- Я не знаю, - снова повторил Сараев, - я же простой радист. Коды и шифры известны были только капитану и шифровальщику. Они погибли.
- Так, значит, тот был шифровальщик? Вот откуда у него ключ! Говори!
Немец настаивал, угрожал. Сараев повторял одно и то же:
- Не знаю.
Фашист ударил его по больной спине. Сараев потерял сознание.
* * *
Когда парторг очнулся, рядом с ним был Качарава: он нежно смотрел на друга, видимо, давно ждал, когда тот откроет глаза.
- Ну вот и хорошо, молодец. А то зову, зову, а ты молчишь да молчишь. Били? Сараев кивнул головой.
- Эх, поправлялся бы ты скорее, дорогой, - вздохнул Качарава, - пора подумать о том, как отсюда выбраться. Кое-что мы уже придумали.
Но планам побега из нарвикского концлагеря не суждено было осуществиться. В конце октября сибиряковцев отвезли в порт и погрузили на норвежский пароход.
Часть третья. Дорога к дому
Искра надежды
В ТВИНДЕКЕ{22}, куда загнали сибиряковцев, было холодно и темно. Помещение с низким потолком освещалось небольшой тусклой лампочкой в решетчатой оправе. На полу были разостланы старые свалявшиеся матрацы, от которых воняло прокисшей капустой. Уже несколько часов судно находилось в пути. Сильно качало.
- Штормит, - нарушая тишину, сказал Воробьев. - И куда это они нас везут?
- Ближе к царству небесному, - ответил Шаршавин и глубоко вздохнул.
Анатолий сидел спиной к переборке. На его коленях покоилась щека Сараева. Парторг хрипло закашлялся, потом застонал, проснулся. Почти два месяца он лежал на животе: рана в спине не давала ни встать, ни сесть. Мучительно было это. После долгих тренировок Сараев наловчился немного приподниматься на руки и ползать.
- Миша, никак у тебя жар? - потрогав лоб товарища, спросил Шаршавин. Простыл?
Парторг молчал. Потом опять кашлял, долго, до изнеможения.
- Да что ж они, душегубы, издеваться над больными вздумали? Нельзя же им в этакой холодище оставаться!
Боцман и Золотов принялись колотить в дверь. Скоро послышался тяжелый стук кованых сапог, и в твиндек вошел лопоухий детина в погонах фельдфебеля. Ростом он был немного пониже Павловского.
- Генух{23}, генух, - глухо сказал он. - Нельзя стукать.
- Ишь ты, по-нашему понимает, - сказал Котлов. - Генухами называет. Андрей Тихонович, объясни ты ему, что больных нужно в тепло перевести, а то здесь и у здоровых зуб на зуб не попадает.
Гордясь своими познаниями в русском языке, гитлеровец самодовольно кивнул головой:
- Гут, хорошо. Больным будет умцюг{24}, теплота, - фельдфебель Тумке может зорген{25}, забота, забота! - и он ударил себя в грудь.
К вечеру больных действительно переселили в другое место. Павловский, Седунов, Золотов и Герега отнесли Качараву и Сараева в кладовку машинного отделения. Здесь стоял оглушительный грохот, но было тепло. Фельдфебель, который, как оказалось, был старшим конвоя, разрешил пленным поочередно ухаживать за беспомощными товарищами. К бородатому Качараве, которого все теперь называли профессором, Тумке относился с явным почтением.
Так прошли сутки. Желание узнать, куда их везут, не оставляло сибиряковцев. Шаршавин, наиболее беспокойный и деятельный из всех, заявил, что у него созрел хитрый план, как достать такие сведения. Все вскоре убедились, что хитрости особой он не придумал, но слово свое сдержал.
Пищу и воду приносили разные солдаты, и Анатолий всегда находил повод, чтобы завести с ними разговор. А когда это удавалось, повторял один и тот же прием. Он обводил рукой пленников и спрашивал, указывая в сторону:
- Фарен нах Берлин?
Видимо, этим исчерпывался весь его запас немецких слов. Гитлеровцы обычно молчали. Но радист был настойчив, и один солдат клюнул. Услышав такой нелепый вопрос Шаршавина, он презрительно улыбнулся и, как бы давая понять, "кому вы нужны такие в Берлине", отрывисто бросил:
- Киль!
Теперь стал известен конечный пункт плавания. За обедом Воробьев рассказал об этом Сараеву и Качараве. Тот в первый раз за эти месяцы от души рассмеялся, услышав, как удалось радисту обвести немцев.
Капитан представил себе карту и путь, каким должно идти судно. Он был только один: по Норвежскому морю вокруг Скандинавии, а дальше проливы Скагеррак, Бельт.
- Через день-другой мы окажемся в Северном море. А там действует флот союзников, Британия под боком, - сказал Качарава. - Как ты на это смотришь?
- Да никак, - ответил Сараев. - На встречу с союзниками надежды мало. Караваны английские ходят севернее, а значит, и военные корабли там. Только если случай поможет.
В двери заглянул круглолицый человек с мохнатыми бакенбардами и трубкой в зубах.
- Здравствуй, - с кривой деланной улыбкой сказал он. - Как поживайт?
- Здравствуйте, - ответил Сараев. - Вы говорите по-русски?
- Найн, - по-немецки сказал норвежец и, снова повторив "как поживайт?", вынул большой кожаный кисет. Закурили. Человек присел на корточки и, ткнув пальцем себе в грудь, буркнул: "Механикер", - потом показал на Качараву и спросил:
- Капитан?
- Нет, - ответил Сараев. - Это профессор, понимаете? Ученый.
- О-о, - поднял палец норвежец и еще раз повторил: - О-о-о, карашо.
Гость посидел еще минуту рядом с каморкой, потом качнул головой и удалился.
- Как ты считаешь, друг это или враг? - спросил Качарава.
- Разобраться сразу трудно. Но скажу откровенно, он мне не понравился, этот механикер.
И снова вскоре открылась дверь, к морякам заглянул перепачканный углем паренек. Он состроил на лице кислую мину, махнул рукой в сторону ушедшего земляка и приложил палец к губам.
- Предупреждает о чем-то, - тихо сказал Качарава.
Паренек полез рукой в большой карман робы, достал беленький узелок и, положив его на пол, поспешно зашагал в другую сторону. В узелке оказались ломоть хлеба и сало.
- Вот и угадай, что они за люди! - вздохнул Сараев. - Ну, ничего, разберемся.
В обед в машинное отделение пришли Шаршавин и Тарбаев. Они сообщили важную новость. Только что к ним в твиндек явился полупьяный Тумке, произнес речь о непобедимости германского оружия, долго ругал большевиков, а в заключение снял пост у дверей. Фельдфебель разглагольствовал о своей гуманности, утверждая, что каждому человеку, даже русскому, он разрешает дышать. Воспользовавшись таким "великодушием" хмельного фашиста, Шаршавин с помощью перочинного ножа отодвинул щеколду и вместе с Тарбаевым пробрался сюда.
- Не знаешь, сколько солдат на судне? - тихо спросил Качарава. - Да штук двадцать. А экипаж - норвежцы. Между прочим, когда я в обед за баландой ходил на камбуз, разглядел, где фрицы живут - в кубрике на носу. Там у них сразу и казарма и караульное помещение. Тумке все время с норвежским капитаном шнапс пьет. Эх, Анатолий Алексеевич, ворваться бы в их кубрик, взять оружие, а там...
- Тихо ты, горячая голова, - остановил его Сараев, - надо все как следует разузнать. А вообще-то сейчас самое время.
- Возвращайся, Толя, к своим да передай Павловскому и Золотову, чтобы сюда пробирались, - сказал Качарава. - И язык покороче. Понял?
- Понял, - обрадовался радист и исчез в темноте. Тарбаев пошел следом.
Вечером состоялось короткое совещание. План захвата судна обрастал деталями, становился ощутимым, реальным. Действительно, на судне норвежская невооруженная команда человек тридцать. Гитлеровцы спокойны - в море пленным бежать некуда. Оставили всего два поста - на корме и на капитанском мостике. Исключалось всякое подозрение, что горсточка измученных людей может решиться на дерзкий шаг.
- Многое зависит от того, как поведут себя норвежцы, - сказал Золотов. Если будут пассивными наблюдателями - одно, а если испугаются и станут выручать немцев, получится сложнее. Жаль, что никто из нас не знает их языка.
- Но зато у нас есть другое, - сказал Павловский и, сгибая в кулак толстые пальцы, начал перечислять: - Капитан свой, боцман, радисты, матросы, Иван Калянов - тот машину хорошо знает, за механика бы сошел.
- Тсс... - приложил палец к губам Сараев.
Он лежал перед открытой дверью кладовки и ясно видел, как к ней по коридору кралась чья-то фигура. Парторг узнал давешнего механика. Уверенный, что его не видят, он на цыпочках прошел вдоль стены почти к самой дверце и замер. "Вот-те на! - подумал Сараев. - Никак подслушивает? А притворялся, что по-русски всего два слова знает".
* Ну, что там? - спросил Качарава.,
Сараев громко раскашлялся и сказал:
- Ходит кто-то.
Норвежца как ветром сдуло.
- Эх, братцы, а ведь за нами шпионят. Сейчас норвежский "механикер", словно кошка, крался, и язык наш ему, видать, знаком.
- Тогда медлить нельзя, - решительно сказал Золотов. - Андрей Тихонович, выкладывайте свой план.
- Нас сегодня наверх выводили, на палубу, воздухом подышать. Так мы с Анатолием все прикинули. Двое наших должны снимать часового на мостике, а двое пойдут на корму и уберут второго. Это Шаршавин на себя взял. Я пойду к ихнему кубрику и дверь бревном припру. Бревно я уже на палубе приглядел. Ну, а потом, поскольку у нас будут два автомата, попробуем договориться с экипажем. Надо думать, народ у них разный, и хороший и плохой. Так что с оружием будет легче разговаривать. Ну, а дальше, как Анатолий Алексеевич скажет, так и будет.
- Если все удастся, судно поведем в Англию. Она близко. И, главное, нужно немедленно захватить радиорубку, чтобы в эфир ни одного сигнала.
- А если не удастся? - тихо спросил Золотов.
- Тогда погибнем в бою, как наши товарищи на "Сибирякове". Будем считать, что экипаж ледокола жив, что борьба с врагом продолжается, - сказал Сараев.
- Спасибо, комиссар, - тихо промолвил Качарава и, сделав над собой усилие, поднялся на ноги. - Тогда по местам! Захват корабля производим в эту ночь. О готовности доложить!
* * *
Мерно работают машины. Час, другой. Каждый думает свою думу, мечтает о свободе. Как назло, стихло море. Сейчас бы шторм, чтобы гремело и стонало все вокруг. А оно вдруг успокоилось. Не свое море, Норвежское. Наше не подвело бы в такую минуту, разгулялось бы вовсю.
- Что-то долго не идут, - сказал Качарава. - Как там у них? Прежнюю бы силу нам с тобой, Михаил. Задали бы сейчас перцу!
- Жди, жди, придут, Алексеич, - ответил Сараев и умолк, вслушиваясь в неровное дыхание корабля.
Еще час, а может, больше. По-прежнему все тихо. Истомилась душа в ожидании. Наконец по коридору тихие, но поспешные шаги. Проклятый этот "механикер", что ему здесь нужно? Прошел мимо. А вот снова шаги. Иван Тарбаев! Он заглянул в дверь и, едва сдерживая волнение, сказал:
-Сейчас начнется. Я пойду. За вами пришлем...
Сердце нещадно колотится, заглушая рокот машины. Минута!Две! Почему здесь опять этот "механикер"? Побежал вслед за Тарбаевым. Неужто сорвется? На палубе еле слышно прозвучала автоматная очередь. Качарава встал. Вверху по трапам и коридорам топочут ноги. Люди бегают, кричат, кого-то ищут. Сердце готово проломить грудь.
- Бегут сюда, это наши, - сказал Сараев. - За нами бегут!
Он приподнялся на руках. В машинное отделение ворвалось несколько гитлеровцев. Они что-то кричали, ругались. Потом со злобой захлопнули дверь каморки, где находились двое сибиряковцев. "Сорвалось! Все сорвалось!" обожгла мозг ужасная мысль. Качарава прислонился к стенке и с трудом опустился на матрац. Рана вновь дала себя знать.
Что же произошло на палубе? Убедившись, что на корабле все угомонились, Павловский дал команду Шаршавину отодвинуть щеколду. Снова в ход пошел перочинный нож, каким-то неведомым образом сохраняемый радистом вот уже почти два месяца. Никто не знал, где он его прячет. Это было единственное оружие сибиряковцев.
Анатолий ловко справился со своей задачей и бесшумно приоткрыл дверь. В тускло освещенном коридоре никого не было. Шаршавин разулся и, знаком призвав соблюдать тишину, добрался до трапа. Через несколько минут он спустился вниз.
- Можно!
Павловский послал Тарбаева в машинное отделение, а остальные гуськом начали подниматься вверх. Никто не встретился на пути. Боцман выглянул на палубу. Тишина. Ночь черная, непроглядная скрывала от глаз все. Судно шло без огней. Фашисты не зажигали их, опасаясь английских самолетов. Соломбалец постучал ладонью по плечу Шаршавина и пропустил его вперед, за радистом в темноту окунулся Скворцов.
По замыслу Павловского, в первую очередь снимался часовой на корме. Это сразу развязывало руки. Все ждали, чем кончится вылазка двух товарищей. Как всегда в такие минуты, время шло утомительно медленно.
И вдруг короткий вскрик, возня, автоматная очередь, и что-то упало за корму.
- Быстро назад, в твиндек! - вполголоса скомандовал Павловский. Дождавшись Шаршавина и Скворцова, он пропустил их, потом плотно прикрыл и задраил дверь на палубу.
И вот все были на месте. Боцман взглядом пересчитал людей и тихо проговорил:
- Сорвалось, братцы. Молчок. Лечь и спать. Анатолий, поставь обратно щеколду. Живо. Что там у вас произошло?
- Вырвался, гад, и нажал курок. А потом мы его за борт, - еще неровно дыша, сказал радист. - Убить себя готов - все дело провалил. А где же нож?..
Шаршавин шарил в подкладке бушлата, в карманах, ножа не было.
- Обронил! Неужто обронил?
- Этого еще не хватало! Ищи лучше! Как же щеколду набросить теперь? За дверью раздались шаги.
- Ну, теперь держись, - сказал Шаршавин, все еще хлопая ладонями по одежде. - Если что, я все на себя.
Все с удивлением услышали, как чья-то рука осторожно опустила щеколду.
Через несколько минут в твиндек прибежали гитлеровцы, а с ними "механикер". Он таращил глаза и что-то объяснял фашистам, показывая пальцами на сибиряковцев. Громче всех кричал Тумке. Фельдфебель, пересчитав пленных, бросился к дверям. Пощелкал запором и, продолжая ругаться, погрозил норвежцу кулаком. Потом солдаты ушли, а у дверей застучали шаги часового.
- Все, братцы, не побывать нам в гостях у английской королевы, - пробурчал Шаршавин.
- Баста! - оборвал его Павловский. - Не до шуток. Нож ищи. А то все откроется.
Качарава и Сараев лежали молча. Говорить не хотелось: погасла последняя искра надежды. Под утро кто-то подошел к их каморке. В маленькое круглое окошечко в двери просунулась рука, и что-то упало на пол. Сараев дотянулся и поднял.
- Перочинный нож, - сказал он Качараве.
- Дай-ка сюда.
Капитан встал, в луче света, проникающего сквозь щель, долго разглядывал.
- Да, перочинный ножик. Я видел его раньше у Шаршавина.
Снова за колючей проволокой
В КИЛЕ их посадили в товарный вагон и повезли. Качарава и Сараев были несказанно обрадованы, что все целы и невредимы. А ведь могло кончиться плохо. Но фашисты, видимо, решили, что солдата на судне убили норвежцы. Тумке не мог себе представить, что русские совершили дерзкую вылазку, ведь дверь твиндека была заложена щеколдой, он проверил и убедился в этом.
Кто был таинственный друг, который помог отвести от них подозрение, моряки так и не узнали.
Неделю стучали колеса. Сквозь решетки узких оконцев сибиряковцы видели высокие черепичные крыши незнакомых городов, на стоянках слышали чужой говор. Как-то ранним утром их вывели из вагона и погнали по пустынным унылым улицам. Сараев, который уже мог подниматься, шел, согнувшись, товарищи поддерживали его под руки.
Их поместили в камеру большого концентрационного лагеря No 330, Марине Дулак. В эту мрачную тюрьму близ Гдыни сгоняли пленных моряков. Порядки, заведенные здесь гитлеровцами, отличались особенной жестокостью. В первый же день вместо обуви пленным выдали тяжелые деревянные башмаки. Двигаться в них можно было, лишь делая короткие шаркающие шажки. Неугомонный Шаршавин и тут не обошелся без шутки:
- В таких штиблетах прямо хоть на танцы. Кстати, ребята, а здесь танцы бывают?
- Бывают, бывают, - сдерживая улыбку, сказал Герега, - еще натанцуешься, холка вспухнет.
- Поживем - увидим. Пока холка вспухнет, нас и след простыл.
- Ой, скор ты больно, Анатолий, - покачал головой Алексеев. - У казематов стены толстые.
- Пошумели, и хватит, - вступил в разговор Качарава. - Кстати, стены, даже самые толстые, имеют уши. А побег - это дело серьезное, и впустую болтать нечего. Сначала оглядеться надо.
Утром пленных выгоняли на работу, больные оставались в камере, убирали помещения, мели двор. Иногда сибиряковцев вызывали на допросы, снова и снова спрашивали, нет ли среди них офицеров, знают ли они шифры, расположение минных полей в северных морях. Но никто не ответил на вопросы, так интересовавшие гестаповцев.
Горстка людей с погибшего, но непобежденного советского корабля держалась стойко, и каждый новый день, проведенный вместе, сплачивал их еще сильней. В разговорах часто можно было услышать фамилии тех, кого уже не было на свете: Элимелаха, Сулакова, Матвеева, Дунаева, Черноус, Бочурко. О них говорили, как о живых, которые ненадолго уехали куда-то и обязательно вернутся. Свою группу пленные сибиряковцы, будь то моряки, артиллеристы или плотники, в разговорах именовали не иначе как экипаж.
Вспоминали часто корабль, походы по Баренцеву и Белому морям, к Новой Земле, вспоминали бой с "Шеером".
- А ведь каравана этот самый "Шеер" так и не догнал, - как-то сказал Павловский. - Мы фашистам все карты спутали.
- А может, и догнал, почем ты знаешь? - спросил боцмана Воробьев.
- Нет, точно не догнал, за это я голову на отсечение кладу, - поддержал Павловского Шаршавин. - Иначе бы они не выпытывали у нас обстановку. А потом, помните, ему кто-то перцу дал, он и удрал в Нарвик.
- Хорошо, что капитана с нами не было, - пошутил Копытов. - А с профессора какой же спрос?
Все рассмеялись. Качарава оглядел товарищей и, качнув головой, тихо заметил:
- Хорошо, ребята, что не оказалось среди нас трусов. Смалодушничал бы кто-нибудь, и тогда...
Он не договорил, что было бы тогда, но все поняли.
- Вот мы говорим о "Сибирякове", о товарищах наших, а знаете, кто мы такие? Помните, когда последний раз возвращались в Архангельск из Кеми, рыбаки с нами шли? И старик один раненым солдатам поморскую сказку рассказывал, хорошую сказку про трех сынов. Их мать посылала встретить отца, предупредить, чтобы к бою готовился, на поморские деревни враги напали, старик этих врагов змеем называл.
- Как же, помню, - встрепенулся Алексеев. - Мы тогда с тобой в одной каюте были, а потом еще комиссар Элимелах пришел. Очень ему тогда стариковская сказка понравилась.
- Ты бы ее нам рассказал, Толя, если помнишь, - пробасил боцман. - Я, ребята, сказки народные очень люблю. Особенно когда мальчонком был - ночи мог не спать,
И Шаршавин, как умел, рассказал. Слушали его внимательно, а когда сказ кончился, долго лежали молча.
- Почему я ее вспомнил, ребята, эту сказку? - снова заговорил радист. - Не кажется ли вам, что этот самый младший сын Иванушка как наш "Сибиряков"? Он отцу сигнал подал, что враги его ищут, хотят в море его дружину потопить, а сам погиб, с врагами сражаясь.
- Точно, про "Сибирякова" этот сказ, - утвердительно сказал Воробьев. Сигнал-то мы подали нашим кораблям. Вот здорово, и сказка вроде и правда!
Долго еще беседовали моряки, забыли о сне, о том, что утром их погонят на тяжелую работу.
Однажды среди ночи в камеру втолкнули пятерых. Они в нерешительности остановились, разглядывая лежащих на нарах.
- Принимайте в компанию, - простуженным голосом сказал один из новеньких.
Сибиряковцы поднялись со своих мест. Узнав, что это земляки, да к тому же еще и моряки, обрадовались. Начались расспросы: кто откуда, с какого корабля, в каких водах плавал, где попал в плен? И, как бывает в таких случаях, нашлись общие знакомые. Разговорам, казалось, не будет конца, однако собеседников постепенно становилось все меньше, и вот усталость свалила измученных людей.
С рассветом в дверь просунули бадью с похлебкой, хлеб и пять ржавых мисок для новых узников. Принялись есть. Молча, неторопливо глотали постную, невкусную похлебку. Один молодой парень приглядывался к бородатому, лицу Качаравы. Анатолий Алексеевич почувствовал пристальный взгляд и поднял голову.
- Мы, кажется, встречались в Архангельске? Все гляжу, тот или не тот? Вы капитан Качарава? Верно? - подмигнул новенький. - Узнал я вас, узнал, капитан.
Запретное слово, произнесенное вслух, обожгло сибиряковцев. Все встрепенулись, перестали жевать, настороженно разом посмотрели на говорившего. Только теперь они хорошенько разглядели его: худое прыщавое лицо, блуждающий взгляд, большой рот с гнилыми зубами. И парень сразу показался противным, хотя толком никто не мог объяснить почему. Павловский, сидевший рядом с новичком, положив руку ему на плечо, медленно проговорил:
- Профессор Качарава, запомни, матросик.
Парень съежился, словно придавленный. Он уткнулся в свою миску и быстро, точно боясь, что у него отберут похлебку, начал работать ложкой. Воцарилась неловкая тишина, которую нарушили окрики охранников: "Шнель!{26} Шнель!"
Вечером, когда усталые, хмурые люди вошли в камеру, они увидели одного Сараева.
- Профессора увели, - сказал парторг.
Сердца закаленных горем людей дрогнули, все посмотрели в сторону прыщавого: прищуренные его глазки плутовато бегали.
Утром он не проснулся, его труп валялся в дальнем углу: лицо было перекошено, изо рта вывалился язык.
Прибежал сам комендант лагеря, которого за жестокость пленные прозвали зверем. Маленькое существо на кривых ножках махало перед лицами моряков кулачком, поросшим рыжей шерстью, и визгливо что-то кричало.
- Кто удушил? Кто удушил? - повторял за ним
переводчик.
Когда очередь дошла до Шаршавина, он состроил скорбную гримасу и, как бы раскрывая великую тайну, доверительно проговорил:
- Сам себя удушил. Я видел. Душил и плакал.
Комендант оцепенел, потом, сообразив, что над ним смеются, в ярости затопал ножками. Трое гестаповцев схватили Анатолия, выволокли в коридор, долго и остервенело били.
Несколько дней Шаршавин не вставал и оставался в камере с Сараевым.
Четверо моряков жили с сибиряковцами недолго. Их куда-то увели. Прощаясь, один из них горько заметил:
- Не принесли мы вам счастья, ребята. Кабы знали, эту гадину сами бы удушили,
Наступил март тысяча девятьсот сорок третьего года. Первое дыхание весны, первые радостные вести. В порту, куда в последнее время гоняли моряков грузить уголь, произошла встреча с французом из соседнего концлагеря. С ним столкнулся у бункера Калянов.
- Камрад, - тихо окликнул Ивана пленный и, ударяя себя в грудь, сказал: Я маки, партизан, компрене?{27}
Калянов понимающе качнул головой.
- Сталинград, Гитлер капут, компрене?
Француз двумя руками взял себя за горло и состроил такую выразительную мину, что плотнику все стало ясно.
- Компрене, компрене! - повторил он. - Спасибо, браток. Порадовал.
Вечером в камере только и было разговору, что о Сталинграде. Сибиряковцы, не зная подробностей, поняли: произошло событие огромной важности, фашистам нанесен сильный удар. Сердце забилось надеждой на скорое освобождение, возникали новые планы побега. Но уходило лето, осуществить их не удавалось. Все оставалось по-прежнему: изнурительные работы, скудная еда, душная камера и никаких возможностей связаться с внешним миром. Как-то прямо с работы уволокли невесть куда Ивана Алексеева. Думали, гадали, зачем он понадобился фашистам. Ждали день, другой, сигнальщик так и не появился. Сильнее всех переживал разлуку Шаршавин, он крепко дружил с Алексеевым, таким же, как и сам Анатолий, оптимистом и фантазером. Приятели и спали на нарах вместе, накрывались одним одеялом. Анатолий тщетно пытался хоть что-нибудь выведать у охранников о судьбе товарища, те не отвечали.
Как-то осенью Сараева, Шаршавина и Воробьева отправили на завод "Шайдерейдер и Ошенек" за пивом для лагерного начальства. Втроем они катили тележку, сзади шел охранник.
Хозяином пивоварни был немец. Пока охранник разговаривал со своим соотечественником, сибиряковцы успели украдкой перекинуться несколькими словами с польскими рабочими. Один из них понимал по-русски и сказал, что фашистские армии на фронтах терпят одно поражение за другим, видно, час освобождения не за горами. Сказано это было скороговоркой, а морякам хотелось узнать побольше.
Вскоре случилось то, о чем можно было только мечтать. Предприимчивый хозяин завода, соблазнившись возможностью располагать бесплатной рабочей силой, уговорил начальство лагеря ежедневно присылать нескольких пленных. По счастливому стечению обстоятельств, выбор пал на сибиряковцев. К заводу прикрепили Сараева, Шаршавина и Воробьева, иногда добавляли еще кого-нибудь из команды.
Охранник, сопровождавший моряков, почти не наблюдал за ними. Работали они в разных помещениях, и он лишь иногда заглядывал в цехи, чтобы убедиться, все ли на месте, остальное время сидел в конторе и наливался пивом. Теперь сибиряковцы ежедневно получали подробную информацию о делах на фронте. У них появились верные друзья - польские рабочие Сверчинский, Стахевич и Обрушкевич. Беседуя с ними каждый день, Сараев понял: эти люди регулярно слушали советские радиопередачи и, по-видимому, состояли членами тайных организаций Сопротивления.
Дружба крепла. Поляки помогали русским, чем могли, приносили хлеб, сало, вареную картошку. Спрятав продукты под одеждой, моряки проносили их в камеру и поровну делили между товарищами.
В начале ноября "пивовары", как в шутку называли сибиряковцы работающих на заводе, вернулись радостно возбужденные. Польские друзья сообщили им, что освобожден Киев. "Эх, нет с нами капитана! - горевали моряки. - Порадовались бы вместе! Жив ли он?"
- Так, значит, тот был шифровальщик? Вот откуда у него ключ! Говори!
Немец настаивал, угрожал. Сараев повторял одно и то же:
- Не знаю.
Фашист ударил его по больной спине. Сараев потерял сознание.
* * *
Когда парторг очнулся, рядом с ним был Качарава: он нежно смотрел на друга, видимо, давно ждал, когда тот откроет глаза.
- Ну вот и хорошо, молодец. А то зову, зову, а ты молчишь да молчишь. Били? Сараев кивнул головой.
- Эх, поправлялся бы ты скорее, дорогой, - вздохнул Качарава, - пора подумать о том, как отсюда выбраться. Кое-что мы уже придумали.
Но планам побега из нарвикского концлагеря не суждено было осуществиться. В конце октября сибиряковцев отвезли в порт и погрузили на норвежский пароход.
Часть третья. Дорога к дому
Искра надежды
В ТВИНДЕКЕ{22}, куда загнали сибиряковцев, было холодно и темно. Помещение с низким потолком освещалось небольшой тусклой лампочкой в решетчатой оправе. На полу были разостланы старые свалявшиеся матрацы, от которых воняло прокисшей капустой. Уже несколько часов судно находилось в пути. Сильно качало.
- Штормит, - нарушая тишину, сказал Воробьев. - И куда это они нас везут?
- Ближе к царству небесному, - ответил Шаршавин и глубоко вздохнул.
Анатолий сидел спиной к переборке. На его коленях покоилась щека Сараева. Парторг хрипло закашлялся, потом застонал, проснулся. Почти два месяца он лежал на животе: рана в спине не давала ни встать, ни сесть. Мучительно было это. После долгих тренировок Сараев наловчился немного приподниматься на руки и ползать.
- Миша, никак у тебя жар? - потрогав лоб товарища, спросил Шаршавин. Простыл?
Парторг молчал. Потом опять кашлял, долго, до изнеможения.
- Да что ж они, душегубы, издеваться над больными вздумали? Нельзя же им в этакой холодище оставаться!
Боцман и Золотов принялись колотить в дверь. Скоро послышался тяжелый стук кованых сапог, и в твиндек вошел лопоухий детина в погонах фельдфебеля. Ростом он был немного пониже Павловского.
- Генух{23}, генух, - глухо сказал он. - Нельзя стукать.
- Ишь ты, по-нашему понимает, - сказал Котлов. - Генухами называет. Андрей Тихонович, объясни ты ему, что больных нужно в тепло перевести, а то здесь и у здоровых зуб на зуб не попадает.
Гордясь своими познаниями в русском языке, гитлеровец самодовольно кивнул головой:
- Гут, хорошо. Больным будет умцюг{24}, теплота, - фельдфебель Тумке может зорген{25}, забота, забота! - и он ударил себя в грудь.
К вечеру больных действительно переселили в другое место. Павловский, Седунов, Золотов и Герега отнесли Качараву и Сараева в кладовку машинного отделения. Здесь стоял оглушительный грохот, но было тепло. Фельдфебель, который, как оказалось, был старшим конвоя, разрешил пленным поочередно ухаживать за беспомощными товарищами. К бородатому Качараве, которого все теперь называли профессором, Тумке относился с явным почтением.
Так прошли сутки. Желание узнать, куда их везут, не оставляло сибиряковцев. Шаршавин, наиболее беспокойный и деятельный из всех, заявил, что у него созрел хитрый план, как достать такие сведения. Все вскоре убедились, что хитрости особой он не придумал, но слово свое сдержал.
Пищу и воду приносили разные солдаты, и Анатолий всегда находил повод, чтобы завести с ними разговор. А когда это удавалось, повторял один и тот же прием. Он обводил рукой пленников и спрашивал, указывая в сторону:
- Фарен нах Берлин?
Видимо, этим исчерпывался весь его запас немецких слов. Гитлеровцы обычно молчали. Но радист был настойчив, и один солдат клюнул. Услышав такой нелепый вопрос Шаршавина, он презрительно улыбнулся и, как бы давая понять, "кому вы нужны такие в Берлине", отрывисто бросил:
- Киль!
Теперь стал известен конечный пункт плавания. За обедом Воробьев рассказал об этом Сараеву и Качараве. Тот в первый раз за эти месяцы от души рассмеялся, услышав, как удалось радисту обвести немцев.
Капитан представил себе карту и путь, каким должно идти судно. Он был только один: по Норвежскому морю вокруг Скандинавии, а дальше проливы Скагеррак, Бельт.
- Через день-другой мы окажемся в Северном море. А там действует флот союзников, Британия под боком, - сказал Качарава. - Как ты на это смотришь?
- Да никак, - ответил Сараев. - На встречу с союзниками надежды мало. Караваны английские ходят севернее, а значит, и военные корабли там. Только если случай поможет.
В двери заглянул круглолицый человек с мохнатыми бакенбардами и трубкой в зубах.
- Здравствуй, - с кривой деланной улыбкой сказал он. - Как поживайт?
- Здравствуйте, - ответил Сараев. - Вы говорите по-русски?
- Найн, - по-немецки сказал норвежец и, снова повторив "как поживайт?", вынул большой кожаный кисет. Закурили. Человек присел на корточки и, ткнув пальцем себе в грудь, буркнул: "Механикер", - потом показал на Качараву и спросил:
- Капитан?
- Нет, - ответил Сараев. - Это профессор, понимаете? Ученый.
- О-о, - поднял палец норвежец и еще раз повторил: - О-о-о, карашо.
Гость посидел еще минуту рядом с каморкой, потом качнул головой и удалился.
- Как ты считаешь, друг это или враг? - спросил Качарава.
- Разобраться сразу трудно. Но скажу откровенно, он мне не понравился, этот механикер.
И снова вскоре открылась дверь, к морякам заглянул перепачканный углем паренек. Он состроил на лице кислую мину, махнул рукой в сторону ушедшего земляка и приложил палец к губам.
- Предупреждает о чем-то, - тихо сказал Качарава.
Паренек полез рукой в большой карман робы, достал беленький узелок и, положив его на пол, поспешно зашагал в другую сторону. В узелке оказались ломоть хлеба и сало.
- Вот и угадай, что они за люди! - вздохнул Сараев. - Ну, ничего, разберемся.
В обед в машинное отделение пришли Шаршавин и Тарбаев. Они сообщили важную новость. Только что к ним в твиндек явился полупьяный Тумке, произнес речь о непобедимости германского оружия, долго ругал большевиков, а в заключение снял пост у дверей. Фельдфебель разглагольствовал о своей гуманности, утверждая, что каждому человеку, даже русскому, он разрешает дышать. Воспользовавшись таким "великодушием" хмельного фашиста, Шаршавин с помощью перочинного ножа отодвинул щеколду и вместе с Тарбаевым пробрался сюда.
- Не знаешь, сколько солдат на судне? - тихо спросил Качарава. - Да штук двадцать. А экипаж - норвежцы. Между прочим, когда я в обед за баландой ходил на камбуз, разглядел, где фрицы живут - в кубрике на носу. Там у них сразу и казарма и караульное помещение. Тумке все время с норвежским капитаном шнапс пьет. Эх, Анатолий Алексеевич, ворваться бы в их кубрик, взять оружие, а там...
- Тихо ты, горячая голова, - остановил его Сараев, - надо все как следует разузнать. А вообще-то сейчас самое время.
- Возвращайся, Толя, к своим да передай Павловскому и Золотову, чтобы сюда пробирались, - сказал Качарава. - И язык покороче. Понял?
- Понял, - обрадовался радист и исчез в темноте. Тарбаев пошел следом.
Вечером состоялось короткое совещание. План захвата судна обрастал деталями, становился ощутимым, реальным. Действительно, на судне норвежская невооруженная команда человек тридцать. Гитлеровцы спокойны - в море пленным бежать некуда. Оставили всего два поста - на корме и на капитанском мостике. Исключалось всякое подозрение, что горсточка измученных людей может решиться на дерзкий шаг.
- Многое зависит от того, как поведут себя норвежцы, - сказал Золотов. Если будут пассивными наблюдателями - одно, а если испугаются и станут выручать немцев, получится сложнее. Жаль, что никто из нас не знает их языка.
- Но зато у нас есть другое, - сказал Павловский и, сгибая в кулак толстые пальцы, начал перечислять: - Капитан свой, боцман, радисты, матросы, Иван Калянов - тот машину хорошо знает, за механика бы сошел.
- Тсс... - приложил палец к губам Сараев.
Он лежал перед открытой дверью кладовки и ясно видел, как к ней по коридору кралась чья-то фигура. Парторг узнал давешнего механика. Уверенный, что его не видят, он на цыпочках прошел вдоль стены почти к самой дверце и замер. "Вот-те на! - подумал Сараев. - Никак подслушивает? А притворялся, что по-русски всего два слова знает".
* Ну, что там? - спросил Качарава.,
Сараев громко раскашлялся и сказал:
- Ходит кто-то.
Норвежца как ветром сдуло.
- Эх, братцы, а ведь за нами шпионят. Сейчас норвежский "механикер", словно кошка, крался, и язык наш ему, видать, знаком.
- Тогда медлить нельзя, - решительно сказал Золотов. - Андрей Тихонович, выкладывайте свой план.
- Нас сегодня наверх выводили, на палубу, воздухом подышать. Так мы с Анатолием все прикинули. Двое наших должны снимать часового на мостике, а двое пойдут на корму и уберут второго. Это Шаршавин на себя взял. Я пойду к ихнему кубрику и дверь бревном припру. Бревно я уже на палубе приглядел. Ну, а потом, поскольку у нас будут два автомата, попробуем договориться с экипажем. Надо думать, народ у них разный, и хороший и плохой. Так что с оружием будет легче разговаривать. Ну, а дальше, как Анатолий Алексеевич скажет, так и будет.
- Если все удастся, судно поведем в Англию. Она близко. И, главное, нужно немедленно захватить радиорубку, чтобы в эфир ни одного сигнала.
- А если не удастся? - тихо спросил Золотов.
- Тогда погибнем в бою, как наши товарищи на "Сибирякове". Будем считать, что экипаж ледокола жив, что борьба с врагом продолжается, - сказал Сараев.
- Спасибо, комиссар, - тихо промолвил Качарава и, сделав над собой усилие, поднялся на ноги. - Тогда по местам! Захват корабля производим в эту ночь. О готовности доложить!
* * *
Мерно работают машины. Час, другой. Каждый думает свою думу, мечтает о свободе. Как назло, стихло море. Сейчас бы шторм, чтобы гремело и стонало все вокруг. А оно вдруг успокоилось. Не свое море, Норвежское. Наше не подвело бы в такую минуту, разгулялось бы вовсю.
- Что-то долго не идут, - сказал Качарава. - Как там у них? Прежнюю бы силу нам с тобой, Михаил. Задали бы сейчас перцу!
- Жди, жди, придут, Алексеич, - ответил Сараев и умолк, вслушиваясь в неровное дыхание корабля.
Еще час, а может, больше. По-прежнему все тихо. Истомилась душа в ожидании. Наконец по коридору тихие, но поспешные шаги. Проклятый этот "механикер", что ему здесь нужно? Прошел мимо. А вот снова шаги. Иван Тарбаев! Он заглянул в дверь и, едва сдерживая волнение, сказал:
-Сейчас начнется. Я пойду. За вами пришлем...
Сердце нещадно колотится, заглушая рокот машины. Минута!Две! Почему здесь опять этот "механикер"? Побежал вслед за Тарбаевым. Неужто сорвется? На палубе еле слышно прозвучала автоматная очередь. Качарава встал. Вверху по трапам и коридорам топочут ноги. Люди бегают, кричат, кого-то ищут. Сердце готово проломить грудь.
- Бегут сюда, это наши, - сказал Сараев. - За нами бегут!
Он приподнялся на руках. В машинное отделение ворвалось несколько гитлеровцев. Они что-то кричали, ругались. Потом со злобой захлопнули дверь каморки, где находились двое сибиряковцев. "Сорвалось! Все сорвалось!" обожгла мозг ужасная мысль. Качарава прислонился к стенке и с трудом опустился на матрац. Рана вновь дала себя знать.
Что же произошло на палубе? Убедившись, что на корабле все угомонились, Павловский дал команду Шаршавину отодвинуть щеколду. Снова в ход пошел перочинный нож, каким-то неведомым образом сохраняемый радистом вот уже почти два месяца. Никто не знал, где он его прячет. Это было единственное оружие сибиряковцев.
Анатолий ловко справился со своей задачей и бесшумно приоткрыл дверь. В тускло освещенном коридоре никого не было. Шаршавин разулся и, знаком призвав соблюдать тишину, добрался до трапа. Через несколько минут он спустился вниз.
- Можно!
Павловский послал Тарбаева в машинное отделение, а остальные гуськом начали подниматься вверх. Никто не встретился на пути. Боцман выглянул на палубу. Тишина. Ночь черная, непроглядная скрывала от глаз все. Судно шло без огней. Фашисты не зажигали их, опасаясь английских самолетов. Соломбалец постучал ладонью по плечу Шаршавина и пропустил его вперед, за радистом в темноту окунулся Скворцов.
По замыслу Павловского, в первую очередь снимался часовой на корме. Это сразу развязывало руки. Все ждали, чем кончится вылазка двух товарищей. Как всегда в такие минуты, время шло утомительно медленно.
И вдруг короткий вскрик, возня, автоматная очередь, и что-то упало за корму.
- Быстро назад, в твиндек! - вполголоса скомандовал Павловский. Дождавшись Шаршавина и Скворцова, он пропустил их, потом плотно прикрыл и задраил дверь на палубу.
И вот все были на месте. Боцман взглядом пересчитал людей и тихо проговорил:
- Сорвалось, братцы. Молчок. Лечь и спать. Анатолий, поставь обратно щеколду. Живо. Что там у вас произошло?
- Вырвался, гад, и нажал курок. А потом мы его за борт, - еще неровно дыша, сказал радист. - Убить себя готов - все дело провалил. А где же нож?..
Шаршавин шарил в подкладке бушлата, в карманах, ножа не было.
- Обронил! Неужто обронил?
- Этого еще не хватало! Ищи лучше! Как же щеколду набросить теперь? За дверью раздались шаги.
- Ну, теперь держись, - сказал Шаршавин, все еще хлопая ладонями по одежде. - Если что, я все на себя.
Все с удивлением услышали, как чья-то рука осторожно опустила щеколду.
Через несколько минут в твиндек прибежали гитлеровцы, а с ними "механикер". Он таращил глаза и что-то объяснял фашистам, показывая пальцами на сибиряковцев. Громче всех кричал Тумке. Фельдфебель, пересчитав пленных, бросился к дверям. Пощелкал запором и, продолжая ругаться, погрозил норвежцу кулаком. Потом солдаты ушли, а у дверей застучали шаги часового.
- Все, братцы, не побывать нам в гостях у английской королевы, - пробурчал Шаршавин.
- Баста! - оборвал его Павловский. - Не до шуток. Нож ищи. А то все откроется.
Качарава и Сараев лежали молча. Говорить не хотелось: погасла последняя искра надежды. Под утро кто-то подошел к их каморке. В маленькое круглое окошечко в двери просунулась рука, и что-то упало на пол. Сараев дотянулся и поднял.
- Перочинный нож, - сказал он Качараве.
- Дай-ка сюда.
Капитан встал, в луче света, проникающего сквозь щель, долго разглядывал.
- Да, перочинный ножик. Я видел его раньше у Шаршавина.
Снова за колючей проволокой
В КИЛЕ их посадили в товарный вагон и повезли. Качарава и Сараев были несказанно обрадованы, что все целы и невредимы. А ведь могло кончиться плохо. Но фашисты, видимо, решили, что солдата на судне убили норвежцы. Тумке не мог себе представить, что русские совершили дерзкую вылазку, ведь дверь твиндека была заложена щеколдой, он проверил и убедился в этом.
Кто был таинственный друг, который помог отвести от них подозрение, моряки так и не узнали.
Неделю стучали колеса. Сквозь решетки узких оконцев сибиряковцы видели высокие черепичные крыши незнакомых городов, на стоянках слышали чужой говор. Как-то ранним утром их вывели из вагона и погнали по пустынным унылым улицам. Сараев, который уже мог подниматься, шел, согнувшись, товарищи поддерживали его под руки.
Их поместили в камеру большого концентрационного лагеря No 330, Марине Дулак. В эту мрачную тюрьму близ Гдыни сгоняли пленных моряков. Порядки, заведенные здесь гитлеровцами, отличались особенной жестокостью. В первый же день вместо обуви пленным выдали тяжелые деревянные башмаки. Двигаться в них можно было, лишь делая короткие шаркающие шажки. Неугомонный Шаршавин и тут не обошелся без шутки:
- В таких штиблетах прямо хоть на танцы. Кстати, ребята, а здесь танцы бывают?
- Бывают, бывают, - сдерживая улыбку, сказал Герега, - еще натанцуешься, холка вспухнет.
- Поживем - увидим. Пока холка вспухнет, нас и след простыл.
- Ой, скор ты больно, Анатолий, - покачал головой Алексеев. - У казематов стены толстые.
- Пошумели, и хватит, - вступил в разговор Качарава. - Кстати, стены, даже самые толстые, имеют уши. А побег - это дело серьезное, и впустую болтать нечего. Сначала оглядеться надо.
Утром пленных выгоняли на работу, больные оставались в камере, убирали помещения, мели двор. Иногда сибиряковцев вызывали на допросы, снова и снова спрашивали, нет ли среди них офицеров, знают ли они шифры, расположение минных полей в северных морях. Но никто не ответил на вопросы, так интересовавшие гестаповцев.
Горстка людей с погибшего, но непобежденного советского корабля держалась стойко, и каждый новый день, проведенный вместе, сплачивал их еще сильней. В разговорах часто можно было услышать фамилии тех, кого уже не было на свете: Элимелаха, Сулакова, Матвеева, Дунаева, Черноус, Бочурко. О них говорили, как о живых, которые ненадолго уехали куда-то и обязательно вернутся. Свою группу пленные сибиряковцы, будь то моряки, артиллеристы или плотники, в разговорах именовали не иначе как экипаж.
Вспоминали часто корабль, походы по Баренцеву и Белому морям, к Новой Земле, вспоминали бой с "Шеером".
- А ведь каравана этот самый "Шеер" так и не догнал, - как-то сказал Павловский. - Мы фашистам все карты спутали.
- А может, и догнал, почем ты знаешь? - спросил боцмана Воробьев.
- Нет, точно не догнал, за это я голову на отсечение кладу, - поддержал Павловского Шаршавин. - Иначе бы они не выпытывали у нас обстановку. А потом, помните, ему кто-то перцу дал, он и удрал в Нарвик.
- Хорошо, что капитана с нами не было, - пошутил Копытов. - А с профессора какой же спрос?
Все рассмеялись. Качарава оглядел товарищей и, качнув головой, тихо заметил:
- Хорошо, ребята, что не оказалось среди нас трусов. Смалодушничал бы кто-нибудь, и тогда...
Он не договорил, что было бы тогда, но все поняли.
- Вот мы говорим о "Сибирякове", о товарищах наших, а знаете, кто мы такие? Помните, когда последний раз возвращались в Архангельск из Кеми, рыбаки с нами шли? И старик один раненым солдатам поморскую сказку рассказывал, хорошую сказку про трех сынов. Их мать посылала встретить отца, предупредить, чтобы к бою готовился, на поморские деревни враги напали, старик этих врагов змеем называл.
- Как же, помню, - встрепенулся Алексеев. - Мы тогда с тобой в одной каюте были, а потом еще комиссар Элимелах пришел. Очень ему тогда стариковская сказка понравилась.
- Ты бы ее нам рассказал, Толя, если помнишь, - пробасил боцман. - Я, ребята, сказки народные очень люблю. Особенно когда мальчонком был - ночи мог не спать,
И Шаршавин, как умел, рассказал. Слушали его внимательно, а когда сказ кончился, долго лежали молча.
- Почему я ее вспомнил, ребята, эту сказку? - снова заговорил радист. - Не кажется ли вам, что этот самый младший сын Иванушка как наш "Сибиряков"? Он отцу сигнал подал, что враги его ищут, хотят в море его дружину потопить, а сам погиб, с врагами сражаясь.
- Точно, про "Сибирякова" этот сказ, - утвердительно сказал Воробьев. Сигнал-то мы подали нашим кораблям. Вот здорово, и сказка вроде и правда!
Долго еще беседовали моряки, забыли о сне, о том, что утром их погонят на тяжелую работу.
Однажды среди ночи в камеру втолкнули пятерых. Они в нерешительности остановились, разглядывая лежащих на нарах.
- Принимайте в компанию, - простуженным голосом сказал один из новеньких.
Сибиряковцы поднялись со своих мест. Узнав, что это земляки, да к тому же еще и моряки, обрадовались. Начались расспросы: кто откуда, с какого корабля, в каких водах плавал, где попал в плен? И, как бывает в таких случаях, нашлись общие знакомые. Разговорам, казалось, не будет конца, однако собеседников постепенно становилось все меньше, и вот усталость свалила измученных людей.
С рассветом в дверь просунули бадью с похлебкой, хлеб и пять ржавых мисок для новых узников. Принялись есть. Молча, неторопливо глотали постную, невкусную похлебку. Один молодой парень приглядывался к бородатому, лицу Качаравы. Анатолий Алексеевич почувствовал пристальный взгляд и поднял голову.
- Мы, кажется, встречались в Архангельске? Все гляжу, тот или не тот? Вы капитан Качарава? Верно? - подмигнул новенький. - Узнал я вас, узнал, капитан.
Запретное слово, произнесенное вслух, обожгло сибиряковцев. Все встрепенулись, перестали жевать, настороженно разом посмотрели на говорившего. Только теперь они хорошенько разглядели его: худое прыщавое лицо, блуждающий взгляд, большой рот с гнилыми зубами. И парень сразу показался противным, хотя толком никто не мог объяснить почему. Павловский, сидевший рядом с новичком, положив руку ему на плечо, медленно проговорил:
- Профессор Качарава, запомни, матросик.
Парень съежился, словно придавленный. Он уткнулся в свою миску и быстро, точно боясь, что у него отберут похлебку, начал работать ложкой. Воцарилась неловкая тишина, которую нарушили окрики охранников: "Шнель!{26} Шнель!"
Вечером, когда усталые, хмурые люди вошли в камеру, они увидели одного Сараева.
- Профессора увели, - сказал парторг.
Сердца закаленных горем людей дрогнули, все посмотрели в сторону прыщавого: прищуренные его глазки плутовато бегали.
Утром он не проснулся, его труп валялся в дальнем углу: лицо было перекошено, изо рта вывалился язык.
Прибежал сам комендант лагеря, которого за жестокость пленные прозвали зверем. Маленькое существо на кривых ножках махало перед лицами моряков кулачком, поросшим рыжей шерстью, и визгливо что-то кричало.
- Кто удушил? Кто удушил? - повторял за ним
переводчик.
Когда очередь дошла до Шаршавина, он состроил скорбную гримасу и, как бы раскрывая великую тайну, доверительно проговорил:
- Сам себя удушил. Я видел. Душил и плакал.
Комендант оцепенел, потом, сообразив, что над ним смеются, в ярости затопал ножками. Трое гестаповцев схватили Анатолия, выволокли в коридор, долго и остервенело били.
Несколько дней Шаршавин не вставал и оставался в камере с Сараевым.
Четверо моряков жили с сибиряковцами недолго. Их куда-то увели. Прощаясь, один из них горько заметил:
- Не принесли мы вам счастья, ребята. Кабы знали, эту гадину сами бы удушили,
Наступил март тысяча девятьсот сорок третьего года. Первое дыхание весны, первые радостные вести. В порту, куда в последнее время гоняли моряков грузить уголь, произошла встреча с французом из соседнего концлагеря. С ним столкнулся у бункера Калянов.
- Камрад, - тихо окликнул Ивана пленный и, ударяя себя в грудь, сказал: Я маки, партизан, компрене?{27}
Калянов понимающе качнул головой.
- Сталинград, Гитлер капут, компрене?
Француз двумя руками взял себя за горло и состроил такую выразительную мину, что плотнику все стало ясно.
- Компрене, компрене! - повторил он. - Спасибо, браток. Порадовал.
Вечером в камере только и было разговору, что о Сталинграде. Сибиряковцы, не зная подробностей, поняли: произошло событие огромной важности, фашистам нанесен сильный удар. Сердце забилось надеждой на скорое освобождение, возникали новые планы побега. Но уходило лето, осуществить их не удавалось. Все оставалось по-прежнему: изнурительные работы, скудная еда, душная камера и никаких возможностей связаться с внешним миром. Как-то прямо с работы уволокли невесть куда Ивана Алексеева. Думали, гадали, зачем он понадобился фашистам. Ждали день, другой, сигнальщик так и не появился. Сильнее всех переживал разлуку Шаршавин, он крепко дружил с Алексеевым, таким же, как и сам Анатолий, оптимистом и фантазером. Приятели и спали на нарах вместе, накрывались одним одеялом. Анатолий тщетно пытался хоть что-нибудь выведать у охранников о судьбе товарища, те не отвечали.
Как-то осенью Сараева, Шаршавина и Воробьева отправили на завод "Шайдерейдер и Ошенек" за пивом для лагерного начальства. Втроем они катили тележку, сзади шел охранник.
Хозяином пивоварни был немец. Пока охранник разговаривал со своим соотечественником, сибиряковцы успели украдкой перекинуться несколькими словами с польскими рабочими. Один из них понимал по-русски и сказал, что фашистские армии на фронтах терпят одно поражение за другим, видно, час освобождения не за горами. Сказано это было скороговоркой, а морякам хотелось узнать побольше.
Вскоре случилось то, о чем можно было только мечтать. Предприимчивый хозяин завода, соблазнившись возможностью располагать бесплатной рабочей силой, уговорил начальство лагеря ежедневно присылать нескольких пленных. По счастливому стечению обстоятельств, выбор пал на сибиряковцев. К заводу прикрепили Сараева, Шаршавина и Воробьева, иногда добавляли еще кого-нибудь из команды.
Охранник, сопровождавший моряков, почти не наблюдал за ними. Работали они в разных помещениях, и он лишь иногда заглядывал в цехи, чтобы убедиться, все ли на месте, остальное время сидел в конторе и наливался пивом. Теперь сибиряковцы ежедневно получали подробную информацию о делах на фронте. У них появились верные друзья - польские рабочие Сверчинский, Стахевич и Обрушкевич. Беседуя с ними каждый день, Сараев понял: эти люди регулярно слушали советские радиопередачи и, по-видимому, состояли членами тайных организаций Сопротивления.
Дружба крепла. Поляки помогали русским, чем могли, приносили хлеб, сало, вареную картошку. Спрятав продукты под одеждой, моряки проносили их в камеру и поровну делили между товарищами.
В начале ноября "пивовары", как в шутку называли сибиряковцы работающих на заводе, вернулись радостно возбужденные. Польские друзья сообщили им, что освобожден Киев. "Эх, нет с нами капитана! - горевали моряки. - Порадовались бы вместе! Жив ли он?"