Павел грустно улыбнулся. Жена проводит дочку в класс, затем придет домой и пригорюнится. Ведь, поди, сообщили уже, что муж погиб.
Вавилов взял ведро и пошел к своим водоемам - широким камням с выбоинами. После дождей в них скапливалась влага. Топором он увеличил углубления. В первом камне лунка была полна. Вода чистая и прозрачная, как в роднике. Павел наклонился и увидел свое отражение. На него глядело чужое лицо, обросшее густой щетиной. Щеки ввалились, глаза спрятались в глубоких почерневших глазницах. Только орлиный нос был его, Вавилова. "Поди, не узнали бы меня сейчас", - Павел в сердцах сгреб широкой ладонью воду в ведро. Изображение исчезло. Он понуро побрел к другому камню.
Все эти дни Вавилов жил надеждой на скорое спасение. Ведь должны же искать сибиряковцев! В этом он не сомневался. И все же мучило сомнение: придет ли кому-нибудь в голову невероятная мысль искать пострадавших на этой дикой, заброшенной скале? К тому же на авиацию рассчитывать не приходилось: погода стояла пасмурная, низкие облака надолго спрятали островок от глаз летчиков. Только с моря можно ждать помощи! Но море попрежнему пустынно, лишь изредка покажется из воды лакированная голова отбившейся от стада нерпы, пошевелит усами, пофырчит, потаращит круглые глаза и скроется. И опять тихо вокруг. Разве что где-то в стороне послышатся гортанные крики казарки да простонет плаксивым голосом полярный разбойник - поморник.
Вавилов вспомнил о маяке. На вторые сутки, почувствовав себя немного лучше, он попробовал зажечь его. Полдня ушло на то, чтобы исправить фонарь, проверить, целы ли газопроводы. Наконец все было в порядке, можно пускать газ. Павел открыл вентиль, и вскоре фонарь засветился бледно-синим холодным светом, замигал на скале, как одинокий глаз циклопа, посылая вдаль призыв: "Здесь, на скале, потерпевший бедствие, помогите!"
Сердце утомленного человека учащенно забилось от переполнившей его радости. Огонек, хоть и слабый, мог привлечь внимание зорких моряков.
Однако радость была преждевременной. Через несколько часов пламя неожиданно стало слабеть, уменьшаться. В голове Вавилова промелькнуло ужасное подозрение: "Неужели газ так быстро кончился?!"
Да, так и оказалось. В баллонах оставалось немного горючего, и оно быстро иссякло. Пламя потухло: закрылся глаз циклопа.
И снова мучительно долго потянулось время, а надежд на скорое спасение становилось все меньше. И вскоре Павел понял, что никто во всем мире не знает о его судьбе. Он отгонял от себя мрачные мысли, но они упорно одолевали его. Хотелось с кем-то поделиться тревогой, поговорить. И он поверял свои мысли собаке, которая стала ему незаменимым другом, брела за ним повсюду. Павел привык к ней и уже не замечал ее уродства. Примостится усталый на камень передохнуть, собака рядом, лизнет ладонь и сидит, прижавшись к ноге.
- Ласковая, - сказал он однажды, погладив ее. - Ласка, Ласка. - Так и стал ее звать.
Помор хорошо знал: море не терпит слабых. Раскиснет душа, пропал тогда. И Вавилов твердо решил не сдаваться: он взялся за топор. Как любой соломбалец, сызмальства Павел был приучен к плотницкому делу. Сколотил из досок, отодранных от вышки, шалаш. Он получился неказистый, но жить было можно. "До холодов дотяну, - прикинул моряк, - а там видно будет".
Как-то Вавилов проснулся от холода и не сразу сообразил, чего ему не хватает. Пошарил рукой вокруг - собака ушла. Сон пропал, Павел вылез из шалаша и тихо позвал:
- Ласка, Ласка...
Но она так и не пришла. Тогда он надел куртку и поднялся на галерею маяка. Снова позвал собаку. Не видно нигде. Он стал смотреть в сторону моря. Павел делал это инстинктивно каждый день, ложась спать и просыпаясь. Ведь спасение могло прийти только оттуда, где небо сливалось со студеными водами. Павел глядел на волны часами, пока слезы не застилали глаз. Тогда он отворачивался. Но незаметно для себя снова бросал взгляд на воду. Так и сейчас его взор блуждал по горизонту.
Солнце спряталось за черную тучу. Подул северный ветер. Предвестник наступления холодов прогонял лето. Его порывы жестоко теребили воду и гнали ее к берегу. Волны с грохотом разбивались о скалы.
Вдруг внизу раздалось урчание. Прислушался: "Собака пришла!" Глянул вниз. Кровь застыла в жилах. В его "доме" хозяйничала огромная медведица. Рядом копошились два белых медвежонка. Вот один из них получил шлепок от мамаши и кубарем полетел прочь. Ударился о ведро. Выплеснулась добрая половина воды, которую он с трудом собрал за день.
"Наган! Где наган?!" Вавилов с горечью вспомнил, что оружие внизу. Как же прогнать зверя? Ведь эдак он все разграбит. В отчаянии Вавилов заорал во всю мочь, вернее - ему показалось, что он кричал громко: из простуженной глотки вырывались лишь хриплые звуки. Медвежата не обратили на это никакого внимания, но медведица потянула носом воздух и, видимо, почувствовала близкое присутствие человека. Она недовольно фыркнула и побрела прочь, подгоняя впереди малышей. Скоро опасное семейство скрылось за скалой, и Вавилов не сбежал, а буквально слетел вниз.
Разгром был полный. Вокруг валялись рассыпанные галеты, мешок с отрубями был распорот острыми когтями, словно ножом, одежда раскидана. Вавилов погрозил кулаком вслед медведям. И тут же подумал о Ласке: "Растерзали, однако".
Павел стал собирать галеты. Насчитал пятьдесят пять целых и одиннадцать половинок. Всего шестьдесят с половиной галет да отруби. Вот и все запасы. Медленно и аккуратно собирал Вавилов драгоценное добро. Прикинул: дней двадцать протяну.
Кто-то ткнул его в бок. Вавилов в ужасе метнулся в сторону: "Медведи!" И тут же испуг сменился радостью. Он увидел собаку.
- Пришла? Куда ходила? Небось опять травку жевать? - Моряк погладил животное. Потом размочил галету: - Может, поешь?
Собака лизнула ее раз-другой и отвернулась.
- Да, худо твое дело. На хоть воды попей. Ласка осторожно попила, тяжело делая каждый глоток, и жалобно заскулила.
Вещи Вавилов перетащил на маяк. Наверху безопаснее. К поясу пристегнул наган на случай, если медведи вернутся.
Тучи потемнели и опустились совсем низко. Повалил густой снег. Скоро остров покрылся белой пушистой простыней, только на выступах зияли черные дыры и плешины. Вавилов озяб, спустился вниз. Собрал щепки, угольки от старого костра и принялся разводить огонь. Чиркнул спичку, но порыв ветра погасил ее. Достал вторую, и она погасла. Павел нервничал, руки не слушались.
Лишь после долгих усилий ему удалось разжечь огонь. Скоро закипела вода. Он накрошил в нее отрубей, положил несколько кусочков кожи от старого ремня и начал варить. Варил долго. Затем медленно ел это месиво с галетой. Закончив трапезу, стал пересчитывать спички: их осталось сорок семь. "Надо быть осторожнее, - подумал он. - Этак надолго не хватит. Плот бы скорей достроить".
Павел взял топор и пошел к морю, где ждала начатая работа. Он всегда с удовольствием трудился - время тянулось не так мучительно медленно. К тому же, когда руки заняты, и в голове меньше всяких страшных мыслей.
Бревна, доски, которые он насобирал ранее, за ночь запорошило мягким снегом. Когда он подошел ближе, с них вспорхнула стайка пуночек{13}, наперебой треща звонкими голосами. На одном бревне, уже почти совсем сгнившем, Павел увидел множество черных точек, отчетливо выделявшихся на снегу. Это снежные блохи, лакомое блюдо пуночек.
Павел пытался ловить маленьких птичек, но с наступлением холодов они стали совсем пугливыми и осторожными. Раз только ему удалось поймать пару пташек. Однако много ли проку от такой "дичи"? Крупные же птицы облетали остров стороной, словно он был заколдованный.
Вавилов сгреб топором снег с бревен и досок, стал думать, чем их скрепить. Гвоздями нельзя, на первой же волне плот развалится. И Вавилов начал искать обрывки канатов, что видел на отмели. Их прибила волна. Нашел один, попробовал - крепкий. Таких бы несколько кусочков, и ладно. Осмотрелся, больше не видно. По привычке посмотрел на горизонт и замер.
"Дымок! Не может быть!" Павел закрыл глаза. Потом открыл. Дымок по-прежнему виднелся вдали, легкий, словно от папиросы. Сомнений не было: пароход. Не мог ошибиться глаз моряка.
Павел зашагал взад и вперед. Так ходит загнанный в клетку зверь. Дышать стало трудно. Ох, как сильно колотилось сердце! Волнение передалось собаке, она протяжно завыла, опустив голову к земле. Вавилов, не выдержав, пнул ее ногой:
- Замолчи, сука!
Собака, удивленная и испуганная, притихла, отползла в сторону. А он неотрывно следил за кораблем, который шел, казалось, прямо к острову. "За мной. Конечно, за мной. Надо собирать вещи". И он стал нервно и торопливо складывать пожитки в мешок. Потом подошел к собаке, погладил ее:
- Не обижайся, скоро дома будем, не брошу. За нами ведь.
Корабль теперь был отчетливо виден. Это был пароход "Беломорканал". Он узнал его по силуэту. Вавилов хорошо различал мачты, стрелы, надстройки. На нем друзья. На всякий случай поправил прибитую к маяку доску с надписью "Один с "Сибирякова".
Прошло несколько томительных минут, и пароход вдруг стал уменьшаться в размерах.
- Мимо! Неужто мимо? Не может быть! - вслух повторял кочегар.
Но пароход уходил. Павел заметался по берегу, замахал руками, стал кричать:
- Ну, что же вы там, братцы! - голос Вавилова тонул в океане. - А-а-а...
Костер? Это была последняя надежда. Вавилов сгреб в кучу дощечки, наклонился над ними и пытался разжечь. Но трясущиеся руки ломали спички, головки их либо стирались, или, вспыхнув, тут же гасли, а вместе с ними гасла и надежда.
С корабля не заметили человека. Пароход растаял вдали. Павел упал на землю и рыдал и все повторял: "Братцы, что же вы, братцы?"
Пират снимает маску
ШАРШАВИН трижды запрашивал неизвестный корабль на условой волне, но тот упорно молчал.
- Движется встречным курсом, - докладывал старшина сигнальщиков Алексеев, - судно большое, военное.
- Да, судя по всему, военное,- сказал Качарава, неотрывно следя в бинокль, как увеличивается в размерах дымящая черная точка.- Линкор или крейсер. Вон боевая рубка, орудийные башни.
На мостик поднялся Элимелах, он снял фуражку и, не скрывая волнения, провел рукой по высоким залысинам. Командир посмотрел на комиссара. Коренастый, большеголовый, тот стоял рядом, широко расставив ноги, и глядел то на палубу, где столпились матросы, то в море. "О чем он думает сейчас? О людях? Конечно, о них. Волнуется".
Что ж, и верно, все может случиться, время военное. Ведь обстреляла же вражеская подводная лодка станцию на мысе Желания. Вспомнилось Качараве первое боевое крещение еще там, на Белом море. Экипажу пришлось отбивать атаку сразу нескольких самолетов. Никто тогда не дрогнул. Все были на своих местах. Ледокол ощетинился огнем пулеметов, зенитных пушек, и вражеским стервятникам пришлось уйти ни с чем, разбросав бомбы где попало. И потом так бывало не раз. Но теперь военный корабль с мощной артиллерией, против которой "Сибирякову" нечего противопоставить.
- Передайте в Диксон: "Вижу крейсер неизвестной национальности, идет без флага"! - приказал Шаршавину Качарава.
В голову назойливо лезла одна и та же мысль: "Корабль не иначе как вражеский! Друг не стал бы прятать свое лицо. Кто же это - "Хиппер", "Лютцов" или "Шеер"?" Командиру было известно, что эти фашистские линкоры уже появлялись в северных морях. Они, как пираты, нападали на торговые суда у берегов Норвегии и топили их.
- Запроси сигналами название, национальность! - сказал Качарава Алексееву. Тот выполнил приказ. Через минуту с военного корабля передали название: "Тускалуза".
- "Тускалуза"? - удивился Качарава. - Как мог оказаться в Карском море американский тяжелый крейсер, да еще тайно?
В эту минуту над встречным кораблем поднялся полосатый со звездами флаг.
- Глядите, товарищ командир, американец! - взбегая на мостик, крикнул Сулаков. За ним спешно поднимались Никифоренко и Бочурко.
- Не верю я, Анатолий, этому. Здесь что-то не так, - сказал Элимелах.
- Все ясно, комиссар, - сказал Качарава и приказал радисту: - Сообщите в Диксон: "Военный корабль поднял американский флаг. Идет прямо на нас!"
Ответ из Диксона пришел немедленно: "В данном районе никаких американских судов быть не может. Корабль считать противником. Действовать согласно боевой инструкции!"
На "Сибирякове" прозвучали колокола громкого боя. "Тревога!" Словно ветром сдуло от борта моряков, каждый спешил занять свое место по боевому расписанию. С орудий слетели чехлы. В ту же минуту на клотике линкора замигал семафор.
- Запрашивает ледовую обстановку в проливе Вилькицкого! - доложил Алексеев.
- Ты слышишь, Зелик, что ему надо? - нервно сказал Качарава. - Курс пролив между островами. Право руля! - приказал он стоящему у штурвала матросу.
Ледокол сделал резкий поворот.
- Думаешь, спрячемся? - спросил Элимелах.
- Попытка не пытка. Пока суд да дело, надо испробовать и эту возможность. Николай Григорьевич,- обратился Качарава к старшему механику,- бегите вниз и постарайтесь выжать из машины все возможное.
Бочурко по-военному отозвался: "Есть", - и поспешил вниз.
Теперь "Сибиряков" уходил в сторону от противника. Но тот тоже изменил курс с явным намерением преследовать советский пароход. Несмотря на то, что машина "Сибирякова" работала на пределе, расстояние между кораблями неумолимо сокращалось. Нет, не могло сердце старого ледокола соревноваться в силе с могучей машиной бронированного чудовища, скорость которого была почти вчетверо выше.
- Опять спрашивает состояние льдов в проливе Вилькицкого! - доложил с фок-мачты Алексеев.
- Как бы не так! -сказал командир. - Караван ему нужен, ишь чего захотел!
На мостике снова появился Бочурко и сказал, что большего машина не даст.
- Николай Григорьевич, вам все понятно? Запомните, если с командиром что-нибудь случится, открывайте кингстоны, топите судно. А команду на шлюпки. Но это в крайнем случае, товарищи.
- Понятно, Алексеич, - кивнул головой Бочурко, хоть понял, что Качарава говорил не только ему, а всем, кто был на мостике.
- Уж больно деликатно себя ведет этот самозванец, - заметил Сулаков.
- Погоди, Георгий Петрович, сейчас он иначе заговорит, - тихо ответил Элимелах.
В эту минуту пират скинул маску. Все, кто держал в руках бинокль, видели, как сполз вниз американский флаг и на мачту полезло красно-белое полотнище с фашистской свастикой{14}.
- Приказывает остановиться! - крикнул сигнальщик.
- Все ясно! - ответил ему Качарава. - Спускайтесь вниз.
- Вот так глубокий тыл! - протянул Никифоренко. - Здесь почище, чем на Белом, придется.
- Ну, комиссар, что будем делать? - спросил командир.
Элимелах оглядел товарищей. Здесь были все, с кем он делил столько трудных походов, кому привык верить всем сердцем и кого успел по-настоящему полюбить. Вот они: строгий и исполнительный Сулаков, степенный и всегда невозмутимый Бочурко, статный, широкоплечий Сараев - твердый и прямой в любом деле, молодой и горячий Никифоренко, только что так лихо доложивший о готовности орудийных расчетов. Нет, такие не подведут. А Качарава? Комиссар восхищался его самообладанием в эту минуту.
Это совещание командиров было, наверно, самым коротким за всю историю "Сибирякова". Каждый понимал, что говорить уже не о чем, каждый ждал друг от друга лишь одного - крепкого мужского рукопожатия. Решалась судьба ледокола, и двух мнений быть не могло.
- Есть ли еще надежда оторваться от линкора? - спросил Элимелах.
- Нет! До островов далеко, уже не получится, комиссар.
Большие карие глаза командира сверкнули озорным огнем, брови насупились.
- Будем принимать бой!
- Других мнений нет! - за всех твердо ответил Сулаков.
- Тогда по местам!
Бочурко уже подошел к трапу и вдруг увидел у перил настороженно застывшую фигурку Юры Прошина. Подошел к нему. Юра повернул голову, лицо его было бледным, губы обкусаны.
- Ты что тут? - спросил Николай Григорьевич.
- Связной, по расписанию.
- Не робеешь?
- Нет. Интересно даже, как дальше будет.
- Эх, зуек, зуек, милый ты мой малыш! Интересно, значит?
Закусив губу, Юра кивнул головой и по-мальчишески шмыгнул носом.
- Ну, дорогой, крепись, будь мужчиной. Воевать
сейчас будем. Понял?
* Ага, - снова кивнул головой Юра.
Бочурко похлопал юнгу по плечу и, как-то весь сгорбившись, начал спускаться вниз.
...Почему по телу пробегает мороз? Почему дрожат руки, а когда говоришь, рот сводит судорога и хочется крепко стиснуть зубы? Холодно? Нет. Идут последние минуты перед боем. Почему так сильно стучит сердце и думаешь, думаешь о том, что может сейчас произойти? Страшно? Да. Не верьте тем, кто говорит, что им было не страшно перед боем, - они кривят душой. И все же это не то чувство, которое может надолго лишить настоящего человека способности все четко видеть вокруг, правильно оценивать события и действовать. Нет! В такие минуты в людях происходит удивительное превращение: каждая клетка мозга, нервов, мышц готовится к жестокой борьбе и как бы напоминает: "Я здесь, с тобой, я помогу тебе, сражайся!" А потом проходит и холод и дрожь, и человек готов к схватке. Теперь он будет тверд, и уж если придется отдать свою жизнь, отдаст ее дорого и зная за что.
Некоторые умеют в такие минуты не выдавать своих чувств, и это называют хладнокровием. Неверное слово. Хладнокровным может быть лишь тот, у кого вместо сердца камень, кто спокойно созерцает беззащитную жертву, уверенный, что расправится с ней без труда. Но куда девается хладнокровие, когда появляется противник, сильный и беспощадный, - холодная кровь закипает от страха.
Другое дело самообладание. Оно рождается твердой верой в свою правоту. Гордо, с поднятой головой идут на смерть смельчаки, верные долгу. Им тоже дорога жизнь, но они спокойны, ум их работает ясно, и в пору самых тяжких испытаний ни одна жилка не дрогнет на лице. Именно самообладание, а не хладнокровие было присуще советским людям в минувшей войне.
По боевому расписанию кают-компания на "Сибирякове" превращалась в лазарет. Валя Черноус, едва сдерживая дрожь, разъясняла санитарам их обязанности. В ее распоряжение поступили буфетчица Наташа Ринкис, уборщицы Варя Деснова и Анна Котлова. Девушки надели белые халаты и с каким-то удивлением озирались вокруг, не сразу понимая, что говорит им доктор.
- Неужто стрелять будут? - прижав руку к сердцу, срывающимся голосом произнесла Наташа. - Неужто будут?
Сознание того, что она здесь все-таки старшая, заставило Валю собраться с силами.
- Бинты сюда! Разворачивайте вату! Бутыль с йодом поставьте на стол! Да перестань ныть, Наташа! - командовала она.
В дверях появилась Дарья Михайловна Колкунова. Заметив растерянность девушек, она улыбнулась и ласково сказала:
- Что, сороки, приумолкли? Струхнули? Все будет ладно. Давайте-ка я вам помогу.
И сразу всем стало легче, словно ничего особенного не случилось. Присутствие тети Даши действовало успокаивающе. Вале вдруг захотелось выбежать на палубу, узнать, как там. Прошло всего пятнадцать минут, а казалось - часы. Улучив момент, Валя Черноус выскользнула из кают-компании и глянула вверх на мостик. Там Качарава что-то говорил Элимелаху.
"Товарищ капитан, что ж это будет?" - хотелось ей крикнуть и быть поближе к нему. Снова тревожно застучало сердце. По трапу быстро сбегали офицеры.
Сулаков и Сараев спешили в кормовую запасную рубку. Инструкция предусматривала: в случае боя иметь два командных пункта. Туда же направился и старший радиотехник Михаил Будылин. Ему предстояло подносить снаряды.
- Вам что, доктор, помощь нужна? - прозвучал рядом голос Павловского.
Боцман вместе с комиссаром возглавлял аварийно-спасательную команду. И сейчас матросы разворачивали пожарные шланги, готовили песок, огнетушители. Павловский спокойно смотрел на Валю и ждал ответа.
- Нет, мне ничего не нужно, Андрей Тихонович, - ответила Валя и поспешила к девушкам.
- А то берите из пассажиров, - прогудел вслед ей боцман, - люди там бывалые, помогут.
Уже закрывая дверь, Валя глянула в щелку и увидела застывший у орудия расчет. Хобот пушки двигался, как живой, словно нюхая ядреный морской воздух. Из люка вылез кочегар Вавилов и положил на носовую палубу ящик со снарядами.
Над линкором поднялось серое облачко, и почти мгновенно перед носом "Сибирякова" из воды выросла огромная белая пирамида.
* * *
В 13.40 Диксон получил от "Сибирякова" радиограмму всего из двух слов: "Принимаем бой!" В 13.47 пришла еще одна, видимо посланная Шаршавиным по собственной инициативе: "Ну, началась канонада!"
Потом "Сибиряков" долго не отвечал. Наконец несколько сбивчивых, обрывающихся на полуслове сигналов и один полностью принятый текст: "Продолжаем бой, судно горит..." Это было последнее сообщение с ледокола.
Передающая станция Диксона уже посылала в эфир тревожную весть: "Всем, всем, всем. В Карском море появился фашистский крейсер. Ледокольный пароход "Александр Сибиряков" принял бой".
Радиограммы вскоре лежали на столах капитанов четырнадцати судов каравана в проливе Вилькицкого. Через час корабли вошли в лед и стали недосягаемы для пирата.
Подвиг сибиряковцев был у всех на устах. Где они? Чем кончился бой? Теперь ледокол вызывали десятки станций.
Но "Сибиряков" молчал.
"Сибиряков" идет в атаку
СДЕЛАВ предупредительный выстрел, фашистский рейдер просемафорил приказ: "Спустить флаг!" Качарава зло усмехнулся и кивнул головой застывшему в ожидании Никифоренко:
- Давай!
- Бронебойным!.. Бронебойным!.. Бронебойным!.. - как эхо, повторяли заряжающие.
- Огонь!
"Сибиряков" содрогнулся, орудия ударили разом.
- Получай ответ! - крикнул Дунаев и вложил в дымящийся зев казенника очередной патрон.
Перед бортом линкора поднялись четыре фонтана: снаряды не долетели. Но Никифоренко видел в дальномер, как с палубы вражеского судна исчезли маленькие черные фигурки гитлеровцев.
- Спрятались, не нравится! - проворчал офицер. - Эх, жаль, пушки маловаты, я бы вам показал! Огонь! - снова крикнул он.
После второго залпа "Сибиряков" пошел навстречу пирату.
"Таран!" - подумал Качарава. Но тут же отверг эту безумную мысль: фашистский крейсер легко ушел бы от столкновения. Отверг и все-таки дал команду идти на сближение. Одержать моральную победу - вот что было важно сейчас. Только решимость, единство и мужество экипажа он мог противопоставить вооруженному до зубов противнику.
Решение командира поняли все. Поняли, и никто не дрогнул. Люди были готовы идти на смерть!
На линкоре уже прошло первое изумление неслыханной дерзостью маленького ледокола. Зашевелились издали похожие на карандаши стволы пушек, борт окутался дымом. С визгом и стоном плюхались в море вокруг "Сибирякова" смертоносные снаряды, поднимая высоченные столбы взбесившейся воды. Но он шел и шел вперед. По какой-то счастливой случайности первый залп противника почти не причинил вреда. Надо полагать, фашистский командир не был готов к такому неожиданному повороту событий. Он, видимо, рассчитывал, что одного выстрела будет достаточно для устрашения жертвы. Сколько судов разных стран спускали флаг по первому же его приказу, стопорились машины! Команды поспешно спускались в шлюпки, а потом - несколько неторопливых выстрелов по застывшей мишени, и все кончено. Так случалось не раз на разбойничьей дороге рейдера.
Но теперь перед фашистами было советское судно. Его экипаж не испугали десятки тяжелых орудий закованного в броню бандитского корабля. "Сибиряков" смело ринулся в бой со своими четырьмя крохотными пушчонками. Разве могли понять гитлеровцы, что в эту минуту советские моряки думали не о спасении своей жизни, а о тех, кто шел сейчас ледовыми дорогами Арктики!
Срезало верхушку фок-мачты, она падала, задевая за ванты и увлекая вниз красный трепещущий лоскут.
- Флаг! Сбило флаг! - раздались голоса.
"Как же без флага-то? - подумал Иван Алексеев и помчался по трапу к тому месту, куда рухнул обломок мачты. - Гады, еще решат, что мы сдаемся".
Иван бросился к мачте, но в эту минуту резкая боль пронзила левый бок. Руки судорожно прижались к груди, сквозь пальцы сочилась кровь. Жгло спину, на нем горела фланелевка. Старшина пытался стащить ее, но онемевшие руки не слушались.
Подбежали Новиков и Синьковский, помогли снять рубаху.
- Флаг! - только и смог сказать Алексеев. Новиков понял.
- Ваня! - крикнул он почти в самое ухо Синьковскому. - Помоги старшине, я мигом.
И он убежал.
Через минуту все увидели взбиравшегося на мачту матроса. Не многие разобрали сквозь дым, кто это, но увидели, что за человеком поднимается алая, как пламя, полоса.
Над судном рвались снаряды, и жизнь смельчака висела на волоске. Взоры всех были прикованы к маленькой фигурке на мачте. И вот уже ветер развернул кумачовое полотнище, и оно гордо заколыхалось над "Сибиряковым". Бой разгорелся с новой силой.
А матрос? Матроса уже не было в живых.
* * *
- Скворцов! Скворцов! Дунаев! - кричал в трубку Никифоренко.
Артиллеристы не отвечали: связь нарушилась. Офицер бросился к трапу. Вскоре его звонкий голос разносился где-то на корме. Выстрелы орудий, надсадный вой собак, жалобное мычание коров, резкие выкрики команд. Дикая какофония раскалывала мозг, терзала нервы.
- Скажите, что мне делать, Зелик Абрамович! - кричал в ухо комиссару Золотов. - Я должен что-то делать, иначе можно сойти с ума!
- Помогайте подносить снаряды! Снаряды, понимаете? Идите к Дунаеву!
Золотов кивнул головой и помчался к носовым орудиям. В это время страшный удар потряс судно: одиннадцатидюймовый снаряд угодил в корму. Качарава видел крутящиеся в воздухе бревна, ящики, какие-то лохматые, шевелящиеся комочки, переломленный надвое кунгас. Смолкли кормовые орудия. На палубе заплясали кривляющиеся языки пламени. "Сибиряков" потерял управление и беспомощно закружился на месте, как бумажный кораблик. Матрос Котлов все еще растерянно крутил штурвал.
Вавилов взял ведро и пошел к своим водоемам - широким камням с выбоинами. После дождей в них скапливалась влага. Топором он увеличил углубления. В первом камне лунка была полна. Вода чистая и прозрачная, как в роднике. Павел наклонился и увидел свое отражение. На него глядело чужое лицо, обросшее густой щетиной. Щеки ввалились, глаза спрятались в глубоких почерневших глазницах. Только орлиный нос был его, Вавилова. "Поди, не узнали бы меня сейчас", - Павел в сердцах сгреб широкой ладонью воду в ведро. Изображение исчезло. Он понуро побрел к другому камню.
Все эти дни Вавилов жил надеждой на скорое спасение. Ведь должны же искать сибиряковцев! В этом он не сомневался. И все же мучило сомнение: придет ли кому-нибудь в голову невероятная мысль искать пострадавших на этой дикой, заброшенной скале? К тому же на авиацию рассчитывать не приходилось: погода стояла пасмурная, низкие облака надолго спрятали островок от глаз летчиков. Только с моря можно ждать помощи! Но море попрежнему пустынно, лишь изредка покажется из воды лакированная голова отбившейся от стада нерпы, пошевелит усами, пофырчит, потаращит круглые глаза и скроется. И опять тихо вокруг. Разве что где-то в стороне послышатся гортанные крики казарки да простонет плаксивым голосом полярный разбойник - поморник.
Вавилов вспомнил о маяке. На вторые сутки, почувствовав себя немного лучше, он попробовал зажечь его. Полдня ушло на то, чтобы исправить фонарь, проверить, целы ли газопроводы. Наконец все было в порядке, можно пускать газ. Павел открыл вентиль, и вскоре фонарь засветился бледно-синим холодным светом, замигал на скале, как одинокий глаз циклопа, посылая вдаль призыв: "Здесь, на скале, потерпевший бедствие, помогите!"
Сердце утомленного человека учащенно забилось от переполнившей его радости. Огонек, хоть и слабый, мог привлечь внимание зорких моряков.
Однако радость была преждевременной. Через несколько часов пламя неожиданно стало слабеть, уменьшаться. В голове Вавилова промелькнуло ужасное подозрение: "Неужели газ так быстро кончился?!"
Да, так и оказалось. В баллонах оставалось немного горючего, и оно быстро иссякло. Пламя потухло: закрылся глаз циклопа.
И снова мучительно долго потянулось время, а надежд на скорое спасение становилось все меньше. И вскоре Павел понял, что никто во всем мире не знает о его судьбе. Он отгонял от себя мрачные мысли, но они упорно одолевали его. Хотелось с кем-то поделиться тревогой, поговорить. И он поверял свои мысли собаке, которая стала ему незаменимым другом, брела за ним повсюду. Павел привык к ней и уже не замечал ее уродства. Примостится усталый на камень передохнуть, собака рядом, лизнет ладонь и сидит, прижавшись к ноге.
- Ласковая, - сказал он однажды, погладив ее. - Ласка, Ласка. - Так и стал ее звать.
Помор хорошо знал: море не терпит слабых. Раскиснет душа, пропал тогда. И Вавилов твердо решил не сдаваться: он взялся за топор. Как любой соломбалец, сызмальства Павел был приучен к плотницкому делу. Сколотил из досок, отодранных от вышки, шалаш. Он получился неказистый, но жить было можно. "До холодов дотяну, - прикинул моряк, - а там видно будет".
Как-то Вавилов проснулся от холода и не сразу сообразил, чего ему не хватает. Пошарил рукой вокруг - собака ушла. Сон пропал, Павел вылез из шалаша и тихо позвал:
- Ласка, Ласка...
Но она так и не пришла. Тогда он надел куртку и поднялся на галерею маяка. Снова позвал собаку. Не видно нигде. Он стал смотреть в сторону моря. Павел делал это инстинктивно каждый день, ложась спать и просыпаясь. Ведь спасение могло прийти только оттуда, где небо сливалось со студеными водами. Павел глядел на волны часами, пока слезы не застилали глаз. Тогда он отворачивался. Но незаметно для себя снова бросал взгляд на воду. Так и сейчас его взор блуждал по горизонту.
Солнце спряталось за черную тучу. Подул северный ветер. Предвестник наступления холодов прогонял лето. Его порывы жестоко теребили воду и гнали ее к берегу. Волны с грохотом разбивались о скалы.
Вдруг внизу раздалось урчание. Прислушался: "Собака пришла!" Глянул вниз. Кровь застыла в жилах. В его "доме" хозяйничала огромная медведица. Рядом копошились два белых медвежонка. Вот один из них получил шлепок от мамаши и кубарем полетел прочь. Ударился о ведро. Выплеснулась добрая половина воды, которую он с трудом собрал за день.
"Наган! Где наган?!" Вавилов с горечью вспомнил, что оружие внизу. Как же прогнать зверя? Ведь эдак он все разграбит. В отчаянии Вавилов заорал во всю мочь, вернее - ему показалось, что он кричал громко: из простуженной глотки вырывались лишь хриплые звуки. Медвежата не обратили на это никакого внимания, но медведица потянула носом воздух и, видимо, почувствовала близкое присутствие человека. Она недовольно фыркнула и побрела прочь, подгоняя впереди малышей. Скоро опасное семейство скрылось за скалой, и Вавилов не сбежал, а буквально слетел вниз.
Разгром был полный. Вокруг валялись рассыпанные галеты, мешок с отрубями был распорот острыми когтями, словно ножом, одежда раскидана. Вавилов погрозил кулаком вслед медведям. И тут же подумал о Ласке: "Растерзали, однако".
Павел стал собирать галеты. Насчитал пятьдесят пять целых и одиннадцать половинок. Всего шестьдесят с половиной галет да отруби. Вот и все запасы. Медленно и аккуратно собирал Вавилов драгоценное добро. Прикинул: дней двадцать протяну.
Кто-то ткнул его в бок. Вавилов в ужасе метнулся в сторону: "Медведи!" И тут же испуг сменился радостью. Он увидел собаку.
- Пришла? Куда ходила? Небось опять травку жевать? - Моряк погладил животное. Потом размочил галету: - Может, поешь?
Собака лизнула ее раз-другой и отвернулась.
- Да, худо твое дело. На хоть воды попей. Ласка осторожно попила, тяжело делая каждый глоток, и жалобно заскулила.
Вещи Вавилов перетащил на маяк. Наверху безопаснее. К поясу пристегнул наган на случай, если медведи вернутся.
Тучи потемнели и опустились совсем низко. Повалил густой снег. Скоро остров покрылся белой пушистой простыней, только на выступах зияли черные дыры и плешины. Вавилов озяб, спустился вниз. Собрал щепки, угольки от старого костра и принялся разводить огонь. Чиркнул спичку, но порыв ветра погасил ее. Достал вторую, и она погасла. Павел нервничал, руки не слушались.
Лишь после долгих усилий ему удалось разжечь огонь. Скоро закипела вода. Он накрошил в нее отрубей, положил несколько кусочков кожи от старого ремня и начал варить. Варил долго. Затем медленно ел это месиво с галетой. Закончив трапезу, стал пересчитывать спички: их осталось сорок семь. "Надо быть осторожнее, - подумал он. - Этак надолго не хватит. Плот бы скорей достроить".
Павел взял топор и пошел к морю, где ждала начатая работа. Он всегда с удовольствием трудился - время тянулось не так мучительно медленно. К тому же, когда руки заняты, и в голове меньше всяких страшных мыслей.
Бревна, доски, которые он насобирал ранее, за ночь запорошило мягким снегом. Когда он подошел ближе, с них вспорхнула стайка пуночек{13}, наперебой треща звонкими голосами. На одном бревне, уже почти совсем сгнившем, Павел увидел множество черных точек, отчетливо выделявшихся на снегу. Это снежные блохи, лакомое блюдо пуночек.
Павел пытался ловить маленьких птичек, но с наступлением холодов они стали совсем пугливыми и осторожными. Раз только ему удалось поймать пару пташек. Однако много ли проку от такой "дичи"? Крупные же птицы облетали остров стороной, словно он был заколдованный.
Вавилов сгреб топором снег с бревен и досок, стал думать, чем их скрепить. Гвоздями нельзя, на первой же волне плот развалится. И Вавилов начал искать обрывки канатов, что видел на отмели. Их прибила волна. Нашел один, попробовал - крепкий. Таких бы несколько кусочков, и ладно. Осмотрелся, больше не видно. По привычке посмотрел на горизонт и замер.
"Дымок! Не может быть!" Павел закрыл глаза. Потом открыл. Дымок по-прежнему виднелся вдали, легкий, словно от папиросы. Сомнений не было: пароход. Не мог ошибиться глаз моряка.
Павел зашагал взад и вперед. Так ходит загнанный в клетку зверь. Дышать стало трудно. Ох, как сильно колотилось сердце! Волнение передалось собаке, она протяжно завыла, опустив голову к земле. Вавилов, не выдержав, пнул ее ногой:
- Замолчи, сука!
Собака, удивленная и испуганная, притихла, отползла в сторону. А он неотрывно следил за кораблем, который шел, казалось, прямо к острову. "За мной. Конечно, за мной. Надо собирать вещи". И он стал нервно и торопливо складывать пожитки в мешок. Потом подошел к собаке, погладил ее:
- Не обижайся, скоро дома будем, не брошу. За нами ведь.
Корабль теперь был отчетливо виден. Это был пароход "Беломорканал". Он узнал его по силуэту. Вавилов хорошо различал мачты, стрелы, надстройки. На нем друзья. На всякий случай поправил прибитую к маяку доску с надписью "Один с "Сибирякова".
Прошло несколько томительных минут, и пароход вдруг стал уменьшаться в размерах.
- Мимо! Неужто мимо? Не может быть! - вслух повторял кочегар.
Но пароход уходил. Павел заметался по берегу, замахал руками, стал кричать:
- Ну, что же вы там, братцы! - голос Вавилова тонул в океане. - А-а-а...
Костер? Это была последняя надежда. Вавилов сгреб в кучу дощечки, наклонился над ними и пытался разжечь. Но трясущиеся руки ломали спички, головки их либо стирались, или, вспыхнув, тут же гасли, а вместе с ними гасла и надежда.
С корабля не заметили человека. Пароход растаял вдали. Павел упал на землю и рыдал и все повторял: "Братцы, что же вы, братцы?"
Пират снимает маску
ШАРШАВИН трижды запрашивал неизвестный корабль на условой волне, но тот упорно молчал.
- Движется встречным курсом, - докладывал старшина сигнальщиков Алексеев, - судно большое, военное.
- Да, судя по всему, военное,- сказал Качарава, неотрывно следя в бинокль, как увеличивается в размерах дымящая черная точка.- Линкор или крейсер. Вон боевая рубка, орудийные башни.
На мостик поднялся Элимелах, он снял фуражку и, не скрывая волнения, провел рукой по высоким залысинам. Командир посмотрел на комиссара. Коренастый, большеголовый, тот стоял рядом, широко расставив ноги, и глядел то на палубу, где столпились матросы, то в море. "О чем он думает сейчас? О людях? Конечно, о них. Волнуется".
Что ж, и верно, все может случиться, время военное. Ведь обстреляла же вражеская подводная лодка станцию на мысе Желания. Вспомнилось Качараве первое боевое крещение еще там, на Белом море. Экипажу пришлось отбивать атаку сразу нескольких самолетов. Никто тогда не дрогнул. Все были на своих местах. Ледокол ощетинился огнем пулеметов, зенитных пушек, и вражеским стервятникам пришлось уйти ни с чем, разбросав бомбы где попало. И потом так бывало не раз. Но теперь военный корабль с мощной артиллерией, против которой "Сибирякову" нечего противопоставить.
- Передайте в Диксон: "Вижу крейсер неизвестной национальности, идет без флага"! - приказал Шаршавину Качарава.
В голову назойливо лезла одна и та же мысль: "Корабль не иначе как вражеский! Друг не стал бы прятать свое лицо. Кто же это - "Хиппер", "Лютцов" или "Шеер"?" Командиру было известно, что эти фашистские линкоры уже появлялись в северных морях. Они, как пираты, нападали на торговые суда у берегов Норвегии и топили их.
- Запроси сигналами название, национальность! - сказал Качарава Алексееву. Тот выполнил приказ. Через минуту с военного корабля передали название: "Тускалуза".
- "Тускалуза"? - удивился Качарава. - Как мог оказаться в Карском море американский тяжелый крейсер, да еще тайно?
В эту минуту над встречным кораблем поднялся полосатый со звездами флаг.
- Глядите, товарищ командир, американец! - взбегая на мостик, крикнул Сулаков. За ним спешно поднимались Никифоренко и Бочурко.
- Не верю я, Анатолий, этому. Здесь что-то не так, - сказал Элимелах.
- Все ясно, комиссар, - сказал Качарава и приказал радисту: - Сообщите в Диксон: "Военный корабль поднял американский флаг. Идет прямо на нас!"
Ответ из Диксона пришел немедленно: "В данном районе никаких американских судов быть не может. Корабль считать противником. Действовать согласно боевой инструкции!"
На "Сибирякове" прозвучали колокола громкого боя. "Тревога!" Словно ветром сдуло от борта моряков, каждый спешил занять свое место по боевому расписанию. С орудий слетели чехлы. В ту же минуту на клотике линкора замигал семафор.
- Запрашивает ледовую обстановку в проливе Вилькицкого! - доложил Алексеев.
- Ты слышишь, Зелик, что ему надо? - нервно сказал Качарава. - Курс пролив между островами. Право руля! - приказал он стоящему у штурвала матросу.
Ледокол сделал резкий поворот.
- Думаешь, спрячемся? - спросил Элимелах.
- Попытка не пытка. Пока суд да дело, надо испробовать и эту возможность. Николай Григорьевич,- обратился Качарава к старшему механику,- бегите вниз и постарайтесь выжать из машины все возможное.
Бочурко по-военному отозвался: "Есть", - и поспешил вниз.
Теперь "Сибиряков" уходил в сторону от противника. Но тот тоже изменил курс с явным намерением преследовать советский пароход. Несмотря на то, что машина "Сибирякова" работала на пределе, расстояние между кораблями неумолимо сокращалось. Нет, не могло сердце старого ледокола соревноваться в силе с могучей машиной бронированного чудовища, скорость которого была почти вчетверо выше.
- Опять спрашивает состояние льдов в проливе Вилькицкого! - доложил с фок-мачты Алексеев.
- Как бы не так! -сказал командир. - Караван ему нужен, ишь чего захотел!
На мостике снова появился Бочурко и сказал, что большего машина не даст.
- Николай Григорьевич, вам все понятно? Запомните, если с командиром что-нибудь случится, открывайте кингстоны, топите судно. А команду на шлюпки. Но это в крайнем случае, товарищи.
- Понятно, Алексеич, - кивнул головой Бочурко, хоть понял, что Качарава говорил не только ему, а всем, кто был на мостике.
- Уж больно деликатно себя ведет этот самозванец, - заметил Сулаков.
- Погоди, Георгий Петрович, сейчас он иначе заговорит, - тихо ответил Элимелах.
В эту минуту пират скинул маску. Все, кто держал в руках бинокль, видели, как сполз вниз американский флаг и на мачту полезло красно-белое полотнище с фашистской свастикой{14}.
- Приказывает остановиться! - крикнул сигнальщик.
- Все ясно! - ответил ему Качарава. - Спускайтесь вниз.
- Вот так глубокий тыл! - протянул Никифоренко. - Здесь почище, чем на Белом, придется.
- Ну, комиссар, что будем делать? - спросил командир.
Элимелах оглядел товарищей. Здесь были все, с кем он делил столько трудных походов, кому привык верить всем сердцем и кого успел по-настоящему полюбить. Вот они: строгий и исполнительный Сулаков, степенный и всегда невозмутимый Бочурко, статный, широкоплечий Сараев - твердый и прямой в любом деле, молодой и горячий Никифоренко, только что так лихо доложивший о готовности орудийных расчетов. Нет, такие не подведут. А Качарава? Комиссар восхищался его самообладанием в эту минуту.
Это совещание командиров было, наверно, самым коротким за всю историю "Сибирякова". Каждый понимал, что говорить уже не о чем, каждый ждал друг от друга лишь одного - крепкого мужского рукопожатия. Решалась судьба ледокола, и двух мнений быть не могло.
- Есть ли еще надежда оторваться от линкора? - спросил Элимелах.
- Нет! До островов далеко, уже не получится, комиссар.
Большие карие глаза командира сверкнули озорным огнем, брови насупились.
- Будем принимать бой!
- Других мнений нет! - за всех твердо ответил Сулаков.
- Тогда по местам!
Бочурко уже подошел к трапу и вдруг увидел у перил настороженно застывшую фигурку Юры Прошина. Подошел к нему. Юра повернул голову, лицо его было бледным, губы обкусаны.
- Ты что тут? - спросил Николай Григорьевич.
- Связной, по расписанию.
- Не робеешь?
- Нет. Интересно даже, как дальше будет.
- Эх, зуек, зуек, милый ты мой малыш! Интересно, значит?
Закусив губу, Юра кивнул головой и по-мальчишески шмыгнул носом.
- Ну, дорогой, крепись, будь мужчиной. Воевать
сейчас будем. Понял?
* Ага, - снова кивнул головой Юра.
Бочурко похлопал юнгу по плечу и, как-то весь сгорбившись, начал спускаться вниз.
...Почему по телу пробегает мороз? Почему дрожат руки, а когда говоришь, рот сводит судорога и хочется крепко стиснуть зубы? Холодно? Нет. Идут последние минуты перед боем. Почему так сильно стучит сердце и думаешь, думаешь о том, что может сейчас произойти? Страшно? Да. Не верьте тем, кто говорит, что им было не страшно перед боем, - они кривят душой. И все же это не то чувство, которое может надолго лишить настоящего человека способности все четко видеть вокруг, правильно оценивать события и действовать. Нет! В такие минуты в людях происходит удивительное превращение: каждая клетка мозга, нервов, мышц готовится к жестокой борьбе и как бы напоминает: "Я здесь, с тобой, я помогу тебе, сражайся!" А потом проходит и холод и дрожь, и человек готов к схватке. Теперь он будет тверд, и уж если придется отдать свою жизнь, отдаст ее дорого и зная за что.
Некоторые умеют в такие минуты не выдавать своих чувств, и это называют хладнокровием. Неверное слово. Хладнокровным может быть лишь тот, у кого вместо сердца камень, кто спокойно созерцает беззащитную жертву, уверенный, что расправится с ней без труда. Но куда девается хладнокровие, когда появляется противник, сильный и беспощадный, - холодная кровь закипает от страха.
Другое дело самообладание. Оно рождается твердой верой в свою правоту. Гордо, с поднятой головой идут на смерть смельчаки, верные долгу. Им тоже дорога жизнь, но они спокойны, ум их работает ясно, и в пору самых тяжких испытаний ни одна жилка не дрогнет на лице. Именно самообладание, а не хладнокровие было присуще советским людям в минувшей войне.
По боевому расписанию кают-компания на "Сибирякове" превращалась в лазарет. Валя Черноус, едва сдерживая дрожь, разъясняла санитарам их обязанности. В ее распоряжение поступили буфетчица Наташа Ринкис, уборщицы Варя Деснова и Анна Котлова. Девушки надели белые халаты и с каким-то удивлением озирались вокруг, не сразу понимая, что говорит им доктор.
- Неужто стрелять будут? - прижав руку к сердцу, срывающимся голосом произнесла Наташа. - Неужто будут?
Сознание того, что она здесь все-таки старшая, заставило Валю собраться с силами.
- Бинты сюда! Разворачивайте вату! Бутыль с йодом поставьте на стол! Да перестань ныть, Наташа! - командовала она.
В дверях появилась Дарья Михайловна Колкунова. Заметив растерянность девушек, она улыбнулась и ласково сказала:
- Что, сороки, приумолкли? Струхнули? Все будет ладно. Давайте-ка я вам помогу.
И сразу всем стало легче, словно ничего особенного не случилось. Присутствие тети Даши действовало успокаивающе. Вале вдруг захотелось выбежать на палубу, узнать, как там. Прошло всего пятнадцать минут, а казалось - часы. Улучив момент, Валя Черноус выскользнула из кают-компании и глянула вверх на мостик. Там Качарава что-то говорил Элимелаху.
"Товарищ капитан, что ж это будет?" - хотелось ей крикнуть и быть поближе к нему. Снова тревожно застучало сердце. По трапу быстро сбегали офицеры.
Сулаков и Сараев спешили в кормовую запасную рубку. Инструкция предусматривала: в случае боя иметь два командных пункта. Туда же направился и старший радиотехник Михаил Будылин. Ему предстояло подносить снаряды.
- Вам что, доктор, помощь нужна? - прозвучал рядом голос Павловского.
Боцман вместе с комиссаром возглавлял аварийно-спасательную команду. И сейчас матросы разворачивали пожарные шланги, готовили песок, огнетушители. Павловский спокойно смотрел на Валю и ждал ответа.
- Нет, мне ничего не нужно, Андрей Тихонович, - ответила Валя и поспешила к девушкам.
- А то берите из пассажиров, - прогудел вслед ей боцман, - люди там бывалые, помогут.
Уже закрывая дверь, Валя глянула в щелку и увидела застывший у орудия расчет. Хобот пушки двигался, как живой, словно нюхая ядреный морской воздух. Из люка вылез кочегар Вавилов и положил на носовую палубу ящик со снарядами.
Над линкором поднялось серое облачко, и почти мгновенно перед носом "Сибирякова" из воды выросла огромная белая пирамида.
* * *
В 13.40 Диксон получил от "Сибирякова" радиограмму всего из двух слов: "Принимаем бой!" В 13.47 пришла еще одна, видимо посланная Шаршавиным по собственной инициативе: "Ну, началась канонада!"
Потом "Сибиряков" долго не отвечал. Наконец несколько сбивчивых, обрывающихся на полуслове сигналов и один полностью принятый текст: "Продолжаем бой, судно горит..." Это было последнее сообщение с ледокола.
Передающая станция Диксона уже посылала в эфир тревожную весть: "Всем, всем, всем. В Карском море появился фашистский крейсер. Ледокольный пароход "Александр Сибиряков" принял бой".
Радиограммы вскоре лежали на столах капитанов четырнадцати судов каравана в проливе Вилькицкого. Через час корабли вошли в лед и стали недосягаемы для пирата.
Подвиг сибиряковцев был у всех на устах. Где они? Чем кончился бой? Теперь ледокол вызывали десятки станций.
Но "Сибиряков" молчал.
"Сибиряков" идет в атаку
СДЕЛАВ предупредительный выстрел, фашистский рейдер просемафорил приказ: "Спустить флаг!" Качарава зло усмехнулся и кивнул головой застывшему в ожидании Никифоренко:
- Давай!
- Бронебойным!.. Бронебойным!.. Бронебойным!.. - как эхо, повторяли заряжающие.
- Огонь!
"Сибиряков" содрогнулся, орудия ударили разом.
- Получай ответ! - крикнул Дунаев и вложил в дымящийся зев казенника очередной патрон.
Перед бортом линкора поднялись четыре фонтана: снаряды не долетели. Но Никифоренко видел в дальномер, как с палубы вражеского судна исчезли маленькие черные фигурки гитлеровцев.
- Спрятались, не нравится! - проворчал офицер. - Эх, жаль, пушки маловаты, я бы вам показал! Огонь! - снова крикнул он.
После второго залпа "Сибиряков" пошел навстречу пирату.
"Таран!" - подумал Качарава. Но тут же отверг эту безумную мысль: фашистский крейсер легко ушел бы от столкновения. Отверг и все-таки дал команду идти на сближение. Одержать моральную победу - вот что было важно сейчас. Только решимость, единство и мужество экипажа он мог противопоставить вооруженному до зубов противнику.
Решение командира поняли все. Поняли, и никто не дрогнул. Люди были готовы идти на смерть!
На линкоре уже прошло первое изумление неслыханной дерзостью маленького ледокола. Зашевелились издали похожие на карандаши стволы пушек, борт окутался дымом. С визгом и стоном плюхались в море вокруг "Сибирякова" смертоносные снаряды, поднимая высоченные столбы взбесившейся воды. Но он шел и шел вперед. По какой-то счастливой случайности первый залп противника почти не причинил вреда. Надо полагать, фашистский командир не был готов к такому неожиданному повороту событий. Он, видимо, рассчитывал, что одного выстрела будет достаточно для устрашения жертвы. Сколько судов разных стран спускали флаг по первому же его приказу, стопорились машины! Команды поспешно спускались в шлюпки, а потом - несколько неторопливых выстрелов по застывшей мишени, и все кончено. Так случалось не раз на разбойничьей дороге рейдера.
Но теперь перед фашистами было советское судно. Его экипаж не испугали десятки тяжелых орудий закованного в броню бандитского корабля. "Сибиряков" смело ринулся в бой со своими четырьмя крохотными пушчонками. Разве могли понять гитлеровцы, что в эту минуту советские моряки думали не о спасении своей жизни, а о тех, кто шел сейчас ледовыми дорогами Арктики!
Срезало верхушку фок-мачты, она падала, задевая за ванты и увлекая вниз красный трепещущий лоскут.
- Флаг! Сбило флаг! - раздались голоса.
"Как же без флага-то? - подумал Иван Алексеев и помчался по трапу к тому месту, куда рухнул обломок мачты. - Гады, еще решат, что мы сдаемся".
Иван бросился к мачте, но в эту минуту резкая боль пронзила левый бок. Руки судорожно прижались к груди, сквозь пальцы сочилась кровь. Жгло спину, на нем горела фланелевка. Старшина пытался стащить ее, но онемевшие руки не слушались.
Подбежали Новиков и Синьковский, помогли снять рубаху.
- Флаг! - только и смог сказать Алексеев. Новиков понял.
- Ваня! - крикнул он почти в самое ухо Синьковскому. - Помоги старшине, я мигом.
И он убежал.
Через минуту все увидели взбиравшегося на мачту матроса. Не многие разобрали сквозь дым, кто это, но увидели, что за человеком поднимается алая, как пламя, полоса.
Над судном рвались снаряды, и жизнь смельчака висела на волоске. Взоры всех были прикованы к маленькой фигурке на мачте. И вот уже ветер развернул кумачовое полотнище, и оно гордо заколыхалось над "Сибиряковым". Бой разгорелся с новой силой.
А матрос? Матроса уже не было в живых.
* * *
- Скворцов! Скворцов! Дунаев! - кричал в трубку Никифоренко.
Артиллеристы не отвечали: связь нарушилась. Офицер бросился к трапу. Вскоре его звонкий голос разносился где-то на корме. Выстрелы орудий, надсадный вой собак, жалобное мычание коров, резкие выкрики команд. Дикая какофония раскалывала мозг, терзала нервы.
- Скажите, что мне делать, Зелик Абрамович! - кричал в ухо комиссару Золотов. - Я должен что-то делать, иначе можно сойти с ума!
- Помогайте подносить снаряды! Снаряды, понимаете? Идите к Дунаеву!
Золотов кивнул головой и помчался к носовым орудиям. В это время страшный удар потряс судно: одиннадцатидюймовый снаряд угодил в корму. Качарава видел крутящиеся в воздухе бревна, ящики, какие-то лохматые, шевелящиеся комочки, переломленный надвое кунгас. Смолкли кормовые орудия. На палубе заплясали кривляющиеся языки пламени. "Сибиряков" потерял управление и беспомощно закружился на месте, как бумажный кораблик. Матрос Котлов все еще растерянно крутил штурвал.