Новиков Л & Тараданин А
Сказание о 'Сибирякове'

   Новиков Л., Тараданин А.
   Сказание о "Сибирякове"
   Hoaxer: Документальная повесть об экипаже ледокольного парохода "А. Сибиряков", вступившего в 1942 году в неравный бой с германским тяжелым крейсером "Адмирал Шеер".
   Содержание
   Предисловие
   Часть первая. Ледокол-воин
   Белое море
   Ученик машиниста
   Поморский сказ
   Испытание характеров
   Ледовый рейс
   Часть вторая. Полярный "Варяг"
   Скала в студеном море
   Глубокий тыл
   Дым на горизонте
   Восьмые сутки
   Пират снимает маску
   "Сибиряков" идет в атаку
   В огне
   Крах операции "Вундерланд"
   В ночь на двадцать седьмое
   Узники "Шеера"
   Спасение пришло
   Первый концлагерь
   Часть третья. Дорога к дому
   Искра надежды
   Снова за колючей проволокой
   Василек
   "Экипаж "Сибирякова" следует на Родину!"
   Часть четвертая. По следам героев
   Встречаем корабли
   Каждый день приносит новости
   Примечания
   Предисловие
   МНЕ довелось всю Великую Отечественную войну командовать Северным флотом быть в центре событий, имевших место на море во время войны. "Сказание о "Сибирякове" - повесть документальная: события, написанные в ней, происходили в действительности.
   Может быть, некоторые картины, описанные в повести, и являются художественным домыслом авторов, но и они основаны на фактах, имевших место в жизни.
   В те суровые годы советский народ отстаивал свои завоевания, свободу и независимость Родины, не щадя своей крови и самой жизни. О многих замечательных подвигах наших людей хорошо знают в народе. О них написаны книги, сложены песни.
   Но не каждый подвиг становится широко известным сразу. Одним из таких подвигов были действия экипажа ледокольного парохода "А. Сибиряков".
   Бывают бои, стычки, когда меньшее количество людей с плохим оружием сражается с более сильным противником и побеждает. У "Сибирякова" не было этого шанса. В сравнении с вооруженным до зубов фашистским линкором "Адмирал Шеер" ледокольный пароход выглядел просто жертвой. Но в Арктике находилось много советских судов, которым угрожала встреча с "Шеером". Командир "Сибирякова" старший лейтенант А.А.Качарава, все члены экипажа понимали, что от них зависело задержать на какое-то время вражеский корабль, оповестить о нем всю советскую Арктику. Сибиряковцы знали, что это они могут сделать лишь ценой собственных жизней. И они без колебания пошли на верную гибель. Преданность Отчизне, высокое чувство долга перед Родиной, любовь к ней - вот что руководило экипажем советского ледокольного парохода и в первую очередь его командиром.
   Нельзя сравнивать бой "Шеера" и "Сибирякова" с поединком между Голиафом и Давидом. Нельзя даже говорить всерьез о бое или о поединке. Более уместно сравнить действия сибиряковцев с подвигом Александра Матросова. Только это был коллективный подвиг и тем он особенно дорог.
   На Северном флоте, как и на других, было совершено немало героических дел. Но почти во всех случаях имелся хотя бы маленький шанс на счастливый исход. Сибиряковцам не на что было рассчитывать. И тем ярче становится героизм людей, принесших себя в жертву во имя победы над врагом. В мужественном поведении их сказалась огромная воспитательная работа нашей Коммунистической партии, ленинского комсомола.
   В "Сказании о "Сибирякове" показано поведение капитана американского парохода "Винстон-Сален". Это судно после разгрома Семнадцатого конвоя добралось до Новой Земли. Дальше капитан его отказывался идти и выбросил пароход на мель. Сравните поведение А.Качаравы с позорными действиями капитана американского судна, У вас сложится впечатление о представителях двух миров, двух мировоззрений.
   Гитлеровцы тщательно изучали советскую Арктику еще до войны. В 1939 году капитан первого ранга Пауль Вебер, рассматривая возможности морских операций в Арктике, писал, что период навигации в этих водах очень мал, всего три месяца. Именно в это время, утверждал Вебер, "здесь возможна очень крупная добыча". Эти его прогнозы появились в открытой печати. И, несомненно, в секретных документах гитлеровцами было собрано много подробных данных об Арктике.
   Вспомним теперь бой у острова Диксон. Конечно, располагая такими данными, командир "Шеера" Меенсен Больхен не сомневался в том, что ему удастся уничтожить огнем своих 11-дюймовых орудий все, что было на острове. Но на Диксоне находились советские люди, такие же стойкие, как и сибиряковцы. Вот этого-то и не учли немецкие стратеги. И операция "Вундерланд" ("Страна чудес") провалилась.
   Ведь сухопутные 152-миллиметровые пушки, два слабо вооруженных парохода "Дежнев" и "Революционер" - не могли явиться серьезной помехой для линкора. Однако успех войны решают не только пушки и техника, а прежде всего люди. Советские патриоты с меньшим вооружением смогли дать достойный отпор врагу. "Шеер" не решился продолжать операцию "Страна чудес". Он счел невозможным получить "большую добычу", о которой еще до войны писал Вебер.
   "Сказание о "Сибирякове" - это сказание о советских людях, об их мужестве, об их чувстве долга, об их преданности своей социалистической Родине.
   Авторы повести проделали большую, нужную и хорошую работу. Сибиряковцы заслужили, чтобы весь советский народ знал об их подвиге.
   Адмирал А. Г. ГОЛОВКО
   Часть первая. Ледокол-воин
   Белое море
   - ОПЯТЬ летят, - глядя из-под ладони в небо, мрачно сказал Петр Гайдо. Он выругался, швырнул за борт окурок и быстро взбежал по трапу на верхний мостик, где у зенитного пулемета уже хлопотали два матроса. Ему, старшему судовому радисту, по боевому расписанию надлежало быть здесь, в пулеметном расчете. Сверху хорошо были видны полубак с двумя маленькими пушками, носовая палуба и на ней переступающие с ноги на ногу солдаты в новеньких топорщащихся шинелях.
   Все смотрели в одну сторону, туда, где над горизонтом появились четыре черные точки. Самолеты приближались. Они перестроились один в след другому и стали заходить на атаку.
   - Батальон, по самолету противника пятью заряжай! - послышалась внизу команда.
   Над солдатами взметнулся лес тонких вороненых стволов, защелкали затворы.
   - Залпом пли!
   Корабль ощетинился огнем. Хлопающие выстрелы винтовок, сбивчивый стрекот пулеметов как бы создавали фон для густых баритонов пушек.
   Первый самолет прошел на бреющем полете несколько правее парохода. С мостика можно было различить за стеклами кабины голову немецкого летчика в блестящем кожаном шлеме. Две бомбы плюхнулись в море метрах в полутораста от правого борта. Второй "юнкере" промчался еще ниже, также не причинив вреда кораблю.
   И тут к оглушающей трескотне выстрелов вдруг прибавился гул голосов.
   - Гляди, Петя! - крикнул в самое ухо Гайдо матрос Иван Малыгин. - Гляди!
   Третий фашистский стервятник, припадая на левое крыло, уходил в сторону, тяжело ревя моторами. За ним тянулась черная полоска дыма. "А ведь подбили!"все еще не веря глазам, подумал Гайдо. И сразу стало легко на сердце.
   Где-то впереди, опять в воду, упали бомбы. Фашисты начали новую атаку. Но ее уже никак нельзя было сравнить с первой, наглой и самоуверенной. Теперь самолеты шли на значительной высоте, их смертоносный груз ложился вдали от корабля. Казалось, судно чувствовало, где упадут бомбы, и предусмотрительно отворачивало от них.
   Наступило небольшое затишье. Петр повернул голову и увидел рядом на мостике командира корабля, старшего лейтенанта Анатолия Алексеевича Качараву. Перегнувшись через перила, тот наблюдал, как затухают в море кипящие водяные смерчи разрывов. Потом Качарава посмотрел в небо и скомандовал в машинное отделение: "Полный вперед!"
   Только теперь Гайдо понял, почему так лихорадило корабль: избегая немецких бомб, он то и дело менял курс, останавливался и снова набирал скорость. Все это удивительно спокойно заставлял его делать стройный человек, который стоял рядом. Он словно желал убедиться, насколько послушен старый ледокольный пароход.
   Вдруг командир обернулся и, вскинув руку вверх, весело крикнул пулеметчикам:
   - Наши идут!
   Лицо его улыбалось, смеялись прищуренные глаза, щеки с темными точками ямочек, густые подвижные брови. И всем тоже стало весело. Заулыбались и Гайдо, и Малыгин, и матрос Саша Алферов. Радость передалась и солдатам на палубе. Все затаив дыхание следили, как появившиеся невесть откуда две маленькие краснозвездные машины смело ринулись на врага. В высоте застучали пулеметные очереди. Истребители разом нырнули вниз, к самой воде, и, разойдясь, снова устремились к небу, туда, где, набирая высоту, уходили на запад "юнкерсы". Несмотря на численное превосходство, фашисты, видимо, не хотели принимать боя. Потеря самолета, бесцельно истраченные бомбы - слишком дорого обошелся налет на такое неказистое с виду судно.
   На мостик не спеша поднялся среднего роста человек в шинели морского офицера, с нашивками политрука. Это был комиссар Зелик Абрамович Элимелах.
   - Ну, как чувствуете себя здесь, на верхотуре? - спросил он у пулеметчиков и, не дожидаясь ответа, добавил: - Лихо отбрили немца. А вот кто самолет сбил, и неизвестно.
   - Надо жребий бросить, - сострил Гайдо. - На кого выпадет, тому двойной компот.
   - И то верно, - рассмеялся Элимелах. - Анатолий Алексеевич, - обратился он к командиру, - видел, как ловко все получилось?
   - Только одним глазом, комиссар, а другим глядел, как бы под бомбу не угодить, - шутливо ответил Качарава и добавил:
   - Как думаешь, Зелик, на сегодня они угомонятся? Темнеет уже.
   - Спать хочется зверски. Три налета за сутки, я тебе скажу, - это многовато.
   - Иди прикорни на часок. Мы тут без тебя управимся. Вон Сулаков идет. Несмотря
   на уговоры комиссара и старшего помощника Георгия Петровича Сулакова, Качарава наотрез отказался уйти в свою каюту.
   - Часа через четыре войдем в залив, а там и Кемь, - сказал он. - Вернемся в Архангельск, тогда отоспимся. Посмотрели бы лучше на себя, тоже как судаки вареные.
   Сулаков ухмыльнулся, пошевелил мохнатыми усами и достал трубку.
   - А курить спустимся в рубку, - заметил Качарава. - Не будем подавать команде дурной пример.
   Он глянул на палубу. В сумерках хорошо были видны розовые огоньки цигарок. Солдаты все еще обсуждали подробности недавнего боя и нещадно чадили махоркой.
   - Передайте командиру батальона, - сказал Качарава вахтенному матросу, курить на палубе запрещаю. Не время сейчас. Огонь папиросы что маяк, далеко виден.
   Через несколько минут в рубку вошел коренастый круглолицый офицер с двумя шпалами на петличках. По-волжски окая, он сказал, что курение прекращено. Разговорились, комбат оказался человеком бывалым, на фронт ехал третий раз, уже дважды отлеживался в госпиталях после ранений. До этого сражался на южных фронтах, а теперь приехал воевать на Север. На Кольском полуострове он не бывал, поэтому все его здесь интересовало. И моряки охотно рассказывали офицеру о суровом крае, о делах на фронте.
   Корабельные склянки возвестили поздний ужин. Качарава пригласил комбата в кают-компанию, но тот, поблагодарив, отказался:
   - Я уже приглашен. Есть у вас тут на "Сибирякове" боцман, Андрей Павловский, геркулес такой. Во время налетов воевали на палубе вместе. Так вот, обещал я с ним чайку попить.
   - Чайку ли? - улыбнулся Элимелах...
   * * *
   Ледокольный пароход "А. Сибиряков"{1} был одним из старейших судов советской Арктики. В студеных морях, омывающих берега страны, его знали все. Трудно назвать порт, поселок, полярную станцию, где бы не побывал этот корабль-работяга. К нему относились с особым почтением и лаской, как к старому, испытанному другу. Стоило ледоколу показаться на горизонте, старожилы, научившиеся безошибочно определять корабли по силуэтам, радостно объявляли: "Саша" ползет! Айда встречать!"
   Ветераны Арктики, знавшие историю Севера, как свою биографию, перечисляли заслуги старого ледокола. Вспоминали, как в двадцать первом году ходил он сквозь льды из Архангельска в сибирские порты за пшеницей для голодающих центральных губерний молодой Советской республики. Ходил "Сибиряков" и таскал на буксире четырехмачтовый парусник, трюмы которого также заполнялись зерном. Не хватало тогда угля, берегли топливо, вот и пригодился парусник. Вспоминали люди, где какую станцию высаживал "Сибиряков", что привозил, кто куда плавал на нем. И тут уже обязательно заходил разговор о 1932 годе, когда ледокол совершил замечательный рейс, о котором писали все газеты мира.
   В июле 1932 года получил "Сибиряков" труднейшее правительственное задание - пройти от берегов Белого моря в Тихий океан Великим северным морским путем за одну навигацию. До той поры это считалось невозможным. Суда, как правило, находились в дороге два, а то и три года, зимовали в сибирских портах{2}.
   Ледоколом командовал в ту пору знаменитый полярный капитан Владимир Иванович Воронин, потомок древнейших русских мореходов-поморов. Начальником экспедиции назначили известного советского ученого Отто Юльевича Шмидта. В конце июля "Сибиряков" вышел из Архангельска, на шестой день бросил якорь у острова Диксон, заправился углем и тронулся дальше, к Северной Земле. Там на маленькой станции два года зимовали четыре полярника. Они составили новую карту острова. Как только она попала в руки Воронина, он принял смелое решение проложить новую дорогу для судов - идти на восток, обогнув Северную Землю.
   В море Лаптевых "Сибиряков" начал сражение с тяжелыми льдами. Продвигался медленно. В судовом журнале часто можно было прочесть: "За вахту пробились на четверть корпуса". Много трудностей перенесли славные участники экспедиции.
   Когда "Сибиряков" миновал мыс Онман и уже пережил серьезную аварию поломку лопастей винта, случилась новая беда. 18 сентября отломился конец гребного вала, который вместе с винтом пошел ко дну. "Сибиряков" стал игрушкой течений и ветров.
   Судно дрейфовало в направлении к мысу Дежнева. Через три дня лед неожиданно стал двигаться в обратном направлении, а вместе с ним - судно. Сибиряковцы пытались удержаться на месте при помощи якоря, но безуспешно. Тогда моряки пустились на хитрость: когда подул попутный ветер, они сшили из брезентов паруса и поставили их. Корабль принял фантастический вид.
   Задание Родины было выполнено с честью. В ночь на 1 октября корабль вошел в Берингов пролив.
   Когда "А. Сибиряков" прибыл в Петропавловск-Камчатский, в адрес экспедиции пришла радиограмма руководителей партии и правительства. В ней говорилось:
   "Горячий привет и поздравление участникам экспедиции, успешно разрешившим историческую задачу сквозного плавания по Ледовитому океану в одну навигацию.
   Успехи Вашей экспедиции, преодолевшей неимоверные трудности, еще раз доказывают, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевистская смелость и организованность".
   Проложил путь "Сибиряков", и с той поры вот уже десять лет ходили караваны советских судов великой ледовой дорогой. А как пригодилась она теперь!
   Многое изменила война в размеренной жизни советского Севера, очень многое. Вот и "Сибиряков", рожденный для мирных трудов корабль, стал воином. На нем появились зенитные пулеметы и четыре орудия: семидесятишестимиллиметровые поставили на корме, а на носу - "сорокапятки". Экипаж пополнился артиллеристами, которыми командовал лейтенант комсомолец Семен Никифоренко, человек смелый и горячий. И новые люди как-то сразу вошли в коллектив, признали традиции сибиряковцев, а морякам стало казаться, что было так всегда, что боевые веселые артиллеристы - давние члены их дружной семьи. Капитан Качарава получил звание старшего лейтенанта и стал теперь командиром. Впрочем, за исключением военной команды, его все, как и прежде, называли по штатскому капитан.
   Ходил теперь "Сибиряков" по Белому морю, возил снаряды, продукты, войска. Случалось, не везло другим судам в военных рейсах, искалеченными возвращались они в порт. Посылали "Сибирякова": "Он проскочит". И "Сибиряков" проскакивал, выходя целым и невредимым из очень сложных, порой крайне рискованных операций.
   * * *
   В Кеми быстро ошвартовались. Зазвучали команды:
   - Первая рота, выходи на берег. Вторая - приготовиться. Сержант Торопов, к комбату! Сержант То-ро-пов!
   Команда ледокола вышла провожать солдат. Они сбегали по узким досочкам сходней и растворялись в темноте.
   - Спасибо, командир, - подошел к Качараве комбат. - Хорошо доехали. И вам, товарищи, спасибо, - обратился он к стоящим тут же морякам. - Может, еще свидимся.
   - Обязательно свидимся, - ответил за всех Элимелах.
   - Товарищ комбат, - раздался рядом зычный бас. - Тут кто-то котелочек утерял, может быть, хозяин найдется?
   Из темноты выступила грузная фигура боцмана Павловского. Он протянул офицеру котелок, который почти целиком умещался на широкой его ладони. Для убедительности осторожно осветил находку электрическим фонариком.
   - Вот растеряхи, - смущенно сказал комбат. - Молодежь ведь.
   Не дожидаясь рассвета, "Сибиряков" отправился в Архангельск. Теперь на борту его были раненые, путь которых лежал в далекий тыл. Подсадили и группу рыбаков. Их артель вела промысел в Баренцевом море, в котором лов рыбы не прекращался, несмотря на опасность встречи с вражескими подводными лодками. Рыба была сейчас особенно нужна стране.
   Поднимался ветер. Ох, как некстати был он! Волны все сильней и сильней качали судно. Моряки с досадой думали о том, что море разыграется не на шутку. И не о себе были заботы, а о тех, кто лежал на носилках в кубриках и трюмах корабля,
   Не спалось Элимелаху, которого Качарава с трудом уговорил пойти отдохнуть. Нервы, натянутые до предела заботами минувших суток, не могли упокоиться. Неожиданно зашалило сердце. Еще в Кеми Зелик Абрамович почувствовал вдруг резкую, щемящую боль в груди. Правда, она скоро прошла, а вот сейчас сердце снова дало о себе знать. "Не вовремя, очень не вовремя расклеился ты, комиссар", - выговаривал он себе.
   Элимелах встал, надел китель и отправился на нижнюю палубу. Шел, широко расставляя ноги, придерживаясь руками за переборки узких проходов, - при сильной бортовой качке ходить нелегко.
   В кубриках, куда поместили тяжелораненых, стоял дурманящий, тот особенный запах, который присущ операционным и перевязочным. Пахло кровью, бинтами, спиртом, хлороформом. Бледные, осунувшиеся солдаты старались крепиться, чтобы лишний раз не беспокоить врачей и санитаров. Но иногда боль становилась невыносимой, и тогда раздавались сдержанные стоны.
   В одном из кубриков Зелик Абрамович нашел радиста Анатолия Шаршавина и шифровальщика Михаила Кузнецова, секретаря комсомольской организации судна.
   - Санитары не управляются, мы тут помогаем, - тихо объяснил Кузнецов комиссару. - А вот тому парню очень плохо, с ним все время врач.
   - Правильно, Миша, молодцы, - качнул головой Элимелах.
   Шаршавин, став на колени у койки, поддерживал ладонью голову больного. Шторм кидал пароход с борта на борт, и раненых это сильно беспокоило.
   - В соседнем кубрике Алферов, Жеребцов, сигнальщики Алексеев, Новиков, Синьковский, - продолжал комсорг. - Сменились с вахты и тоже дежурят. Все комсомольцы тут, кроме Дмитриева. Его укачало. - И, как бы оправдываясь за товарища, матрос добавил: - Он ведь после болезни...
   - Ладно, ладно, все хорошо. Скажи, дорогой, в какой кубрик мне идти, раз ты этим делом руководишь?
   * * *
   Уважают моряки кочегаров. Кормить углем дышащие жаром топки - дело трудное: нужны и большая физическая сила, и тренировка, и привычка. Простоять вахту в котельной, да еще в шторм, возьмется не всякий. А бывает, приходится подменить товарища.
   Занедужилось в этот раз Лене Дмитриеву. Такой здоровый, крепкий парень, а тут вдруг закачало. Наверно, потому, что неделю хворал. Вышел как-то из котельной на палубу разгоряченным, обдало холодным ветром, и простыл кочегар. Теперь-то вроде и поправился, но тревожные сутки и шторм снова свалили его. Сначала не поддавался и вместе с Чечулиным шуровал у топки, потом затошнило, повалился на уголь и скис совсем.
   Произнес виновато:
   - Не могу, Николай Федорович, что хочешь делай.
   - Надо бы Деду сказать, - ответил Чечулин.
   - Позвони, друг.
   Через несколько минут старший механик Николай Григорьевич Бочурко спускался вниз. Следом за ним шел ученик машиниста, большеглазый круглолицый паренек, и о чем-то просил.
   - Сказал - не разрешаю, и все. Идите, Прошин, в кубрик, - сердито обрезал Бочурко.
   Но юноша не спешил выполнять приказание, остановился у трапа и стал ждать. Старший механик подошел к Дмитриеву, о чем-то тихо спросил, потом похлопал кочегара по плечу, подал руку, помог подняться.
   - Отлежись, пройдет, это бывает. - И тут же строго крикнул притихшему юноше: - Ну, чего смотрите, Прошин? Помогите товарищу, проводите в кубрик.
   - Есть, - встрепенулся тот и, уже поднимаясь по трапу, обернулся и еще раз спросил: - Разрешите?
   - Вот ведь привязался! - вопросительно глядя на Чечулина, проворчал Бочурко. - Может, и вправду разрешить? Как, Николай Федорович, возьмешь его в напарники?
   - Да уж возьму.
   - Ладно, Юра, переодевайся.
   Бочурко дождался, когда вернулся Прошин. Как у заправского кочегара, на голой его шее был повязан цветастый платок. Не говоря ни слова, он взял лопату и встал рядом с Чечулиным.
   - Ну, подкинули, что ли? - улыбнулся тот. Набрал в совок угля и, сделав три быстрых шага, легко швырнул его в красную пасть топки.
   Вахта продолжалась.
   Ученик машиниста
   ПОНАЧАЛУ кто-то из моряков назвал его "Младен - большие глаза". Так и пристала кличка. Когда появился на "Сибирякове" Юра Прошин, точно никто бы не сказал. Просто однажды увидели моряки на палубе кареглазого паренька.
   - Ты кто такой? - спросили его.
   - Юра.
   - А чего тебе здесь, Юра, нужно?
   - Буду с вами плавать, учиться на машиниста, - с легким армянским акцентом без тени смущения ответил юноша.
   - Да ты же еще младенец. Сколько лет-то?
   - Уже паспорт получил.
   - Ух, ты! - рассмеялись матросы. - Ну, тогда человек взрослый. Куришь?
   Юра отрицательно мотнул головой.
   - И водку не пьешь?
   Щеки Прошина стали пунцовыми. Он понял, что над ним смеются. Резко повернулся и убежал в кубрик.
   - Обидчивый, - сказал кочегар Павел Вавилов.
   - Вы, ребята, не очень... Любить вас не будет.
   Но Юра быстро забыл этот разговор. И хоть порой его называли Младеном, больше не обижался. Он не мог не почувствовать, что в груди этих суровых и с виду сердитых людей билось доброе, отзывчивое сердце. Те, кто был старше, относились к нему по-отечески, потому что на берегу и у них были дети. Думали люди о доме, и хотелось им найти в юноше близкое, знакомое, что бы сгладило хоть немного тоску по семье. Вот и находили в Юре сходство со своими пострелятами.
   Как-то зазвал Прошина к себе в кубрик командир носовых
   орудий старшина Василий Дунаев. Долго рассказывал о сыне
   Генке, а потом показал свою фотографию, на которой снят был в форме военного матроса, на лоб чуть надвинута бескозырка с надписью "Северный флот".
   - Вот хочу Генке послать эту карточку на память об отце. Как ты думаешь?
   - Можно, - согласился Прошин. На обороте увидел надпись, спросил: - Можно прочесть?
   - Читай, читай, зуек{3}.
   И Юра прочитал: "На долгую добрую память сыну Геннадию Васильевичу от папы В. М. Дунаева. Гена, не рви и не мни, а храни".
   - Ну как? - спросил артиллерист.
   - По-моему, хорошо.
   - Тогда пошлю. Я с тобой просто посоветоваться хотел, ну, как с молодым, что ли, поколением. Значит, говоришь, понравится ему такая фотокарточка?
   - Непременно.
   Дунаев нежно потрепал черные Юрины вихры.
   По-иному относились к Прошину молодые моряки. Те были понятней, ближе, и в разговоре с ними Юра чувствовал себя не таким уж мальцом. Кузнецов, узнав о способностях парня к рисованию, немедленно приобщил его к выпуску боевых листков, поручил вести карту боевых действий на фронтах. Сводки были неутешительные: красную извилистую ленточку все еще приходилось передвигать на восток.
   Как правило, сводки принимали по радио Петр Гайдо или Анатолий Шаршавин. С ними Юра близко подружился, особенно с Анатолием. Нравился он Прошину веселым нравом, острыми шутками, страстной приверженностью к технике, которую Юра тоже любил. О технике радист мог беседовать часами, фантазировать, какая она будет, ну, допустим, через сто лет. Шаршавин постоянно что-то мастерил, совершенствовал, выдумывал. Когда у Юры выдавалась свободная минута, он бежал к товарищу.
   Иногда на Шаршавина находило лирическое настроение. Тогда он доставал из чемодана клеенчатую тетрадку, куда записывал полюбившиеся ему стихи, и читал их вслух. Читал выразительно, вкладывая в слова всю душу. Порой мурлыкал песни. Громко петь не решался, сетуя на отсутствие "абсолютного" музыкального слуха. И поскольку пора была военная, пел "Каховку", "За далекою Нарвской заставой" или "Уходили комсомольцы на гражданскую войну". Юра подтягивал, и мелодия сразу звучала стройнее.
   - Хороший у тебя голос, - завидовал Анатолий. - Только ты как-то по-кавказски слова выговариваешь.
   - А это потому, что я в Армении долго жил. Отец на железной дороге работал. Мать рассказывает, что я сначала по-армянски лучше говорил, чем по-русски.
   Шаршавин смеялся:
   - Вот здорово!
   Как-то задумался и спросил:
   - А красиво небось на Кавказе? Сам знаю, красиво! Жалко, что не побывал в тех местах. Теперь война - значит, не скоро побываю. Я, Юра, и дом-то свой плохо помню, так уж случилось. Воспитали меня, брат, Родина да комсомол.