, деформировались... Кто я - Зина или Маргарита, или ни та, ни другая, просто нет меня. Зачем так поспешно уехала из своего родного города? Задержалась бы на пару дней, похоронила бы любимую свою подругу. Кому было идти за гробом, как не мне? Может, тогда и не казалось бы, будто рядом со мной на пляже, на розовой махровой простыне - я специально отодвигалась на самый край, чтобы дать ей место - сидит ещё одна девушка. Недлинная коса, темно-русые волосы выбиваются из нее, выпуклый лоб, взгляд серьезный и напряженный. И родинка с копейку на шее слева. Или справа? Не могу вспомнить...
   Вот она знала обо мне все - даже когда я уехала в Майск, мы писали друг другу постоянно. И не судила - с ее-то добротой. И сдавала иногда в комиссионный колечко-другое из самых неприметных, когда мне деньги очень были нужны. А ведь тут риск был. Как она любила Гизелу, как заплакала, когда узнала, что мама в больнице, да в какой еще...
   И с тем умерла - с болью за мою мать. Теперь, на сухумском пляже - мы и думать никогда о нем не думали, другая планета, - я рассказывала Зине о том, что произошло после ее... после того, как я поспешно так, не дождавшись даже похорон, уехала в Москву... И советовалась с ней, и спрашивала, что же будет?
   Даже Павлику я не очень нужна - настанет день, когда и муж от меня отвернется. Выйдет из тюрьмы Барановский или снова приедет Вилли, вынырнет откуда-нибудь...
   Пока не было этой чертовой белокурой бестии - так Барановский с первой встречи окрестил новоявленного шурина - я ещё осмеливалась вступаться за маму. Обретя союзника, отец стал совсем уж невыносим. Больше пил, действовал смелее. Развернулся в полную силу. Вилли врубился в бизнес сходу, будто только и дожидался такой возможности.
   В первый раз он появился как турист: отбился на денек от маленького стада - западногерманской группы, обозревавшей экзотические красоты Средней Азии. Адрес у него был: его приемная мать Ида исправно писала нам, пока жива была...
   Ах, не окажись в тот день в дедушкином доме моего отца, так бы и укатил Вилли обратно в свою Германию. Больше мы бы и не увидели его никогда. Что взять со скромной родни? Родня к тому же оказалась неприветливой, явление блудного сына должного впечатления не произвело, никто не обрадовался заграничному родственнику. Никакие дары - а они были жалкими, вроде стеклянных бус для аборигенов, - не окупили бы неприятностей, а они вполне могли возникнуть... Дедушка Хельмут связываться с властями не любил, на сына волком глянул. Этот незнакомый парень, чье рождение стоило жизни его матери, добрых чувств в нем явно не пробудил, он и видел-то младенца несколько минут в теплушке - и сразу же прибыл гонец из спального вагона, от добросердечной Иды... Старуха-кореянка тоже хмурилась, сестра Гизела какая-то забитая, слова не проронит. Едва поздоровалась - но хоть обняла. И тут же оглянулась испуганно на отца. Племянница, то есть я, вообще не в счет - подросток нескладный, бакфиш.
   Один только муж сестры, бравый мужчина выказал родственные чувства. Не смущаясь недовольством Хельмута - "не обращай внимания, приятель, старик спятил давно" - усадил гостя, завел приятный и полезный разговор. В тот же вечер эти двое обо всем и сговорились - во дворе, конфиденциально. Огоньки двух сигарет долго чертили темноту, потом успокоились на скамейке. Мама почувствовала недоброе:
   - Гретхен, о чем они так долго разговаривают, как ты думаешь?
   Таким Вилли и запомнился: никто его не ждал - не звал, никого он не уведомил о своем скором прибытии. Просто вошел, остановился на пороге, почти достав головой до притолоки. И все мы сразу поняли, что это - Вилли. Фотографии Ида присылала, а главное - похож на отца и ещё больше - на Рудольфа, старшего своего брата. Только тот сутуловат, сумрачен и всегда будто втайне посмеивается над собой, над всеми. Этот же - победитель: холодный взгляд, недобрая усмешка, готов отразить любое нападение. Разница в возрасте у них всего лет шесть, а с виду - все пятнадцать. Вилли - герой, Вилли - чемпион...
   Рано утром, переночевав в отчем доме, он отправился догонять свою группу, а Барановского после этого свидания будто живой водой сбрызнули. Постоянно он повторял, что слабое звено любого промысла - сбыт, а тут ему засветило...
   Пока не было Вилли, жизнь наша, несмотря на "промысел", оставалась довольно скудной. Добыча - картины, иконы, украшения и прочий антиквариат в тайниках. Помня свой ленинградский прокол - чудом на свободе остался Барановский в комиссионные магазины не совался, дожидался случайного покупателя, чтобы и богат был, и надежен, а такие редки. Иной раз посылал меня или маму сдать в магазин на комиссию колечко попроще, обручальное это уж когда совсем в доме денег не было. Приходилось ехать к деду - в комиссионки вещи принимают по месту прописки. Тогда и Зина сдавала стандартные какие-нибудь сережки - риск невелик, прибыли вещички издалека: из Москвы, из Ленинграда, кто будет искать их в нашем городишке? Обручальные кольца - все они на один манер.
   Зина знала... Такого друга у меня уже не будет.
   Я вылезала, наплававшись, из воды, занимала свой угол брошенной на жесткую гальку махровой простыни и продолжала долгий рассказ. Это не была репетиция того, что когда-нибудь я расскажу мужу: такое время никогда не наступит. Даже если он и узнает что-нибудь - ну да, нет ничего тайного, что не стало бы явным, - то все равно ни к чему ему знать, как все было на самом деле. А Зине я рассказывала, повторяла и прикидывала, и припоминала подробности, и спрашивала её мнения и совета, и представляла себе, что она сказала бы в ответ...
   Иногда я засыпала на берегу, и Макс подходил, во сне явственно раздавались его шаги по осыпающимся под ногами мелким камешкам, и вкрадчивый голос что-то говорил, объяснял, но я не могла понять его, я совсем забыла немецкий, будто и не знала никогда. Не стоит ничего объяснять, Макс, у меня прекрасная семья, и добрый муж, любимый и любящий, я счастлива, Макс... Удаляющиеся шаги - ах, постой, не уходи, я не все ещё сказала... Но он уже не слышит, его нет, а у меня слезы градом, и я бегу в воду смыть их поскорее - кому они нужны, эти слезы?
   А Зина в моих снах подлетала неслышно, спрашивала невнятно и невпопад: Грета, где ты? Где Макс - я его не вижу, здесь дым, Грета, здесь дым, отсюда не выйти никому...
   Иногда Всеволод обнимал меня за плечи: Грета, Мюнхен далеко, в Германии... Я звала Зину: скажи ему, скажи - ведь Макс был, он и сейчас где-то ходит по земле, Мюнхен - это просто город.
   - Дым, - звучало в ответ, - Дым, Грета, не видно ничего...
   Я просыпалась, в мой мир влетали стремительно громкие голоса купающихся и загорающих людей, море сверкало нестерпимо ярко, солнце жгло кожу, а Зинин тихий голос пропадал, замирал...
   Так, наверно, сходят с ума, а у меня и наследственность к тому же. Мама все ещё там, в этой больнице. Зине, а не мне надо было родиться дочерью Гизелы - уж она-то не спелась бы с Барановским, с Вилли и Максом. Хотя кто знает...
   Что точно - ей бы понравился Макс. Вилли только первое время приезжал из Германии один, потом с ним неизменно появлялся напарник: сын хозяина ювелирного магазина в Мюнхене, знаток антиквариата. Как уж они вывозили ценности, которые во все времена вывозить было запрещено, - Бог весть, но ведь не одни они, не первые и не последние, контрабанда существовала всегда... Купили, наверно, какого-нибудь таможенника, прикормили - да не одного, и не только в Бресте или в Чопе, но и в Шереметьеве, должно быть. Роль Макса была - эксперт, не стоило же, в самом деле, рисковать, перевозя через границу вещи малой ценности, а то и подделки, а они тоже попадались.
   - Не пялься на него, он женат, - сказал Вилли, и Макс, стоявший поодаль, обернулся, будто услышал и понял. Это было в Москве возле Большого театра, сирень цвела в скверике, я увидела тогда Макса впервые. Чуть пониже Вилли, волосы потемнее, цвет глаз неразличим за зеркальными стеклами очков, твердый "голивудский" подбородок... Почему-то я подумала, что Зинке этот парень понравился бы, - далекой Зинке, которая именно в ту минуту, наверно, спешила домой со своей красильной фабрики. И почему именно тогда я о ней вспомнила? Да просто мальчики нам всегда нравились одни и те же, непременно чтобы высокий был и хорошо бы похож на Жана Маре...
   Знакомство оказалось кратким и как бы издалека - кивнули друг другу, и все. Ни к чему мне знакомиться с иностранцем, внимание к себе привлекать. Вилли даже смотреть в его сторону не велел - сам-то он тоже как бы иностранец, но родственник, в случае чего наше с ним знакомство объяснимо... На правой руке у Макса я заметила серебряное кольцо без камня...
   - Он так мне сразу понравился, Зинка, просто сердце зашлось, - в сотый раз призналась я невидимой подруге.
   И потому, когда мы встретились спустя почти два года, когда он явился этаким рыцарем-освободителем, в самую трудную минуту, я ему поверила. Думала о нем часто, - вот и показалось, будто его хорошо знаю.
   Но это все потом, потом...
   И самого-то Вилли после первого его появления у дедушки в доме я увидела нескоро. Мы тогда уехали в Майск. И однажды Барановский велел нам собираться в Москву: Вилли приезжает, остановится в "Метрополе". А мы, как обычно, в общежитии в Люберцах - у Барановского там комендант друг-приятель. Мы с мамой поедем в "Метрополь" в качестве родственниц, Вилли встретит нас в вестибюле. Добыча будет в наших сумках, в двух конфетных коробках - Барановский мастерски упаковал две маленькие иконы, заклеил, как и было: шоколадный набор, красный с золотыми оленями, раздобыл где-то... Икону побольше подвезем в день отъезда группы прямо на Белорусский вокзал, замаскируем как-нибудь...
   По телефону Вилли попросил привезти средство от тараканов. В знаменитом интуристовском отеле, оказывается, водились тараканы... На стене в номере, довольно обшарпаном, красовался убогий базарный пейзаж в желто-красных тонах, закат - но на месте солнца дыра. Простыня - Вилли с раздражением откинул одеяло, - на полметра короче кровати... Но он готов был мириться с неудобствами, наш добрый Вилли, и сразу смягчился при виде "конфет"; коробок, однако, раскрывать не стал. Это было ещё до того, как его стал сопровождать в его поездках "эксперт". Только расспросил подробно, что там, в коробках. Я ему подробно рассказала. Одной маленькой иконой, упрятанной в коробку, Барановский особенно гордился: семнадцатый век.
   - Большевики-активисты бабку какую-нибудь к ногтю за такую бы иконочку, а сами, вишь, хранили. Старый сыч в шкафу за книгами держал. Под рукой - чтобы грехи отмаливать.
   Старый этот сыч запомнился мне: благообразный такой старичок, седенький, с виду добрый, в высотке живет на набережной. При появлении Барановского, толкнувшего его в дверях плечом, сник, прислонился к стене, однако, увидев нас с мамой, - мы, по распоряжению Барановского, всей семьей тогда ходили, - несколько успокоился.
   - Позвольте документик. Вы уверены, что больше копий нету?
   Наш предводитель отвечал в таких случаях непечатно:
   - Тебе, такому-то и такому-то, гарантия нужна, да где ж её взять? И так сойдет.
   Старик с усилием подтянул стремянку, полез под потолок - у всех наших клиентов потолки в квартирах высокие, достал с антресолей сверток, развернул серое от пыли вафельное полотенце:
   - Икона ценная, старинная, больше ничем порадовать не могу...
   - Можешь. В доме профессора Асмолова, которого ты лично в тридцать пятом брал, имелось много ценностей. Вот, глянь: заявление его свояченицы, просит вернуть вещи, принадлежавшие лично ей. Образ Спаса нерукотворного, дорог ей как память о родителях, браслет золотой тонкий, без камней, французской работы и перстень с изумрудом - тоже фамильный, хранился в семье больше века. Отвечено свояченице наивной, что данные неликвиды, которые она и так обязана была в свое время сдать, ни в каких описях не значатся и при аресте её родственника Асмолова в квартире не обнаружены. Прилипли, стало быть, к ручонкам шаловливым, а, дед? А я вот докопался.