Страница:
Моряками были штурман, Пуллингс, Россолл, старший помощник штурмана, боцман и старший канонир. Из стоящих матросов — разве что дюжина. Бабингтон и Аллен успели многому научиться, но были еще на пути к мастерству. Что касается остальных, то они, по крайней мере, знали, за какой трос следует тянуть, если прикажут. Шторм, продолжавшийся целую неделю, дважды в сутки ставил всех на грань смерти, и оттого краткий промежуток времени спрессовал в себе массу опыта — краткий, если мерить календарными сроками, а не смертельным страхом. Новички в борьбе за живучесть корабля учились всему на лету — особенно работе с помпами, которые, начиная со вторых суток шторма, безостановочно откачивали воду.
Теперь, когда они шли Английским каналом, миновав Селси-Билл с несильным ветром на раковине, поставиг брамсели, наконец-то разведя огонь на камбузе и съев горячий обед, Джек был уверен, что их, возможно, не станут поносить, когда «Поликрест» дойдет до порта назначения. В том, что они доберутся до него, он был уверен, даже если судну постоянно придется иметь дело с течением, что было вполне вероятно, поскольку ветер ослабевал. Его не должны осуждать: он же испытывал недостаток в матросах, семнадцать человек лежали в лазарете: двое с грыжей, пятеро с переломами от падений с большой высоты, у остальных обычные раны от упавших частей рангоута, блоков и тросов, зацепивших руку или ногу. Один «сухопутный моряк», безработный перчаточник из Шептон-Маллета, упал за борт и утонул; а один выходец из Винчестерского дома предварительного заключения сошел с ума и теперь бессмысленно глядел в одну точку и лаял. Зато никто не болел морской болезнью, и даже бывшие уголовники начали немного походить на моряков. Команда казалась неприглядной, но если бы у него дошли руки до того, чтобы вышколить орудийную прислугу, то, вполне возможно, он сумел бы превратить «Поликрест» в сносный военный корабль. Теперь Джек Обри достаточно хорошо изучил его. Вместе со штурманом (которого он очень уважал) Джек разработал систему парусов, которая позволяла наилучшим образом использовать положительные свойства судна. И если ему удастся изменить его дифферентовку и придать мачтам нужный наклон, то оно, возможно, станет мореходнее. Но любить это судно он не мог. Оно имело подлый, злобный характер; было упрямым, трудоемким, ненадежным до полного коварства, так с чего было его любить? Оно подводило его столько раз, что даже туземное каноэ внушило бы большую привязанность, чем корабль, которым он командовал, к которому должен был бы испытывать естественную любовь, но та умерла, так и не родившись. Прежде он плавал на старых, неуклюжих корытах, которые, казалось, не обладали никакими достоинствами, но он всегда находил им оправдания — они всегда были в его глазах лучшими кораблями в истории военного флота хотя бы благодаря какому-то одному качеству. Но «Поликрест» целиком состоял из одних изъянов. Чувство это было настолько странным, неподвластность судна его воле была так неприятна, что капитан не сразу признал это положение вещей, и, когда согласился с ним (он в одиночку разгуливал по шканцам после обеда), у него стало так муторно на душе, что он повернулся к вцепившемуся в стойку вахтенному мичману и сказал:
— Мистер Парслоу, отыщите доктора в лазарете…
— Ищи сам, — отрезал Парслоу.
Неужели он не ослышался? Джек Обри едва не остолбенел. Судя по окаменевшим лицам старшины рулевых, матроса за штурвалом, помощников старшего канонира, возившихся с кормовой карронадой, а также немой гримасе шедшего по продольному мостику мичмана, слова эти были действительно произнесены.
— Вот что я тебе скажу, лютик ты золотистый, — продолжал Парслоу, прищурив мутный глаз. — Перестал бы ты залупаться на меня. Не на такого напал. Сам его и ищи.
— Вызвать помощника боцмана, — приказал Джек Обри. — Старшина, отыщите койку мистера Парслоу. — Помощник боцмана уже рысил с линьком в руке. — Привяжите юного джентльмена к пушке в моей каюте.
Юный джентльмен перестал цепляться за стойку и теперь лежал на палубе, заявляя, что никому не позволит поднять на себя руку. А всякого, кто посмеет притронуться к нему, он проткнет кортиком — ведь он офицер. Помощник боцмана схватил его за шиворот. Часовой открыл, а затем затворил за ними дверь каюты. Оттуда раздался испуганный крик, а затем посыпались многоэтажные ругательства, заставившие прячущих улыбки офицеров на шканцах изумленно округлить глаза. Представление происходило под аккомпанемент мерных ударов линька. Когда они стихли, рыдающего мистера Парслоу за руку вывели из каюты.
— Привяжите его к койке, Роджерс, — распорядился Джек Обри. — Мистер Пуллингс, прикажите, чтобы впредь до дальнейшего распоряжения прекратили выдачу грога мичманам.
В тот же вечер, обращаясь к Стивену, он спросил:
— Вы знаете, что эти негодяи из мичманского кубрика сделали с юным Парслоу?
— Что бы они там ни отмочили, вы мне об этом расскажете, — заметил Мэтьюрин, наливая себе ром.
— Они напоили его до скотского состояния, а затем послали на палубу. Чуть ли не в первый же день, когда они могли отоспаться после штормовых вахт, когда им не нужно было ходить по колени в воде, они не могли придумать ничего умнее, чем напоить допьяна мальчишку. Но больше этого не будет, так как я велел прекратить выдачу им грога.
— Следовало бы прекратить выдачу грога всей команде. Весьма губительный обычай, потакание скотским желаниям, поистине чудовищное забвение здравого смысла. Надо же — по полпинты рома на нос! У меня в лазарете не было бы и четверти такого количества пациентов, если бы не ваш подлый ром. Их приносят ко мне со сломанными конечностями и ребрами, со свернутыми шеями, потому что они сверзились в пьяном виде с рангоута или такелажа — и это добросовестные, солидные, внимательные моряки, которые никогда бы не покалечились на трезвую голову. Вылейте-ка потихоньку всю эту дрянь за борт.
— Чтобы вызвать бунт? Благодарю покорно. Пусть уж лучше иногда напиваются в стельку, главное, чтобы в остальное время они ходили по струнке. Бунт! У меня стынет кровь в жилах от одного этого слова. Я знаю, как он зреет. Люди, с которыми ты вместе плавал, которых ты любишь, становятся равнодушными, скрытными; не слышно ни шуток, ни песен, не видно доброго отношения друг к другу. Экипаж разбивается на два лагеря, а самые нерешительные — они же и самые несчастные — оказываются неприкаянными. А затем по ночам устраивается «кегельбан».
— Что за кегельбан?
— Матросики во время ночной вахты катают по палубе ядра, чтобы дать знать о своих настроениях и, возможно, ударить по ноге офицера.
— Что касается бунта, как такового, — произнес Стивен, — то я за него. Вы отрываете людей от дома, от привычных им занятий, помещаете во вредные для здоровья условия, кормите совершенно неподходящей пищей, подвергаете издевательствам боцманских помощников, ставите в невероятно опасные условия. Более того, вы обкрадываете их, предоставляя им жалкую еду, грошовое жалованье и ничтожные премии — лишая их всего, кроме этого вашего злополучного рома. Если бы я был в Спитхеде, то наверняка присоединился бы к мятежникам. Более того, я поражен умеренностью их требований.
— Прошу вас, Стивен, не говорите так о флоте, вы меня убиваете. Я знаю, что порядки в нем не идеальны, но я не могу переделывать мир и в то же время командовать военным кораблем. Во всяком случае, будьте искренним и вспомните о «Софи», вспомните о любом другом корабле, на котором приятно плавать.
— Действительно, такое случается; но все зависит от каприза, хорошего пищеварения и добродетельности одного или двух человек, и это несправедливо. Я выступаю против всякой власти — этого воплощения несчастья и угнетения. Я выступаю против нее, главным образом, из-за того, что она делает с теми, кто ее осуществляет.
— Только этого мне еще не хватало, — отозвался Джек. — Сегодня днем мне нахамил мичман, а теперь мутит воду мой собственный судовой врач. Слушайте, Стивен, давайте-ка допьем наш ром и немного помузицируем. — Однако вместо того, чтобы начать настраивать скрипку, он протянул руку и взял предмет, лежавший за ней, сказав: — Вот вещь, которая заинтересует вас. Вы когда-нибудь слышали о «воровских болтах»?
— Нет.
— Вот один из них. — Джек протянул ему короткий толстый медный цилиндр с большой гайкой на конце. — Как вам известно, болты предназначены для соединения деталей корпуса и проходят через элементы обшивки. Лучшие изготовляются из меди, которая не ржавеет. Они дорогие, полагаю, что два фунта меди — короткий кусок болта — стоят дневного заработка мастера на верфи. Но если ты корыстный поганец, то ты вырежешь среднюю часть, ввинтишь обрезки и положишь в карман деньги за остальной кусок болта. И никто об этом не узнает до тех пор, пока набор судна не сломается, что наверняка случится где-нибудь у черта на рогах. И тогда оно тихо-мирно пойдет ко дну, не оставив в живых ни одного свидетеля.
— Когда вы об этом узнали?
— Я подозревал об этом с самого начала. Я знал, что раз судно строит Хикман, то ничего хорошего ожидать не приходится. Кроме того, парни на верфи жили чересчур сытно. Однако я убедился в своей правоте лишь на днях. Набор расшатался, зато моя уверенность окрепла. Вот этот болт я вытащил пальцами.
— А разве вы не могли еще на берегу направить жалобу в соответствующие инстанции?
— Мог. Я мог бы потребовать провести инспекционный осмотр корабля и ждал бы месяц или полтора. А что бы я стал тем временем делать? Вопрос этот касается верфи, а там можно услышать множество самых забавных историй о судах, допущенных к плаванию, независимо от их состояния, о мелких служащих, которые приобретают себе кареты. Нет. Я предпочел вывести его в море, и, действительно, корабль выдержал нешуточный шторм. При первой же возможности мне надо будет откренговать его и осмотреть.
Несколько минут оба молчали, и все это время в каюте раздавался мерный стук помп и, чуть ли не в унисон с ним, лай сошедшего с ума матроса.
— Надо будет дать этому человеку еще опиевой настойки, — произнес Стивен, обращаясь, главным образом, к самому себе.
Джек все еще думал о болтах, шпангоутах и других предметах, удерживающих корабль на плаву.
— Что вы скажете о плече Паркера? — спросил он. — Надеюсь, он еще не скоро сможет исполнять свои обязанности? Может быть, высадить его, пусть полечится на водах?
— Это совершенно излишне, — отвечал Стивен. — Он идет на поправку. Жидкая кашица по рецепту доктора Рамиса и низкокалорийная пища — великолепное лекарство. Если сделать ему надлежащую перевязку, то он может выйти на палубу уже завтра.
— Ах вот как, — отозвался Джек Обри. — Выходит, ни увольнения по болезни, ни продолжительного отпуска не предвидится? Вы же не думаете, что воды помогут ему вылечиться от глухоты?
Он задумчиво посмотрел в лицо Стивена, но без особой надежды: в вопросах, которые он считал относящимися к своему профессиональному долгу, как врача, Стивен Мэтьюрин не отступил бы ни на йоту ни перед силами земными, ни перед силами небесными. Они никогда не обсуждали сотрапезников доктора по кают-кампании, однако желание Джека отделаться от старшего офицера, его нелестное мнение о мистере Паркере не было секретом. Но Стивен упрямо посмотрел на него с непроницаемым видом, взял скрипку и пробежался по грифу.
— Где вы раздобыли этот инструмент? — спросил он.
— Я нашел его в лавке старьевщика возле Салли-Порт. Заплатил двенадцать фунтов и шесть шиллингов.
— Вас не надули, дорогой. Мне очень нравится ее звучание — мягкое, нежное. Конечно же, вы большой знаток скрипок. Давайте же начинать, нельзя терять ни минуты. Когда пробьет семь склянок, у меня начнется обход. Раз, два, три, — воскликнул он, отбивая ногой такт, и каюта наполнилась звуками вступления к сонате Корелли — сочинению Боккерини — великолепному образцу высокой гармонии. Волшебный голос виолончели взмывал ввысь, заставляя забыть скрип помп, неустанный лай умалишенного и скверный характер мистера Паркера. Отвечая друг другу, соединяясь, разделяясь, переплетаясь, звуки уносились к небесам — в родную стихию.
Свежее, пасмурное, ветреное зимнее утро в Дюнах; нижние чины завтракают, капитан расхаживает по шканцам взад и вперед.
— Адмирал набирает наши позывные, сэр, — докладывает мичман службы связи.
— Прекрасно, — отвечает Джек Обри. — Выделите гребцов на командирскую шлюпку. — Этого вызова он ждал с самого рассвета, когда доложил о своем прибытии. Шлюпка уже стояла у борта, а лучший мундир лежал на койке. Вновь выйдя на палубу, уже в парадной форме, под трели боцманской дудки капитан полез через борт.
Море было спокойно, как никогда; прилив достиг наивысшего уровня, и вся свинцовая водная поверхность, над которой нависло студеное небо, словно чего-то ждала. На море не было ни морщинки, дыхание мертвой зыби почти не ощущалось. Позади Джека, за уменьшавшимся на глазах «Поликрестом», раскинулся город Дил, а еще дальше — Норт-Форленд. Впереди возвышалась громада семидесятипушечного «Кемберленда», на бизань-мачте которого был поднят синий флаг. В двух кабельтовых от него стояли «Мельпомена» — красавец фрегат, два шлюпа и тендер; а поодаль, между эскадрой и песчаным берегом Гудвина, весь флот, ведущий торговлю с Вест-Индией, Индией, Турцией и Гвинеей, — сто сорок торговых парусников, целый лес мачт, замерших на рейде в ожидании ветра и формировки конвоев. Каждый рей и каждая деталь рангоута отчетливо прорисовывались в холодном воздухе. Почти лишенные цвета, они выглядели как отрезки линий, но эти линии обладали четкостью чертежа.
Однако Джек наблюдал картину гавани с самого рассвета, и во время приближения к флагманскому кораблю ум его был занят другими мыслями: когда он поднялся на борт, отдал честь шканцам, поприветствовал капитана «Кемберленда» и был препровожден в адмиральский салон, выражение его лица оставалось серьезным и сосредоточенным.
Адмирал Харт ел копченую рыбу, запивая ее чаем, по другую сторону стола находились секретарь и кипа бумаг. С тех пор как Джек видел его в последний раз, Харт невероятно состарился. Его пустые и без того близко посаженные глаза, казалось, сблизились еще больше, а маска фальшивой учтивости будто приросла к лицу адмирала.
— Наконец-то вы прибыли! — воскликнул он с неожиданной для Джека улыбкой и с каким-то оттенком заискивания протянул руку. — Должно быть, вы прохлаждались, идя Каналом. Я ждал вас три прилива назад, клянусь честью. — Честь адмирала Харта и то, как прохлаждался капитан Обри, не стоило обсуждать, поэтому Джек лишь сдержанно поклонился. Во всяком случае, на замечание не следовало отвечать — это была машинальная колкость, — и Харт продолжал, натужно делая вид, будто между ними установились фамильярные, дружеские отношения: — Присаживайтесь. Что это вы с собой сделали? Вы выглядите лет на десять старше. Наверное, это девицы из Портсмут Пойнт постарались. Хотите чашку чая?
Смыслом жизни, всепоглощающей страстью Харта были деньги. На Средиземном море, где они вместе служили, Джек Обри был поразительно удачлив по части призов; его отправляли в одно крейсерство за другим, и он положил в адмиральский карман свыше десяти тысяч фунтов. Харт, который был тогда комендантом Порт-Магона и имел капитанский чин, разумеется, не получил из этой суммы ничего, так что его нелюбовь к Джеку не претерпела никаких изменений. Но теперь положение стало совсем другим, ныне толщина именно его кошелька зависела от удачливости Джека Обри, поэтому он и был намерен улучшить отношения со «счастливчиком Джеком».
Когда баркас возвращался назад, рассекая неподвижную воду, лицо Джека было не столь суровым. Он не понимал причин перемены отношения к нему Харта; от этого ему было не по себе; тепловатый чай не согревал его желудок. Но с открытой враждебностью он не встретился, а его ближайшее будущее было понятным: «Поликрест» не должен отплывать с первым же конвоем, некоторое время он будет базироваться в Дюнах: пока эскадра пополняется личным составом, «Поликрест» будет гонять французские суда.
Выстроившиеся на шканцах офицеры ждали его; койки были убраны на палубу и аккуратно — аккуратнее не бывает — сложены в сетки, палубы выдраены, тросы побелены, морские пехотинцы выстроились геометрически ровно, беря ружья на караул, все офицеры отдали честь. И все-таки он чувствовал: что-то не так. Нездоровый румянец на лице Паркера, потупленный упрямый взгляд Стивена, озабоченность на лицах Пуллингса, Гудриджа и Макдональда заставили его предположить, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Предположение это подтвердилось через пять минут, когда старший офицер вошел к нему в каюту и заявил:
— Я вынужден доложить об очень серьезном нарушении дисциплины, сэр.
Выяснилось, что вскоре после завтрака, пока Джек находился на флагманском корабле, Стивен вышел на палубу. Он сразу же увидел бежавшего на корму матроса, которого преследовал помощник боцмана, лупивший его, — зрелище вполне обыкновенное для военного корабля. Но у этого матроса в зубах была зажата тяжелая железная свайка, привязанная куском каболки. Он кричал, и с обоих концов рта у него струилась кровь. На уступе квартердека он остановился, и Стивен, достав из жилетного кармана скальпель, подошел к нему, перерезал каболку и, вынув свайку, швырнул ее в море.
— Я стал увещевать его, объяснив, что матрос наказан по моему распоряжению, но он с невероятной яростью набросился на меня.
— Доктор позволил себе рукоприкладство?
— Нет, сэр. Но я был оскорблен. Он подверг сомнению мою храбрость и мою способность командовать. Мне следовало бы принять решительные меры, но я знал, что вы должны вскоре вернуться, и помнил, что он ваш друг. Я дал понять доктору, что ему следует удалиться к себе в каюту. Он не счел нужным повиноваться, но продолжал расхаживать по правой стороне квартердека, хотя ему было указано, что в отсутствие капитана находиться там могу только я.
— Наша дружба с доктором Мэтьюрином не имеет никакого отношения к служебной дисциплине, мистер Паркер. Я удивлен тем, что вы упомянули о ней. Вы должны понимать, что он ирландский джентльмен, имеющий большие заслуги перед медицинской наукой, но доктор почти ничего не понимает в службе и оттого возмущается, когда над ним подшучивают. Он не всегда может определить, когда мы серьезны, а когда нет. Помню, как мистер Мэтьюрин рассердился на штурмана «Софи» по поводу неуместной, по его мнению, шутки насчет триссельной мачты.
— Штурман — не старший помощник капитана!
— Вы, сэр, вздумали учить меня табели о рангах? Пытаетесь сообщить мне нечто такое, что понятно даже новоиспеченному мичману? — Джек не поднимал голоса, но побелел от гнева не столько из-за петушиной дерзости Паркера, сколько из-за глупости уже произошедшего и серьезности того, что должно произойти. — Разрешите указать вам, сэр, что ваши способы наведения дисциплины не устраивают меня. Я хотел избежать подобного объяснения, полагая, что, когда я указал вам на незаконность наказания вами Айзека Барроу, вы поймете намек. Были и другие случаи. Я не из тех капитанов, которые проповедуют и в то же время порют. У меня будет на корабле порядок, если нужно, то и с помощью порки, но я не потерплю излишней жестокости. Как зовут матроса, которому вы вставили кляп?
— Прошу прощения, но я сейчас не помню его имени, сэр. Из «сухопутных моряков», сэр. Работает на шкафуте в вахте левого борта.
— На флоте принято, что толковый старший офицер должен знать матросов по именам. Вы премного меня обяжете, если тотчас выясните, как его зовут.
— Уильям Эдвардс, сэр, — через несколько минут сообщил Паркер.
— Уильям Эдвардс. Вот именно. Мусорщик из Рутленда, позарился на наградные. Ни разу в жизни не видел ни моря, ни корабля, ни офицера. Не имеет никакого представления о дисциплине. Он, наверно, оправдывался?
— Так точно, сэр. В ответ на сделанное ему замечание сказал: «Пришел, когда смог. А что за спешка?»
— А за что вы его наказали?
— Без спроса отправился в гальюн.
— Следует делать различия между людьми, мистер Паркер. Если бы он прослужил достаточно долго, чтобы изучить свои обязанности, узнать офицеров, а офицеры узнали его, тогда можно было бы вставить ему кляп за дерзость. Даже на корабле, наполовину лучше управляемом, подобный случай недопустим. Среди нижних чинов нашей команды почти нет моряков. Бить их, если они не знают, что от них требуется, бесполезно и не в интересах службы. Вы, опытный офицер, совершенно очевидно, неверно поняли Эдвардса: вы считали, что он допустил по отношению к вам неуважение. Вполне возможно, что доктор Мэтьюрин, не имеющий вовсе никакого опыта, неверно понял вас. Будьте добры, покажите мне список провинившихся. Это никуда не годится, мистер Паркер. Глейв, Браун, Стиндолл, Бернет и так далее — все это новички, «сухопутные моряки». Список слишком велик даже для линейного корабля с разболтанной командой. Мы это обсудим позднее. Вызовите доктора Мэтьюрина.
Такого Джека Обри Стивен видел впервые — словно ставшего еще выше ростом, жесткого, сурового, опирающегося на вековые традиции, совершенно убежденного в своей правоте.
— Доброе утро, доктор Мэтьюрин, — произнес он. — Между вами и мистером Паркером произошло недоразумение. Вы не знали, что кляп — обычное наказание на флоте. Несомненно, вы сочли это грубейшей формой развлечения.
— Я счел это образцом чрезвычайной жестокости. Зубы Эдвардса находятся в последней стадии кариеса — я его обследовал, — и этот кусок железа сломал ему два моляра. Я тотчас вынул это железо и…
— Значит, вы удалили кляп по медицинским соображениям. Вы не знали, что это обычное наказание, налагаемое офицером. Вы не знали причин такого взыскания?
— Нет, сэр.
— Вы поступили неправильно: вы действовали необдуманно. И в возбуждении, сгоряча, наговорили лишнего мистеру Паркеру. Вы должны извиниться за свою неучтивость.
— Мистер Паркер, — произнес Стивен. — Я сожалею, что между нами возникло это недоразумение. Я сожалею о сделанных мной замечаниях. Если вам угодно, я готов повторить свои извинения на шканцах, в присутствии тех, кто их слышал.
Паркер покраснел, одеревенел, стал каким-то неуклюжим; его правая рука, жесты которой обычно помогали ему объясниться, была на перевязи. Он поклонился и пробормотал, что более чем удовлетворен и со своей стороны сожалеет о нелюбезных выражениях, которые, возможно, вырвались у него.
Возникла пауза, после которой Джек Обри произнес холодным тоном:
— Не стану вас задерживать, джентльмены. Мистер Паркер, прикажите вахте правого борта провести учения с крупнокалиберными орудиями, а левого борта — учения по взятию рифов на марселях. Мистер Пуллингс займется стрелками. Что за шум, черт побери? Хэллоуз, — обратился он к морскому пехотинцу, стоявшему на часах у дверей каюты. — Что происходит?
— Прошу прощения, ваша честь, — отвечал солдат. — Это ваш и кают-компанейский буфетчики дерутся из-за кофейника.
— Черт бы их побрал, — взорвался Джек Обри. — Я им задам трепку — три шкуры спущу, покажу, как дурака валять. А еще называются старые моряки, в рот им баржа. Мистер Паркер, не пора ли нам навести порядок в этом плавучем притоне?
— Джек, Джек, — произнес Стивен после того, как зажгли лампу. — Боюсь, что я доставляю вам только неприятности. Пожалуй, я упакую свой рундучок и сойду на берег.
— Нет, друг мой, не говорите так, — устало отвечал Джек Обри. — Объяснение с Паркером должно было произойти. Я надеялся избежать его, но он не понял моих намеков. Я по-настоящему рад, что это случилось.
— И все-таки я, пожалуй, сойду на берег.
— И бросите своих пациентов?
— Судовые лекари нынче идут по пенни за дюжину.
— А как же я?
— Честное слово, Джек, я полагаю, что без меня вам будет лучше. Я не пригоден к морской службе. Вы знаете лучше меня, что раздор между офицерами вам ни к чему. Кроме того, я не желаю впредь быть ни свидетелем, ни участником жестоких сцен такого рода.
— Признаю, порядки у нас суровые. Но подобную жестокость вы найдете и на суше.
— На суше я не принимаю в ней участия.
— Но ведь на «Софи» вы не выступали против порки?
— Нет. Мир вообще, а особенно ваш морской мир допускает порку. Эти постоянные издевательства, запугивания, избиения, унижения, мучения по прихоти начальства, распятие человеческого достоинства, забивание кляпа — все это создает общую атмосферу угнетения. Я должен был заявить об этом раньше. Но вопрос слишком деликатный, касающийся только нас с вами.
— Я знаю. Такая тут чертовщина… В начале службы грубую, невоспитанную команду (а нам, как вам известно, попадаются весьма опасные экземпляры) требуется обрабатывать, приводить к повиновению. Но на этот раз все зашло слишком далеко. Паркер и боцман — парни неплохие, но в самом начале я не направил их в верное русло, допустил серьезный просчет. В будущем все будет иначе.
Теперь, когда они шли Английским каналом, миновав Селси-Билл с несильным ветром на раковине, поставиг брамсели, наконец-то разведя огонь на камбузе и съев горячий обед, Джек был уверен, что их, возможно, не станут поносить, когда «Поликрест» дойдет до порта назначения. В том, что они доберутся до него, он был уверен, даже если судну постоянно придется иметь дело с течением, что было вполне вероятно, поскольку ветер ослабевал. Его не должны осуждать: он же испытывал недостаток в матросах, семнадцать человек лежали в лазарете: двое с грыжей, пятеро с переломами от падений с большой высоты, у остальных обычные раны от упавших частей рангоута, блоков и тросов, зацепивших руку или ногу. Один «сухопутный моряк», безработный перчаточник из Шептон-Маллета, упал за борт и утонул; а один выходец из Винчестерского дома предварительного заключения сошел с ума и теперь бессмысленно глядел в одну точку и лаял. Зато никто не болел морской болезнью, и даже бывшие уголовники начали немного походить на моряков. Команда казалась неприглядной, но если бы у него дошли руки до того, чтобы вышколить орудийную прислугу, то, вполне возможно, он сумел бы превратить «Поликрест» в сносный военный корабль. Теперь Джек Обри достаточно хорошо изучил его. Вместе со штурманом (которого он очень уважал) Джек разработал систему парусов, которая позволяла наилучшим образом использовать положительные свойства судна. И если ему удастся изменить его дифферентовку и придать мачтам нужный наклон, то оно, возможно, станет мореходнее. Но любить это судно он не мог. Оно имело подлый, злобный характер; было упрямым, трудоемким, ненадежным до полного коварства, так с чего было его любить? Оно подводило его столько раз, что даже туземное каноэ внушило бы большую привязанность, чем корабль, которым он командовал, к которому должен был бы испытывать естественную любовь, но та умерла, так и не родившись. Прежде он плавал на старых, неуклюжих корытах, которые, казалось, не обладали никакими достоинствами, но он всегда находил им оправдания — они всегда были в его глазах лучшими кораблями в истории военного флота хотя бы благодаря какому-то одному качеству. Но «Поликрест» целиком состоял из одних изъянов. Чувство это было настолько странным, неподвластность судна его воле была так неприятна, что капитан не сразу признал это положение вещей, и, когда согласился с ним (он в одиночку разгуливал по шканцам после обеда), у него стало так муторно на душе, что он повернулся к вцепившемуся в стойку вахтенному мичману и сказал:
— Мистер Парслоу, отыщите доктора в лазарете…
— Ищи сам, — отрезал Парслоу.
Неужели он не ослышался? Джек Обри едва не остолбенел. Судя по окаменевшим лицам старшины рулевых, матроса за штурвалом, помощников старшего канонира, возившихся с кормовой карронадой, а также немой гримасе шедшего по продольному мостику мичмана, слова эти были действительно произнесены.
— Вот что я тебе скажу, лютик ты золотистый, — продолжал Парслоу, прищурив мутный глаз. — Перестал бы ты залупаться на меня. Не на такого напал. Сам его и ищи.
— Вызвать помощника боцмана, — приказал Джек Обри. — Старшина, отыщите койку мистера Парслоу. — Помощник боцмана уже рысил с линьком в руке. — Привяжите юного джентльмена к пушке в моей каюте.
Юный джентльмен перестал цепляться за стойку и теперь лежал на палубе, заявляя, что никому не позволит поднять на себя руку. А всякого, кто посмеет притронуться к нему, он проткнет кортиком — ведь он офицер. Помощник боцмана схватил его за шиворот. Часовой открыл, а затем затворил за ними дверь каюты. Оттуда раздался испуганный крик, а затем посыпались многоэтажные ругательства, заставившие прячущих улыбки офицеров на шканцах изумленно округлить глаза. Представление происходило под аккомпанемент мерных ударов линька. Когда они стихли, рыдающего мистера Парслоу за руку вывели из каюты.
— Привяжите его к койке, Роджерс, — распорядился Джек Обри. — Мистер Пуллингс, прикажите, чтобы впредь до дальнейшего распоряжения прекратили выдачу грога мичманам.
В тот же вечер, обращаясь к Стивену, он спросил:
— Вы знаете, что эти негодяи из мичманского кубрика сделали с юным Парслоу?
— Что бы они там ни отмочили, вы мне об этом расскажете, — заметил Мэтьюрин, наливая себе ром.
— Они напоили его до скотского состояния, а затем послали на палубу. Чуть ли не в первый же день, когда они могли отоспаться после штормовых вахт, когда им не нужно было ходить по колени в воде, они не могли придумать ничего умнее, чем напоить допьяна мальчишку. Но больше этого не будет, так как я велел прекратить выдачу им грога.
— Следовало бы прекратить выдачу грога всей команде. Весьма губительный обычай, потакание скотским желаниям, поистине чудовищное забвение здравого смысла. Надо же — по полпинты рома на нос! У меня в лазарете не было бы и четверти такого количества пациентов, если бы не ваш подлый ром. Их приносят ко мне со сломанными конечностями и ребрами, со свернутыми шеями, потому что они сверзились в пьяном виде с рангоута или такелажа — и это добросовестные, солидные, внимательные моряки, которые никогда бы не покалечились на трезвую голову. Вылейте-ка потихоньку всю эту дрянь за борт.
— Чтобы вызвать бунт? Благодарю покорно. Пусть уж лучше иногда напиваются в стельку, главное, чтобы в остальное время они ходили по струнке. Бунт! У меня стынет кровь в жилах от одного этого слова. Я знаю, как он зреет. Люди, с которыми ты вместе плавал, которых ты любишь, становятся равнодушными, скрытными; не слышно ни шуток, ни песен, не видно доброго отношения друг к другу. Экипаж разбивается на два лагеря, а самые нерешительные — они же и самые несчастные — оказываются неприкаянными. А затем по ночам устраивается «кегельбан».
— Что за кегельбан?
— Матросики во время ночной вахты катают по палубе ядра, чтобы дать знать о своих настроениях и, возможно, ударить по ноге офицера.
— Что касается бунта, как такового, — произнес Стивен, — то я за него. Вы отрываете людей от дома, от привычных им занятий, помещаете во вредные для здоровья условия, кормите совершенно неподходящей пищей, подвергаете издевательствам боцманских помощников, ставите в невероятно опасные условия. Более того, вы обкрадываете их, предоставляя им жалкую еду, грошовое жалованье и ничтожные премии — лишая их всего, кроме этого вашего злополучного рома. Если бы я был в Спитхеде, то наверняка присоединился бы к мятежникам. Более того, я поражен умеренностью их требований.
— Прошу вас, Стивен, не говорите так о флоте, вы меня убиваете. Я знаю, что порядки в нем не идеальны, но я не могу переделывать мир и в то же время командовать военным кораблем. Во всяком случае, будьте искренним и вспомните о «Софи», вспомните о любом другом корабле, на котором приятно плавать.
— Действительно, такое случается; но все зависит от каприза, хорошего пищеварения и добродетельности одного или двух человек, и это несправедливо. Я выступаю против всякой власти — этого воплощения несчастья и угнетения. Я выступаю против нее, главным образом, из-за того, что она делает с теми, кто ее осуществляет.
— Только этого мне еще не хватало, — отозвался Джек. — Сегодня днем мне нахамил мичман, а теперь мутит воду мой собственный судовой врач. Слушайте, Стивен, давайте-ка допьем наш ром и немного помузицируем. — Однако вместо того, чтобы начать настраивать скрипку, он протянул руку и взял предмет, лежавший за ней, сказав: — Вот вещь, которая заинтересует вас. Вы когда-нибудь слышали о «воровских болтах»?
— Нет.
— Вот один из них. — Джек протянул ему короткий толстый медный цилиндр с большой гайкой на конце. — Как вам известно, болты предназначены для соединения деталей корпуса и проходят через элементы обшивки. Лучшие изготовляются из меди, которая не ржавеет. Они дорогие, полагаю, что два фунта меди — короткий кусок болта — стоят дневного заработка мастера на верфи. Но если ты корыстный поганец, то ты вырежешь среднюю часть, ввинтишь обрезки и положишь в карман деньги за остальной кусок болта. И никто об этом не узнает до тех пор, пока набор судна не сломается, что наверняка случится где-нибудь у черта на рогах. И тогда оно тихо-мирно пойдет ко дну, не оставив в живых ни одного свидетеля.
— Когда вы об этом узнали?
— Я подозревал об этом с самого начала. Я знал, что раз судно строит Хикман, то ничего хорошего ожидать не приходится. Кроме того, парни на верфи жили чересчур сытно. Однако я убедился в своей правоте лишь на днях. Набор расшатался, зато моя уверенность окрепла. Вот этот болт я вытащил пальцами.
— А разве вы не могли еще на берегу направить жалобу в соответствующие инстанции?
— Мог. Я мог бы потребовать провести инспекционный осмотр корабля и ждал бы месяц или полтора. А что бы я стал тем временем делать? Вопрос этот касается верфи, а там можно услышать множество самых забавных историй о судах, допущенных к плаванию, независимо от их состояния, о мелких служащих, которые приобретают себе кареты. Нет. Я предпочел вывести его в море, и, действительно, корабль выдержал нешуточный шторм. При первой же возможности мне надо будет откренговать его и осмотреть.
Несколько минут оба молчали, и все это время в каюте раздавался мерный стук помп и, чуть ли не в унисон с ним, лай сошедшего с ума матроса.
— Надо будет дать этому человеку еще опиевой настойки, — произнес Стивен, обращаясь, главным образом, к самому себе.
Джек все еще думал о болтах, шпангоутах и других предметах, удерживающих корабль на плаву.
— Что вы скажете о плече Паркера? — спросил он. — Надеюсь, он еще не скоро сможет исполнять свои обязанности? Может быть, высадить его, пусть полечится на водах?
— Это совершенно излишне, — отвечал Стивен. — Он идет на поправку. Жидкая кашица по рецепту доктора Рамиса и низкокалорийная пища — великолепное лекарство. Если сделать ему надлежащую перевязку, то он может выйти на палубу уже завтра.
— Ах вот как, — отозвался Джек Обри. — Выходит, ни увольнения по болезни, ни продолжительного отпуска не предвидится? Вы же не думаете, что воды помогут ему вылечиться от глухоты?
Он задумчиво посмотрел в лицо Стивена, но без особой надежды: в вопросах, которые он считал относящимися к своему профессиональному долгу, как врача, Стивен Мэтьюрин не отступил бы ни на йоту ни перед силами земными, ни перед силами небесными. Они никогда не обсуждали сотрапезников доктора по кают-кампании, однако желание Джека отделаться от старшего офицера, его нелестное мнение о мистере Паркере не было секретом. Но Стивен упрямо посмотрел на него с непроницаемым видом, взял скрипку и пробежался по грифу.
— Где вы раздобыли этот инструмент? — спросил он.
— Я нашел его в лавке старьевщика возле Салли-Порт. Заплатил двенадцать фунтов и шесть шиллингов.
— Вас не надули, дорогой. Мне очень нравится ее звучание — мягкое, нежное. Конечно же, вы большой знаток скрипок. Давайте же начинать, нельзя терять ни минуты. Когда пробьет семь склянок, у меня начнется обход. Раз, два, три, — воскликнул он, отбивая ногой такт, и каюта наполнилась звуками вступления к сонате Корелли — сочинению Боккерини — великолепному образцу высокой гармонии. Волшебный голос виолончели взмывал ввысь, заставляя забыть скрип помп, неустанный лай умалишенного и скверный характер мистера Паркера. Отвечая друг другу, соединяясь, разделяясь, переплетаясь, звуки уносились к небесам — в родную стихию.
Свежее, пасмурное, ветреное зимнее утро в Дюнах; нижние чины завтракают, капитан расхаживает по шканцам взад и вперед.
— Адмирал набирает наши позывные, сэр, — докладывает мичман службы связи.
— Прекрасно, — отвечает Джек Обри. — Выделите гребцов на командирскую шлюпку. — Этого вызова он ждал с самого рассвета, когда доложил о своем прибытии. Шлюпка уже стояла у борта, а лучший мундир лежал на койке. Вновь выйдя на палубу, уже в парадной форме, под трели боцманской дудки капитан полез через борт.
Море было спокойно, как никогда; прилив достиг наивысшего уровня, и вся свинцовая водная поверхность, над которой нависло студеное небо, словно чего-то ждала. На море не было ни морщинки, дыхание мертвой зыби почти не ощущалось. Позади Джека, за уменьшавшимся на глазах «Поликрестом», раскинулся город Дил, а еще дальше — Норт-Форленд. Впереди возвышалась громада семидесятипушечного «Кемберленда», на бизань-мачте которого был поднят синий флаг. В двух кабельтовых от него стояли «Мельпомена» — красавец фрегат, два шлюпа и тендер; а поодаль, между эскадрой и песчаным берегом Гудвина, весь флот, ведущий торговлю с Вест-Индией, Индией, Турцией и Гвинеей, — сто сорок торговых парусников, целый лес мачт, замерших на рейде в ожидании ветра и формировки конвоев. Каждый рей и каждая деталь рангоута отчетливо прорисовывались в холодном воздухе. Почти лишенные цвета, они выглядели как отрезки линий, но эти линии обладали четкостью чертежа.
Однако Джек наблюдал картину гавани с самого рассвета, и во время приближения к флагманскому кораблю ум его был занят другими мыслями: когда он поднялся на борт, отдал честь шканцам, поприветствовал капитана «Кемберленда» и был препровожден в адмиральский салон, выражение его лица оставалось серьезным и сосредоточенным.
Адмирал Харт ел копченую рыбу, запивая ее чаем, по другую сторону стола находились секретарь и кипа бумаг. С тех пор как Джек видел его в последний раз, Харт невероятно состарился. Его пустые и без того близко посаженные глаза, казалось, сблизились еще больше, а маска фальшивой учтивости будто приросла к лицу адмирала.
— Наконец-то вы прибыли! — воскликнул он с неожиданной для Джека улыбкой и с каким-то оттенком заискивания протянул руку. — Должно быть, вы прохлаждались, идя Каналом. Я ждал вас три прилива назад, клянусь честью. — Честь адмирала Харта и то, как прохлаждался капитан Обри, не стоило обсуждать, поэтому Джек лишь сдержанно поклонился. Во всяком случае, на замечание не следовало отвечать — это была машинальная колкость, — и Харт продолжал, натужно делая вид, будто между ними установились фамильярные, дружеские отношения: — Присаживайтесь. Что это вы с собой сделали? Вы выглядите лет на десять старше. Наверное, это девицы из Портсмут Пойнт постарались. Хотите чашку чая?
Смыслом жизни, всепоглощающей страстью Харта были деньги. На Средиземном море, где они вместе служили, Джек Обри был поразительно удачлив по части призов; его отправляли в одно крейсерство за другим, и он положил в адмиральский карман свыше десяти тысяч фунтов. Харт, который был тогда комендантом Порт-Магона и имел капитанский чин, разумеется, не получил из этой суммы ничего, так что его нелюбовь к Джеку не претерпела никаких изменений. Но теперь положение стало совсем другим, ныне толщина именно его кошелька зависела от удачливости Джека Обри, поэтому он и был намерен улучшить отношения со «счастливчиком Джеком».
Когда баркас возвращался назад, рассекая неподвижную воду, лицо Джека было не столь суровым. Он не понимал причин перемены отношения к нему Харта; от этого ему было не по себе; тепловатый чай не согревал его желудок. Но с открытой враждебностью он не встретился, а его ближайшее будущее было понятным: «Поликрест» не должен отплывать с первым же конвоем, некоторое время он будет базироваться в Дюнах: пока эскадра пополняется личным составом, «Поликрест» будет гонять французские суда.
Выстроившиеся на шканцах офицеры ждали его; койки были убраны на палубу и аккуратно — аккуратнее не бывает — сложены в сетки, палубы выдраены, тросы побелены, морские пехотинцы выстроились геометрически ровно, беря ружья на караул, все офицеры отдали честь. И все-таки он чувствовал: что-то не так. Нездоровый румянец на лице Паркера, потупленный упрямый взгляд Стивена, озабоченность на лицах Пуллингса, Гудриджа и Макдональда заставили его предположить, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Предположение это подтвердилось через пять минут, когда старший офицер вошел к нему в каюту и заявил:
— Я вынужден доложить об очень серьезном нарушении дисциплины, сэр.
Выяснилось, что вскоре после завтрака, пока Джек находился на флагманском корабле, Стивен вышел на палубу. Он сразу же увидел бежавшего на корму матроса, которого преследовал помощник боцмана, лупивший его, — зрелище вполне обыкновенное для военного корабля. Но у этого матроса в зубах была зажата тяжелая железная свайка, привязанная куском каболки. Он кричал, и с обоих концов рта у него струилась кровь. На уступе квартердека он остановился, и Стивен, достав из жилетного кармана скальпель, подошел к нему, перерезал каболку и, вынув свайку, швырнул ее в море.
— Я стал увещевать его, объяснив, что матрос наказан по моему распоряжению, но он с невероятной яростью набросился на меня.
— Доктор позволил себе рукоприкладство?
— Нет, сэр. Но я был оскорблен. Он подверг сомнению мою храбрость и мою способность командовать. Мне следовало бы принять решительные меры, но я знал, что вы должны вскоре вернуться, и помнил, что он ваш друг. Я дал понять доктору, что ему следует удалиться к себе в каюту. Он не счел нужным повиноваться, но продолжал расхаживать по правой стороне квартердека, хотя ему было указано, что в отсутствие капитана находиться там могу только я.
— Наша дружба с доктором Мэтьюрином не имеет никакого отношения к служебной дисциплине, мистер Паркер. Я удивлен тем, что вы упомянули о ней. Вы должны понимать, что он ирландский джентльмен, имеющий большие заслуги перед медицинской наукой, но доктор почти ничего не понимает в службе и оттого возмущается, когда над ним подшучивают. Он не всегда может определить, когда мы серьезны, а когда нет. Помню, как мистер Мэтьюрин рассердился на штурмана «Софи» по поводу неуместной, по его мнению, шутки насчет триссельной мачты.
— Штурман — не старший помощник капитана!
— Вы, сэр, вздумали учить меня табели о рангах? Пытаетесь сообщить мне нечто такое, что понятно даже новоиспеченному мичману? — Джек не поднимал голоса, но побелел от гнева не столько из-за петушиной дерзости Паркера, сколько из-за глупости уже произошедшего и серьезности того, что должно произойти. — Разрешите указать вам, сэр, что ваши способы наведения дисциплины не устраивают меня. Я хотел избежать подобного объяснения, полагая, что, когда я указал вам на незаконность наказания вами Айзека Барроу, вы поймете намек. Были и другие случаи. Я не из тех капитанов, которые проповедуют и в то же время порют. У меня будет на корабле порядок, если нужно, то и с помощью порки, но я не потерплю излишней жестокости. Как зовут матроса, которому вы вставили кляп?
— Прошу прощения, но я сейчас не помню его имени, сэр. Из «сухопутных моряков», сэр. Работает на шкафуте в вахте левого борта.
— На флоте принято, что толковый старший офицер должен знать матросов по именам. Вы премного меня обяжете, если тотчас выясните, как его зовут.
— Уильям Эдвардс, сэр, — через несколько минут сообщил Паркер.
— Уильям Эдвардс. Вот именно. Мусорщик из Рутленда, позарился на наградные. Ни разу в жизни не видел ни моря, ни корабля, ни офицера. Не имеет никакого представления о дисциплине. Он, наверно, оправдывался?
— Так точно, сэр. В ответ на сделанное ему замечание сказал: «Пришел, когда смог. А что за спешка?»
— А за что вы его наказали?
— Без спроса отправился в гальюн.
— Следует делать различия между людьми, мистер Паркер. Если бы он прослужил достаточно долго, чтобы изучить свои обязанности, узнать офицеров, а офицеры узнали его, тогда можно было бы вставить ему кляп за дерзость. Даже на корабле, наполовину лучше управляемом, подобный случай недопустим. Среди нижних чинов нашей команды почти нет моряков. Бить их, если они не знают, что от них требуется, бесполезно и не в интересах службы. Вы, опытный офицер, совершенно очевидно, неверно поняли Эдвардса: вы считали, что он допустил по отношению к вам неуважение. Вполне возможно, что доктор Мэтьюрин, не имеющий вовсе никакого опыта, неверно понял вас. Будьте добры, покажите мне список провинившихся. Это никуда не годится, мистер Паркер. Глейв, Браун, Стиндолл, Бернет и так далее — все это новички, «сухопутные моряки». Список слишком велик даже для линейного корабля с разболтанной командой. Мы это обсудим позднее. Вызовите доктора Мэтьюрина.
Такого Джека Обри Стивен видел впервые — словно ставшего еще выше ростом, жесткого, сурового, опирающегося на вековые традиции, совершенно убежденного в своей правоте.
— Доброе утро, доктор Мэтьюрин, — произнес он. — Между вами и мистером Паркером произошло недоразумение. Вы не знали, что кляп — обычное наказание на флоте. Несомненно, вы сочли это грубейшей формой развлечения.
— Я счел это образцом чрезвычайной жестокости. Зубы Эдвардса находятся в последней стадии кариеса — я его обследовал, — и этот кусок железа сломал ему два моляра. Я тотчас вынул это железо и…
— Значит, вы удалили кляп по медицинским соображениям. Вы не знали, что это обычное наказание, налагаемое офицером. Вы не знали причин такого взыскания?
— Нет, сэр.
— Вы поступили неправильно: вы действовали необдуманно. И в возбуждении, сгоряча, наговорили лишнего мистеру Паркеру. Вы должны извиниться за свою неучтивость.
— Мистер Паркер, — произнес Стивен. — Я сожалею, что между нами возникло это недоразумение. Я сожалею о сделанных мной замечаниях. Если вам угодно, я готов повторить свои извинения на шканцах, в присутствии тех, кто их слышал.
Паркер покраснел, одеревенел, стал каким-то неуклюжим; его правая рука, жесты которой обычно помогали ему объясниться, была на перевязи. Он поклонился и пробормотал, что более чем удовлетворен и со своей стороны сожалеет о нелюбезных выражениях, которые, возможно, вырвались у него.
Возникла пауза, после которой Джек Обри произнес холодным тоном:
— Не стану вас задерживать, джентльмены. Мистер Паркер, прикажите вахте правого борта провести учения с крупнокалиберными орудиями, а левого борта — учения по взятию рифов на марселях. Мистер Пуллингс займется стрелками. Что за шум, черт побери? Хэллоуз, — обратился он к морскому пехотинцу, стоявшему на часах у дверей каюты. — Что происходит?
— Прошу прощения, ваша честь, — отвечал солдат. — Это ваш и кают-компанейский буфетчики дерутся из-за кофейника.
— Черт бы их побрал, — взорвался Джек Обри. — Я им задам трепку — три шкуры спущу, покажу, как дурака валять. А еще называются старые моряки, в рот им баржа. Мистер Паркер, не пора ли нам навести порядок в этом плавучем притоне?
— Джек, Джек, — произнес Стивен после того, как зажгли лампу. — Боюсь, что я доставляю вам только неприятности. Пожалуй, я упакую свой рундучок и сойду на берег.
— Нет, друг мой, не говорите так, — устало отвечал Джек Обри. — Объяснение с Паркером должно было произойти. Я надеялся избежать его, но он не понял моих намеков. Я по-настоящему рад, что это случилось.
— И все-таки я, пожалуй, сойду на берег.
— И бросите своих пациентов?
— Судовые лекари нынче идут по пенни за дюжину.
— А как же я?
— Честное слово, Джек, я полагаю, что без меня вам будет лучше. Я не пригоден к морской службе. Вы знаете лучше меня, что раздор между офицерами вам ни к чему. Кроме того, я не желаю впредь быть ни свидетелем, ни участником жестоких сцен такого рода.
— Признаю, порядки у нас суровые. Но подобную жестокость вы найдете и на суше.
— На суше я не принимаю в ней участия.
— Но ведь на «Софи» вы не выступали против порки?
— Нет. Мир вообще, а особенно ваш морской мир допускает порку. Эти постоянные издевательства, запугивания, избиения, унижения, мучения по прихоти начальства, распятие человеческого достоинства, забивание кляпа — все это создает общую атмосферу угнетения. Я должен был заявить об этом раньше. Но вопрос слишком деликатный, касающийся только нас с вами.
— Я знаю. Такая тут чертовщина… В начале службы грубую, невоспитанную команду (а нам, как вам известно, попадаются весьма опасные экземпляры) требуется обрабатывать, приводить к повиновению. Но на этот раз все зашло слишком далеко. Паркер и боцман — парни неплохие, но в самом начале я не направил их в верное русло, допустил серьезный просчет. В будущем все будет иначе.