Никольская Элла. Мелодия для сопрано и баритона (Русский десант на Майорку - 1)

   На следующий же день Руди позвонил: приходи, опасность миновала. Вилли уже в Германии. Дождавшись субботы, я с утра пораньше отправилась на Патриаршие: как хорошо, когда есть, куда пойти, как хорошо было завтракать вместе, хотя Руди по обыкновению был хмур и жаловался на голову - "после вчерашнего".
   - Это что за тип привел тебя в ресторан, а?
   Я объяснила, откуда взялся "тип", и добавила: самый завидный жених в институте, в машбюро все так и млеют, и любовница у него самая красивая, правда - чужая жена, и детей двое... Работая в машбюро, чего не узнаешь...
   Руди не слушал, виски руками тер, только бросил небрежно:
   - Тебе бы замуж.
   - Не за этого же, Руди, побойся Бога.
   - Как хочешь, - Руди никогда не спорит и не настаивает на своем. И в тот раз не стал. А я, возвращаясь домой в пустой электричке, задумалась над его вскользь брошенными словами. Выйти замуж. Сколько мы с Зиной это обсуждали. Будущие мужья виделись высокими, красивыми, добрыми и все на свете понимающими, обрастали все новыми необходимыми достоинствами.
   - И чтобы у него был свой дом, - рассудительно говорила Зина, Строить долго. И хлопотно, и дорого. Пусть сразу будет дом. И в этом доме чтобы его родители жили, и дедушка с бабушкой, братья, сестры...
   Нам обеим понятно было, почему ей этого хотелось. Вообще у Зины гораздо больше было требований к будущему мужу, чем у меня, разговор на тему о замужестве неизменно заканчивался смехом:
   - Все, - повторяла моя подружка, - Остаюсь старой девой, таких женихов не бывает...
   Разглядывая спящего напротив пьяного ("и чтобы не пил, ни-ни" говорила Зина), я вздохнула. Что бы она сказала, к примеру, про Всеволода Павловича, который завидным таким женихом, а, может, любовником представляется всему нашему скромному машбюро? Красивый, не такой уж старый, начальник отдела, живет один, в центре... Нет, Зине бы он не понравился - не то, не то... Зина - девушка романтичная. Значит, и мне этот нестарый ещё и приличный с виду мужчина не нравится - я ведь теперь Зина.
   В один из последовавших дней я замешкалась на работе - училась печатать, пока нет никого, да и куда было спешить? - по местному телефону попросили кого-нибудь зайти в местком. В машбюро была я одна, мне и вручили профсоюзные апельсины и бумажку с адресом. Выяснилось, что член профсоюза Пальников Всеволод Павлович вторую неделю гриппует, внезапный летний грипп скосил также поголовно всех страхделегатов, чья обязанность - навещать больных. Перст Божий?
   Так оно и было - но, собираясь навестить больного, я об этом не догадывалась, подумала только, что за грипп такой странный и как бы самой не заболеть...
   А о чем ещё я подумала, переступив порог квартиры, в которой, как потом оказалось, мне суждено было поселиться? А вот о чем: о том, что один человек многое бы отдал, чтобы ему принадлежали эти вещи. Просторный письменный стол с медальонами, под зеленым сукном, кресла с высокими спинками и выгнутыми подлокотниками, книжные шкафы от стены до стены, резной черный шкафчик в углу... Этот человек - мой отец Аркадий Кириллович Барановский - однажды, прибивая на стену с превеликим трудом раздобытые чешские книжные полки, произнес:
   - Эх, книжный бы шкаф настоящий, старинный, и стол бы письменный ему под стать, хотя в этой конуре хрущевской они бы и не поместились... - и присовокупил непечатное слово.
   ...Широкий диван, застеленный клетчатым пледом, - под этот плед поспешно, с извинениями забрался хозяин квартиры, - Барановскому тоже безусловно понравился бы, а тем более - висевший над ним женский портрет в золоченой раме. Рама потускнела, лица не разглядеть - в комнате темновато, потому что опущены шторы.
   Прежде всего - долг. Вручить апельсины, приготовить чай, ещё что-нибудь, узнать, какие лекарства нужны, в аптеку сбегать, если надо...
   - Ничего не нужно, - просипел Всеволод Павлович, - Горло болит, есть не могу.
   Но я заварила все же чай. Черствый хлеб становится съедобным, если его намазать маслом и разогреть на сковородке под крышкой на самом малом огне. И сыру немного нашлось в холодильнике. Больной выпил чаю, первый стакан неохотно, второй с жадностью, прикончил бутерброды, я почистила ему апельсин.
   Выглядел он хуже некуда - волосы прилипли ко лбу, седая прядь тоже мокрая, нос заострился и блестит, глаза без очков щурятся подслеповато. Он уже не смотрел победителем - и неожиданно я почувствовала к нему симпатию. Человек как человек, болен, одинок, нуждается в заботе. Есть все же во мне что-то от мамы Гизелы, вечной и всеобщей заботницы.
   У больного только что, видно, спал жар, почти против его воли я протерла постаревшее, некрасивое лицо влажным полотенцем. Он как-то вдруг задремал, повернувшись к стене. Можно бы и уйти - но я осталась. Идти было некуда - в музей какой-нибудь поздновато. Это было основное мое занятие в свободное время - ходить по музеям. Особенно нравились мне музеи-квартиры. Непрошеной гостьей побывала я у Толстого в Хамовниках и в чеховском "комоде", у Достоевского в больничном флигеле и у Герцена в Сивцевом Вражке... В темных комнатах всегда малолюдно, не то что на выставках. Полы навощенные, старинные фотографии на стенах, картины... Это Барановский приохотил меня к старинным интерьерам. С его слов я узнала об их существовании и научилась, разглядывая, скажем, картину, замечать не только фигуры и лица, но и кресла, диваны, двери, окна, и ещё то, что за окнами, в самой глубине.
   Наша квартира на окраине Майска, в стандартном пятиэтажном доме была как у всех. Переехав к родителям, я долго ещё тосковала по дому дедушки Хельмута, по его немецкому уюту.
   Сидя с ногами в изрядно продавленном кресле с высокой спинкой в ожидании, когда проснется больной, я вспомнила, как во время одной из наших поездок в Ленинград Барановский показал нам с мамой два окна в третьем этаже старого дома, расположенного прямо на Исаакиевской площади, слева от собора: вот, смотрите, моя бывшая комната. Высокие окна выглядели давно немытыми, одно из стекол треснуло и заклеено бумажной полоской, к тому же двор, в который мы проникли сквозь длинную, темную, как труба, подворотню, оказался похожим на колодец. Словом, мне вовсе не понравилось бывшее, столь часто упоминавшееся им жилье. К тому же от него самого я знала, что это была всего лишь большая комната в бывшей барской, а впоследствии многонаселенной коммунальной квартире. Но в глазах его, воздетых к третьему этажу, я подметила неподдельную грусть.
   Будучи плохой дочерью, нисколько я его тогда не пожалела. Ни тогда, ни после... Не те у нас отношения - я и папой не могла его назвать, как мама не просила... Все, та жизнь кончилась, я никогда больше не увижу Барановского. А маму? И её, может быть, тоже, хотя думать об этом страшно...
   Человек на диване задвигался, застонал во сне. Я подошла: не надо ли чего?
   - Вы ещё здесь? - удивился он.
   Жар явно возвращался, лицо его пылало. Я приготовила ещё чаю, поставила рядом с тахтой на столик, дала ему таблетку аспирина и приготовилась уходить: темнело, побаиваюсь вечерних пустых электричек.
   - Хотите, я приду завтра? В воскресенье? Приготовлю обед...
   Его рука была горячая.
   - Приходите. Только обеда не надо - а так приходите.
   Мне и правда хотелось прийти снова. У меня не было никаких знакомых в Москве, и вот появился дом, куда меня приглашают. Ну хоть ненадолго, по делу - все равно.
   Так продолжалось с неделю - у Всеволода Павловича оказалось воспаление легких, его даже хотели забрать в больницу, он не согласился, сказал врачу, что вот, мол, есть сиделка.
   - Уколы умеете делать, сиделка? - спросил пожилой врач.
   - Не умею, - призналась я, как бы не замечая подмигиваний и кивков больного, - Зато могу готовить. Что ему сейчас полезно? Вы же сами сказали, что самое трудное позади и теперь нужен только уход...
   - Бульон куриный, фрукты, свежий творог. Но это - во вторую очередь. Главное - лечить пациента, а не кормить. Я договорюсь с медсестрой об уколах...
   - Не выношу чужого присутствия, - сказал Всеволод Павлович после ухода врача.
   - Моего? - испугалась я.
   - Да нет, я больницу имею в виду. В палате непременно кто-то храпит или курит - святых выноси. Вашего присутствия, Зиночка, я не замечаю.
   - Потому что не храплю и не курю?
   Кто я такая, чтобы мое присутствие что-нибудь значило? Никакого обидного смысла он в свои слова не вкладывал, сказал, как есть. Мои визиты его устраивают, наверняка он обдумывает, как бы это отблагодарить волонтерку-сиделку. Деньгами - неудобно, в ресторан пригласить - такой опыт у нас уже был. Что-нибудь бы он придумал, подарок какой-нибудь недорогой, но приличный, духи, к примеру... Но случилась эта гроза...
   Грозы я боюсь с детства. Когда я была маленькая, после каждой грозы меня искали подолгу - так я пряталась. Мама всегда бежала домой со всех ног - с ней мне тоже было страшно, но не так. Она ложилась со мной в темной комнате, закрывала плотно окно, опускала штору, прижимала к себе, при блеске молнии и раскатах грома прикрывала собой, будто гром и молния могли ворваться к нам. Мама не уговаривала меня, как все остальные, не трусить, не убеждала, что гроза - это вовсе не страшно. Она соглашалась: да, страшно, но мы притаимся, нас и не заметят. Она просто надеялась, что с годами этот страх пройдет, как всякие детские страхи...
   Гроза началась, когда я уже собралась домой. Была суббота, я приехала рано утром, сварила куриный бульон, сделала котлеты - всего должно было хватить и назавтра, на следующий день я собиралась навестить Руди, он давно не давал о себе знать...
   Я была у двери - с хозяином квартиры не попрощалась, он спал, дело шло к выздоровлению, медсестра из поликлиники приходила через день делать уколы... Гром грянул с такой силой и окна осветились таким жутким синим светом, что я не решилась выйти - лучше пережду тихонько. Уселась в кресло, постаралась победить страх: надо думать о другом. Помню, подумала, что в квартире ещё есть комнаты, а я всегда здесь, где лежит больной, или в кухне. А в коридор выходят ещё две двери - впрочем, одна из них, возможно, - стенной шкаф. Посмотреть? Но особого любопытства я не чувствовала, к тому же в тот самый миг небо треснуло с поистине артиллерийским грохотом, будто взорвалось - и мне захотелось только одного: забиться в какую-нибудь щель. Втиснуться бы под диван, на котором мирно спит Всеволод Павлович. У выздоравливающих всегда крепкий сон...
   Ливень бушевал ещё долго после того, как стихла вдали зловещая канонада. Я задремала в своем кресле - и проснулась от того, что в комнате зажегся свет.
   - Приятный сюрприз, - констатировал Всеволод Павлович, накинул халат, нашарил босыми ногами домашние туфли и пошлепал мимо меня в коридор. Я глянула на часы: Господи, за полночь, до дому теперь не добраться. Что-то я пролепетала насчет грозы, когда хозяин вернулся, и двинулась было в прихожую.
   - Ладно-ладно, я понимаю, - удержал он меня, - Куда ж теперь, оставайтесь.
   Глаза его смеялись, он потянул меня к себе, пальцы уверенно сжали мой локоть. Вырваться труда не составило бы, тоже мне завоеватель, герой, любимец машбюро. Явно полагает, будто я осталась нарочно. Вот идиот! Я дернулась было, но вторая его рука легла мне на плечо, он поцеловал меня в губы - и тут, как знамение небесное, комната осветилась пугающим бледным светом, громыхнуло вверху. Гроза вернулась - сердце мое покатилось и я, в ужасе, покорно шагнула туда, куда меня подталкивали, - к постели. Укрыться, спастись пусть и в чужих, корыстных объятьях...
   Следующим, воскресным утром мы по-семейному, будто пожилые супруги, пили кофе в кухне, говорить было не о чем. Впрочем, пожилым-то супругам, может, и есть что сказать друг другу, мы же молчали.
   Мне вспомнились столь же молчаливые трапезы в шестиметровой, стерильно чистой кухне в Майске. Я почти не говорила с отцом, мама вообще рта не раскрывала в его присутствии. Вот о чем я думала наутро после первой в жизни ночи, проведенной с мужчиной. А мой первый мужчина поглядывал на меня с сомнением и недоверием. Много времени спустя, когда мы уже жили вместе, случилась гроза и я заметалась в поисках убежища, он удивился искренне:
   - Так ты правда боишься грозы? Смотри, побледнела вся. Малыш, да чего её бояться-то?
   Считал, стало быть, уловкой тогдашние мои действия...
   Я ещё пару раз навестила его, он шел на поправку. Во второй раз застала гостью - ту самую красавицу, с которой связывала его людская молва, а проще - сплетни. В её глазах, и правда, очень красивых, ярких, черных явная насмешка. Ах, да черт с вами обоими! Посторонние для меня люди, то, что произошло, не имеет значения...
   Еще через день он вышел на работу и заглядывал в машбюро только по делу, кивал приветливо, но всегда издали. Однажды в коридоре встретились, он спросил, не хочу ли я в театр и на какой спектакль, он возьмет билеты.
   - Куда бы ты хотела - в оперу, на балет, в оперетту?
   - Все равно, - мне и правда было все равно.
   Тут кто-то прошел по коридору, мой любовник - хотя какое там, любовник ведь от слова "любовь", - смутился, умолк, а я поспешила уйти.
   Словом, ничего будто бы и не произошло, должно было когда-то это случиться со мной - вот и случилось... Но вскоре выяснилось, что я беременна...
   Рассказывать про это не стану. Не могу - уж очень лихо мне было. Одно только скажу - когда я позвонила ему и попросила о встрече, и потом, когда ждала возле института, а он вышел с женщиной - мне тогда захотелось повернуться и уйти, но Всеволод, кивнув своей спутнице, направился ко мне, и потом в его машине и в пивной, куда он меня привез, - я не испытывала к этому человеку никаких чувств. Ни любви, ни вражды, ни досады - то, что случилось, могло быть и по-другому. Ничего он от меня не добивался, ничего и я не ждала и требовать не собиралась. Всеволод Павлович мне не нравился, "мой" человек выглядеть и вести себя должен был вовсе не так. Но... когда он порвал ту мерзкую бумажку, не колеблясь ни минуты, и сказал то, что сказал, - вот тогда я подумала: он же хороший, он добрый и красивый, мне сказочно повезло, не по чину мне такой жених - а получилось, потому что ведь я избранница.
   Будто впервые я его в тот вечер увидела, и мы долго сидели в той самой комнате, где провели молча много часов и где однажды невзначай проснулись утром в одной постели. Но теперь мы говорили без умолку. Не о будущем ребенке - о нас. Он рассказал о той женщине, о красавице.
   - Только для того говорю, чтобы тебя это не беспокоило. Это долгая и давняя история - считай, она закончилась. Сегодня. Я обещаю.
   - А мне нечего рассказывать, - на эти мои слова он рассмеялся:
   - Сколько тебе - девятнадцать? Вот доживешь до моих лет... Ничего, что такая разница в возрасте? Впрочем, куда ж нам теперь деваться?
   Вместо ответа я вылезла из своего любимого кресла, подошла к нему и обняла. Он уже стал мне близким, я могла ему довериться, я так счастлива была в тот вечер, оба мы были счастливы, и это продолжалось долго - до рождения Павлика и потом еще. До тех пор, пока в моей жизни снова однажды не появился Вилли, мой заграничный дядюшка.
   ГЛАВА 4. СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ
   - Что ж теперь делать-то? - спросил я, когда Коньков аккуратно смел со стола кольца и монеты в целлофановый пакет, за которым специально сходил на кухню. Затем с помощью молотка и двух гвоздиков привел в порядок раму, водрузил портрет на прежнее место и, наконец, слез со стула.
   - А я знаю? Думать надо, - неопределенно ответил он. - Где-то прокол вышел, сам видишь, обвела нас блондиночка вокруг пальца, кинула двух таких фраеров...
   Обычно этот его хамский, шутовской тон приводил меня в бешенство, теперь же я сидел как выпотрошенный: ничего не чувствовал, покорно ждал объяснения, совета, ценных указаний, на все был готов и согласен. Как будто никого у меня в жизни не осталось, кроме этого назойливого, одержимого сыщицкой лихорадкой бывшего одноклассника, я даже боялся, что вот сейчас он уйдет и оставит меня одного. Он и ушел - предварительно обшарив холодильник и обнаружив там початую бутылку водки, - от его же недавнего визита и осталась, разлил честно на двоих. Выпили, закусили - у меня чуть отлегло от сердца, тут он и распрощался, сказав в качестве напутствия:
   - Смотри сам ничего не предпринимай. Если она позвонит, скажи, что плохо слышно, сделай вид, по междугородней всегда плохо слышно. Поори в трубку, что, дескать, жив-здоров, чего и вам желаю, вопросов насчет того, что мы нашли, не задавай, а то спугнешь. А я пока по своим каналам...
   И добавил, хлопнув меня по спине весьма чувствительно:
   - Прорвемся, мужик, не унывай!
   Это была высшая степень сочувствия, так я понял. После его ухода я лег и, как ни странно, сразу заснул. А наутро - суббота, на службу являться не надо, сыщик мой тут как тут, спозаранку, с видом одновременно деловым и загадочным, расположился в кухне, сам кофе сварил на двоих, лягнув меня мимоходом:
   - У тебя, Фауст, кофе всегда бурда, заварку жалеешь.
   И приступил к серьезному разговору:
   - Помнишь, какая задача у нас была поставлена в прошлый раз? Когда супруга твоя сбежала неизвестно с кем и неизвестно куда? Отвечаю сам на вопрос: вернуть ребенка отцу, то есть тебе. Выполнено?
   - Ну выполнено...
   Я больше не способен был оказывать ему сопротивление, и Коньков гулял по мне, как хотел, по стенке размазывал.
   - Более того, - продолжал он самодовольно, - нам удалось воссоединить семью, что оказалось уже сверх программы...
   Я обреченно подтвердил и этот факт.
   - В нынешней ситуации какую задачу, а вернее цель ставим перед собой?
   - Не знаю, ей-богу. Отвяжись... - я допил кофе, гость "заварки" не пожалел, в чашке ложка чуть ли не вертикально стояла. Адски крепкий - я даже взбодрился.
   - Так вот, - он снова затарахтел кофемолкой, она у нас громоподобная, Павлик её побаивается и называет "Бармалей", - Сначала сформулируем цель, а уж потом начнем действовать соответственно.
   - Как действовать?
   - Вещички-то краденые, - произнес он с расстановкой, - Откуда бы у блондиночки эдакое богатство? Мы-то знаем, мамашины братаны тут наверняка замешаны, и папаша с мамашей. Но если начать раскручивать...
   - Не надо, - я его понял, - Не надо раскручивать.
   Рванув дверцу кухонного буфета, я выхватил припрятанный там с вечера целлофановый пакет, - Забирай. Хочешь, себе, хочешь - в бюро находок сдай, мне плевать...
   И наткнулся на его взгляд, сочувственный и глумливый одновременно. Пакет он, однако, взял, сунул в ящик стола, где ложки:
   - Потом убери получше, подальше положишь - поближе возьмешь...
   - Да что мне с этим делать? Пусть у тебя побудет, Митька.
   - Еще чего! Прячешь голову под крыло, а, Фауст? Или в песок зарываешь, как тот страус... А правда-то все равно всплывет и тебя замажет.
   - Пусть. Может, позже, но сейчас ничего делать не стану.
   - А знаешь, что я тебе скажу? Правильно! - согласился неожиданно сыщик, - Ничего тут для тебя нового нет, супруга твоя в прежних делишках уже призналась, ты её простил, так? Ну, выходит, самую малость утаила зачем-то, да и Бог с ней, побрякушки красивенькие, расстаться не могла. Тем более, главная в деле не она была все же, а родственники её дорогие. Расскажи-ка мне все снова, я подзабыл. Год ведь целый прошел, все тихо-мирно, папаша в тюрьме прозябает, мамаша в психушке, один дядюшка в бегах, другой за границу улизнул вроде бы. Удачно ты, Фауст, женился, такую девку упустить грех...
   Он похлопал себя по груди - трезвый, против обыкновения, ехидный, не упускающий случая уесть меня идиот. Впрочем, на идиота во всей этой истории больше тянул я сам.
   - А чего это мы в кухне, как неродные? - спросил гость, допив вторую чашку собственноручно приготовленного кофе, - Пошли в комнату, в креслах раскинемся, покайфуем. Хочу тебя с комфортом послушать.
   Мы перешли в комнату. Усевшись напротив него в глубоком старом кресле, - я приготовился говорить. На круглом столике между нами красовалась мамина настольная любимая лампа в стиле "модерн": женская, весьма женственная фигурка, вырастающая из округлого, в форме лепестка, подножия, будто цветок, и абажур в форме ландыша. Коньков небрежно передвинул её. Собирается наблюдать за мной - он, видите ли, большой физиономист...
   Мне предстояло заново припомнить и изложить все, что год назад уже рассказал ему. Когда с его помощью отыскал жену и привез домой вместе с сыном. И теперь он имеет право узнать все, что хочет, - а как же, он организовал и провел поиск, и преуспел, благодетель, о чем не давал забыть весь год. В гости постоянно приходил, развязный и нагловатый, ужинал непременно с водкой - для него специально покупалась. Забавлялся с Павликом, к себе приглашал - тут уж нет, ни разу мы у него не были, он и не настаивал. Жена говорила, что он славный, вроде бы и не понимала моего раздражения...
   Начал я свой рассказ, и вновь меня охватило то чувство, которое я испытал однажды, когда слушал тихий, отстраненный голос Зины - так она и осталась Зиной и для меня, и для всех. Когда-то её лицо казалось мне невыразительным, теперь я ловил на нем оттенки множества чувств: горечи, стыда, отчаяния, страха. И нежности - это когда она говорила о своей матери, о Гизеле. Какая она грустная, эта подлинная история семьи Дизенхоф - сплелись судьбы плохих и хороших людей, и, похоже, никому из них не дано было счастья... Кое-что я и раньше слышал от старой Паки, к этому добавил Коньков то, что поведал ему лейтенант Еремин. Но полностью картина нарисовалась только сейчас, когда заговорила сама Грета.
   Больше двух суток отвела нам дорога для выяснения отношений - столько поезд идет от Майска до Москвы. Мы ехали в двухместном купе втроем, Павлик почти все время спал. Коньков отдал Грете свой билет сославшись на то, что поблизости где-то проживает родня его жены и она, жена то есть, не поймет его, если он родственников не навестит. Я было заподозрил его в деликатности - не желает, мол, мешать нам. Однако родственники и взаправду существовали: на вокзал к поезду он явился не один, а с краснорожим, в дупель пьяным малым, который воззрился на мою жену со слезливым восторгом:
   - Ангел небесный, красота неземная, и где такие водятся?
   - В Казахстане у них гнезда, - сурово ответствовал сыщик, тоже не вполне трезвый, - А у вас тут порода другая, местная. Уральская низкожопая, вроде твоей Люськи.
   Похоже, эти двое не испытывали друг к другу братских чувств: затеять настоящую потасовку помешал им только сигнал к отправлению поезда. Поплыл мимо перрон, поплыли две разгоряченные физиономии и воздетые в прощальном приветствии кулаки. В купе Павлик сразу захныкал, запросился спать. Нам же было не до сна, предстоял долгий разговор. И начался он с Конькова.
   - Он кто? - спросила Зина, - Я как-то не поняла.
   - Школьный приятель, - ответил я вскользь, не отрывая глаз от её лица, пытаясь разгадать, что в нем изменилось за те полторы недели, что я её не видел. След, несомненно, остался: взгляд утратил прежнюю безмятежность и губы чуть подергиваются, когда она молчит...
   - Это он меня разыскал? Он так говорит...
   - Я тебя разыскал. С его помощью. Ты не рада?
   Беглянка так и вскинулась:
   - Я рада, рада, мне просто до сих пор не верится... Как это вышло, что ты за нами приехал в самый такой момент? Я не могла придумать, куда мне из больницы пойти. Куда Павлика взять - вообще куда кинуться, я Вилли боялась, я от него сбежала...
   - Надо было сразу домой!
   - Я бы вернулась. Только денег на дорогу достала бы. И ещё я не знала, как оставить маму, - ей плохо, ты сам видел. Ты сам с врачом говорил...
   - Ну да, он сказал, что никто ей сейчас не нужен, она не реагирует. Но почему же ты не позвонила мне, когда сбежала? Уж это-то можно было...
   Ах, к черту этот инквизиторский тон. Белокурая голова опустилась низко-низко:
   - Прости меня, пожалуйста, ну прости...
   Она плакала, этого я вынести не мог и принялся её успокаивать:
   - Все позади, мы домой едем, не плачь...
   - Ты мне не веришь, - её шепот был едва различим.
   - Да я пока ничего толком не слышал. А вдруг поверю!
   Я обнял её, в самом деле готовый поверить всему: что её похитил граф Дракула, что она агент иностранной державы и её преследует КГБ. Одно я теперь понял твердо: нет у меня соперника, не любовник побудил её покинуть наш дом, а какие-то темные обстоятельства прошлой жизни, - кое-что я уже знал, остальное предстояло узнать в этом поезде, под мерный стук колес, под тихое посапывание нашего сынишки. Они оба со мной, ничего с ними не случилось - да пусть теперь говорит, что угодно... В конце концов, какая новость окажется похлеще той, что законная моя жена живет по чужому паспорту, под чужим именем? А с этой новостью я как бы уже примирился.
   Но она поведала такое, что снова ошеломило. В жутковатой действительности, отчасти знакомой мне из рассказа старухи-кореянки о прошлом немецкой семьи, сорванной с места и брошенной в чужие края, появилось ещё одно действующее лицо, подстать всем остальным. Аркадий. Кириллович Барановский, чекист, родной отец Маргариты, который стал законным мужем её матери Гизелы, когда дочери уже пятнадцать минуло. Как с неба свалился в кое-как устоявшийся к тому времени семейный мирок и против воли старого Хельмута забрал жену и дочку в Майск. Будто мало было этой семье разлук - временных и вечных.