Страница:
— Прикажете раздуть горн, сэр? — спросил Моуэт.
Рано или поздно придется отковать, закалить и установить новые стопора. Но потратить на это сейчас несколько часов — значит прозевать не только прилив, но и тот слабый попутный ветер, который развевал вымпел.
Направляясь на корму, Джек увидел Мейтленда, разговаривавшего с Моуэтом. Шагнув навстречу капитану, старший офицер снял треуголку и неестественным, излишне официальным тоном произнес:
— Старший канонир прибыл на борт судна, сэр. Он прибыл один. Он говорит, что Холлом дезертировал и не желает возвращаться на корабль и что миссис Хорнер осталась с ним. По его словам, они намерены остаться на острове. Он повредил в лесу ногу и спустился к берегу.
Воцарилась странная атмосфера. Капитан воздержался от ответа на доклад и оглядел шканцы. Большинство офицеров находились на палубе. Лица у них были напряженные. Двое матросов, вернувшиеся на шестерке, стояли рядом и расправляли концы талей. Они были явно взволнованы, если не сказать испуганы. Очевидно, всем членам экипажа корабля было что-то известно; было также очевидно, что никто не намерен сообщить капитану, что произошло на самом деле. Даже доктор Мэтьюрин был будто не в себе. Следовало немедленно принять решение, причем лично. При обычных обстоятельствах дезертир должен был быть пойман; важное значение имел назидательный пример. Но тут был особый случай. На то, чтобы обыскать все пещеры и убежища на острове, могла уйти неделя. В такое-то время, когда в пределах видимости мог находиться неприятель! Взвешивая все варианты решения, Джек с трудом удержался от вопроса: «Не сказал ли артиллерист что-нибудь насчет их преследования, насчет того, чтобы вернуть на корабль хотя бы его жену?» Но тут он понял, что ответ на этот вопрос содержится в докладе Моуэта. Вопрос был бы бессмысленным, и с чистой совестью капитан приказал:
— Якорь поднять. — Затем добавил: — Что касается дезертирства, то к этому вопросу мы вернемся позже, если возможно. Примите на себя командование, мистер Мейтленд.
— По реям! — воскликнул офицер, и матросы полезли на мачты. — Паруса поднять! — И моряки принялись извлекать из чехлов паруса, держа их под мышкой.
— Паруса отдать. Выбрать шкоты.
Паруса были поставлены. Вахта левого борта выбрала шкоты фор-марселя, вахта правого борта — шкоты грот-марселя, а гардемарины и подвахтенные — шкоты бизани. Затем, немного опережая команду, они взялись за фалы и подняли реи; затем очередь дошла до брамселей. Паруса были поставлены в соответствии с ветром, и фрегат, проходя над малым якорем, без труда оторвал его от фунта. После этого матросы кинулись к шпилю и принялись выбирать якорный канат. Матросы проделали все эти операции, не задумываясь, благодаря длительной практике, но в тишине, которую можно было назвать мертвой. Не ощущалось никакого воодушевления от выхода в море и возможности скорого столкновения с неприятелем.
Многие моряки видели, как старший канонир поднялся на борт: вид его был мрачен, одежда забрызгана кровью. Кое-кто слышал, как механическим голосом, словно манекен, канонир докладывал о своем прибытии вахтенному офицеру. А гребцы шестерки рассказывали, как, опустившись возле уреза воды на колени, он отмывал руки и лицо.
Выйдя из-под прикрытия острова, фрегат поставил верхние и нижние лисели и лег на курс перехвата незнакомого судна. Блекни успел точно зафиксировать его местонахождение и установить, что оно движется левым галсом, по крайней мере на один румб между галфвиндом и бакштагом, неся прямые паруса и марсели. «Сюрприз» развивал скорость в восемь узлов, и Джек Обри рассчитывал приблизиться к незнакомцу вечером, а затем, убрав все паруса, кроме стакселей, укрыться до наступления ночи за линией горизонта, чтобы с рассветом на всех парусах устремиться к незнакомцу.
Забравшись на грота-салинг, капитан изучал в подзорную трубу дугу далекого горизонта — сектора в двадцать градусов, начиная от правой шкаторины фор-брамселя, и слышал, как переговариваются внизу на фор-марсе не заметившие его матросы. Разговаривали они тихо, чуть ли не шепотом. Но все равно можно было понять, что моряки расстроены. Расстроены по ничтожному, в общем-то, для них поводу — какой-то подшкипер всего лишь удрал с чужой женой, чтобы устроить с ней рай в шалаше на теплом, живописном острове.
Снова появились киты; на расстоянии не больше мили от фрегата появилось огромное, вздымающее фонтаны брызг стадо. Джеку Обри никогда еще не доводилось видеть этих великанов в таком количестве. Наверняка их насчитывалось свыше двух сотен особей.
— Невинная кровь пролилась под солнцем, — донесся чей-то голос с фор-марса. Это был Винсент, проповедник-самоучка, выходец с Запада.
— Черта с два невинная, — отозвался кто-то, по-видимому старик Фелпс.
Вдалеке что-то блеснуло. Это был явно не китовый фонтан. Наведя на подозрительное место подзорную трубу, Джек стал внимательно вглядываться. В окуляре маячил парус незнакомца, шедшего прежним курсом. Корпуса его, конечно же, не было видно, но это был он. Наклонившись, капитан тихо отдал команду, так, словно находящиеся на дальнем корабле моряки могли его услышать:
— Эй, на палубе! Убрать брамсели.
Медленно спустившись на палубу, капитан распорядился, чтобы «Сюрприз», оставаясь вне поля зрения незнакомца, продолжал следовать параллельным курсом, и затем вошел в свою каюту. Он так сросся со своим кораблем, что, хотя жил в сравнительной изоляции, остро ощущал тягостную атмосферу, царящую на его борту. По этой причине страстное желание капитана узнать, что готовит ему утро, естественным образом притупилось. Впрочем, это не помешало Джеку Обри принять все нужные меры; они со штурманом проложили точно рассчитанный курс, глухие крышки иллюминаторов были задраены еще до наступления темноты так, чтобы наружу не выбивался ни один луч света. Через полчаса после захода солнца корабль повернул на пять с половиной румбов к норду и, пользуясь устойчивым ветром, увеличил скорость до семи узлов, имея в запасе еще два на случай погони. Обращаясь к Моуэту, Джек сказал:
— Было бы бесчеловечно беспокоить беднягу Хорнера нынешним вечером. Сделаем вид, что он заболел, и попросим его старшего помощника — это, кажется, Уилкинс? — заменить своего начальника на боевом посту. Он человек надежный. Относительно состояния орудий у меня нет ни малейшего сомнения, но могут понадобиться зарядные картузы, в особенности, если завтра нам повезет.
Корабль в эту безлунную ночь плавно рассекал воды, покачиваясь на длинных пологих волнах попутной зыби. Мерный гул ветра в снастях и плеск воды, доносившиеся до капитанской каюты, успокоили Джека, и он взялся за неоконченное письмо к Софи. «Хотя капитан обручен со своим кораблем, многое из того, что на нем происходит, он узнает последним, как муж-рогоносец. И это гораздо важнее, чем может показаться на первый взгляд. Люди огорчены, можно даже сказать, потрясены. Это не могло быть вызвано только теми событиями, о которых говорят — о том, как жена старшего канонира покинула его и сбежала с подшкипером. Я ненавижу тех, кто разносит слухи, не доверяю сплетникам и уж тем более не поощряю их. Равным образом я не разделяю взгляды капитанов, которые к ним прислушиваются. Хотя я уверен, что Моуэту, Киллику и Бондену, которых я знаю с незапамятных времен, хорошо известно, что происходит, я также уверен, что ни один из них не расскажет мне этого, если только я не заставлю их поделиться со мной секретом, чего я не сделаю. Есть только один человек, с которым я могу разговаривать откровенно — это Стивен. Но я не уверен, что он станет делиться со мной своими мыслями». Выйдя из глубокой задумчивости, Джек Обри крикнул:
— Послушай, Киллик. Передай привет доктору и скажи, что если он не прочь помузицировать, то я к его услугам. — С этими словами он достал из футляра скрипку и принялся настраивать ее, извлекая из инструмента жалобное гудение, писки и стоны, которые, однако же, так успокоили его, что он стал думать совсем о другом.
Исполнение старого доброго Скарлатти в ре-минор и вариаций на одну из тем Гайдна, которые они обычно с удовольствием импровизировали, продвинулось в этот вечер несколько дальше. Но и тот, и другой были не слишком увлечены музыкой, поэтому, когда Киллик принес вино и печенье, Джек произнес:
— Нам нужно лечь пораньше. Не исключено, что завтра мы можем обнаружить «Норфолк». Гарантий нет, но это вполне возможно. Однако, прежде чем лечь на боковую, хочу кое-что спросить у вас. Возможно, вопрос вам покажется неуместным, и я не обижусь, если вы не захотите отвечать на него. Что вы думаете об этом дезертирстве?
— Послушайте, дорогой мой, — отвечал Стивен. — Неэтично выведывать у судового врача что-либо относительно членов экипажа, поскольку почти все они рано или поздно становятся его пациентами. Подобно священнику, который не вправе разглашать тайну исповеди, медик не может обсуждать своих пациентов. Я не стану рассказывать вам ни о том, что я думаю об этом бегстве, ни о людях, замешанных в нем. Однако, если хотите, я расскажу вам, о чем думают на судне, не давая никакой гарантии в правдивости или ошибочности этих предположений и не прибавляя к ним ни собственного мнения, ни тех сведений, которыми я, возможно, располагаю.
— Прошу вас, Стивен.
— Ну так вот, все считают, что длительное время Холлом был любовником миссис Хорнер, о чем Хорнер узнал с неделю назад…
— От такого можно сойти с ума, — заметил Джек Обри.
— … и что он увел их в дальний конец острова под предлогом серьезного разговора и там забил до смерти. У Хорнера с собой была дубинка, а сам он чрезвычайно сильный мужчина. Говорят, что он подтащил тела к краю обрыва и сбросил их в море. Люди жалеют миссис Хорнер, которая была так молода, великодушна, добра и никогда ни на что не сетовала. В меньшей мере они жалеют Холлома, сожалея, что этот невезучий человек вообще появился на борту судна. Они считают, что Хорнера загнали в угол, и, хотя его не любят, полагают, что он был в своем праве.
— Пожалуй, так оно и есть, — отозвался капитан. — И, насколько я знаю флотское начальство, оно его не выдаст. Не будет никаких доказательств его вины, расследование зайдет в глухой тупик. Благодарю вас, Стивен. Именно это я и хотел узнать. Будь я немного более проницателен, мне не пришлось бы задавать вопросов. Мне придется сделать вид, что я все принял за чистую монету, поставить «выбыл» напротив имени бедняги Холлома и постараться научиться смотреть в глаза Хорнеру.
Что касается того, чтобы смотреть в глаза Хорнеру, с этим трудностей не было. В конце ночной вахты чуть западнее, чем они предполагали, были замечены огни преследуемого корабля. Его обнаружили при первых проблесках рассвета; неизвестный фрегат, словно придавленный низким серым небом, как ни в чем не бывало шел прежним курсом. В одной ночной сорочке Джек вышел на палубу, где уже находился Хорнер. Канонир надел чистые белые полотняные панталоны и новую клетчатую рубаху. Из-за раненой или вывихнутой ноги он хромал, но расхаживал среди пушек, осматривая фитили, прицелы и замки с обычным хмуро-деловитым видом. Добравшись до шканцев, где стояли каронады, он несколько смутил окружающих, хотя сам ничуть не был обескуражен. Салютуя капитану, Хорнер привычно коснулся полей треуголки, держа в другой руке ночную подзорную трубу. Джек целиком отдался погоне; за два десятка боевых лет он стал своего рода морским хищником, который отбрасывал все второстепенное, как только появлялась возможность вступить в схватку с противником. Поэтому он приветствовал старшего канонира самым естественным тоном:
— Добрый день, мистер Хорнер. Боюсь, что наши шансы израсходовать ваши огневые припасы нынешним утром не слишком велики.
Взошедшее солнце подтвердило его правоту.
На палубе незнакомого корабля, облокотясь о поручни, стояло множество мужчин в небрежных позах. Некоторые из них курили сигары. Хотя на американском военном флоте и царили простые нравы, таких вольностей там все же не допускалось. И действительно, преследуемое судно оказалось испанским торговым кораблем «Эстрелла Полар», который шел из Лимы к реке Ла Плата, чтобы оттуда проследовать в Старую Испанию. Судно охотно легло в дрейф, чтобы отдохнуть часть дня; и хотя его капитан не мог предложить Джеку ничего, кроме нескольких ярдов парусины в обмен на полосовое железо, он щедро поделился с британцем новостями. Действительно, «Норфолк» вышел в Тихий океан и после благополучного перехода вокруг мыса Горн заправился водой в Вальпараисо. Ремонтироваться ему почти не пришлось, что было кстати, поскольку Вальпараисо известен тем, что в нем нет ничего; причем это «ничего» стоит втридорога и доставляется вам после бесконечных проволочек. Американец отплыл, как только пополнил запасы воды, после чего захватил несколько британских китобойных шхун. Капитан «Эстреллы» слышал о том, что одна из них ночью горела вблизи скал Лобоса, словно огромный факел. Он также разговаривал со шкипером второй из них, под названием «Акапулько», которую призовая команда вела в Штаты. Это было прочное, но, подобно большинству китобоев, тихоходное судно. «Эстрелла» могла убрать фоки грот-брамсели и при этом развивать скорость вдвое большую, чем она. Испанский капитан встретил этого китобоя возле линии тропика далеко отсюда — в двухстах милях к норд-норд-осту. Он будет рад доставить почту «Сюрприза» в Европу. Испанец пожелал Джеку счастливого пути, и оба судна, наполнив ветром марсели, с самыми учтивыми выражениями разошлись. Последние слова испанского капитана, произнесенные издали, прозвучали так: «Que no haya novedad».
— Что это значит? — спросил капитан Обри.
— «Только бы не было ничего нового», — перевел Стивен. — Смысл этого присловья в том, что лучшая новость — это отсутствие новостей.
Моряки «Сюрприза» обрадовались тому, что их письма попадут в Старый Свет; они были рады и половине куска парусины, так что попрощались с «Эстреллой» с самыми добрыми чувствами. Однако предвкушение удачной охоты не оправдало себя, и поэтому встреча с испанцем оказалась горьким разочарованием. Всех откровенно раздосадовали и та легкость, с какой «Норфолк» обогнул мыс Горн, и то, что американец захватил британские китобойные суда, которые они должны были охранять. У многих моряков «Сюрприза» были друзья или родные, работавшие на промыслах южных морей, и это добавляло остроты переживаниям. Особенно болезненно воспринял дурные известия мистер Аллен. Стоя на вахте, он всегда был суров и неулыбчив. Его ни в коем случае нельзя было назвать жестоким, поскольку он никогда не оскорблял и намеренно не обижал матросов, однако он был строг, и очень, а теперь эти качества проявлялись в нем особенно заметно. Он стоял на послеобеденной вахте в тот день, когда над морем сгустились тучи и полил дождь. Ветер тотчас стал заходить с разных сторон, и штурман то и дело гонял матросов ставить паруса, выбирать шкоты, а затем снова убирать паруса. Его сердитый, похожий на лай, голос не смолкая разносился над палубой.
Перед вахтой с ним долго совещался Джек Обри. На основании сведений, полученных от капитана «Эстреллы», было решено следовать курсом, которым китобои возвращались домой. Это был не тот курс, который вел прямо к Галапагосским островам, но штурман утверждал, что они потеряют совсем немного времени, если последуют по пути холодного течения, идущего вдоль побережья Чили и Перу и несущего тюленей и пингвинов чуть ли не до широты экватора. Доводы Аллена, помноженные на его опыт плавания в этих водах, показались Джеку убедительными, поэтому фрегат, поливаемый унылым дождем, шел курсом, по возможности приближенным к ост-норд-осту.
Унылым, невезучим было это плавание: отделавшись от одного неудачника в лице бедолаги Холлома, как стали теперь называть покойника, они получили в наказание другого, еще более худшего, который непременно накличет новую беду. Молодежь была искренне огорчена потерей миссис Хорнер, которая всегда была к ним добра, кроме того, они восхищались ее красотой. Капитан неожиданно добавил мичманам переживаний, заставив их трапезовать с Уордом, его писарем, Хиггинсом и долговязым американцем. Уорду не нравилось их общество (хотя у всех мальчишек были заплаканные глаза, и они вели себя тихо, как мыши), но это была только половина беды. Настоящей пыткой для юношей стало то, что они должны были разделять общество Хорнера.
Канонир отпраздновал возвращение холостяцкой свободы тем, что напился. Он напоил и одного из своих помощников — цирюльника Комптона, единственного человека из всей команды, которого можно было с большой натяжкой назвать его приятелем. Хорнер был хорошо обеспечен по части припасов: у него осталось три небольших бочонка испанского бренди, так что дым коромыслом стоял до самой «собачьей вахты». К ужасу находившихся на палубе вахтенных, снизу донесся его густой, грубый голос, певший про «Июньскую розу».
Много дней подряд «Сюрприз», раскачиваясь на волнах, рассекал бурные воды океана. Каждую ночь Хорнер пьянствовал с цирюльником, чей пронзительный, словно доносящийся из утробы голос вторил хриплому басу пускавшегося в пьяные откровения канонира. Эти громогласные откровения были слышны как на палубе, так и в нижних помещениях. У матросов его речи вызывали отвращение. Даже когда в один ясный полдень фрегат достиг прохладных бирюзовых вод Перуанского течения и белые зубчатые вершины Западных Анд засверкали в солнечных лучах где-то далеко на правом траверзе, настроение команды не изменилось. Моряки были угнетены и молчаливы; они считали Комптона сумасшедшим за то, что тот якшался с канониром, и не удивились, когда однажды вечером послышался шум драки и цирюльник с окровавленным лицом выскочил на палубу, преследуемый по пятам своим собутыльником. Хорнер споткнулся и упал. Его, мертвецки пьяного, подняли и отнесли вниз. У Комптона были порезана губа и разбит нос, коленки цирюльника дрожали. Тем, кто вытирал ему лицо, он признался:
— Я сдуру сказал ему, что она была беременна.
На следующий день канонир заявил, что желает проконсультироваться у доктора Мэтьюрина, который принял его в своей каюте. Хорнер полностью владел собой, но достучаться до него было невозможно. Он был так бледен, что загар будто бы смыло с его лица. У Стивена создалось впечатление, что, несмотря на внешнее спокойствие, его гостя душит лютая злоба.
— Я пришел повидаться с вами, доктор, — произнес он. Стивен поклонился, но ничего не ответил. — Она была беременна, когда заболела, — неожиданно произнес артиллерист.
— Послушайте, мистер Хорнер, — отвечал Стивен. — Вы говорите о своей жене, и я должен вам сообщить, что не вправе обсуждать моих пациентов — пусть даже бывших — ни с кем.
— Она была беременной, а вы ее резали.
— Мне нечего вам сказать по этому поводу.
Хорнер выпрямился во весь рост, нагнув голову, чтобы не удариться о бимс, и повторил гораздо более грубым голосом:
— Она была беременной, а вы стали ее резать.
Дверь распахнулась. В каюту ворвался Падин и обхватил канонира сзади обеими руками. Он был выше и гораздо сильнее Хорнера.
— Сейчас же отпусти его, Падин, — сказал Стивен. — Мистер Хорнер, сядьте в это кресло. Вы возбуждены. Вы очень расстроены и оттого вышли из себя. Вам нужно принять успокоительное. Выпейте вот это. — Он налил полстакана собственной опиумной настойки и протянул ему со словами: — Не стану делать вид, будто не понимаю, что вы имеете в виду. Но вы должны запомнить, что за всю свою жизнь я ни разу не использовал медицинский инструмент в целях детоубийства и никогда не стану этого делать. — Доктор говорил с убедительной доброжелательностью. Вероятно, именно это обстоятельство, наряду с его очевидной правдивостью, смягчило Хорнера, и он выпил содержимое стакана — такая доза успокоила бы дюжину человек, не привыкших к снадобью. Но через некоторое время к Стивену приполз Хиггинс, которого буквально колотило от ужаса — он был в состоянии не просто тревоги, а малодушного страха.
— Он сказал, что я ее зарезал. О сэр, вы должны защитить меня, я ваш помощник, ваш ассистент, вы должны меня защитить. Вас он уважает, а меня не уважает ничуть. — Это была сущая правда: скороговорку Хиггинса часто передразнивали, его алчность стала притчей во языцех. Он был настолько глуп, что унижал считавшегося обитателями нижней палубы медицинским светилом фельдшера, который поведал им о многих его проделках. Во всяком случае, операция по трепанации черепа Плейса, выполненная Стивеном, затмила прежние незначительные успехи Хиггинса на зубодерном поприще.
— Вы бы лучше держались от него подальше до тех пор, пока он не успокоится, — отвечал доктор. — Можете оставаться в лазарете и читать больным. Я попрошу Падина посидеть с вами день-два. Вы должны добиться расположения Хорнера, исправить то, что вы неосмотрительно разрушили. Говорите с ним учтиво, возможно, стоит преподнести ему небольшой подарок.
— О сэр, я дам ему полгинеи, даже целую гинею, нет, две гинеи этому честному малому и буду оставлять лазарет разве только на ночлег. А там мне нечего бояться, сэр, со всех сторон вокруг меня койки, а рослый американский мичман спит между мной и дверью.
В пятницу, в тот пасмурный, злосчастный день, когда Стивен с капелланом препарировали пеликана, одну из многих птиц, которых морской пехотинец Говард застрелил за то время, что фрегат шел по течению, изобиловавшему множеством пингвинов, дельфинов, всевозможных тюленей, морских львов и невероятным количеством мелкой рыбы, наподобие анчоусов, над которой постоянно кружили пернатые охотники, отец Мартин спросил:
— Что означает выражение «вознесение Ионы»?
Прежде чем Стивен успел ответить, вниз спустился Говард и сообщил, что на дистанции выстрела появилось какое-то странное существо, похожее на морского слона. Он выстрелил, но попал в его детеныша, потому что в момент выстрела появилась полоса тумана. Говард хотел, чтобы они взглянули на животное; оно было удивительное, чем-то отдаленно напоминавшее человека, но гораздо больше и какого-то серого цвета. Он очень настаивал.
— Уверен, вы стараетесь из добрых побуждений, мистер Говард, — сказал Стивен. — Но, умоляю вас, не нужно убивать животных больше, чем нужно для коллекционирования, препарирования или камбуза.
— Вы никогда не были охотником, доктор, — со смехом отозвался Говард. — Будь вы заядлым стрелком, вы бы меня поняли. Я только что снял на лету целую стаю поморников. И снова продолжу это развлечение. Два человека будут заряжать мне ружья.
— Вы сказали: «Вознесение Ионы»? — произнес Стивен. — По-моему, так говорят, когда сталкивают за борт непопулярного или невезучего человека.
— Такого не может быть, — возразил отец Мартин, не знавший о последних событиях. — Я слышал, что подобным образом отзывались о Хиггинсе.
— Неужели? — переспросил Стивен. — Пожалуйста, подержите кожу в натянутом состоянии, а я сейчас же вернусь.
В лазарете Хиггинса не оказалось, не было его и в койке. Во время поисков доктор заметил многозначительные взгляды, которыми обменивались некоторые матросы. Отведя фельдшера в сторону, он обратился к нему:
— Скажите, Джемми Прат, когда вы видели его в последний раз?
— Видите ли, сэр, — отвечал Джемми, — он в гальюн не ходит. Мочится в бутылку, а гадит в горшок. Но вчера вечером у него разыгрался понос, и он пошел на бак, а темно было — хоть глаз коли. С тех пор я его и не видел. Я думал, что он у вас или же на своей койке, а может, в бухту троса забрался. Я слышал, что у него где-то внизу было убежище, потому что он страшно боялся одного типа.
— Если он прячется внизу, — отвечал Стивен, — то к вечерней поверке точно объявится.
После барабанного боя были убраны переборки, на носу и корме фрегата навели порядок, все было готово к учениям. Матросы заняли боевые посты. Моуэт спешно осматривался, нет ли каких огрехов, чтобы отдать рапорт капитану: «Команда в сборе, все в трезвом состоянии, сэр». Боцман, разумеется, располагался на полубаке, плотник и его команда — на помпах и в бортовых коридорах, а старший канонир, его старшина и помощники занимали свои посты в крюйт-камерах. Но когда Джек через сумрачные нижние палубы спустился в лазарет, где выстроились Стивен, отец Мартин и фельдшер, готовые оказать помощь раненым, доктор произнес:
— Должен доложить, сэр, об отсутствии моего помощника мистера Хиггинса.
Учения обошлись без боевых стрельб из пушек главного калибра. Барабанщик дал отбой, после чего капитан распорядился тщательно осмотреть нижние палубы и трюм. Хиггинса могло придавить одной из больших бухт тросов, он мог просто упасть в люк и покалечиться. Матросы зажгли фонари, поскольку быстро надвигались сумерки: над рангоутом нависли темные тучи. Они принялись за поиски, но делали это без особой охоты, поскольку знали наверняка, что Хиггинс совершил «вознесение Ионы». Для них он не был большой потерей. И когда послышался жуткий вой, все кинулись на палубу, где сгрудились толпой.
Это был протяжный, невероятной силы вопль, не похожий ни на один звук, который, насколько мог судить самый старый из матросов, мог бы доноситься со стороны моря. Иногда казалось, что за бортом можно различить неясные очертания какого-то существа. Зловещий звук доносился со всех сторон. Во всяком случае, никто не осмелился выяснить, что это такое.
Рано или поздно придется отковать, закалить и установить новые стопора. Но потратить на это сейчас несколько часов — значит прозевать не только прилив, но и тот слабый попутный ветер, который развевал вымпел.
Направляясь на корму, Джек увидел Мейтленда, разговаривавшего с Моуэтом. Шагнув навстречу капитану, старший офицер снял треуголку и неестественным, излишне официальным тоном произнес:
— Старший канонир прибыл на борт судна, сэр. Он прибыл один. Он говорит, что Холлом дезертировал и не желает возвращаться на корабль и что миссис Хорнер осталась с ним. По его словам, они намерены остаться на острове. Он повредил в лесу ногу и спустился к берегу.
Воцарилась странная атмосфера. Капитан воздержался от ответа на доклад и оглядел шканцы. Большинство офицеров находились на палубе. Лица у них были напряженные. Двое матросов, вернувшиеся на шестерке, стояли рядом и расправляли концы талей. Они были явно взволнованы, если не сказать испуганы. Очевидно, всем членам экипажа корабля было что-то известно; было также очевидно, что никто не намерен сообщить капитану, что произошло на самом деле. Даже доктор Мэтьюрин был будто не в себе. Следовало немедленно принять решение, причем лично. При обычных обстоятельствах дезертир должен был быть пойман; важное значение имел назидательный пример. Но тут был особый случай. На то, чтобы обыскать все пещеры и убежища на острове, могла уйти неделя. В такое-то время, когда в пределах видимости мог находиться неприятель! Взвешивая все варианты решения, Джек с трудом удержался от вопроса: «Не сказал ли артиллерист что-нибудь насчет их преследования, насчет того, чтобы вернуть на корабль хотя бы его жену?» Но тут он понял, что ответ на этот вопрос содержится в докладе Моуэта. Вопрос был бы бессмысленным, и с чистой совестью капитан приказал:
— Якорь поднять. — Затем добавил: — Что касается дезертирства, то к этому вопросу мы вернемся позже, если возможно. Примите на себя командование, мистер Мейтленд.
— По реям! — воскликнул офицер, и матросы полезли на мачты. — Паруса поднять! — И моряки принялись извлекать из чехлов паруса, держа их под мышкой.
— Паруса отдать. Выбрать шкоты.
Паруса были поставлены. Вахта левого борта выбрала шкоты фор-марселя, вахта правого борта — шкоты грот-марселя, а гардемарины и подвахтенные — шкоты бизани. Затем, немного опережая команду, они взялись за фалы и подняли реи; затем очередь дошла до брамселей. Паруса были поставлены в соответствии с ветром, и фрегат, проходя над малым якорем, без труда оторвал его от фунта. После этого матросы кинулись к шпилю и принялись выбирать якорный канат. Матросы проделали все эти операции, не задумываясь, благодаря длительной практике, но в тишине, которую можно было назвать мертвой. Не ощущалось никакого воодушевления от выхода в море и возможности скорого столкновения с неприятелем.
Многие моряки видели, как старший канонир поднялся на борт: вид его был мрачен, одежда забрызгана кровью. Кое-кто слышал, как механическим голосом, словно манекен, канонир докладывал о своем прибытии вахтенному офицеру. А гребцы шестерки рассказывали, как, опустившись возле уреза воды на колени, он отмывал руки и лицо.
Выйдя из-под прикрытия острова, фрегат поставил верхние и нижние лисели и лег на курс перехвата незнакомого судна. Блекни успел точно зафиксировать его местонахождение и установить, что оно движется левым галсом, по крайней мере на один румб между галфвиндом и бакштагом, неся прямые паруса и марсели. «Сюрприз» развивал скорость в восемь узлов, и Джек Обри рассчитывал приблизиться к незнакомцу вечером, а затем, убрав все паруса, кроме стакселей, укрыться до наступления ночи за линией горизонта, чтобы с рассветом на всех парусах устремиться к незнакомцу.
Забравшись на грота-салинг, капитан изучал в подзорную трубу дугу далекого горизонта — сектора в двадцать градусов, начиная от правой шкаторины фор-брамселя, и слышал, как переговариваются внизу на фор-марсе не заметившие его матросы. Разговаривали они тихо, чуть ли не шепотом. Но все равно можно было понять, что моряки расстроены. Расстроены по ничтожному, в общем-то, для них поводу — какой-то подшкипер всего лишь удрал с чужой женой, чтобы устроить с ней рай в шалаше на теплом, живописном острове.
Снова появились киты; на расстоянии не больше мили от фрегата появилось огромное, вздымающее фонтаны брызг стадо. Джеку Обри никогда еще не доводилось видеть этих великанов в таком количестве. Наверняка их насчитывалось свыше двух сотен особей.
— Невинная кровь пролилась под солнцем, — донесся чей-то голос с фор-марса. Это был Винсент, проповедник-самоучка, выходец с Запада.
— Черта с два невинная, — отозвался кто-то, по-видимому старик Фелпс.
Вдалеке что-то блеснуло. Это был явно не китовый фонтан. Наведя на подозрительное место подзорную трубу, Джек стал внимательно вглядываться. В окуляре маячил парус незнакомца, шедшего прежним курсом. Корпуса его, конечно же, не было видно, но это был он. Наклонившись, капитан тихо отдал команду, так, словно находящиеся на дальнем корабле моряки могли его услышать:
— Эй, на палубе! Убрать брамсели.
Медленно спустившись на палубу, капитан распорядился, чтобы «Сюрприз», оставаясь вне поля зрения незнакомца, продолжал следовать параллельным курсом, и затем вошел в свою каюту. Он так сросся со своим кораблем, что, хотя жил в сравнительной изоляции, остро ощущал тягостную атмосферу, царящую на его борту. По этой причине страстное желание капитана узнать, что готовит ему утро, естественным образом притупилось. Впрочем, это не помешало Джеку Обри принять все нужные меры; они со штурманом проложили точно рассчитанный курс, глухие крышки иллюминаторов были задраены еще до наступления темноты так, чтобы наружу не выбивался ни один луч света. Через полчаса после захода солнца корабль повернул на пять с половиной румбов к норду и, пользуясь устойчивым ветром, увеличил скорость до семи узлов, имея в запасе еще два на случай погони. Обращаясь к Моуэту, Джек сказал:
— Было бы бесчеловечно беспокоить беднягу Хорнера нынешним вечером. Сделаем вид, что он заболел, и попросим его старшего помощника — это, кажется, Уилкинс? — заменить своего начальника на боевом посту. Он человек надежный. Относительно состояния орудий у меня нет ни малейшего сомнения, но могут понадобиться зарядные картузы, в особенности, если завтра нам повезет.
Корабль в эту безлунную ночь плавно рассекал воды, покачиваясь на длинных пологих волнах попутной зыби. Мерный гул ветра в снастях и плеск воды, доносившиеся до капитанской каюты, успокоили Джека, и он взялся за неоконченное письмо к Софи. «Хотя капитан обручен со своим кораблем, многое из того, что на нем происходит, он узнает последним, как муж-рогоносец. И это гораздо важнее, чем может показаться на первый взгляд. Люди огорчены, можно даже сказать, потрясены. Это не могло быть вызвано только теми событиями, о которых говорят — о том, как жена старшего канонира покинула его и сбежала с подшкипером. Я ненавижу тех, кто разносит слухи, не доверяю сплетникам и уж тем более не поощряю их. Равным образом я не разделяю взгляды капитанов, которые к ним прислушиваются. Хотя я уверен, что Моуэту, Киллику и Бондену, которых я знаю с незапамятных времен, хорошо известно, что происходит, я также уверен, что ни один из них не расскажет мне этого, если только я не заставлю их поделиться со мной секретом, чего я не сделаю. Есть только один человек, с которым я могу разговаривать откровенно — это Стивен. Но я не уверен, что он станет делиться со мной своими мыслями». Выйдя из глубокой задумчивости, Джек Обри крикнул:
— Послушай, Киллик. Передай привет доктору и скажи, что если он не прочь помузицировать, то я к его услугам. — С этими словами он достал из футляра скрипку и принялся настраивать ее, извлекая из инструмента жалобное гудение, писки и стоны, которые, однако же, так успокоили его, что он стал думать совсем о другом.
Исполнение старого доброго Скарлатти в ре-минор и вариаций на одну из тем Гайдна, которые они обычно с удовольствием импровизировали, продвинулось в этот вечер несколько дальше. Но и тот, и другой были не слишком увлечены музыкой, поэтому, когда Киллик принес вино и печенье, Джек произнес:
— Нам нужно лечь пораньше. Не исключено, что завтра мы можем обнаружить «Норфолк». Гарантий нет, но это вполне возможно. Однако, прежде чем лечь на боковую, хочу кое-что спросить у вас. Возможно, вопрос вам покажется неуместным, и я не обижусь, если вы не захотите отвечать на него. Что вы думаете об этом дезертирстве?
— Послушайте, дорогой мой, — отвечал Стивен. — Неэтично выведывать у судового врача что-либо относительно членов экипажа, поскольку почти все они рано или поздно становятся его пациентами. Подобно священнику, который не вправе разглашать тайну исповеди, медик не может обсуждать своих пациентов. Я не стану рассказывать вам ни о том, что я думаю об этом бегстве, ни о людях, замешанных в нем. Однако, если хотите, я расскажу вам, о чем думают на судне, не давая никакой гарантии в правдивости или ошибочности этих предположений и не прибавляя к ним ни собственного мнения, ни тех сведений, которыми я, возможно, располагаю.
— Прошу вас, Стивен.
— Ну так вот, все считают, что длительное время Холлом был любовником миссис Хорнер, о чем Хорнер узнал с неделю назад…
— От такого можно сойти с ума, — заметил Джек Обри.
— … и что он увел их в дальний конец острова под предлогом серьезного разговора и там забил до смерти. У Хорнера с собой была дубинка, а сам он чрезвычайно сильный мужчина. Говорят, что он подтащил тела к краю обрыва и сбросил их в море. Люди жалеют миссис Хорнер, которая была так молода, великодушна, добра и никогда ни на что не сетовала. В меньшей мере они жалеют Холлома, сожалея, что этот невезучий человек вообще появился на борту судна. Они считают, что Хорнера загнали в угол, и, хотя его не любят, полагают, что он был в своем праве.
— Пожалуй, так оно и есть, — отозвался капитан. — И, насколько я знаю флотское начальство, оно его не выдаст. Не будет никаких доказательств его вины, расследование зайдет в глухой тупик. Благодарю вас, Стивен. Именно это я и хотел узнать. Будь я немного более проницателен, мне не пришлось бы задавать вопросов. Мне придется сделать вид, что я все принял за чистую монету, поставить «выбыл» напротив имени бедняги Холлома и постараться научиться смотреть в глаза Хорнеру.
Что касается того, чтобы смотреть в глаза Хорнеру, с этим трудностей не было. В конце ночной вахты чуть западнее, чем они предполагали, были замечены огни преследуемого корабля. Его обнаружили при первых проблесках рассвета; неизвестный фрегат, словно придавленный низким серым небом, как ни в чем не бывало шел прежним курсом. В одной ночной сорочке Джек вышел на палубу, где уже находился Хорнер. Канонир надел чистые белые полотняные панталоны и новую клетчатую рубаху. Из-за раненой или вывихнутой ноги он хромал, но расхаживал среди пушек, осматривая фитили, прицелы и замки с обычным хмуро-деловитым видом. Добравшись до шканцев, где стояли каронады, он несколько смутил окружающих, хотя сам ничуть не был обескуражен. Салютуя капитану, Хорнер привычно коснулся полей треуголки, держа в другой руке ночную подзорную трубу. Джек целиком отдался погоне; за два десятка боевых лет он стал своего рода морским хищником, который отбрасывал все второстепенное, как только появлялась возможность вступить в схватку с противником. Поэтому он приветствовал старшего канонира самым естественным тоном:
— Добрый день, мистер Хорнер. Боюсь, что наши шансы израсходовать ваши огневые припасы нынешним утром не слишком велики.
Взошедшее солнце подтвердило его правоту.
На палубе незнакомого корабля, облокотясь о поручни, стояло множество мужчин в небрежных позах. Некоторые из них курили сигары. Хотя на американском военном флоте и царили простые нравы, таких вольностей там все же не допускалось. И действительно, преследуемое судно оказалось испанским торговым кораблем «Эстрелла Полар», который шел из Лимы к реке Ла Плата, чтобы оттуда проследовать в Старую Испанию. Судно охотно легло в дрейф, чтобы отдохнуть часть дня; и хотя его капитан не мог предложить Джеку ничего, кроме нескольких ярдов парусины в обмен на полосовое железо, он щедро поделился с британцем новостями. Действительно, «Норфолк» вышел в Тихий океан и после благополучного перехода вокруг мыса Горн заправился водой в Вальпараисо. Ремонтироваться ему почти не пришлось, что было кстати, поскольку Вальпараисо известен тем, что в нем нет ничего; причем это «ничего» стоит втридорога и доставляется вам после бесконечных проволочек. Американец отплыл, как только пополнил запасы воды, после чего захватил несколько британских китобойных шхун. Капитан «Эстреллы» слышал о том, что одна из них ночью горела вблизи скал Лобоса, словно огромный факел. Он также разговаривал со шкипером второй из них, под названием «Акапулько», которую призовая команда вела в Штаты. Это было прочное, но, подобно большинству китобоев, тихоходное судно. «Эстрелла» могла убрать фоки грот-брамсели и при этом развивать скорость вдвое большую, чем она. Испанский капитан встретил этого китобоя возле линии тропика далеко отсюда — в двухстах милях к норд-норд-осту. Он будет рад доставить почту «Сюрприза» в Европу. Испанец пожелал Джеку счастливого пути, и оба судна, наполнив ветром марсели, с самыми учтивыми выражениями разошлись. Последние слова испанского капитана, произнесенные издали, прозвучали так: «Que no haya novedad».
— Что это значит? — спросил капитан Обри.
— «Только бы не было ничего нового», — перевел Стивен. — Смысл этого присловья в том, что лучшая новость — это отсутствие новостей.
Моряки «Сюрприза» обрадовались тому, что их письма попадут в Старый Свет; они были рады и половине куска парусины, так что попрощались с «Эстреллой» с самыми добрыми чувствами. Однако предвкушение удачной охоты не оправдало себя, и поэтому встреча с испанцем оказалась горьким разочарованием. Всех откровенно раздосадовали и та легкость, с какой «Норфолк» обогнул мыс Горн, и то, что американец захватил британские китобойные суда, которые они должны были охранять. У многих моряков «Сюрприза» были друзья или родные, работавшие на промыслах южных морей, и это добавляло остроты переживаниям. Особенно болезненно воспринял дурные известия мистер Аллен. Стоя на вахте, он всегда был суров и неулыбчив. Его ни в коем случае нельзя было назвать жестоким, поскольку он никогда не оскорблял и намеренно не обижал матросов, однако он был строг, и очень, а теперь эти качества проявлялись в нем особенно заметно. Он стоял на послеобеденной вахте в тот день, когда над морем сгустились тучи и полил дождь. Ветер тотчас стал заходить с разных сторон, и штурман то и дело гонял матросов ставить паруса, выбирать шкоты, а затем снова убирать паруса. Его сердитый, похожий на лай, голос не смолкая разносился над палубой.
Перед вахтой с ним долго совещался Джек Обри. На основании сведений, полученных от капитана «Эстреллы», было решено следовать курсом, которым китобои возвращались домой. Это был не тот курс, который вел прямо к Галапагосским островам, но штурман утверждал, что они потеряют совсем немного времени, если последуют по пути холодного течения, идущего вдоль побережья Чили и Перу и несущего тюленей и пингвинов чуть ли не до широты экватора. Доводы Аллена, помноженные на его опыт плавания в этих водах, показались Джеку убедительными, поэтому фрегат, поливаемый унылым дождем, шел курсом, по возможности приближенным к ост-норд-осту.
Унылым, невезучим было это плавание: отделавшись от одного неудачника в лице бедолаги Холлома, как стали теперь называть покойника, они получили в наказание другого, еще более худшего, который непременно накличет новую беду. Молодежь была искренне огорчена потерей миссис Хорнер, которая всегда была к ним добра, кроме того, они восхищались ее красотой. Капитан неожиданно добавил мичманам переживаний, заставив их трапезовать с Уордом, его писарем, Хиггинсом и долговязым американцем. Уорду не нравилось их общество (хотя у всех мальчишек были заплаканные глаза, и они вели себя тихо, как мыши), но это была только половина беды. Настоящей пыткой для юношей стало то, что они должны были разделять общество Хорнера.
Канонир отпраздновал возвращение холостяцкой свободы тем, что напился. Он напоил и одного из своих помощников — цирюльника Комптона, единственного человека из всей команды, которого можно было с большой натяжкой назвать его приятелем. Хорнер был хорошо обеспечен по части припасов: у него осталось три небольших бочонка испанского бренди, так что дым коромыслом стоял до самой «собачьей вахты». К ужасу находившихся на палубе вахтенных, снизу донесся его густой, грубый голос, певший про «Июньскую розу».
Много дней подряд «Сюрприз», раскачиваясь на волнах, рассекал бурные воды океана. Каждую ночь Хорнер пьянствовал с цирюльником, чей пронзительный, словно доносящийся из утробы голос вторил хриплому басу пускавшегося в пьяные откровения канонира. Эти громогласные откровения были слышны как на палубе, так и в нижних помещениях. У матросов его речи вызывали отвращение. Даже когда в один ясный полдень фрегат достиг прохладных бирюзовых вод Перуанского течения и белые зубчатые вершины Западных Анд засверкали в солнечных лучах где-то далеко на правом траверзе, настроение команды не изменилось. Моряки были угнетены и молчаливы; они считали Комптона сумасшедшим за то, что тот якшался с канониром, и не удивились, когда однажды вечером послышался шум драки и цирюльник с окровавленным лицом выскочил на палубу, преследуемый по пятам своим собутыльником. Хорнер споткнулся и упал. Его, мертвецки пьяного, подняли и отнесли вниз. У Комптона были порезана губа и разбит нос, коленки цирюльника дрожали. Тем, кто вытирал ему лицо, он признался:
— Я сдуру сказал ему, что она была беременна.
На следующий день канонир заявил, что желает проконсультироваться у доктора Мэтьюрина, который принял его в своей каюте. Хорнер полностью владел собой, но достучаться до него было невозможно. Он был так бледен, что загар будто бы смыло с его лица. У Стивена создалось впечатление, что, несмотря на внешнее спокойствие, его гостя душит лютая злоба.
— Я пришел повидаться с вами, доктор, — произнес он. Стивен поклонился, но ничего не ответил. — Она была беременна, когда заболела, — неожиданно произнес артиллерист.
— Послушайте, мистер Хорнер, — отвечал Стивен. — Вы говорите о своей жене, и я должен вам сообщить, что не вправе обсуждать моих пациентов — пусть даже бывших — ни с кем.
— Она была беременной, а вы ее резали.
— Мне нечего вам сказать по этому поводу.
Хорнер выпрямился во весь рост, нагнув голову, чтобы не удариться о бимс, и повторил гораздо более грубым голосом:
— Она была беременной, а вы стали ее резать.
Дверь распахнулась. В каюту ворвался Падин и обхватил канонира сзади обеими руками. Он был выше и гораздо сильнее Хорнера.
— Сейчас же отпусти его, Падин, — сказал Стивен. — Мистер Хорнер, сядьте в это кресло. Вы возбуждены. Вы очень расстроены и оттого вышли из себя. Вам нужно принять успокоительное. Выпейте вот это. — Он налил полстакана собственной опиумной настойки и протянул ему со словами: — Не стану делать вид, будто не понимаю, что вы имеете в виду. Но вы должны запомнить, что за всю свою жизнь я ни разу не использовал медицинский инструмент в целях детоубийства и никогда не стану этого делать. — Доктор говорил с убедительной доброжелательностью. Вероятно, именно это обстоятельство, наряду с его очевидной правдивостью, смягчило Хорнера, и он выпил содержимое стакана — такая доза успокоила бы дюжину человек, не привыкших к снадобью. Но через некоторое время к Стивену приполз Хиггинс, которого буквально колотило от ужаса — он был в состоянии не просто тревоги, а малодушного страха.
— Он сказал, что я ее зарезал. О сэр, вы должны защитить меня, я ваш помощник, ваш ассистент, вы должны меня защитить. Вас он уважает, а меня не уважает ничуть. — Это была сущая правда: скороговорку Хиггинса часто передразнивали, его алчность стала притчей во языцех. Он был настолько глуп, что унижал считавшегося обитателями нижней палубы медицинским светилом фельдшера, который поведал им о многих его проделках. Во всяком случае, операция по трепанации черепа Плейса, выполненная Стивеном, затмила прежние незначительные успехи Хиггинса на зубодерном поприще.
— Вы бы лучше держались от него подальше до тех пор, пока он не успокоится, — отвечал доктор. — Можете оставаться в лазарете и читать больным. Я попрошу Падина посидеть с вами день-два. Вы должны добиться расположения Хорнера, исправить то, что вы неосмотрительно разрушили. Говорите с ним учтиво, возможно, стоит преподнести ему небольшой подарок.
— О сэр, я дам ему полгинеи, даже целую гинею, нет, две гинеи этому честному малому и буду оставлять лазарет разве только на ночлег. А там мне нечего бояться, сэр, со всех сторон вокруг меня койки, а рослый американский мичман спит между мной и дверью.
В пятницу, в тот пасмурный, злосчастный день, когда Стивен с капелланом препарировали пеликана, одну из многих птиц, которых морской пехотинец Говард застрелил за то время, что фрегат шел по течению, изобиловавшему множеством пингвинов, дельфинов, всевозможных тюленей, морских львов и невероятным количеством мелкой рыбы, наподобие анчоусов, над которой постоянно кружили пернатые охотники, отец Мартин спросил:
— Что означает выражение «вознесение Ионы»?
Прежде чем Стивен успел ответить, вниз спустился Говард и сообщил, что на дистанции выстрела появилось какое-то странное существо, похожее на морского слона. Он выстрелил, но попал в его детеныша, потому что в момент выстрела появилась полоса тумана. Говард хотел, чтобы они взглянули на животное; оно было удивительное, чем-то отдаленно напоминавшее человека, но гораздо больше и какого-то серого цвета. Он очень настаивал.
— Уверен, вы стараетесь из добрых побуждений, мистер Говард, — сказал Стивен. — Но, умоляю вас, не нужно убивать животных больше, чем нужно для коллекционирования, препарирования или камбуза.
— Вы никогда не были охотником, доктор, — со смехом отозвался Говард. — Будь вы заядлым стрелком, вы бы меня поняли. Я только что снял на лету целую стаю поморников. И снова продолжу это развлечение. Два человека будут заряжать мне ружья.
— Вы сказали: «Вознесение Ионы»? — произнес Стивен. — По-моему, так говорят, когда сталкивают за борт непопулярного или невезучего человека.
— Такого не может быть, — возразил отец Мартин, не знавший о последних событиях. — Я слышал, что подобным образом отзывались о Хиггинсе.
— Неужели? — переспросил Стивен. — Пожалуйста, подержите кожу в натянутом состоянии, а я сейчас же вернусь.
В лазарете Хиггинса не оказалось, не было его и в койке. Во время поисков доктор заметил многозначительные взгляды, которыми обменивались некоторые матросы. Отведя фельдшера в сторону, он обратился к нему:
— Скажите, Джемми Прат, когда вы видели его в последний раз?
— Видите ли, сэр, — отвечал Джемми, — он в гальюн не ходит. Мочится в бутылку, а гадит в горшок. Но вчера вечером у него разыгрался понос, и он пошел на бак, а темно было — хоть глаз коли. С тех пор я его и не видел. Я думал, что он у вас или же на своей койке, а может, в бухту троса забрался. Я слышал, что у него где-то внизу было убежище, потому что он страшно боялся одного типа.
— Если он прячется внизу, — отвечал Стивен, — то к вечерней поверке точно объявится.
После барабанного боя были убраны переборки, на носу и корме фрегата навели порядок, все было готово к учениям. Матросы заняли боевые посты. Моуэт спешно осматривался, нет ли каких огрехов, чтобы отдать рапорт капитану: «Команда в сборе, все в трезвом состоянии, сэр». Боцман, разумеется, располагался на полубаке, плотник и его команда — на помпах и в бортовых коридорах, а старший канонир, его старшина и помощники занимали свои посты в крюйт-камерах. Но когда Джек через сумрачные нижние палубы спустился в лазарет, где выстроились Стивен, отец Мартин и фельдшер, готовые оказать помощь раненым, доктор произнес:
— Должен доложить, сэр, об отсутствии моего помощника мистера Хиггинса.
Учения обошлись без боевых стрельб из пушек главного калибра. Барабанщик дал отбой, после чего капитан распорядился тщательно осмотреть нижние палубы и трюм. Хиггинса могло придавить одной из больших бухт тросов, он мог просто упасть в люк и покалечиться. Матросы зажгли фонари, поскольку быстро надвигались сумерки: над рангоутом нависли темные тучи. Они принялись за поиски, но делали это без особой охоты, поскольку знали наверняка, что Хиггинс совершил «вознесение Ионы». Для них он не был большой потерей. И когда послышался жуткий вой, все кинулись на палубу, где сгрудились толпой.
Это был протяжный, невероятной силы вопль, не похожий ни на один звук, который, насколько мог судить самый старый из матросов, мог бы доноситься со стороны моря. Иногда казалось, что за бортом можно различить неясные очертания какого-то существа. Зловещий звук доносился со всех сторон. Во всяком случае, никто не осмелился выяснить, что это такое.