Страница:
— Отчего это всем так хочется обогнуть мыс именно сегодня? — спросил Стивен.
— Оттого, что есть опасность перемены погоды, — отозвался Джек. — Как вы должны помнить по плаванию на «Леопарде», в этих краях господствуют западные ветры. Но если нам удастся проскочить мимо мыса Горн, вместе с островом Диего-Рамирес, и продвинуться еще на несколько градусов, то западные ветры могут дуть, сколько им заблагорассудится. Мы все равно сумеем добраться до побережья Чили, оставив этот злополучный угол в дураках. Но дело в том, что, прежде чем мы обогнем его, зюйд-вестовый или даже сильный вестовый ветер может преградить нам путь. На этом мысу ничего страшнее зюйд-веста для нас нет.
Солнце зашло за багровые тучи. Бриз совсем стих. Между сменами ветров течение Мыса подхватило корабль и с большой скоростью потащило его на восток. В начале «собачьей вахты» на фрегат с диким воем обрушился зюйд-вестовый ветер.
Вой этот редко затихал в последующие дни и недели. Иногда ветер достигал такой силы, что мачты трещали, он ни разу не понизился до уровня, который в обычное время считался просто опасным, хотя теперь «просто опасный» ветер воспринимался бы как ласковый бриз.
Первые три дня Джек Обри старался изо всех сил сохранить, насколько можно, величину западного отшествия, используя ветер для того, чтобы добраться до шестидесятых широт. Моряки жестоко страдали от холода, а корабль — ото льда на палубе, деталях рангоута и такелаже. Паруса, залубеневшие от ледяных брызг, становились жесткими, как доски; тросы застревали в блоках. Фрегат продолжал идти все дальше на юг, несмотря на опасность рокового столкновения с айсбергом в ночное время. Он двигался на юг в надежде на перемену; но когда эта перемена наступила, то оказалось, что она к худшему. Западный ветер обрушился на них с немыслимой яростью, гигантские валы, мчавшиеся на восток, росли на глазах. Их разделенные серо-зелеными ложбинами вершины, с которых ветер срывал гребни, находились на расстоянии в четверть мили друг от друга. Фрегату ничего не оставалось, как лечь в дрейф. Но наступил такой день, когда вся поверхность моря — и высокие, как горы, волны, и ложбины между ними — превратилась в месиво воздуха и воды; и корабль погнало под косым фор-марселем в сторону от нужного курса. Каждый час этой кошмарной гонки означал целый день трудоемкого лавирования против ветра с тем, чтобы вернуть утраченные позиции. Хотя «Сюрпризу» и большинству его моряков были не в диковинку гигантские волны высоких южных широт — зловещих сороковых и еще более жестоких пятидесятых, — они не привыкли к тому, чтобы продвигаться или пытаться продвигаться им навстречу. Волны были настолько велики, что фрегат, шедший к ним носом, вел себя как ялик. Имея длину в сорок ярдов, он не мог уместиться между валами и двигался, отчаянно раскачиваясь во все стороны, съезжал с них, словно детские салазки с горы.
Доктор Мэтьюрин едва не погиб. Он собирался спуститься вниз (правда, неохотно, поскольку вокруг судна он насчитал не менее семи альбатросов), но тут заметил, что боцманский кот умывается на второй ступени трапа. Убедившись со временем, что его никто не собирается морить голодом, обижать или швырять за борт, он перестал заискивать и ласкаться. Бросив на доктора дерзкий взгляд, кот продолжал умываться.
— Это самый наглый из всех когда-либо виденных мной котов, — сердито произнес Стивен, перешагивая через него. Кот прыгнул в сторону, и в этот момент «Сюрприз» врезался в зеленую водяную гору. Бушприт фрегата задрался ввысь, и доктора, потерявшего равновесие, швырнуло вперед. К несчастью, палубная решетка была снята, и он с большой высоты упал на груду угля, который намеревались поднять с помощью горденя, чтобы использовать для подвесных камельков.
Кости доктора остались целы, но он получил множество ушибов и ссадин. Все это было очень некстати. В тот же вечер, в период затишья между двумя штормами, которые несли дождь с градом, бьющим как ружейная дробь, Джек Обри приказал убрать фор и грот-марсели. На палубе находились две вахты, которые работали с гитовами (снастями, стягивавшими «пузо» паруса) и шкотами обоих парусов. И тут гитовы и снасти почти одновременно порвались. Поскольку шкоты были наполовину подняты, то паруса тотчас разорвались по швам. Грот-марсель захлопал с такой силой, что брам-стеньга тотчас бы упала, если бы Моуэт, боцман, Бонден и Уорли — старшина марсовых с тремя помощниками — не поднялись на мачту, не спустили обледенелый рей и не отрезали парус вплотную к рифам. Уорли стоял на перте подветренного рея, но соскользнул и тотчас исчез в ужасных волнах. В это время фор-марсель разорвался в клочья, а грот наполнился ветром и стал со страшной силой хлестать по сторонам. Моряки, прилагая к этому все силы, зачастую по пояс в бурлящей воде, спустили рей в крайнее левое положение. Затем они спустили и фока-рей, после чего принялись привязывать к стрелам шлюпки, которые едва не оторвало. Все это время «Сюрприз» дрейфовал, неся одну лишь бизань. В конце концов морякам удалось выполнить работу, после чего они принялись латать и сплеснивать поврежденный такелаж. Покалечившихся товарищей они благополучно спустили в лазарет.
После того как на корабле был наведен хоть какой-то порядок, Джек Обри тоже спустился во владения доктора Мэтьюрина.
— Как Дженкинс? — спросил он.
— Сомневаюсь, что он выживет, — отозвался Стивен. — Вся грудная клетка раздавлена… А Роджерса, по-видимому, ждет ампутация. Что с вами? — спросил он, указывая на руку капитана, обмотанную платком.
— Ногти вырвало, только и всего. Заметил не сразу.
С точки зрения моряков дела у них пошли на лад: ценой непрестанного труда удалось продвинуться в нужном направлении, и хотя ветер упорно продолжал дуть с веста, были дни, когда им удавалось лавировать, а не отстаиваться, теряя из-за встречного течения драгоценное расстояние. Но с медицинской точки зрения дела были плохи. Одежда моряков не успевала просыхать, сами они страшно зябли и зачастую пребывали в угнетенном состоянии духа. К своему ужасу, у некоторых Стивен заметил первые признаки цинги. На борту был только лимонный сок, а не лимоны, которые были бы гораздо полезнее, тем более что сок, как он подозревал, был поддельный. Доктор ухаживал за больными, удачно ампутировал раздробленную руку Роджерса и принялся за лечение новых пациентов. Хотя отец Мартин, фельдшер Прат — ласковый, смахивающий на педераста молодой человек — и миссис Лэмб были для него большим подспорьем в заботах о больных (чего нельзя было сказать о Хиггинсе), Стивену крепко доставалось. С капитаном он виделся редко, потому что тот почти неизменно находился на палубе или спал мертвецким сном. Доктор сам дивился тому, как ему недоставало их скромных трапез в кают-компании: вся живность, кроме бессмертной Аспазии, пошла в котел; все личные запасы были съедены или владельцами, или плесенью, и теперь моряки довольствовались скудным пайком, который хоть и не радовал желудок, но уничтожался быстро. Когда нельзя было растопить плиту на камбузе, приходилось всухомятку жевать сухари с тонкими ломтиками солонины. Стивен совсем вымотался, все его тело болело, доктора постоянно тревожили мысли о Диане — мучили предчувствия и плохие сны. На его счастье, у него были листья коки — этого волшебного растения, которое придавало ему сил днем и заставляло забыть о голоде и настойке опиума ночью, даруя отдохновение во мраке.
Какое-то время он проводил в обществе миссис Хорнер. Сначала, когда ему пришлось наблюдать за нею чуть ли не ежечасно, это было необходимо, а затем вошло в привычку, отчасти потому, что у старшего канонира было сплетенное из веревок подвесное кресло — единственный предмет корабельной меблировки, от которой у Стивена не болели избитые члены, а отчасти оттого, что он просто привязался к ней. Ничто он не ценил в женщине так высоко, как мужество, а мужества миссис Хорнер было не занимать. Она никогда не жалела себя, ни на что не сетовала, а когда ее схватывал жесточайший приступ боли, она издавала сердитый звук, чуть ли не рычание, и только.
Миссис Хорнер давно прониклась доверием к доктору и призналась в чувстве, которое испытывала к Холлому. Они намеревались вместе сбежать и открыть что-то вроде мореходной школы. Она будет готовить, вести хозяйство, чинить одежду, как делала это для судовых гapдемаринов. Поначалу, слушая ее слова, произносимые чуть ли не шепотом, Стивен решил, что она говорит это в забытьи. Он не возражал и ласково утешал ее. Позднее, запретив ей эти неуместные речи, он обнаружил, что молодая женщина давно заметила его симпатию к ней и его строгие слова пропускает мимо ушей.
Что касается Холлома, то он с тех пор, как миссис Хорнер слегла, был сам не свой. Соблюдая внешние приличия, он не мог постоянно справляться о ее здоровье, по его просьбе это делали гардемарины, которые ежедневно спрашивали у доктора, как чувствует себя больная, и тотчас передавали слова Стивена несчастному любовнику. Хотя мичман робел перед Стивеном, раза два он все же притворился больным, чтобы расспросить его о ней. Но доктор на такие вопросы не отвечал. Он отпустил помощника штурмана, дав ему какого-то синего порошка, слабительного из александрийского листа и магнезии, и сообщив, что относительно своих пациентов может сказать лишь, живы они или мертвы, чем на корню пресек желание Холлома вызвать его на откровенность.
По мере того как «Сюрприз» медленно продвигался на северо-запад, в более теплые края, шел на поправку и молодой организм миссис Хорнер. С началом весны она почувствовала себя лучше — настолько, что Холлом нашел возможность видеться с ней. Он стал гораздо веселей, и в тесной треугольной каюте, которую он делил с писарем, Хиггинсом и мичманом-американцем, иногда вновь стали раздаваться его пение или звон гитары.
На второй день после бури, когда стало возможным поставить прямые паруса и незарифленные марсели, старший канонир — меткий гарпунер и человек, предпочитающий живые мишени — убил тюленя, который высунул из воды любопытную морду. Стивен вырезал тюленью печень для своих цинготных пациентов и перед вечерним обходом понес первую порцию миссис Хорнер. Застав свою подопечную страстно целующейся с Холломом, доктор чрезвычайно сердитым голосом сказал:
— Покиньте помещение, сэр. Сию же минуту покиньте помещение, вам говорят. — Обращаясь к миссис Хорнер, походившей на перепуганного мальчика с ежиком коротких волос и пунцовым от конфуза лицом, которое было краснее, чем во время горячки, он произнес: — Съешьте, мадам. Сейчас же съешьте. — Положив тарелку ей на живот, он вышел из каюты. Холлом стоял с другой стороны двери, и Стивен бросил ему в лицо резкие слова: — То, что вы рискуете, это ваше дело, но я не потерплю, чтобы пострадал мой пациент. Я не позволю губить ее здоровье. Я доложу о вас капитану.
Произнося эти слова, он устыдился их праведного пафоса и удивился прозвучавшей в них откровенной ревности. Тут же доктор заметил, что направленный на него взгляд Холлома наполняется ужасом. Оглянувшись, он увидел могучую фигуру Джека Обри, заполнившую проход. Подобно многим рослым, сильным людям, Джек передвигался почти неслышно.
— О чем это вы собираетесь доложить капитану? — спросил он с улыбкой.
— О том, что миссис Хорнер чувствует себя гораздо лучше, — нашелся с ответом Стивен.
— Сердечно рад слышать это, — отвечал капитан. — Я как раз искал вас, чтоб вместе с вами нанести ей визит. Для всех болящих у меня хорошие новости. Наконец-то мы взяли курс на норд-норд-вест; ветер дует нам с левой раковины, и мы идем, постоянно развивая скорость одиннадцать узлов. Хотя я не могу сию минуту обещать молочных рек в кисельных берегах, но, во всяком случае, есть возможность очень скоро оказаться в теплых краях и спать на сухих постелях.
Оказавшись в капитанской каюте, Стивен принялся потихоньку настраивать свою виолончель, думая при этом: «Несомненно, это была обыкновенная ревность, да в придачу неодобрение ее выбора: малый ее не стоит — грош ему цена в базарный день, — vox et praeterea nihil note 24, хотя vox у него превосходный. Впрочем, мужчины редко бывают достойны своих женщин». Джек Обри прервал эти мысли:
— Я не хотел заранее их обнадеживать, но если и дальше все пойдет как надо, а, судя по всему, именно так оно и пойдет, то недели через две мы должны добраться до островов Хуан-Фернандес. Признаю, переход был медленный и трудный, но вполне возможно, что «Норфолку» досталось еще больше. Не исключаю и того, — продолжал он задумчивым тоном, будто пытаясь убедить себя, — что на этом архипелаге мы его и накроем.
Глава шестая
— Оттого, что есть опасность перемены погоды, — отозвался Джек. — Как вы должны помнить по плаванию на «Леопарде», в этих краях господствуют западные ветры. Но если нам удастся проскочить мимо мыса Горн, вместе с островом Диего-Рамирес, и продвинуться еще на несколько градусов, то западные ветры могут дуть, сколько им заблагорассудится. Мы все равно сумеем добраться до побережья Чили, оставив этот злополучный угол в дураках. Но дело в том, что, прежде чем мы обогнем его, зюйд-вестовый или даже сильный вестовый ветер может преградить нам путь. На этом мысу ничего страшнее зюйд-веста для нас нет.
Солнце зашло за багровые тучи. Бриз совсем стих. Между сменами ветров течение Мыса подхватило корабль и с большой скоростью потащило его на восток. В начале «собачьей вахты» на фрегат с диким воем обрушился зюйд-вестовый ветер.
Вой этот редко затихал в последующие дни и недели. Иногда ветер достигал такой силы, что мачты трещали, он ни разу не понизился до уровня, который в обычное время считался просто опасным, хотя теперь «просто опасный» ветер воспринимался бы как ласковый бриз.
Первые три дня Джек Обри старался изо всех сил сохранить, насколько можно, величину западного отшествия, используя ветер для того, чтобы добраться до шестидесятых широт. Моряки жестоко страдали от холода, а корабль — ото льда на палубе, деталях рангоута и такелаже. Паруса, залубеневшие от ледяных брызг, становились жесткими, как доски; тросы застревали в блоках. Фрегат продолжал идти все дальше на юг, несмотря на опасность рокового столкновения с айсбергом в ночное время. Он двигался на юг в надежде на перемену; но когда эта перемена наступила, то оказалось, что она к худшему. Западный ветер обрушился на них с немыслимой яростью, гигантские валы, мчавшиеся на восток, росли на глазах. Их разделенные серо-зелеными ложбинами вершины, с которых ветер срывал гребни, находились на расстоянии в четверть мили друг от друга. Фрегату ничего не оставалось, как лечь в дрейф. Но наступил такой день, когда вся поверхность моря — и высокие, как горы, волны, и ложбины между ними — превратилась в месиво воздуха и воды; и корабль погнало под косым фор-марселем в сторону от нужного курса. Каждый час этой кошмарной гонки означал целый день трудоемкого лавирования против ветра с тем, чтобы вернуть утраченные позиции. Хотя «Сюрпризу» и большинству его моряков были не в диковинку гигантские волны высоких южных широт — зловещих сороковых и еще более жестоких пятидесятых, — они не привыкли к тому, чтобы продвигаться или пытаться продвигаться им навстречу. Волны были настолько велики, что фрегат, шедший к ним носом, вел себя как ялик. Имея длину в сорок ярдов, он не мог уместиться между валами и двигался, отчаянно раскачиваясь во все стороны, съезжал с них, словно детские салазки с горы.
Доктор Мэтьюрин едва не погиб. Он собирался спуститься вниз (правда, неохотно, поскольку вокруг судна он насчитал не менее семи альбатросов), но тут заметил, что боцманский кот умывается на второй ступени трапа. Убедившись со временем, что его никто не собирается морить голодом, обижать или швырять за борт, он перестал заискивать и ласкаться. Бросив на доктора дерзкий взгляд, кот продолжал умываться.
— Это самый наглый из всех когда-либо виденных мной котов, — сердито произнес Стивен, перешагивая через него. Кот прыгнул в сторону, и в этот момент «Сюрприз» врезался в зеленую водяную гору. Бушприт фрегата задрался ввысь, и доктора, потерявшего равновесие, швырнуло вперед. К несчастью, палубная решетка была снята, и он с большой высоты упал на груду угля, который намеревались поднять с помощью горденя, чтобы использовать для подвесных камельков.
Кости доктора остались целы, но он получил множество ушибов и ссадин. Все это было очень некстати. В тот же вечер, в период затишья между двумя штормами, которые несли дождь с градом, бьющим как ружейная дробь, Джек Обри приказал убрать фор и грот-марсели. На палубе находились две вахты, которые работали с гитовами (снастями, стягивавшими «пузо» паруса) и шкотами обоих парусов. И тут гитовы и снасти почти одновременно порвались. Поскольку шкоты были наполовину подняты, то паруса тотчас разорвались по швам. Грот-марсель захлопал с такой силой, что брам-стеньга тотчас бы упала, если бы Моуэт, боцман, Бонден и Уорли — старшина марсовых с тремя помощниками — не поднялись на мачту, не спустили обледенелый рей и не отрезали парус вплотную к рифам. Уорли стоял на перте подветренного рея, но соскользнул и тотчас исчез в ужасных волнах. В это время фор-марсель разорвался в клочья, а грот наполнился ветром и стал со страшной силой хлестать по сторонам. Моряки, прилагая к этому все силы, зачастую по пояс в бурлящей воде, спустили рей в крайнее левое положение. Затем они спустили и фока-рей, после чего принялись привязывать к стрелам шлюпки, которые едва не оторвало. Все это время «Сюрприз» дрейфовал, неся одну лишь бизань. В конце концов морякам удалось выполнить работу, после чего они принялись латать и сплеснивать поврежденный такелаж. Покалечившихся товарищей они благополучно спустили в лазарет.
После того как на корабле был наведен хоть какой-то порядок, Джек Обри тоже спустился во владения доктора Мэтьюрина.
— Как Дженкинс? — спросил он.
— Сомневаюсь, что он выживет, — отозвался Стивен. — Вся грудная клетка раздавлена… А Роджерса, по-видимому, ждет ампутация. Что с вами? — спросил он, указывая на руку капитана, обмотанную платком.
— Ногти вырвало, только и всего. Заметил не сразу.
С точки зрения моряков дела у них пошли на лад: ценой непрестанного труда удалось продвинуться в нужном направлении, и хотя ветер упорно продолжал дуть с веста, были дни, когда им удавалось лавировать, а не отстаиваться, теряя из-за встречного течения драгоценное расстояние. Но с медицинской точки зрения дела были плохи. Одежда моряков не успевала просыхать, сами они страшно зябли и зачастую пребывали в угнетенном состоянии духа. К своему ужасу, у некоторых Стивен заметил первые признаки цинги. На борту был только лимонный сок, а не лимоны, которые были бы гораздо полезнее, тем более что сок, как он подозревал, был поддельный. Доктор ухаживал за больными, удачно ампутировал раздробленную руку Роджерса и принялся за лечение новых пациентов. Хотя отец Мартин, фельдшер Прат — ласковый, смахивающий на педераста молодой человек — и миссис Лэмб были для него большим подспорьем в заботах о больных (чего нельзя было сказать о Хиггинсе), Стивену крепко доставалось. С капитаном он виделся редко, потому что тот почти неизменно находился на палубе или спал мертвецким сном. Доктор сам дивился тому, как ему недоставало их скромных трапез в кают-компании: вся живность, кроме бессмертной Аспазии, пошла в котел; все личные запасы были съедены или владельцами, или плесенью, и теперь моряки довольствовались скудным пайком, который хоть и не радовал желудок, но уничтожался быстро. Когда нельзя было растопить плиту на камбузе, приходилось всухомятку жевать сухари с тонкими ломтиками солонины. Стивен совсем вымотался, все его тело болело, доктора постоянно тревожили мысли о Диане — мучили предчувствия и плохие сны. На его счастье, у него были листья коки — этого волшебного растения, которое придавало ему сил днем и заставляло забыть о голоде и настойке опиума ночью, даруя отдохновение во мраке.
Какое-то время он проводил в обществе миссис Хорнер. Сначала, когда ему пришлось наблюдать за нею чуть ли не ежечасно, это было необходимо, а затем вошло в привычку, отчасти потому, что у старшего канонира было сплетенное из веревок подвесное кресло — единственный предмет корабельной меблировки, от которой у Стивена не болели избитые члены, а отчасти оттого, что он просто привязался к ней. Ничто он не ценил в женщине так высоко, как мужество, а мужества миссис Хорнер было не занимать. Она никогда не жалела себя, ни на что не сетовала, а когда ее схватывал жесточайший приступ боли, она издавала сердитый звук, чуть ли не рычание, и только.
Миссис Хорнер давно прониклась доверием к доктору и призналась в чувстве, которое испытывала к Холлому. Они намеревались вместе сбежать и открыть что-то вроде мореходной школы. Она будет готовить, вести хозяйство, чинить одежду, как делала это для судовых гapдемаринов. Поначалу, слушая ее слова, произносимые чуть ли не шепотом, Стивен решил, что она говорит это в забытьи. Он не возражал и ласково утешал ее. Позднее, запретив ей эти неуместные речи, он обнаружил, что молодая женщина давно заметила его симпатию к ней и его строгие слова пропускает мимо ушей.
Что касается Холлома, то он с тех пор, как миссис Хорнер слегла, был сам не свой. Соблюдая внешние приличия, он не мог постоянно справляться о ее здоровье, по его просьбе это делали гардемарины, которые ежедневно спрашивали у доктора, как чувствует себя больная, и тотчас передавали слова Стивена несчастному любовнику. Хотя мичман робел перед Стивеном, раза два он все же притворился больным, чтобы расспросить его о ней. Но доктор на такие вопросы не отвечал. Он отпустил помощника штурмана, дав ему какого-то синего порошка, слабительного из александрийского листа и магнезии, и сообщив, что относительно своих пациентов может сказать лишь, живы они или мертвы, чем на корню пресек желание Холлома вызвать его на откровенность.
По мере того как «Сюрприз» медленно продвигался на северо-запад, в более теплые края, шел на поправку и молодой организм миссис Хорнер. С началом весны она почувствовала себя лучше — настолько, что Холлом нашел возможность видеться с ней. Он стал гораздо веселей, и в тесной треугольной каюте, которую он делил с писарем, Хиггинсом и мичманом-американцем, иногда вновь стали раздаваться его пение или звон гитары.
На второй день после бури, когда стало возможным поставить прямые паруса и незарифленные марсели, старший канонир — меткий гарпунер и человек, предпочитающий живые мишени — убил тюленя, который высунул из воды любопытную морду. Стивен вырезал тюленью печень для своих цинготных пациентов и перед вечерним обходом понес первую порцию миссис Хорнер. Застав свою подопечную страстно целующейся с Холломом, доктор чрезвычайно сердитым голосом сказал:
— Покиньте помещение, сэр. Сию же минуту покиньте помещение, вам говорят. — Обращаясь к миссис Хорнер, походившей на перепуганного мальчика с ежиком коротких волос и пунцовым от конфуза лицом, которое было краснее, чем во время горячки, он произнес: — Съешьте, мадам. Сейчас же съешьте. — Положив тарелку ей на живот, он вышел из каюты. Холлом стоял с другой стороны двери, и Стивен бросил ему в лицо резкие слова: — То, что вы рискуете, это ваше дело, но я не потерплю, чтобы пострадал мой пациент. Я не позволю губить ее здоровье. Я доложу о вас капитану.
Произнося эти слова, он устыдился их праведного пафоса и удивился прозвучавшей в них откровенной ревности. Тут же доктор заметил, что направленный на него взгляд Холлома наполняется ужасом. Оглянувшись, он увидел могучую фигуру Джека Обри, заполнившую проход. Подобно многим рослым, сильным людям, Джек передвигался почти неслышно.
— О чем это вы собираетесь доложить капитану? — спросил он с улыбкой.
— О том, что миссис Хорнер чувствует себя гораздо лучше, — нашелся с ответом Стивен.
— Сердечно рад слышать это, — отвечал капитан. — Я как раз искал вас, чтоб вместе с вами нанести ей визит. Для всех болящих у меня хорошие новости. Наконец-то мы взяли курс на норд-норд-вест; ветер дует нам с левой раковины, и мы идем, постоянно развивая скорость одиннадцать узлов. Хотя я не могу сию минуту обещать молочных рек в кисельных берегах, но, во всяком случае, есть возможность очень скоро оказаться в теплых краях и спать на сухих постелях.
Оказавшись в капитанской каюте, Стивен принялся потихоньку настраивать свою виолончель, думая при этом: «Несомненно, это была обыкновенная ревность, да в придачу неодобрение ее выбора: малый ее не стоит — грош ему цена в базарный день, — vox et praeterea nihil note 24, хотя vox у него превосходный. Впрочем, мужчины редко бывают достойны своих женщин». Джек Обри прервал эти мысли:
— Я не хотел заранее их обнадеживать, но если и дальше все пойдет как надо, а, судя по всему, именно так оно и пойдет, то недели через две мы должны добраться до островов Хуан-Фернандес. Признаю, переход был медленный и трудный, но вполне возможно, что «Норфолку» досталось еще больше. Не исключаю и того, — продолжал он задумчивым тоном, будто пытаясь убедить себя, — что на этом архипелаге мы его и накроем.
Глава шестая
«Сюрприз» стоял в бухте Камберленд на заведенных с носа и кормы якорях, при глубинах сорок саженей, на единственном защищенном рейде в северной стороне острова. Джек Обри восседал в кресле под тентом и переваривал обед — суп из омара, три вида рыбы, седло ягненка, в меру прожаренный бифштекс из морского слона, — и созерцал ставший уже привычным берег острова Хуан-Фернандес. Не далее чем в двух кабельтовых начиналась великолепная поляна — полоса нежной зелени, по которой протекали два ручья, там до нынешнего утра стояла его палатка. Зеленая поляна была окружена столь же зеленым лесом, за которым возвышались круглые, скалистые горы причудливой формы — как правило, черные, но местами тоже покрытые растительностью на тех участках, где она могла зацепиться за камень, — не чересчур буйной тропической зеленью, а скорее элегантной растительностью графства Клер. По козьей тропе на одну из круч карабкались Стивен и отец Мартин, за которыми внимательно наблюдали Падин — вестовой доктора и бесстрашный скалолаз, обязанный своим богатырским сложением яйцам морских птиц, которыми он питался в детстве, — Бонден, несший через плечо моток дюймового троса, и Кэлами, который умолял путников смотреть, куда он ставит ноги, и не глядеть вниз. Возле них пели колибри, которые водились только на этом острове. Самец был ярко-розового, а самочка ярко-зеленого цвета.
После того как больные поправились, оба ученых все свое свободное время, остававшееся от изучения папоротников и эпифитов note 25 острова Хуан-Фернандес, посвящали исследованию местности в поисках птичьих гнездовий.
Со стороны ущелья вблизи Восточной бухты послышалась трескотня: это Говард, офицер морской пехоты, американские офицеры и группа матросов, отпущенных в увольнение, бродили с ружьями по острову и стреляли во все, что движется. Небольшая группа состояла из самых умелых матросов, у которых до сих пор, пожалуй, не было и свободного часа: от зари до зари они занимались срочным ремонтом корабля. Для большей части команды увольнение произошло по сигналу вчерашней вечерней пушки, а нынешним утром моряки разбивали лагерь. Палатка, служившая лазаретом, была самой просторной, в ней разместились и все тяжелые цинготные больные, и другие пациенты. После установки палаток эти же моряки доставляли на судно воду, дрова, сушеную рыбу и другие припасы. Помимо наблюдателей, размещенных на горе Сахарная Голова, с которой открывался прекрасный вид на Тихий океан, на острове могло находиться еще десятка два человек, однако времени было в обрез. Всем следовало вернуться до окончания дневной вахты, после чего Джек собирался, воспользовавшись незначительным приливом, сняться с якоря, покинуть защищенный рейд и, поскольку ветер постоянно дул от зюйд-зюйд-оста, на всех парусах идти к Галапагосским островам. На острове Хуан-Фернандес «Норфолк» они не обнаружили, что, пожалуй, было кстати, поскольку многим матросам «Сюрприза» было не до драки — их и так ветром шатало. Не удалось найти и следов пребывания фрегата. Правда, большого значения это не имело, поскольку американец вполне смог заправиться водой на острове Мас-а-Фуэра, в сотне миль западнее, или зайти в Вальпараисо, где он намеревался заняться ремонтом. Итак, «Норфолк» пока не обнаружили; а усталый «Сюрприз» двигался очень медленно, и Джек был вынужден надолго задержаться на острове, чтобы подлечить больных и подремонтировать корабль. Несмотря на это, он испытывал удовлетворение. Очевидная задача «Норфолка» (если, конечно, он вырвался из штормовых южных широт, преодолев западные ветра) заключалась в том, чтобы постоянно прочесывать побережья Чили и Перу, ложась в дрейф ночью и рыская в поисках английских китобойных шхун днем. Поэтому, куда бы он ни направлялся — на Галапагосские острова или же в район китобойного промысла, — от Джека ему никуда не деться.
Для удовлетворения были у него и другие причины: хотя на судне вряд ли оставался лишний кусок парусины и десятицентовый гвоздь, оно снова было в полной готовности и без малейшей течи; на борту хватало пресной воды, топлива, сушеной рыбы и соленой тюленины, а все больные вернулись в строй. Похоронили только двух человек; это случилось в море у берегов острова Диего-Рамирес. Всем пошли на пользу овощи, свежее мясо, теплый климат и прочие блага жизни после свирепых ветров, сырости и постоянной стужи шестидесятых широт. Но нет худа без добра — после всех испытаний команда наконец превратилась в единое целое, тяжкий переход выковал настоящих моряков даже из самых ледащих матросов «Дефендера». Незаметно для себя они нашли общий язык со старожилами «Сюрприза» — прежние различия и враждебность исчезли. Матросы стали не столько более умелыми, сколько более дисциплинированными: после Южной Атлантики телесных наказаний не случалось. Но в семье не без урода — ничуть не изменился придурковатый чревовещатель цирюльник Комптон, любитель почесать языком. Не вписывался в общую картину и старший канонир. Хотя прежде на «Дефендере» он не служил, но оставался для всех чужаком, пил по-черному и, похоже, медленно сходил с ума. Джек не раз видел толковых морских офицеров, которые пропадали ни за понюшку табака. Хотя капитан военного корабля был на своем борту царь и бог, он едва ли мог помешать моряку, имеющему офицерский патент, губить себя, если тот, как Хорнер, не нарушал Дисциплинарного устава. Этот мрачный, грубый тип был добросовестным служакой и никогда не отлынивал от своих обязанностей. И все-таки Джек его недолюбливал. Зато молодежь грела капитанскую душу. Джеку Обри редко доводилось видеть более дружных и жизнерадостных обитателей мичманской каюты. Он даже мог ими гордиться. Когда фрегат огибал мыс Горн, мичманы вели себя великолепно, хотя Бойл сломал себе три ребра, а Уильямсон отморозил два пальца на ноге и кончики ушей, а из-за цинги голова его стала голой, как яйцо. Теперь они резвились на острове Хуан-Фернандес, охотясь на коз со стаей крупных диких собак, которых им удалось в известной степени приручить. Джек Обри улыбался, но его радостные мысли оборвал мушкетный выстрел и голос Блекни, вахтенного мичмана.
— Осмелюсь доложить, сэр, Сахарная Голова сигналит. Думаю, они судно заметили.
Действительно, так оно и оказалось, но из-за бокового ветра было невозможно прочитать семафор с горы. Не дожидаясь, когда расстояние сократится, Джек Обри бросился на полубак и во всю мощь своей луженой глотки заорал сигнальщикам на Сахарной Голове:
— Это китобой?
— Нет! — послышался дружный ответ. Сигнальщики махали руками и выразительно показывали в подветренную сторону. Приказав Блекни захватить с собой подзорную трубу, капитан забрался на салинг фок-мачты. Он принялся внимательно осматривать затянутый дымкой северный горизонт, но не увидел ничего, кроме стаи китов, десятка два которых вздымали фонтаны пара.
— Сэр! — закричал Блекни, стоявший на брамсель-рее. — Читаю семафор: «Судно, находящееся по пеленгу норд-норд-ост на дистанции столько-то миль (не могу прочитать цифры, сэр), следует курсом вест».
На Сахарной Голове находились люди ответственные — старшина Уэйтли и два пожилых матроса первого класса. Для таких моряков слово судно обозначало лишь одно: «трехмачтовый корабль с прямым парусным вооружением». Фрегат, разумеется, тоже был судном, и поскольку судно, о котором они семафорили, не было китобоем (ведь китобойную шхуну можно узнать по «вороньему гнезду»), то оно вполне могло оказаться «Норфолком».
— Мистер Блекни, — произнес Джек Обри, — захватите с собой подзорную трубу и мигом на Сахарную Гору. Обратите внимание на то, какие паруса это судно несет, каков его курс и пеленг. Пусть наблюдатели с вещами спускаются вниз. Вы тоже возвращайтесь побыстрей, если не желаете провести на этом острове остаток своих дней. При таком ветре мы никогда не сможем вернуться сюда, как только ляжем на подветренный галс. — Затем, повернувшись к корме, он громко скомандовал: — Мистер Хани! Прикажите по местам стоять, с якорей сниматься.
Все, кто был и на борту, и на берегу, ждали этого приказа с той минуты, как наблюдатели на Сахарной Голове ответили на зов капитана. Не успел боцман отдать команду, как палуба корабля превратилась в потревоженный муравейник. Одни матросы навалились на вымбовки шпиля, другие принялись травить носовой швартов; полубаковые кинулись под палубу укладывать в бухту тяжелый и мокрый якорный канат. На это ушло куда больше времени, чем на то, чтобы отдать саму команду. Несмотря на суету, на фок-мачте фрегата успели поднять «Синий Питер» — флаг отплытия — и выстрелить из пушки, чтобы привлечь внимание к сигналу.
Услышав выстрел, Стивен и отец Мартин замерли на месте, и, прежде чем они сообразили, что означает этот звук, спутники заставили их повернуть назад и так поспешить вниз, что если на подъем они затратили полчаса, то спуск преодолели за пять минут. Ни Бондена, ни Кэлами не трогали замечания насчет излишней спешки, им были не понятны охи и ахи по поводу колибри и не отловленных жуков. После спуска с горы им пришлось, огибая бухту морских слонов, еще долго пробираться сквозь заросли сандаловых деревьев — «единственного места на острове, где можно найти мерценарию», как истошным голосом вопил отец Мартин. Моряки все же отконвоировали своих подопечных к берегу, после чего на красный катер погрузили под руководством Хиггинса трех последних больных (у одного была сломана нога, которая никак не срасталась; у второго ампутирована по самое плечо рука из-за антонова огня после обморожения: третий дошел до последней стадии сифилиса: минутное удовольствие, полученное в борделе много лет назад, вскоре должно было привести к общему параличу).
После того как замер звук дудки на барабане шпиля, прозвучали ритуальные слова «Якорь на панер, сэр!», а затем «Корабль к съемке с якоря готов!». Затем наступили тревожные минуты, поскольку якорь полз и мог зацепиться за опасный грунт. Вновь зазвучала дудка, матросы навалились на вымбовки, но барабан шпиля вращался все медленнее. Прибыла охотничья партия, уместившаяся в одну шлюпку. Возвратившиеся из увольнения навалились на гандшпуги.
— Пошел шпиль! — скомандовал боцман, почувствовавший, как якорь отрывается от фунта, и тотчас, пощелкивая палами, стал быстро вращаться шпиль, вместе с облаками ила поднимая со дна становой якорь. — Пошел живей! — Становой якорь крепил судно с кормы, причем якорный канат был подан в порт кают-компании, и хотя матросы фрегата обрадовались, увидев становой якорь поднятым из воды, но его надо было еще передать на нос. Задача эта была трудна сама по себе, поскольку становой якорь весил полторы тонны. Сейчас же она усложнялась еще и тем, что следовало развернуть корабль поперек бухты, чтобы поднять второй якорь, заведенный далеко вперед по носу, так что кипучая деятельность не стихала. Шпиль непрерывно вращался под звуки одной популярной матросской песенки, в то время как боцман и его помощники прыгали, словно резвые обезьяны.
Прошло какое-то время, прежде чем Джек обратил внимание на своих натуралистов:
— Вот и вы здесь, доктор. И вы, отец Мартин. Прошу прощения за то, что оторвал вас от ботанических исследований, но я рад, что вы вернулись на корабль. Противник вполне может оказаться от нас с подветренной стороны. Мы должны тотчас же отплывать, пользуясь попутным ветром. Мистер Моуэт, надеюсь, все на борту?
— Никак нет, сэр, — отвечал старший офицер. — Старший канонир, его жена и мичман Холлом до сих пор не вернулись.
— Мистер Хорнер не вернулся? Я готов поклясться, что он вернулся на баркасе. Выстрелите еще раз из пушки.
Было произведено три выстрела с продолжительными интервалами. Стреляя, «Сюрприз» медленно двигался по бухте. Не успели поднять малый якорь (якорный канат находился почти в отвесном положении), как доложили о том, что Хорнер оказался на месте высадки. Но он был один.
— Вот дьявольщина! Чем они там занимаются, черт бы их побрал? Цветы, что ли, собирают? — произнес Джек Обри, разглядывая гладь моря, взъерошенную зыбью, которую поднял долгожданный ветер, сопровождавшийся приливом. — Пошлите за ними шестерку. В чем дело, мистер Холлар?
— Прошу прощения, сэр, — отвечал боцман. — Шпиль снова забарахлил.
— Черт бы меня побрал! — выругался капитан. — Заведите дополнительный трос. — Дополнительный трос завели, чтобы ослабить натяжение якорного каната, и Джек Обри подлез под вымбовки, чтобы проверить состояние палов. Действительно, у одного из палов — откидных стопоров, насаженных на нижнюю часть баллера шпиля — обломился конец, а второй так перекосился, что в любую минуту мог выйти из строя. Если бы это произошло в тот момент, когда якорный канат был натянут, то любая волна, любое сотрясение корабля со страшной силой передались бы на вымбовки, которые стали бы вращаться в обратном направлении, раскидывая и калеча людей.
После того как больные поправились, оба ученых все свое свободное время, остававшееся от изучения папоротников и эпифитов note 25 острова Хуан-Фернандес, посвящали исследованию местности в поисках птичьих гнездовий.
Со стороны ущелья вблизи Восточной бухты послышалась трескотня: это Говард, офицер морской пехоты, американские офицеры и группа матросов, отпущенных в увольнение, бродили с ружьями по острову и стреляли во все, что движется. Небольшая группа состояла из самых умелых матросов, у которых до сих пор, пожалуй, не было и свободного часа: от зари до зари они занимались срочным ремонтом корабля. Для большей части команды увольнение произошло по сигналу вчерашней вечерней пушки, а нынешним утром моряки разбивали лагерь. Палатка, служившая лазаретом, была самой просторной, в ней разместились и все тяжелые цинготные больные, и другие пациенты. После установки палаток эти же моряки доставляли на судно воду, дрова, сушеную рыбу и другие припасы. Помимо наблюдателей, размещенных на горе Сахарная Голова, с которой открывался прекрасный вид на Тихий океан, на острове могло находиться еще десятка два человек, однако времени было в обрез. Всем следовало вернуться до окончания дневной вахты, после чего Джек собирался, воспользовавшись незначительным приливом, сняться с якоря, покинуть защищенный рейд и, поскольку ветер постоянно дул от зюйд-зюйд-оста, на всех парусах идти к Галапагосским островам. На острове Хуан-Фернандес «Норфолк» они не обнаружили, что, пожалуй, было кстати, поскольку многим матросам «Сюрприза» было не до драки — их и так ветром шатало. Не удалось найти и следов пребывания фрегата. Правда, большого значения это не имело, поскольку американец вполне смог заправиться водой на острове Мас-а-Фуэра, в сотне миль западнее, или зайти в Вальпараисо, где он намеревался заняться ремонтом. Итак, «Норфолк» пока не обнаружили; а усталый «Сюрприз» двигался очень медленно, и Джек был вынужден надолго задержаться на острове, чтобы подлечить больных и подремонтировать корабль. Несмотря на это, он испытывал удовлетворение. Очевидная задача «Норфолка» (если, конечно, он вырвался из штормовых южных широт, преодолев западные ветра) заключалась в том, чтобы постоянно прочесывать побережья Чили и Перу, ложась в дрейф ночью и рыская в поисках английских китобойных шхун днем. Поэтому, куда бы он ни направлялся — на Галапагосские острова или же в район китобойного промысла, — от Джека ему никуда не деться.
Для удовлетворения были у него и другие причины: хотя на судне вряд ли оставался лишний кусок парусины и десятицентовый гвоздь, оно снова было в полной готовности и без малейшей течи; на борту хватало пресной воды, топлива, сушеной рыбы и соленой тюленины, а все больные вернулись в строй. Похоронили только двух человек; это случилось в море у берегов острова Диего-Рамирес. Всем пошли на пользу овощи, свежее мясо, теплый климат и прочие блага жизни после свирепых ветров, сырости и постоянной стужи шестидесятых широт. Но нет худа без добра — после всех испытаний команда наконец превратилась в единое целое, тяжкий переход выковал настоящих моряков даже из самых ледащих матросов «Дефендера». Незаметно для себя они нашли общий язык со старожилами «Сюрприза» — прежние различия и враждебность исчезли. Матросы стали не столько более умелыми, сколько более дисциплинированными: после Южной Атлантики телесных наказаний не случалось. Но в семье не без урода — ничуть не изменился придурковатый чревовещатель цирюльник Комптон, любитель почесать языком. Не вписывался в общую картину и старший канонир. Хотя прежде на «Дефендере» он не служил, но оставался для всех чужаком, пил по-черному и, похоже, медленно сходил с ума. Джек не раз видел толковых морских офицеров, которые пропадали ни за понюшку табака. Хотя капитан военного корабля был на своем борту царь и бог, он едва ли мог помешать моряку, имеющему офицерский патент, губить себя, если тот, как Хорнер, не нарушал Дисциплинарного устава. Этот мрачный, грубый тип был добросовестным служакой и никогда не отлынивал от своих обязанностей. И все-таки Джек его недолюбливал. Зато молодежь грела капитанскую душу. Джеку Обри редко доводилось видеть более дружных и жизнерадостных обитателей мичманской каюты. Он даже мог ими гордиться. Когда фрегат огибал мыс Горн, мичманы вели себя великолепно, хотя Бойл сломал себе три ребра, а Уильямсон отморозил два пальца на ноге и кончики ушей, а из-за цинги голова его стала голой, как яйцо. Теперь они резвились на острове Хуан-Фернандес, охотясь на коз со стаей крупных диких собак, которых им удалось в известной степени приручить. Джек Обри улыбался, но его радостные мысли оборвал мушкетный выстрел и голос Блекни, вахтенного мичмана.
— Осмелюсь доложить, сэр, Сахарная Голова сигналит. Думаю, они судно заметили.
Действительно, так оно и оказалось, но из-за бокового ветра было невозможно прочитать семафор с горы. Не дожидаясь, когда расстояние сократится, Джек Обри бросился на полубак и во всю мощь своей луженой глотки заорал сигнальщикам на Сахарной Голове:
— Это китобой?
— Нет! — послышался дружный ответ. Сигнальщики махали руками и выразительно показывали в подветренную сторону. Приказав Блекни захватить с собой подзорную трубу, капитан забрался на салинг фок-мачты. Он принялся внимательно осматривать затянутый дымкой северный горизонт, но не увидел ничего, кроме стаи китов, десятка два которых вздымали фонтаны пара.
— Сэр! — закричал Блекни, стоявший на брамсель-рее. — Читаю семафор: «Судно, находящееся по пеленгу норд-норд-ост на дистанции столько-то миль (не могу прочитать цифры, сэр), следует курсом вест».
На Сахарной Голове находились люди ответственные — старшина Уэйтли и два пожилых матроса первого класса. Для таких моряков слово судно обозначало лишь одно: «трехмачтовый корабль с прямым парусным вооружением». Фрегат, разумеется, тоже был судном, и поскольку судно, о котором они семафорили, не было китобоем (ведь китобойную шхуну можно узнать по «вороньему гнезду»), то оно вполне могло оказаться «Норфолком».
— Мистер Блекни, — произнес Джек Обри, — захватите с собой подзорную трубу и мигом на Сахарную Гору. Обратите внимание на то, какие паруса это судно несет, каков его курс и пеленг. Пусть наблюдатели с вещами спускаются вниз. Вы тоже возвращайтесь побыстрей, если не желаете провести на этом острове остаток своих дней. При таком ветре мы никогда не сможем вернуться сюда, как только ляжем на подветренный галс. — Затем, повернувшись к корме, он громко скомандовал: — Мистер Хани! Прикажите по местам стоять, с якорей сниматься.
Все, кто был и на борту, и на берегу, ждали этого приказа с той минуты, как наблюдатели на Сахарной Голове ответили на зов капитана. Не успел боцман отдать команду, как палуба корабля превратилась в потревоженный муравейник. Одни матросы навалились на вымбовки шпиля, другие принялись травить носовой швартов; полубаковые кинулись под палубу укладывать в бухту тяжелый и мокрый якорный канат. На это ушло куда больше времени, чем на то, чтобы отдать саму команду. Несмотря на суету, на фок-мачте фрегата успели поднять «Синий Питер» — флаг отплытия — и выстрелить из пушки, чтобы привлечь внимание к сигналу.
Услышав выстрел, Стивен и отец Мартин замерли на месте, и, прежде чем они сообразили, что означает этот звук, спутники заставили их повернуть назад и так поспешить вниз, что если на подъем они затратили полчаса, то спуск преодолели за пять минут. Ни Бондена, ни Кэлами не трогали замечания насчет излишней спешки, им были не понятны охи и ахи по поводу колибри и не отловленных жуков. После спуска с горы им пришлось, огибая бухту морских слонов, еще долго пробираться сквозь заросли сандаловых деревьев — «единственного места на острове, где можно найти мерценарию», как истошным голосом вопил отец Мартин. Моряки все же отконвоировали своих подопечных к берегу, после чего на красный катер погрузили под руководством Хиггинса трех последних больных (у одного была сломана нога, которая никак не срасталась; у второго ампутирована по самое плечо рука из-за антонова огня после обморожения: третий дошел до последней стадии сифилиса: минутное удовольствие, полученное в борделе много лет назад, вскоре должно было привести к общему параличу).
После того как замер звук дудки на барабане шпиля, прозвучали ритуальные слова «Якорь на панер, сэр!», а затем «Корабль к съемке с якоря готов!». Затем наступили тревожные минуты, поскольку якорь полз и мог зацепиться за опасный грунт. Вновь зазвучала дудка, матросы навалились на вымбовки, но барабан шпиля вращался все медленнее. Прибыла охотничья партия, уместившаяся в одну шлюпку. Возвратившиеся из увольнения навалились на гандшпуги.
— Пошел шпиль! — скомандовал боцман, почувствовавший, как якорь отрывается от фунта, и тотчас, пощелкивая палами, стал быстро вращаться шпиль, вместе с облаками ила поднимая со дна становой якорь. — Пошел живей! — Становой якорь крепил судно с кормы, причем якорный канат был подан в порт кают-компании, и хотя матросы фрегата обрадовались, увидев становой якорь поднятым из воды, но его надо было еще передать на нос. Задача эта была трудна сама по себе, поскольку становой якорь весил полторы тонны. Сейчас же она усложнялась еще и тем, что следовало развернуть корабль поперек бухты, чтобы поднять второй якорь, заведенный далеко вперед по носу, так что кипучая деятельность не стихала. Шпиль непрерывно вращался под звуки одной популярной матросской песенки, в то время как боцман и его помощники прыгали, словно резвые обезьяны.
Прошло какое-то время, прежде чем Джек обратил внимание на своих натуралистов:
— Вот и вы здесь, доктор. И вы, отец Мартин. Прошу прощения за то, что оторвал вас от ботанических исследований, но я рад, что вы вернулись на корабль. Противник вполне может оказаться от нас с подветренной стороны. Мы должны тотчас же отплывать, пользуясь попутным ветром. Мистер Моуэт, надеюсь, все на борту?
— Никак нет, сэр, — отвечал старший офицер. — Старший канонир, его жена и мичман Холлом до сих пор не вернулись.
— Мистер Хорнер не вернулся? Я готов поклясться, что он вернулся на баркасе. Выстрелите еще раз из пушки.
Было произведено три выстрела с продолжительными интервалами. Стреляя, «Сюрприз» медленно двигался по бухте. Не успели поднять малый якорь (якорный канат находился почти в отвесном положении), как доложили о том, что Хорнер оказался на месте высадки. Но он был один.
— Вот дьявольщина! Чем они там занимаются, черт бы их побрал? Цветы, что ли, собирают? — произнес Джек Обри, разглядывая гладь моря, взъерошенную зыбью, которую поднял долгожданный ветер, сопровождавшийся приливом. — Пошлите за ними шестерку. В чем дело, мистер Холлар?
— Прошу прощения, сэр, — отвечал боцман. — Шпиль снова забарахлил.
— Черт бы меня побрал! — выругался капитан. — Заведите дополнительный трос. — Дополнительный трос завели, чтобы ослабить натяжение якорного каната, и Джек Обри подлез под вымбовки, чтобы проверить состояние палов. Действительно, у одного из палов — откидных стопоров, насаженных на нижнюю часть баллера шпиля — обломился конец, а второй так перекосился, что в любую минуту мог выйти из строя. Если бы это произошло в тот момент, когда якорный канат был натянут, то любая волна, любое сотрясение корабля со страшной силой передались бы на вымбовки, которые стали бы вращаться в обратном направлении, раскидывая и калеча людей.