Страница:
Я уже сидел на стуле, обхватив голову руками и позабыв о работе.
Тум-та-тум-та-тум тум тум тум та-тум-та-тум-та-тум, – снова и снова повторял я про себя.
Но каждый раз, взбираясь по музыкальной лестнице, ощущал под ногами пустоту.
– Существует продолжение этой песни, записанное спустя одиннадцать лет после оригинала, – оно тоже заняло первое место, – сказал Саймон.
– Тсс. Я почти вспомнил. Название почти уже всплыло в памяти, а теперь опять растаяло. Фу ты!
И тут до меня дошли слова Саймона.
– Продолжение? Песни? Боже, что же это такое?
– И она взята с одноименного альбома.
– Дебютного альбома, – прочирикал Пол, и я почувствовал, как разгадка вновь ускользает от меня.
Я дергался на леске, словно лосось, заглотнувший наживку; они подцепили меня на крючок и теперь наслаждались игрой. Осознав это, я решил напрячь все силы и освободиться. Встал и заявил:
– Глупость какая, мне вообще на это наплевать, – и устремился по коридору к себе в студию, чтобы забыть обо всем этом.
Спустя три с половиной секунды я снова стоял в гостиной.
– Ладно. Поставьте еще раз.
В моей воображаемой группе психологической взаимопомощи викториноголики сидят кружком, кивают и сочувственно улыбаются. А я рассказываю им о своем печальном опыте.
"Ничто не вызывает такого возбуждения, как викторина. Это наслаждение для ума, маленький интеллектуальный оргазм. Но я знаю, что одного вопроса всегда недостаточно, я не могу остановиться, сколько ни стараюсь. Не успеешь оглянуться, как все деньги спущены на справочник поп-музыки, а все друзья отвернулись, потому что я устроил безобразный скандал из-за корректности одного из вопросов. Я хочу избавиться от пагубного пристрастия, искренне хочу, но это так нелегко – ведь на каждой улице есть паб. Я захожу в паб с твердым намерением ответить на один-единственный малюсенький вопросик, и зависаю там на всю ночь. И поэтому теперь я вынужден сидеть целыми днями дома, но по телевизору показывают бесчисленные викторины, а я никак не могу поверить, что участник очередной викторины не знает, какая линия Лондонского метро выкрашена на схеме в розовый цвет.
– «Хаммерсмит»! – выпаливает один из викториноголиков, и его лечение продлевается еще на шесть месяцев".
Один вопрос в дурацкой игре «Угадай мелодию» превратился в затяжное заседание до глубокой ночи. Разумеется, в конце концов, я угадал, что то была за песня. После того как перебрал тысячу различных замочных скважин, мелодия наконец открыла ту самую дверцу, за которой хранилась начальные такты.
– «Космическая диковина» Дэвида Боуи, – утомленно вздохнул я под снисходительные аплодисменты соседей.
Но поиск ответа оказался столь длительным, а предчувствие скорой разгадки столь сильным, что я испытал лишь смутное чувство опустошенности и разочарования. И вылечиться от этого мог единственным образом – угадать следующую песню.
Только через несколько часов я вернулся в студию, а с работой покончил лишь к часу ночи. Выключил компьютер, посмотрел на часы и понял, что опоздал на последний поезд метро. Если бы у меня были деньги, я вызвал бы такси, но я уже и так допустил перерасход, заплатив посыльному за пиццу. Я отправил сообщение на мобильник Катерины, завершив его грустной рожицей, состряпанной из запятых и точек. И тут же сбросил на ее телефон еще одно письмо, давая понять, что предыдущее было ироническим – я обычно не опускаюсь до таких пошлостей, как грустные и веселые рожицы. За то время, что потребовалось на манипуляции с письмами и дебильными рожами, я мог, наверное, доковылять до Кентиш-тауна пешком.
Для Катерины эта ночь не отличалась от остальных, но для меня привычный распорядок рухнул. Я чувствовал разочарование и отупение, словно весь вечер бросал монетки в игральный автомат, продулся в пух и прах и ушел с пустыми карманами, недоумевая, откуда такая опустошенность в душе. Я лег спать и, в последний раз бросив взгляд на фотографию Катерины с детьми, которую недавно пристроил рядом с кроватью, выключил свет.
Я лежал в постели и силился сообразить, как клятвенное обещание быть дома пораньше обернулось покаянным письмом с рожицей.
Мои соседи в чем-то сродни компьютерной игре – пока не сотрешь ее, устоять невозможно. Обретя решимость прекратить впустую растрачивать время, я недавно уничтожил на своем компьютере и «Сапера», и «Тетрис», и «Пасьянс» – безжалостно стер все до единой игры. И теперь тратил в два раза больше времени, снова загружая игры, а потом стирая их. Ну почему я такой слабовольный? Почему не могу устоять перед искушением, почему вечно отвлекаюсь на бездумные занятия? И почему, играя в «Сапера», я неизменно подрываюсь в самом конце?
Я чувствовал себя мужчиной, у которого роман на стороне; в моем случае роман был не с юной девушкой, а с юной версией себя самого. Подобно тому, как некоторые мужчины вскоре после свадьбы начинают встречаться с прежними подружками, я встречался с двадцатилетним Майклом Адамсом. Он позволил мне ощутить себя молодым, он понимал все мои проблемы. И у нас все еще было много общего, мы по-прежнему любили одинаковые вещи. И лишь когда я упоминал жену и детей, юный Майк Адамс напрягался и злился. Он не хотел о них ничего знать, он втайне надеялся, что занимает главное место в моей жизни, что именно с ним я связываю свое будущее. И как это водится с любовными приключениями, невинная интрижка переросла в надрывный роман. Я бы и рад покончить с ним, но слишком уж глубоко в нем завяз. Я пытался внушить безответственной и беззаботной версии самого себя: «Давай останемся друзьями», твердил ему: «Давай встречаться пореже», – но он не желал отпускать меня на свободу. Я говорил ему, что с нежностью вспоминаю наши встречи, что вместе с юным Майклом сам становлюсь беззаботней, но чувство вины гложет меня все сильнее, и я больше не могу жить в атмосфере умолчания и вранья…
Я выбрался из постели и включил свет. И принялся писать: о том, как я много лет обманывал Катерину; о том, что ощущал себя непричастным, когда рождались дети; о том, что чувствовал себя лишним, без спросу вмешиваясь в любовный роман между Катериной и детьми. Поначалу в этих записях я обращался к самому себе, но чем дольше писал, тем сильнее хотелось с кем-то поделиться. И моя исповедь превратилась в длинное письмо к отцу. Я никогда не обсуждал с отцом личные вопросы; не такие у нас с ним отношения. Но я ни с кем ничего не обсуждал. По крайней мере, отец в любом случае окажется на моей стороне. Когда у тебя любовная связь, то лучше всего обсудить ее с тем, кто и сам не безгрешен.
Я вспомнил те дни, когда мама с отцом расстались. Поскольку тогда я был совсем маленьким, то, наверное, большую часть событий воссоздал у себя в голове, восстановил память, так сказать, цифровым способом. Как бы ни было, в мозгу ярко запечатлелась картина: мама и папа кричат друг на друга, а затем папа прыгает в машину и уносится прочь, задев за столбик ворот. О годах, последовавших за разводом, у меня сохранились более четкие воспоминания: родители с ледяными лицами передают меня из рук в руки, словно шпиона на границе Западной и Восточной Германии. Многие годы я проводил будние дни с матерью, а выходные – с отцом, играя на пианино и убивая время в бездушной холостяцкой берлоге. И вот, повзрослев, я воспроизвел эту двойную жизнь.
Мама твердила, что желает только одного – чтобы я был счастлив, – и неизменно заливалась слезами, которые не слишком приближали меня к счастью. Через пару лет мама завела особого друга, которого звали Кит. Это был приходяще-ночлежный друг. У мамы с Китом были странные отношения. В сумерках они гуляли по саду, и Кит делал вид, будто интересуется мамиными цветочками. А потом мама готовила еду, Кит ел и оставался на ночь. Меня же больше всего интересовало: носит ли он и под пижамой свой дурацкий шейный платок. Они в одно и то же время отправлялись спать, через двадцать минут вставали и шли в туалет. В туалет они ходили часто. Я лежал в кровати и слушал, как топают по лестничной площадке и раз за разом спускают воду. Я спрашивал себя: может, у Кита в доме нет туалета, и, оставаясь у нас, он оттягивается по максимуму?
Лишь много позже я понял, чем они там занимаются, и меня ужаснула сама мысль о том, что моя мать увлекается сексом. Когда же мне объяснили, что родители должны были вступить в половое сношение, чтобы меня зачать, я испытал глубочайшее отвращение.
– Но тогда бы тебя не было на свете, – сказал мой друг.
– Ну и отлично. Все лучше, чем это .
Через год-другой воду в туалете стали спускать реже, но шум бачка сменился криками. Меня всегда рано укладывали спать – мама с Китом не могли дождаться, когда останутся вдвоем и смогут всласть полаяться.
В восемь лет я не отдавал себе отчета, что очередной цикл криков и слез отражается на моей психике, но, наверное, нельзя назвать нормальным поведение, когда встаешь на край кровати и мочишься на стену. Не знаю, что на меня тогда нашло: туалет-то был теперь свободен. Мама приглашала строителей, водопроводчиков и штукатуров, но никто не мог понять, почему отходят обои, осыпается штукатурка и гниет ковер. Помню, как я боялся, что кто-нибудь догадается об истинной причине. Боялся, что Главный Строитель втянет воздух и покачает головой:
– Ну, дорогуша. Это не древесные жучки и не трещина в паровом котле. Нет, это классический случай подсознательного крика о помощи. Ваш восьмилетний сын травмирован разводом родителей. Я мог бы прислать свою старуху присмотреть за ним, но вообще-то вам лучше найти нормального детского психолога.
Обо всем этом я решил не писать отцу; не хотел, чтобы он подумал, будто я пытаюсь вызвать у него чувство вины за то, что он ушел от нас. Хотя я чертовски надеялся, что отец почувствует себя виноватым. Было время, когда я ненавидел его за то, что он бросил маму, но теперь мое мнение о людях больше не основывается на мнении мамы.
В конце концов, Кит нашел себе другой туалет, где можно спускать воду. И долгие годы мама не позволяла себе новых романов. Ее мужчиной стал я – именно я наполнял бензобак, когда мы останавливались на заправке. По выходным я послушно играл роль суррогатного мужа: ходил с ней по магазинам, пожимал плечами, когда мама выскакивала из примерочных в неизменно уродливых платьях. Мне пришлось быстро взрослеть; отчасти, быть может, поэтому я так стремлюсь вернуться в детство после своего тридцатилетия. Но в один прекрасный день я покинул родной дом и поступил в колледж, а мама познакомилась с человеком из Северной Ирландии и вышла за него замуж. Думаю, последний год жизни она была счастлива. Мама пригласила меня на свадьбу, заметив, что, наверное, я захочу познакомиться с ее мужем – очень предупредительно с ее стороны. Не могу сказать, что меня слишком интересовал ее избранник; он крепко жал мне руку, многозначительно заглядывал в глаза и поминутно произносил мое имя. Но мое равнодушие не помешало маме переехать в Белфаст. Жаль, что я так и не собрался съездить к ней в гости. А спустя полгода после переезда мама шла по центру города, и ее сбила машина. Вот так. Теперь на ее месте – пустота. Хожу ли я по магазину, сижу на стуле, или стою в очереди на автобус – эта пустота в форме человеческого тела всегда со мной. Ведь на месте этой пустоты могла бы находиться мама, если бы в тот день она не вышла на дорогу.
Считается, что рассказывая другим о смерти дорогого человека, легче переносишь утрату. Но только не в моем случае. Когда я рассказывал друзьям по колледжу, что моя мать погибла в Белфасте, все неизменно спрашивали:
– От взрыва?
Я продолжал скорбно смотреть в землю и объяснял:
– Нет. От машины.
– А, понятно. – Затем следовала пауза. – Взрывное устройство было в машине?
– Нет. Просто от машины. Ее переехала машина.
– Черт. Какой ужас. Она не доносила на ИРА[32] или что-нибудь в этом роде?
– Нет, конечно, нет. Это был несчастный случай. Просто машина ехала слишком быстро.
– А, лихач?
– Нет, обычный несчастный случай. Никакого взрывного устройства, никакого лихача, никакой ИРА. Самый обычный несчастный случай. В Белфасте они тоже происходят.
Мне выражали смущенное сочувствие, а я отвечал: «большое спасибо». После чего следовала неловкая пауза, и мой собеседник, спохватываясь, прерывал молчание:
– Когда она переехала в Северную Ирландию, ты, наверное, тревожился, что произойдет что-то подобное…
– Нет, – резко отвечал я.
Очевидно все думали, будто мама навлекла на себя беду: мол, переезжая в Белфаст, сама напросилась, чтобы ее переехал семидесятилетний старик. На похоронах один из маминых двоюродных братьев объявил во всеуслышание:
– Я же ее предупреждал, что она рискует, переезжая в Белфаст!
А я заорал:
– Господи! Ее сбила машина. Которой управлял старик. Такое случается в Белфасте, такое случается в Лондоне, даже в Рейкьявике случается, черт побери!
А кто-то сказал:
– Да ладно тебе, Майкл; зачем же так?
А другой родственник положил руку на плечо маминому двоюродному брату и сказал:
– Ну, конечно, Белфаст – очень опасное место.
На похороны всегда можно положиться – они высветят худшие стороны ваших родственников.
Возможно, будь мама жива, я поделился бы своими проблемами с ней – честно говоря, отправляя письмо отцу, я плохо представлял себе, как он на него отреагирует. Я рассказал ему обо всем, что случилось после рождения детей. О том, как я проводил бесконечные дни у себя в берлоге, записывая музыку, а Катерина переживала самые трудные годы материнства. О том, что Катерина считала, будто я тружусь по шестнадцать часов в сутки, а я голым плескался с прекрасными девушками и пьянствовал на пикнике в Клапамском парке. О том, как я пытался иметь все сразу: семейный очаг и свободу одиночки, радости отцовства и беззаботную праздность. Оказалось, что я исписал не одну страницу – откровенное излияние чувств, которое отец наверняка сочтет столь же интересным, каким показался мне его рассказ о том, как Брайан покупал автомобиль. И все же на следующее утро я отправил письмо.
Как же приятно было избавиться от этой ноши. Отправляя письмо, я совершенно точно знал, что поступаю правильно. Думать иначе я просто не мог – почтальон отказался вернуть письмо, когда полтора часа спустя подъехал к почтовому ящику, чтобы забрать корреспонденцию. Я поделился своей страшной тайной с другим человеком, и словно гора упала с моих плеч. Мир вдруг приобрел кристальную прозрачность. Нельзя прервать любовный роман и продолжать встречаться с любовницей. Отец попытался проделать такое с аптекаршей Джанет и в итоге переехал к ней. Накануне вечером я обещал Катерине, что приеду домой, но втянулся в игру. И вот я наконец-то отчетливо увидел путь к спасению – надо съехать с квартиры, и с моей двойной жизнью будет покончено навсегда. Студийное оборудование установлю на чердаке нашего дома, или в сарае, или даже у нас в спальне. Неважно где, главное – так дальше продолжаться не может.
Вышло, что я так и не обсудил с отцом своих откровений. Должно быть, мне хватило оздоровляющего эффекта, которое произвела сама отправка письмо. Так что, в каком-то смысле, письмо сделало свое дело. И к тому времени, когда у нас состоялся разговор с отцом, его точка зрения уже не имела большого значения. Ибо реакция Катерины на письмо затмила все остальное.
Глава восьмая
Тум-та-тум-та-тум тум тум тум та-тум-та-тум-та-тум, – снова и снова повторял я про себя.
Но каждый раз, взбираясь по музыкальной лестнице, ощущал под ногами пустоту.
– Существует продолжение этой песни, записанное спустя одиннадцать лет после оригинала, – оно тоже заняло первое место, – сказал Саймон.
– Тсс. Я почти вспомнил. Название почти уже всплыло в памяти, а теперь опять растаяло. Фу ты!
И тут до меня дошли слова Саймона.
– Продолжение? Песни? Боже, что же это такое?
– И она взята с одноименного альбома.
– Дебютного альбома, – прочирикал Пол, и я почувствовал, как разгадка вновь ускользает от меня.
Я дергался на леске, словно лосось, заглотнувший наживку; они подцепили меня на крючок и теперь наслаждались игрой. Осознав это, я решил напрячь все силы и освободиться. Встал и заявил:
– Глупость какая, мне вообще на это наплевать, – и устремился по коридору к себе в студию, чтобы забыть обо всем этом.
Спустя три с половиной секунды я снова стоял в гостиной.
– Ладно. Поставьте еще раз.
* * *
«Меня зовут Майкл Адамс, и я зациклен на викторинах. Иногда я убиваю на викторины целый день, но мне дьявольски трудно устоять перед желанием дать правильный ответ на вопрос».В моей воображаемой группе психологической взаимопомощи викториноголики сидят кружком, кивают и сочувственно улыбаются. А я рассказываю им о своем печальном опыте.
"Ничто не вызывает такого возбуждения, как викторина. Это наслаждение для ума, маленький интеллектуальный оргазм. Но я знаю, что одного вопроса всегда недостаточно, я не могу остановиться, сколько ни стараюсь. Не успеешь оглянуться, как все деньги спущены на справочник поп-музыки, а все друзья отвернулись, потому что я устроил безобразный скандал из-за корректности одного из вопросов. Я хочу избавиться от пагубного пристрастия, искренне хочу, но это так нелегко – ведь на каждой улице есть паб. Я захожу в паб с твердым намерением ответить на один-единственный малюсенький вопросик, и зависаю там на всю ночь. И поэтому теперь я вынужден сидеть целыми днями дома, но по телевизору показывают бесчисленные викторины, а я никак не могу поверить, что участник очередной викторины не знает, какая линия Лондонского метро выкрашена на схеме в розовый цвет.
– «Хаммерсмит»! – выпаливает один из викториноголиков, и его лечение продлевается еще на шесть месяцев".
Один вопрос в дурацкой игре «Угадай мелодию» превратился в затяжное заседание до глубокой ночи. Разумеется, в конце концов, я угадал, что то была за песня. После того как перебрал тысячу различных замочных скважин, мелодия наконец открыла ту самую дверцу, за которой хранилась начальные такты.
– «Космическая диковина» Дэвида Боуи, – утомленно вздохнул я под снисходительные аплодисменты соседей.
Но поиск ответа оказался столь длительным, а предчувствие скорой разгадки столь сильным, что я испытал лишь смутное чувство опустошенности и разочарования. И вылечиться от этого мог единственным образом – угадать следующую песню.
Только через несколько часов я вернулся в студию, а с работой покончил лишь к часу ночи. Выключил компьютер, посмотрел на часы и понял, что опоздал на последний поезд метро. Если бы у меня были деньги, я вызвал бы такси, но я уже и так допустил перерасход, заплатив посыльному за пиццу. Я отправил сообщение на мобильник Катерины, завершив его грустной рожицей, состряпанной из запятых и точек. И тут же сбросил на ее телефон еще одно письмо, давая понять, что предыдущее было ироническим – я обычно не опускаюсь до таких пошлостей, как грустные и веселые рожицы. За то время, что потребовалось на манипуляции с письмами и дебильными рожами, я мог, наверное, доковылять до Кентиш-тауна пешком.
Для Катерины эта ночь не отличалась от остальных, но для меня привычный распорядок рухнул. Я чувствовал разочарование и отупение, словно весь вечер бросал монетки в игральный автомат, продулся в пух и прах и ушел с пустыми карманами, недоумевая, откуда такая опустошенность в душе. Я лег спать и, в последний раз бросив взгляд на фотографию Катерины с детьми, которую недавно пристроил рядом с кроватью, выключил свет.
Я лежал в постели и силился сообразить, как клятвенное обещание быть дома пораньше обернулось покаянным письмом с рожицей.
Мои соседи в чем-то сродни компьютерной игре – пока не сотрешь ее, устоять невозможно. Обретя решимость прекратить впустую растрачивать время, я недавно уничтожил на своем компьютере и «Сапера», и «Тетрис», и «Пасьянс» – безжалостно стер все до единой игры. И теперь тратил в два раза больше времени, снова загружая игры, а потом стирая их. Ну почему я такой слабовольный? Почему не могу устоять перед искушением, почему вечно отвлекаюсь на бездумные занятия? И почему, играя в «Сапера», я неизменно подрываюсь в самом конце?
Я чувствовал себя мужчиной, у которого роман на стороне; в моем случае роман был не с юной девушкой, а с юной версией себя самого. Подобно тому, как некоторые мужчины вскоре после свадьбы начинают встречаться с прежними подружками, я встречался с двадцатилетним Майклом Адамсом. Он позволил мне ощутить себя молодым, он понимал все мои проблемы. И у нас все еще было много общего, мы по-прежнему любили одинаковые вещи. И лишь когда я упоминал жену и детей, юный Майк Адамс напрягался и злился. Он не хотел о них ничего знать, он втайне надеялся, что занимает главное место в моей жизни, что именно с ним я связываю свое будущее. И как это водится с любовными приключениями, невинная интрижка переросла в надрывный роман. Я бы и рад покончить с ним, но слишком уж глубоко в нем завяз. Я пытался внушить безответственной и беззаботной версии самого себя: «Давай останемся друзьями», твердил ему: «Давай встречаться пореже», – но он не желал отпускать меня на свободу. Я говорил ему, что с нежностью вспоминаю наши встречи, что вместе с юным Майклом сам становлюсь беззаботней, но чувство вины гложет меня все сильнее, и я больше не могу жить в атмосфере умолчания и вранья…
Я выбрался из постели и включил свет. И принялся писать: о том, как я много лет обманывал Катерину; о том, что ощущал себя непричастным, когда рождались дети; о том, что чувствовал себя лишним, без спросу вмешиваясь в любовный роман между Катериной и детьми. Поначалу в этих записях я обращался к самому себе, но чем дольше писал, тем сильнее хотелось с кем-то поделиться. И моя исповедь превратилась в длинное письмо к отцу. Я никогда не обсуждал с отцом личные вопросы; не такие у нас с ним отношения. Но я ни с кем ничего не обсуждал. По крайней мере, отец в любом случае окажется на моей стороне. Когда у тебя любовная связь, то лучше всего обсудить ее с тем, кто и сам не безгрешен.
Я вспомнил те дни, когда мама с отцом расстались. Поскольку тогда я был совсем маленьким, то, наверное, большую часть событий воссоздал у себя в голове, восстановил память, так сказать, цифровым способом. Как бы ни было, в мозгу ярко запечатлелась картина: мама и папа кричат друг на друга, а затем папа прыгает в машину и уносится прочь, задев за столбик ворот. О годах, последовавших за разводом, у меня сохранились более четкие воспоминания: родители с ледяными лицами передают меня из рук в руки, словно шпиона на границе Западной и Восточной Германии. Многие годы я проводил будние дни с матерью, а выходные – с отцом, играя на пианино и убивая время в бездушной холостяцкой берлоге. И вот, повзрослев, я воспроизвел эту двойную жизнь.
Мама твердила, что желает только одного – чтобы я был счастлив, – и неизменно заливалась слезами, которые не слишком приближали меня к счастью. Через пару лет мама завела особого друга, которого звали Кит. Это был приходяще-ночлежный друг. У мамы с Китом были странные отношения. В сумерках они гуляли по саду, и Кит делал вид, будто интересуется мамиными цветочками. А потом мама готовила еду, Кит ел и оставался на ночь. Меня же больше всего интересовало: носит ли он и под пижамой свой дурацкий шейный платок. Они в одно и то же время отправлялись спать, через двадцать минут вставали и шли в туалет. В туалет они ходили часто. Я лежал в кровати и слушал, как топают по лестничной площадке и раз за разом спускают воду. Я спрашивал себя: может, у Кита в доме нет туалета, и, оставаясь у нас, он оттягивается по максимуму?
Лишь много позже я понял, чем они там занимаются, и меня ужаснула сама мысль о том, что моя мать увлекается сексом. Когда же мне объяснили, что родители должны были вступить в половое сношение, чтобы меня зачать, я испытал глубочайшее отвращение.
– Но тогда бы тебя не было на свете, – сказал мой друг.
– Ну и отлично. Все лучше, чем это .
Через год-другой воду в туалете стали спускать реже, но шум бачка сменился криками. Меня всегда рано укладывали спать – мама с Китом не могли дождаться, когда останутся вдвоем и смогут всласть полаяться.
В восемь лет я не отдавал себе отчета, что очередной цикл криков и слез отражается на моей психике, но, наверное, нельзя назвать нормальным поведение, когда встаешь на край кровати и мочишься на стену. Не знаю, что на меня тогда нашло: туалет-то был теперь свободен. Мама приглашала строителей, водопроводчиков и штукатуров, но никто не мог понять, почему отходят обои, осыпается штукатурка и гниет ковер. Помню, как я боялся, что кто-нибудь догадается об истинной причине. Боялся, что Главный Строитель втянет воздух и покачает головой:
– Ну, дорогуша. Это не древесные жучки и не трещина в паровом котле. Нет, это классический случай подсознательного крика о помощи. Ваш восьмилетний сын травмирован разводом родителей. Я мог бы прислать свою старуху присмотреть за ним, но вообще-то вам лучше найти нормального детского психолога.
Обо всем этом я решил не писать отцу; не хотел, чтобы он подумал, будто я пытаюсь вызвать у него чувство вины за то, что он ушел от нас. Хотя я чертовски надеялся, что отец почувствует себя виноватым. Было время, когда я ненавидел его за то, что он бросил маму, но теперь мое мнение о людях больше не основывается на мнении мамы.
В конце концов, Кит нашел себе другой туалет, где можно спускать воду. И долгие годы мама не позволяла себе новых романов. Ее мужчиной стал я – именно я наполнял бензобак, когда мы останавливались на заправке. По выходным я послушно играл роль суррогатного мужа: ходил с ней по магазинам, пожимал плечами, когда мама выскакивала из примерочных в неизменно уродливых платьях. Мне пришлось быстро взрослеть; отчасти, быть может, поэтому я так стремлюсь вернуться в детство после своего тридцатилетия. Но в один прекрасный день я покинул родной дом и поступил в колледж, а мама познакомилась с человеком из Северной Ирландии и вышла за него замуж. Думаю, последний год жизни она была счастлива. Мама пригласила меня на свадьбу, заметив, что, наверное, я захочу познакомиться с ее мужем – очень предупредительно с ее стороны. Не могу сказать, что меня слишком интересовал ее избранник; он крепко жал мне руку, многозначительно заглядывал в глаза и поминутно произносил мое имя. Но мое равнодушие не помешало маме переехать в Белфаст. Жаль, что я так и не собрался съездить к ней в гости. А спустя полгода после переезда мама шла по центру города, и ее сбила машина. Вот так. Теперь на ее месте – пустота. Хожу ли я по магазину, сижу на стуле, или стою в очереди на автобус – эта пустота в форме человеческого тела всегда со мной. Ведь на месте этой пустоты могла бы находиться мама, если бы в тот день она не вышла на дорогу.
Считается, что рассказывая другим о смерти дорогого человека, легче переносишь утрату. Но только не в моем случае. Когда я рассказывал друзьям по колледжу, что моя мать погибла в Белфасте, все неизменно спрашивали:
– От взрыва?
Я продолжал скорбно смотреть в землю и объяснял:
– Нет. От машины.
– А, понятно. – Затем следовала пауза. – Взрывное устройство было в машине?
– Нет. Просто от машины. Ее переехала машина.
– Черт. Какой ужас. Она не доносила на ИРА[32] или что-нибудь в этом роде?
– Нет, конечно, нет. Это был несчастный случай. Просто машина ехала слишком быстро.
– А, лихач?
– Нет, обычный несчастный случай. Никакого взрывного устройства, никакого лихача, никакой ИРА. Самый обычный несчастный случай. В Белфасте они тоже происходят.
Мне выражали смущенное сочувствие, а я отвечал: «большое спасибо». После чего следовала неловкая пауза, и мой собеседник, спохватываясь, прерывал молчание:
– Когда она переехала в Северную Ирландию, ты, наверное, тревожился, что произойдет что-то подобное…
– Нет, – резко отвечал я.
Очевидно все думали, будто мама навлекла на себя беду: мол, переезжая в Белфаст, сама напросилась, чтобы ее переехал семидесятилетний старик. На похоронах один из маминых двоюродных братьев объявил во всеуслышание:
– Я же ее предупреждал, что она рискует, переезжая в Белфаст!
А я заорал:
– Господи! Ее сбила машина. Которой управлял старик. Такое случается в Белфасте, такое случается в Лондоне, даже в Рейкьявике случается, черт побери!
А кто-то сказал:
– Да ладно тебе, Майкл; зачем же так?
А другой родственник положил руку на плечо маминому двоюродному брату и сказал:
– Ну, конечно, Белфаст – очень опасное место.
На похороны всегда можно положиться – они высветят худшие стороны ваших родственников.
Возможно, будь мама жива, я поделился бы своими проблемами с ней – честно говоря, отправляя письмо отцу, я плохо представлял себе, как он на него отреагирует. Я рассказал ему обо всем, что случилось после рождения детей. О том, как я проводил бесконечные дни у себя в берлоге, записывая музыку, а Катерина переживала самые трудные годы материнства. О том, что Катерина считала, будто я тружусь по шестнадцать часов в сутки, а я голым плескался с прекрасными девушками и пьянствовал на пикнике в Клапамском парке. О том, как я пытался иметь все сразу: семейный очаг и свободу одиночки, радости отцовства и беззаботную праздность. Оказалось, что я исписал не одну страницу – откровенное излияние чувств, которое отец наверняка сочтет столь же интересным, каким показался мне его рассказ о том, как Брайан покупал автомобиль. И все же на следующее утро я отправил письмо.
Как же приятно было избавиться от этой ноши. Отправляя письмо, я совершенно точно знал, что поступаю правильно. Думать иначе я просто не мог – почтальон отказался вернуть письмо, когда полтора часа спустя подъехал к почтовому ящику, чтобы забрать корреспонденцию. Я поделился своей страшной тайной с другим человеком, и словно гора упала с моих плеч. Мир вдруг приобрел кристальную прозрачность. Нельзя прервать любовный роман и продолжать встречаться с любовницей. Отец попытался проделать такое с аптекаршей Джанет и в итоге переехал к ней. Накануне вечером я обещал Катерине, что приеду домой, но втянулся в игру. И вот я наконец-то отчетливо увидел путь к спасению – надо съехать с квартиры, и с моей двойной жизнью будет покончено навсегда. Студийное оборудование установлю на чердаке нашего дома, или в сарае, или даже у нас в спальне. Неважно где, главное – так дальше продолжаться не может.
Вышло, что я так и не обсудил с отцом своих откровений. Должно быть, мне хватило оздоровляющего эффекта, которое произвела сама отправка письмо. Так что, в каком-то смысле, письмо сделало свое дело. И к тому времени, когда у нас состоялся разговор с отцом, его точка зрения уже не имела большого значения. Ибо реакция Катерины на письмо затмила все остальное.
Глава восьмая
Возьми и сделай
– Майкл, что скажешь, если твоя пластинка окажется в верхних строчках хит-парадов?
Я строил для Милли башню из кубиков, когда на мобильник позвонил Хьюго. Трель телефона вывела меня из транса, и я осознал, что Милли рядом нет и последнюю пару минут я играю в кубики один.
– Моя пластинка? – приподнялся я.
– Угу. С твоим именем и все такое. На верхних строчках. Ну, как тебе?
Здесь определенно таился какой-то подвох, призванный убедить меня выполнить для Хьюго какую-нибудь дерьмовую работу по дешевке. Внутренний голос посоветовал сказать, что меня хит-парады не интересуют.
– Ну, было бы интересно, – сказал я. – Хотя что ты имеешь в виду?
Хьюго пустился в объяснения, но его фальшивый энтузиазм не убедил меня, что этот проект станет моим личным «Сержантом Пеппером»[33]. Благодаря многочисленным связям в Сохо, Хьюго составляет диск под названием «Рекламная классика». Любимые всеми произведения классической музыки, то есть те, которые все знают только потому, что они звучали в рекламе, будут собраны на одном великом альбоме.
– И я сразу же подумал о тебе, Майкл. Тебе же нравятся все эти классические вещицы, да?
– Я уверен, что эту идею давно уже реализовали, Хьюго.
– За последние полтора года – нет! А теперь с помощью твоего оборудования можно заделать целый оркестр, так что не надо отваливать кучу бабок всем пижонам-скрипачам в смокингах.
– Ну, если ты так ставишь вопрос, то я польщен.
Я старался говорить пренебрежительно и надменно, но Хьюго уже вбил себе в голову, что я – самый подходящий человек для этой работы.
– Майкл, именно ты должен за это взяться. Ведь это ты превратил самую обычную мелодию в рекламу гранулированного чая.
Так оно и было. Именно я сделал «Триумфальный марш» Джузеппе Верди из оперы «Аида» синонимом «раз, два, три – чайку себе плесни». Когда «Радио Классика» проводило ежегодный опрос слушателей с целью выбрать первую сотню музыкальных произведений всех времен, я очень воодушевился, увидев «Триумфальный марш» на девятом месте. Если бы не растворимый чай в гранулах, сомневаюсь, чтобы Верди со своим маршем угодил в первую сотню.
Но с помощью этого диска я мог снискать успех только в качестве исполнителя. На нем будут записаны не мои собственные мелодии, а современные аранжировки Бетховена, Брамса, Берлиоза и прочих композиторов в алфавитном порядке, и вполне возможно, это будет алфавитный порядок фирм нижнего белья. Странно, но с тех пор как я окончил музыкальный колледж, мои мечты стали куда более приземленными.
– Почему тебе просто не составить сборник классических увертюр, музыка из которых используется в мобильных телефонах?
– Неплохая мысль. Это будет наш следующий проект!
Мы обсудили, какие музыкальные произведения можно включить, и я попытался объяснить Хьюго, что на самом деле технические достижения не способны заменить звучание оркестра, но он был неумолим.
– Ну Майк, добавь немного ревербератора и что-нибудь в этом роде. На певцов мы тебе деньжат, так уж и быть, подкинем, много не понадобится – как тому толстому дядьке из оперы, которого утешит лишь корнет.
– «О соле мио» – не из оперы[34].
– Какая разница?
– Сделать можно, но звучать будет дерьмово.
– Ну и что? Да те, кто это будет покупать, никогда не поймут, что купили дерьмо.
Я сообщил Хьюго, что он самый циничный человек на свете, и он был искренне польщен. Внезапно я обнаружил, что, похоже, согласился взяться за эту работу, хотя собирался всего лишь не портить с Хьюго отношений. «Рекламная классика» будет обычной компиляцией, дешевым сборником оркестровых отрывков для тех, кто не в состоянии прослушать симфонию целиком. Испытывая от этой идеи смутную неловкость, я все же принялся размышлять, какие мелодии можно включить. Из «Сказки о царе Салтане» сгодится знаменитое произведение Римского-Корсакова «Полет пятновыводителя „Блэк и Деккер“». Затем «Юпитер» из сюиты Хольста «Планеты», больше известный как музыка к рекламе красок «Дьюлакс». Реклама хлебцев «Ховис», иногда называемая «Симфонией Нового Света» Антонина Дворжака, посвященной Соединенным Штатам. Мне кажется, что десятисекундная мелодия из видеоролика говорит об Америке больше, чем вся симфония целиком. Так, дальше – «Танец маленьких лебедей». Чайковский вложил всю свою душу, чтобы выразить восхитительный вкус и полное отсутствие калорий диетического супа «Батчелорз». Ну и, разумеется, бетховенская «Маргариновая симфония».
За четверть часа я набросал список из двадцати-тридцати музыкальных произведений, ставших знаменитыми благодаря телерекламе. Катерина, конечно же, подслушала мой разговор. Сейчас она возилась на полу, словно выброшенный на сушу кит, в тщетной попытке найти удобное положение, но, тем не менее, пыталась подсмотреть, что это я пишу. Я с неохотой пересказал ей предложение Хьюго, и Катерина поняла мои сомнения.
– Не берись за это дело, если считаешь его безвкусицей.
– Так я ведь уже сказал, что возьмусь.
– Ну так позвони и скажи, что передумал.
– Ты не знаешь Хьюго. Я уже подписался на двойной компакт-диск.
Катерину раздражало мое безволие в общении с такими типами, как Хьюго. Она потребовала дать отпор наглецу, и поскольку у меня не хватало смелости ей перечить, я послушно согласился, что в следующий раз так и сделаю.
– У меня есть идея, как заработать денег, – внезапно заявила Катерина. – Роман-компиляция. – И она принялась что-то быстро записывать.
– Что?
– Если покупают компакт-диски с мешаниной из классической музыки, значит, будут покупать и роман-компиляцию.
С литературой Катерина знакома лучше. Каждый месяц она посещает собрания книголюбов, куда притаскивается около полудюжины баб, чтобы пять минут потрепаться о «Мандолине капитана Корелли»[35], а остальные три часа они перемывают косточки своим мужьям.
– Не понимаю. Что еще за роман-компиляция?
Она откашлялась и принялась зачитывать свои каракули:
– Действие начинается в уэссекском городке Кестербридж. Однажды утром мэр города просыпается и обнаруживает, что превратился в таракана. А миссис Беннет решает, что мэр-таракан больше не годится в мужья для ее дочери Молли Блум, поэтому она выбирается с чердака, где ее запер Рочестер, и поджигает Мандерли. «Ужас, ужас!» – восклицает Хитклифф, когда белый кит затягивает малышку Нелл в морскую пучину навстречу трагической смерти, а бедный Том Джонс сидит один в саду Барчестер-тауэрс и радуется победе над самим собой и над Большим Братом.
Я хихикнул, сделав вид, будто вычислил все литературные ссылки. Потрясающе пошлая идея. Если честно, как человек, абсолютно не знакомый с английской литературой, я бы не отказался почитать подобную компиляцию.
– Скорее, скорее! – вдруг воскликнула Катерина, прижимая руку к животу. – Вот здесь. Ты чувствуешь?
– Нет, – ответил я. – Хочешь сказать, что на самом деле ты не беременна?
– Ты меня насквозь видишь. Нет, не беременна, просто в последнее время чересчур обжиралась пирожными.
Мы рассмеялись, и я вскрикнул:
– Ух ты! Как сильно!
Порой, когда Катерина смеется, младенец начинает одобрительно толкаться, чтобы показать, как ему нравится веселье. Я смотрел, как детская ножка или локоть заставляют дрожать натянутый живот – точно Моби Дик, плещущийся у самой поверхности воды. Катерина уже перевалила за экватор беременности. Через несколько месяцев я в третий раз стану биологическим отцом. Рождение нашего ребенка будет долгим и болезненным процессом. Полагаю, у меня нет никаких оснований рассчитывать, будто мое собственное возрождение пройдет проще.
Младенец нанес удар в верхнюю часть живота Катерины – по общепринятому поверью это означает, что родится мальчик. Фольклор и торговки с рыбного рынка снабдили нас всевозможными инструкциями, как определить пол ребенка: по форме живота; по тому, какую еду предпочитает мать; и, разумеется, по обручальному кольцу. Последний способ заключается в том, что мать ложится на спину и прямо над животом подвешивает на нитке обручальное кольцо. Если кольцо покачивается, то родится девочка; если вращается – мальчик. Кольцо Катерины вращалось и качалось, и я целую неделю волновался, что наш младенец будет выглядеть, как красавица в компьютере Саймона.
Чтобы беременной женщине уступали место в метро, живот у нее должен быть гораздо больше и круглее, но двадцатидвухмесячная беременность встречается нечасто. Живот Катерины вырастет только к Рождеству, и тогда мужчинам в метро ничего не останется, как вести себя прилично – получше загородиться газетой, чтобы, не дай бог, не встретиться с Катериной взглядом. Они-то, конечно, будут надеяться на лучшее. Но Катерина есть Катерина, она живо заглянет поверх газеты и спросит: «Вам удобно сидеть, или, быть может, джентльмен желает положить ноги на мой живот?» Подозреваю, что именно из смущения многие мужчины не уступают место – от мысли, что придется заговорить с посторонним человеком, более того – с человеком противоположного пола, причем поводом к разговору станет гинекологическое состояние женщины. Среднему англичанину этой причины вполне достаточно, чтобы скорчиться и умереть.
Я изложил этот тезис Катерине, она внимательно выслушала, кивнула, а затем предложила свой собственный тщательно продуманный анализ:
– А ты не думаешь, что все дело в том, что мужчины – просто эгоистичные скоты?
Я строил для Милли башню из кубиков, когда на мобильник позвонил Хьюго. Трель телефона вывела меня из транса, и я осознал, что Милли рядом нет и последнюю пару минут я играю в кубики один.
– Моя пластинка? – приподнялся я.
– Угу. С твоим именем и все такое. На верхних строчках. Ну, как тебе?
Здесь определенно таился какой-то подвох, призванный убедить меня выполнить для Хьюго какую-нибудь дерьмовую работу по дешевке. Внутренний голос посоветовал сказать, что меня хит-парады не интересуют.
– Ну, было бы интересно, – сказал я. – Хотя что ты имеешь в виду?
Хьюго пустился в объяснения, но его фальшивый энтузиазм не убедил меня, что этот проект станет моим личным «Сержантом Пеппером»[33]. Благодаря многочисленным связям в Сохо, Хьюго составляет диск под названием «Рекламная классика». Любимые всеми произведения классической музыки, то есть те, которые все знают только потому, что они звучали в рекламе, будут собраны на одном великом альбоме.
– И я сразу же подумал о тебе, Майкл. Тебе же нравятся все эти классические вещицы, да?
– Я уверен, что эту идею давно уже реализовали, Хьюго.
– За последние полтора года – нет! А теперь с помощью твоего оборудования можно заделать целый оркестр, так что не надо отваливать кучу бабок всем пижонам-скрипачам в смокингах.
– Ну, если ты так ставишь вопрос, то я польщен.
Я старался говорить пренебрежительно и надменно, но Хьюго уже вбил себе в голову, что я – самый подходящий человек для этой работы.
– Майкл, именно ты должен за это взяться. Ведь это ты превратил самую обычную мелодию в рекламу гранулированного чая.
Так оно и было. Именно я сделал «Триумфальный марш» Джузеппе Верди из оперы «Аида» синонимом «раз, два, три – чайку себе плесни». Когда «Радио Классика» проводило ежегодный опрос слушателей с целью выбрать первую сотню музыкальных произведений всех времен, я очень воодушевился, увидев «Триумфальный марш» на девятом месте. Если бы не растворимый чай в гранулах, сомневаюсь, чтобы Верди со своим маршем угодил в первую сотню.
Но с помощью этого диска я мог снискать успех только в качестве исполнителя. На нем будут записаны не мои собственные мелодии, а современные аранжировки Бетховена, Брамса, Берлиоза и прочих композиторов в алфавитном порядке, и вполне возможно, это будет алфавитный порядок фирм нижнего белья. Странно, но с тех пор как я окончил музыкальный колледж, мои мечты стали куда более приземленными.
– Почему тебе просто не составить сборник классических увертюр, музыка из которых используется в мобильных телефонах?
– Неплохая мысль. Это будет наш следующий проект!
Мы обсудили, какие музыкальные произведения можно включить, и я попытался объяснить Хьюго, что на самом деле технические достижения не способны заменить звучание оркестра, но он был неумолим.
– Ну Майк, добавь немного ревербератора и что-нибудь в этом роде. На певцов мы тебе деньжат, так уж и быть, подкинем, много не понадобится – как тому толстому дядьке из оперы, которого утешит лишь корнет.
– «О соле мио» – не из оперы[34].
– Какая разница?
– Сделать можно, но звучать будет дерьмово.
– Ну и что? Да те, кто это будет покупать, никогда не поймут, что купили дерьмо.
Я сообщил Хьюго, что он самый циничный человек на свете, и он был искренне польщен. Внезапно я обнаружил, что, похоже, согласился взяться за эту работу, хотя собирался всего лишь не портить с Хьюго отношений. «Рекламная классика» будет обычной компиляцией, дешевым сборником оркестровых отрывков для тех, кто не в состоянии прослушать симфонию целиком. Испытывая от этой идеи смутную неловкость, я все же принялся размышлять, какие мелодии можно включить. Из «Сказки о царе Салтане» сгодится знаменитое произведение Римского-Корсакова «Полет пятновыводителя „Блэк и Деккер“». Затем «Юпитер» из сюиты Хольста «Планеты», больше известный как музыка к рекламе красок «Дьюлакс». Реклама хлебцев «Ховис», иногда называемая «Симфонией Нового Света» Антонина Дворжака, посвященной Соединенным Штатам. Мне кажется, что десятисекундная мелодия из видеоролика говорит об Америке больше, чем вся симфония целиком. Так, дальше – «Танец маленьких лебедей». Чайковский вложил всю свою душу, чтобы выразить восхитительный вкус и полное отсутствие калорий диетического супа «Батчелорз». Ну и, разумеется, бетховенская «Маргариновая симфония».
За четверть часа я набросал список из двадцати-тридцати музыкальных произведений, ставших знаменитыми благодаря телерекламе. Катерина, конечно же, подслушала мой разговор. Сейчас она возилась на полу, словно выброшенный на сушу кит, в тщетной попытке найти удобное положение, но, тем не менее, пыталась подсмотреть, что это я пишу. Я с неохотой пересказал ей предложение Хьюго, и Катерина поняла мои сомнения.
– Не берись за это дело, если считаешь его безвкусицей.
– Так я ведь уже сказал, что возьмусь.
– Ну так позвони и скажи, что передумал.
– Ты не знаешь Хьюго. Я уже подписался на двойной компакт-диск.
Катерину раздражало мое безволие в общении с такими типами, как Хьюго. Она потребовала дать отпор наглецу, и поскольку у меня не хватало смелости ей перечить, я послушно согласился, что в следующий раз так и сделаю.
– У меня есть идея, как заработать денег, – внезапно заявила Катерина. – Роман-компиляция. – И она принялась что-то быстро записывать.
– Что?
– Если покупают компакт-диски с мешаниной из классической музыки, значит, будут покупать и роман-компиляцию.
С литературой Катерина знакома лучше. Каждый месяц она посещает собрания книголюбов, куда притаскивается около полудюжины баб, чтобы пять минут потрепаться о «Мандолине капитана Корелли»[35], а остальные три часа они перемывают косточки своим мужьям.
– Не понимаю. Что еще за роман-компиляция?
Она откашлялась и принялась зачитывать свои каракули:
– Действие начинается в уэссекском городке Кестербридж. Однажды утром мэр города просыпается и обнаруживает, что превратился в таракана. А миссис Беннет решает, что мэр-таракан больше не годится в мужья для ее дочери Молли Блум, поэтому она выбирается с чердака, где ее запер Рочестер, и поджигает Мандерли. «Ужас, ужас!» – восклицает Хитклифф, когда белый кит затягивает малышку Нелл в морскую пучину навстречу трагической смерти, а бедный Том Джонс сидит один в саду Барчестер-тауэрс и радуется победе над самим собой и над Большим Братом.
Я хихикнул, сделав вид, будто вычислил все литературные ссылки. Потрясающе пошлая идея. Если честно, как человек, абсолютно не знакомый с английской литературой, я бы не отказался почитать подобную компиляцию.
– Скорее, скорее! – вдруг воскликнула Катерина, прижимая руку к животу. – Вот здесь. Ты чувствуешь?
– Нет, – ответил я. – Хочешь сказать, что на самом деле ты не беременна?
– Ты меня насквозь видишь. Нет, не беременна, просто в последнее время чересчур обжиралась пирожными.
Мы рассмеялись, и я вскрикнул:
– Ух ты! Как сильно!
Порой, когда Катерина смеется, младенец начинает одобрительно толкаться, чтобы показать, как ему нравится веселье. Я смотрел, как детская ножка или локоть заставляют дрожать натянутый живот – точно Моби Дик, плещущийся у самой поверхности воды. Катерина уже перевалила за экватор беременности. Через несколько месяцев я в третий раз стану биологическим отцом. Рождение нашего ребенка будет долгим и болезненным процессом. Полагаю, у меня нет никаких оснований рассчитывать, будто мое собственное возрождение пройдет проще.
Младенец нанес удар в верхнюю часть живота Катерины – по общепринятому поверью это означает, что родится мальчик. Фольклор и торговки с рыбного рынка снабдили нас всевозможными инструкциями, как определить пол ребенка: по форме живота; по тому, какую еду предпочитает мать; и, разумеется, по обручальному кольцу. Последний способ заключается в том, что мать ложится на спину и прямо над животом подвешивает на нитке обручальное кольцо. Если кольцо покачивается, то родится девочка; если вращается – мальчик. Кольцо Катерины вращалось и качалось, и я целую неделю волновался, что наш младенец будет выглядеть, как красавица в компьютере Саймона.
Чтобы беременной женщине уступали место в метро, живот у нее должен быть гораздо больше и круглее, но двадцатидвухмесячная беременность встречается нечасто. Живот Катерины вырастет только к Рождеству, и тогда мужчинам в метро ничего не останется, как вести себя прилично – получше загородиться газетой, чтобы, не дай бог, не встретиться с Катериной взглядом. Они-то, конечно, будут надеяться на лучшее. Но Катерина есть Катерина, она живо заглянет поверх газеты и спросит: «Вам удобно сидеть, или, быть может, джентльмен желает положить ноги на мой живот?» Подозреваю, что именно из смущения многие мужчины не уступают место – от мысли, что придется заговорить с посторонним человеком, более того – с человеком противоположного пола, причем поводом к разговору станет гинекологическое состояние женщины. Среднему англичанину этой причины вполне достаточно, чтобы скорчиться и умереть.
Я изложил этот тезис Катерине, она внимательно выслушала, кивнула, а затем предложила свой собственный тщательно продуманный анализ:
– А ты не думаешь, что все дело в том, что мужчины – просто эгоистичные скоты?