Страница:
Смущения как понятия в арсенале Катерины нет, но когда лежишь голой с привязанными к креслу ногами, а рядом топчется толпа студентов-медиков, невольно покраснеешь.
Катерина еще с час сидела на полу перед телевизором, а я массировал ей спину. Проснулся Альфи, и хотя время кормежки еще не пришло, я все равно принес его вниз и дал бутылочку. С каждым глотком вид у Альфи делался все удивленнее, словно он ожидал, что вот-вот получит нечто совсем другое, но никак не теплое молоко. Альфи начал дремать, и я настойчиво побарабанил пальцами по его подошвам. Альфи принялся сосать с удвоенной силой. Катерина с улыбкой заметила, что наконец-то я приобретаю навыки, и младенец у нее внутри еще раз толкнулся.
Проснувшаяся Милли не обнаружила в соседней кроватке брата и объявилась в дверях гостиной, уверяя, что у нее болят волосы. Вопреки нашим педагогическим взглядам, мы позволили ей остаться в гостиной, и вчетвером, прижавшись друг к другу, стали смотреть очередную серию «Короля-льва». И когда Рафики вынес новорожденного львенка, а остальное зверье завизжало от радости, я, чтобы не разрыдаться, маниакально захохотал и так крепко обнял Милли, что она сказала «ой!».
Милли наконец закрыла глаза, а подвесная игрушка заткнулась.
Я знал, что будет нелегко привыкнуть к новой жизни – проводить дома все время, – но иной вариант был немыслим. Придется осознать, что невозможно находиться в компании своих детей и не жить их жизнью. Нельзя смотреть за ребенком, одновременно перетягивая струны на гитаре. Валяться на диване, любовно готовить себе сандвичи, ходить в туалет – на всей этой роскоши придется поставить крест. Эти занятия отныне вычеркнуты из моей жизни. Нельзя водить маленьких детей на плавание и не плавать самому. Вода может оказаться холодной, но прыгать все равно придется.
– Они спят, – сообщил я, возвращаясь в гостиную.
Катерина ничего не ответила, и я догадался, что она тоже спит. В этот вечер я чувствовал себя с ней на удивление расслабленно – теперь не надо думать над каждым предложением, не надо бояться выдать себя случайным словом. Осталось решить практический вопрос с квартирой, и мой двуличный период жизни останется позади. Я не сказал Катерине, что скоро подъеду на фургоне, груженом оборудованием, которое надо будет впихнуть в дом, тесный и без того. Если бы я признался, Катерина благополучно отговорила бы меня от этой затеи. Все равно бо льшая часть вещей отправится на чердак. Многочисленные демо-версии моих песен смогут собирать пыль рядом с ящиком детских рисунков – память еще об одном этапе моего взросления. Я скажу Катерине, что мне надоело жить без нее и детей, так что вот он я и мое барахло. Заявление слегка странное, но целиком и полностью правдивое.
Спустя два дня ранним утром я нервно катил на большом фургоне по запруженным улицам Лондона. Нагло развернувшись в двадцать семь приемов, поставил машину рядом с домом, где находилась моя берлога. Стереосистему я оставил напоследок, чтобы слушать музыку, собирая вещи. Для аккомпанемента выбрал кинг-кримсоновского «Шизоида 21-го века» и «Силу судьбы» Верди. Складывая одежду в коробки, я напевал про себя. Забавно, каким контрастом выглядят драные джинсы и кожаные куртки из моего холостяцкого гардероба по сравнению с вязаными кардиганами и домашними тапочками, которые я ношу дома. Никогда не предполагал, насколько по-разному я буду смотреться со стороны в этих двух ипостасях. Когда я толкал по тротуару двухместную коляску, старушки мне улыбались, и я любезно улыбался в ответ; но когда я шел по улице один и, забывшись, рассеянно улыбался проходящей мимо даме, та быстро отводила взгляд, словно говоря: «Не смей даже смотреть на меня, насильник!»
На шкафу громоздилась огромная кипа нот. С расстояния в двадцать лет я взглянул на бережно хранимые номера «Нового музыкального экспресса» и вышвырнул их в мусорное ведро. Перелистал кое-какие интервью с героями моего детства: вечно недовольные панки с их нигилистической фигней об отсутствии будущего и анархии. Когда-то и я так думал. Лучше отправить все это барахло в утиль.
Теперь я – отец, и у меня дети. Они и без того тащат в дом слишком много хлама, зачем добавлять к нему никому не нужные воспоминания. Пусть все эти годы я упорно пытался вернуть то время, когда мне было двадцать, но обратной дороги не существует. Несколько недель назад мы с ребятами играли в футбол, и мимо прошла потрясающе красивая няня, ведя за руку малыша.
– Какая красавица, – сказал Джим.
– По-моему, это он, – возразил я, заметив на малыше джинсы для мальчиков.
Я просто не годился больше на роль «парня». Я пытался показывать класс, сидя за рулем спортивного авто, на заднем стекле которого пришлепнута наклейка «В машине ребенок».
Я упаковал мелочевку, скопившуюся на полках: электронную записную книжку (без батареек); швейцарский нож, который так плохо складывался, что мог называться холодным оружием; зарядное устройство, годное только к игровой приставке, которую я заменил много лет назад – сплошь детские игрушки и куски черного пластика, что накопились за годы моего тридцатилетнего отрочества. На упаковку компакт-дисков и книг я потратил всего час, а значит, остаток дня можно распутывать семь миль пластиковых спагетти, что свисали из задниц клавиш, микшерного пульта и стереосистемы. В конце концов, и музыкальное оборудование перекочевало в фургон. Я вспомнил о том времени, когда играл в бесчисленных группах, полагая, что регулярная погрузка-выгрузка усилителей и клавиш однажды завершится песней, которая станет хитом номер один. Сейчас оставалось утешаться мыслью, что когда диск «Рекламная классика» станет платиновым, я закажу для него рамочку и поставлю на каминную полку. Хотя, наверное, стена в сортире – более почетное для него место.
Наконец, все вещи перекочевали в фургон. Я покончил с уборкой комнаты, поставил под раковину ведро с чистящими средствами, постаравшись произвести при этом побольше шума, и с грохотом задвинул под кухонный шкаф пылесос, но никто из моих соседей и не подумал взглянуть в мою сторону. Делать было больше нечего. Ну, вот и все. Наступил момент, когда пора сказать запоздалое «прощай» увядшей юности.
Джим сидел за столом, безуспешно пытаясь разобраться, как пользоваться записной книжкой мобильного телефона, а Пола так и распирало от раздражения: он едва сдерживался, чтобы не предложить Джиму вслух почитать описание. Саймон развалился перед телевизором, изучая голевые моменты футбольных матчей. Он смотрел не какую-то памятную игру, где гол имеет историческую ценность, а мешанину голов из различных матчей, вырванных из контекста и оттого утративших весь смысл. Спортивный эквивалент «Рекламной классики».
– Ну вот, – смущенно пробормотал я, утрируя значимость мгновения исключительно ради того, чтобы скрыть ощущение этой самой значимости.
Хоть я и понимал, что этих парней вряд ли можно назвать моими близкими друзьями, но они могли бы сделать небольшой усилие над собой и попрощаться как полагается.
Когда экспедиция Скотта[36], преодолев немыслимые трудности, возвращалась с Южного полюса, капитан Оутс решил пожертвовать собой – чтобы не быть обузой для своих товарищей. И он сделал вид, будто ненадолго вышел из палатки – в туалет. Может, капитан Оутс и поделился бы, что уходит умирать, но он не хотел видеть, как его друзья безразлично пожмут плечами и пробубнят: «Ну ладно, до встречи».
– Ну ладно, до встречи, Майкл, – пробубнил Джим, когда я наконец собрался выйти навстречу леденящему урагану полноценной семейной жизни.
– Да-да, пока, – сказали Саймон и Пол.
Я помялся у порога. При мысли, сколь чудесна была моя жизнь в этой квартире, меня охватила грусть, и я едва сдерживал слезы, но остальные хранили безразличие и невозмутимость. Ясное дело – детей-то у них еще нет, и все чувства лежат под спудом.
– И последнее, – сказал Саймон.
– Да? – с надеждой подхватился я.
– В названии какого футбольного клуба нельзя закрасить ни одной буквы.
– Что?
– Ты же иногда закрашиваешь дырочки в буквах, например, "а" или "о". Так вот, назови единственный клуб английской или шотландской футбольной лиги, а названии которого нет закрашиваемых букв.
– Саймон, более бессмысленного вопроса я никогда не слышал. – И помолчав, я услышал собственный голос: – А что это за клуб?
– Подумай.
– Нет, глупость какая. Я даже думать не буду, зачем тратить на это время и силы?
– Ладно, – сказал Саймон, – тогда до встречи.
И он опять уставился в телевизор.
– Ну, а в се-таки – что это за команда?
– По-моему, ты сказал, что тебе неинтересно?
– Да, неинтересно, это бессмысленная информация. Типичный уровень разговора в этом доме. Тратить часы на рассуждения о том, что не имеет ровный счетом никакого значения. А потому, Саймон, умоляю, скажи, в названии какой команды нельзя закрасить ни одной буквы.
– А ты догадайся.
– Ну я просто подумал, что раз такой вопрос возник, ты, быть может, скажешь?
Саймон посмотрел на меня с равнодушной улыбкой.
– Нет.
Повисла пауза.
– Ну, тогда я пошел.
Я мешкал в дверях.
– Ладно. Увидимся, – пробормотали остальные.
– Я понял!
– Молодец.
– Можно мне хотя бы убедиться, что я думаю о том же клубе, что и ты?
– Конечно. На какой клуб ты подумал? – спросил Саймон, прекрасно зная, что я не имею ни малейшего понятия о правильном ответе.
– Да ладно тебе, что это за клуб?
– Неважно, – сказал он, не отрываясь от телевизора.
– КПР! – выпалил я наугад.
– Неплохо. Если не считать того, что "Р" можно закрасить.
– А, ну да.
Я сел за кухонный стол и принялся выдавать названия малоизвестных футбольных клубов, но мне лишь говорили в ответ, что в «Бери» можно закрасить "Б", "е" и "р", а в «Ист-Файф» можно закрасить "а" и "ф".
Спустя пару выпитых бутылок пива к нам заглянула Моника, и узнав, что я съезжаю с квартиры, повисла на телефоне. И вскоре толпа, собиравшаяся завалиться в ночной клуб, завалилась в квартиру, нагруженная бутылками вина и банками пива. Моника в два счета организовала прощальную вечеринку, о которой я втайне мечтал, надеясь, что ее устроят мои соседи по квартире.
К девяти часам собралось человек сорок, все хлебали дешевое красное пойло из кофейных чашек и дрыгались под песенки, которые мне следовало знать. А я говорил направо и налево, что мне чертовски приятно, когда слышал: «А, ты тот самый парень, который уезжает. Спасибо за вечеринку». В каком-то смысле эта прощальная вечеринка была вехой в моей жизни, своеобразным посвящением в отцовство. В те часы меня занимала одна-единственная неотвязная мысль. Я думал не о том, правильно ли поступаю; и не о том, буду ли я счастлив – нет, к сожалению, я напряженно гадал, у какого клуба английской или шотландской футбольной лиги нельзя закрасить в названии ни одной буквы… Я не мог выкинуть этот чертов вопрос из головы, мне хотелось поскорее о нем забыть, но я угодил в ловушку. В этот знаменательный вечер, когда я вдруг очутился в центре внимания, мне не дано было насладиться триумфом, ибо я лишь делал вид, что слушаю, а сам лихорадочно просеивал в мозгу десятки футбольных клубов из низших дивизионов.
– Так куда ты переезжаешь?
– Фулхэм! – радостно вскрикивал я.
– В Фулхэм?
– Нет-нет, не в Фулхэм.
– Почему нет?
– Потому что в нем есть буква с дырками.
Я скромно танцевал в девять и чуть менее скромно – после двух бутылок пива. Затем мне пришло в голову, что, возможно, имелись в виду прописные буквы. Я с облегчением решил задачу. Довольный собой, я подскочил к Саймону.
– «Эксетер-сити», – самодовольно заявил я.
– Буквы "е" можно закрасить.
– Нельзя, если они прописные.
– Верно, но "Р" все равно можно закрасить.
Я помолчал и задумался.
– Ладно, я еще подумаю…
И я поплелся прочь, бормоча про себя названия клубов второго шотландского дивизиона.
Вечеринка продолжалась. Пришла Кейт с новым приятелем, который вызвал во мне необъяснимую ревность. Пусть я и знал, что никогда не заведу с ней интимных отношений, но подсознательно, наверное, надеялся, что Кейт навеки останется одинока – на тот случай, если я вдруг передумаю. А еще мне не нравилось, что Джим уделяет ей так много внимания. Если я отказался от Кейт из верности, то и все остальные должны так поступать. За весь вечер я почти не разговаривал ни с Саймоном, ни с Джимом. Даже тогда я не сказал соседям, что женат. Нет, у меня имелась тщательно разработанная легенда, объясняющая, почему я решил съехать и куда переезжаю, но никто из них не удосужился спросить.
В какой-то момент Пол заметил, что я одиноко стою в углу, и подошел с двумя бутылками холодного пива.
– Ну что, остаешься на ночь?
– Нет-нет, я уже погрузил вещи. Пожалуй, больше я пить не буду.
– Значит, ты не намерен остаться и разобраться?
– Пол, извини, я вообще не хотел задерживаться или, тем более, разбирать вещи. Просто на голову свалилась неожиданная вечеринка, и…
– Извини. Я не то имел в виду.
Пол уже изрядно нагрузился. Казалось, он собирается с силами, чтобы скинуть с себя какую-то ношу.
– Майкл, я знаю, почему ты никогда не приводил в квартиру девушек.
Пол не знал о той ночи, которую я провел с Кейт, но глупо похваляться мифической страстью, когда в нескольких ярдах стоит Кейт собственной персоной.
– Разве? – спросил я, изобразив, будто усиленно вспоминаю.
– Да ладно тебе. Ты три года здесь жил, часто не ночевал, но не привел ни одной девушки. Я знаю, в чем причина.
Я забеспокоился – неужели мою тайну все же раскрыли?
– Ясно. Тебе кто-то сказал, или ты сам догадался?
– Это же очевидно.
– Понятно. Наверное, от тебя не ускользнуло, что я в какой-то степени отличаюсь от всех остальных.
– Не в такой уж большой степени, Майк. Во всяком случае, не от меня, – загадочно проговорил Пол.
– Неужели ты тоже живешь двойной жизнью?
– Да-да, живу.
Казалось, Пол рад поделиться секретом со мной.
– Черт возьми! Да ты темная лошадка, Пол.
– Да, но мне кажется, я больше не могу хранить это в тайне.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду.
– Я просто решил сказать тебе первому, потому что ты поймешь. Я тоже голубой.
– Что?
– Я тоже голубой. И мне кажется, ты испытываешь ко мне те же чувства, что и я к тебе.
– Нет-нет, Пол, я не голубой.
– Только не отпирайся, – прошептал он. Вокруг нас продолжала шуметь вечеринка. – Если я поделился своей тайной, то и ты можешь поделиться своей.
– Я не голубой.
– Ты только что сказал, что не можешь больше хранить это в тайне.
– Я имел в виду совсем другое.
– Ну да, конечно. И что же?
– Лучше промолчу. Тебе это неинтересно.
– Майкл, нет ничего плохого в том, чтобы быть голубым.
– Согласен. Ничего плохо нет. Я считаю, что совсем нет ничего плохого.
– Ну вот видишь.
– Просто так вышло, что я не голубой.
– Ты решил и дальше отпираться, Майкл?
– Я не отпираюсь. Я просто отрицаю, что я голубой.
– Майкл, я перестану скрывать, если и ты перестанешь скрывать.
– Я не могу перестать скрывать, потому что я не голубой, понятно?
Уверенность Пола в моей гомосексуальности затмила куда более значимую информацию: Пол только что поведал мне важнейший секрет своей жизни – он не только голубой, но еще и влюблен в меня. Внезапно все встало на свои места – и то, как Пол надеялся, что я стану поглощать приготовленную им еду, и его надуто-обиженный вид, когда я этого не делал. Пол вел себя, как влюбленная девица. Убедив себя, что отсутствие женщин в моей жизни вызвано сходной причиной, он вообразил, будто в моих беспечных комплиментах по поводу приготовленной рыбы или новых брюк кроется тайный смысл. И сейчас Пол не желал примириться с тем, что я рушу его иллюзии. Ну как можно так заблуждаться, удивлялся я про себя. И вдруг вспомнил, что всегда считал, будто Катерина счастлива, оставаясь дома с детьми.
Я порадовался за Пола – сам знаю, как приятно облегчить душу, – и извинился, если я когда-нибудь позволял себе гомофобные высказывания.
– Нет. Джим и Саймон вечно шутили по этому поводу, но ты всегда их одергивал. Вот тогда-то я и начал понимать.
– Из того, что я не гомофоб, еще не следует, будто я гомосексуалист, дубина ты стоеросовая. Не обижайся.
– Майкл, я тебя люблю, и ты тоже меня любишь – надо лишь найти в себе силы признаться в этом.
– Забудь обо мне. Предложи Саймону – нужно же ему, наконец, потерять девственность, тридцатник на носу как-никак.
И я посмотрел на Саймона, который безуспешно пытался закадрить девушку, расписывая свое увлечение интернетовской порнухой и вопреки всему надеясь, что одна порнуха потянет за собой другую. Но Пол не дал себя отвлечь.
– Послушай, я знаком с другими голубыми, они помогли мне понять себя. Они и тебе помогут. Я расскажу им о тебе.
Это уже было слишком.
– КТО ДАЛ ТЕБЕ ПРАВО ГОВОРИТЬ ЛЮДЯМ, ЧТО Я ГОЛУБОЙ?!
В комнате мгновенно стало тихо. Все дружно уставились на меня. Моя ужасная тайна была раскрыта, а заодно раскрылись и рты моих гостей. Парень, доставивший пиццу, поставил банку с пивом и пробормотал, что ему, пожалуй, пора.
– Теперь все ясно, – сказала Кейт.
– Вообще-то я не голубой. Просто я попросил Пола не рассказывать другим, будто я голубой. Если… э-э… такая мысль вдруг придет ему в голову.
Похоже, мои слова никого не убедили.
– Все в порядке, Майкл. Что тут особенного? – подбодрил меня голос из задних рядов.
– Я знаю, что тут нет ничего особенного.
– Ну вот и ладно, приятель, – похвалил другой голос.
– Тогда это двойной праздник! – закричала Моника. – Майкл вступает в свет и выходит из тени.
Все зааплодировали, какой-то умник врубил «YMCA», и мои одинокие протесты потонули в оглушительном пении и диких плясках. Песенку завели специально для меня, я долго упирался, отказываясь танцевать, но в конце концов сломался. И все мою уступчивость, разумеется, приняли за окончательное и бесповоротное разоблачение. В центре комнаты расчистили пространство, и под одобрительные вопли и аплодисменты, я принялся выписывать кренделя – точно сбрасывал с плеч секрет всей своей жизни. Я посматривал на Пола, который в своем углу беззвучно шевелил губами, подпевая «Виллидж Пипл». И все же я был слишком скован, чтобы упоенно отплясывать под классику гомосексуализма[37]. Я снова посмотрел в угол и увидел ошарашенное и возмущенное лицо Саймона, которому что нашептывал на ухо пьяный Пол.
Чуть позже ко мне подошла Кейт и сказала, что ей и в голову не приходило, что «другой человек», которому я сохраняю верность, – мужчина. Теперь она понимает, почему я не хотел с ней спать. Думаю, она нашла в этом утешение. У меня не было сил снова все отрицать, а потому я просто поблагодарил Кейт за понимание и улыбнулся. Вероятно, я больше никогда не увижу этих людей, поэтому, если им нравится считать меня педиком, к чему их разубеждать?
Спустя несколько часов добровольной трезвости губы мои, растянутые в веселой улыбке, отчаянно ныли, а сам я скорбно наблюдал, как все остальные благополучно растворяются за пьяным горизонтом. Кто-то уходил, кто приходил. Я прощался и здоровался, но все давным-давно забыли, по какому поводу вечеринка, так что я решил, что поступлю не слишком невежливо, если незаметно улизну.
Я вел арендованный фургон сквозь лондонскую ночь и вскоре оказался на мосту Ватерлоо – на границе двух моих жизней. Я разглядывал реку, величественное мерцание башни Канарской верфи, Сити – к востоку от меня и Лондонский Глаз[38] – к западу. Вот и Олдвич с рядами тел, съежившихся в картонных коробках. Лондон напоминал мою жизнь. Издалека выглядит роскошно, а вблизи понимаешь, насколько здесь все хреново.
Вот и родной дом. Разгружаться было слишком поздно; фургон оснащен сигнализацией и парой висячих замков, поэтому я не особенно боялся оставлять его до утра. Дом окутывали темнота и покой, я тихо проскользнул в коридор и бесшумно закрыл за собой дверь. После рождения детей Катерина стала спать очень чутко, так что я передвигался на цыпочках, стараясь не слишком сопеть.
На кухонном столе лежала видеокассета – Катерина не забыла записать мою любимую передачу. Хотя я стараюсь об этом не распространяться, но ничто так не смешит меня, как лабрадоры, заехавшие на скейтборде в плавательный бассейн, или малышня, застрявшая в унитазе. В углу стоял штатив с видеокамерой – должно быть, Катерина собралась снять детей.
Я вытащил из холодильника пиво, устроился в гостиной, предупредительно приглушив звук до едва слышимого уровня, и вознамерился хорошенько посмеяться над бедами других людей.
Первый сюжет был явно постановочным: люди, изображая, будто не видят, куда идут, при полном параде маршировали в реку. За свои потуги они получили пять тысяч фунтов, которых хватит на новую видеокамеру, так что дай им бог удачи. Затем дети смущали народ своей патологической честностью. Маленький мальчик сообщил очень толстой женщине: «Ты большая жирная свинья». А когда его одернули, он с нескрываемой обидой ткнул в нее пальцем и возмущенно сказал: «Но она же большая жирная свинья…»
Потом следовало роскошное венчание. Жениха спросили, согласен ли он, чтобы эта женщина стала его законной женой, и он радостно ответил, что согласен. Невесту спросили, согласна ли она, чтобы этот мужчина стал ее законным мужем, она слегка занервничала и попыталась что-то вымолвить. Сейчас упадет в обморок, подумал я. За милю чувствовал, что так и случится. И ошибся. Один прихожанин, сидевший в пятом ряду, внезапно вскочил, размахивая маленьким приемником, в восторге запрокинул голову и завопил: «ГО-О-О-ОЛ!»
Я так ржал, что, наверное, разбудил всю улицу, не говоря уж о Катерине. Я перемотал кассету и посмотрел сюжет еще раз. Во второй раз я ржал так же сильно. Потрясающе. Люблю эту передачу. Ведущему этот сюжет тоже понравился, но он посулил, что следующий будет еще смешнее. Сейчас посмеемся, подумал я, и в предвкушении глотнул пива. Но тут изображение пропало, и я подумал: «Только не это – она испортила запись».
Оказалось, что ничего она не испортила.
На экране появилось мрачное лицо Катерины. «Ты подонок! – прокричала она в объектив. – Ты лживая, себялюбивая, трусливая, ленивая, завравшаяся скотина! Ты хочешь жить отдельно от меня и детей? Ты хочешь иметь свое „собственное место“? Ну так получай же его, засранец. Убирайся к черту!»
Я бросился наверх. Наша кровать была пуста. В детской пусто. В шкафу Катерины – пусто. Часть игрушек и детской одежды тоже исчезла. В спальне царил порядок пустого гостиничного номера. Я стоял посреди комнаты и ошеломленно озирался. Мой разум пребывал в свободном падении. И вдруг, совершенно неожиданно, меня озарило. «Гулл-сити». Ответ на вопрос Саймона – «Гулл-сити». А от меня ушла жена и забрала с собой детей. Мой брак рухнул. «Гулл-сити». Ну, конечно же.
Глава девятая
Катерина еще с час сидела на полу перед телевизором, а я массировал ей спину. Проснулся Альфи, и хотя время кормежки еще не пришло, я все равно принес его вниз и дал бутылочку. С каждым глотком вид у Альфи делался все удивленнее, словно он ожидал, что вот-вот получит нечто совсем другое, но никак не теплое молоко. Альфи начал дремать, и я настойчиво побарабанил пальцами по его подошвам. Альфи принялся сосать с удвоенной силой. Катерина с улыбкой заметила, что наконец-то я приобретаю навыки, и младенец у нее внутри еще раз толкнулся.
Проснувшаяся Милли не обнаружила в соседней кроватке брата и объявилась в дверях гостиной, уверяя, что у нее болят волосы. Вопреки нашим педагогическим взглядам, мы позволили ей остаться в гостиной, и вчетвером, прижавшись друг к другу, стали смотреть очередную серию «Короля-льва». И когда Рафики вынес новорожденного львенка, а остальное зверье завизжало от радости, я, чтобы не разрыдаться, маниакально захохотал и так крепко обнял Милли, что она сказала «ой!».
* * *
Я уложил детей и завел подвесную игрушку, которая зазвякала «Колыбельную» Брамса – официальный гимн каждой детской комнаты на земле, избранную за широкую известность и приятный мелодизм, но, в основном, потому, что срок авторских прав на нее истек два века назад. Я гладил засыпающую Милли по голове. Ради таких мгновений я и возвращался домой. Я думал о мужчинах с курсов для будущих родителей: масса энтузиазма и добрых намерений. Сколько из них сбегут от семьи? Сколько станут искать утешение в работе, чтобы восполнить потерю статуса дома? Мы отчасти вышли из тьмы средневековья, и мужчины теперь присутствуют при рождении своих детей, но сколько их будет присутствовать в жизни своих детей? Решив изменить свою жизнь, я неожиданно ощутил себя борцом за мужчину-семьянина – подобно яростным противникам курения, которые еще совсем недавно смолили по шестьдесят сигарет в день. Почему столько мужчин убивается ради успеха на работе или в спорте, но плюет на свою отцовскую миссию?Милли наконец закрыла глаза, а подвесная игрушка заткнулась.
Я знал, что будет нелегко привыкнуть к новой жизни – проводить дома все время, – но иной вариант был немыслим. Придется осознать, что невозможно находиться в компании своих детей и не жить их жизнью. Нельзя смотреть за ребенком, одновременно перетягивая струны на гитаре. Валяться на диване, любовно готовить себе сандвичи, ходить в туалет – на всей этой роскоши придется поставить крест. Эти занятия отныне вычеркнуты из моей жизни. Нельзя водить маленьких детей на плавание и не плавать самому. Вода может оказаться холодной, но прыгать все равно придется.
– Они спят, – сообщил я, возвращаясь в гостиную.
Катерина ничего не ответила, и я догадался, что она тоже спит. В этот вечер я чувствовал себя с ней на удивление расслабленно – теперь не надо думать над каждым предложением, не надо бояться выдать себя случайным словом. Осталось решить практический вопрос с квартирой, и мой двуличный период жизни останется позади. Я не сказал Катерине, что скоро подъеду на фургоне, груженом оборудованием, которое надо будет впихнуть в дом, тесный и без того. Если бы я признался, Катерина благополучно отговорила бы меня от этой затеи. Все равно бо льшая часть вещей отправится на чердак. Многочисленные демо-версии моих песен смогут собирать пыль рядом с ящиком детских рисунков – память еще об одном этапе моего взросления. Я скажу Катерине, что мне надоело жить без нее и детей, так что вот он я и мое барахло. Заявление слегка странное, но целиком и полностью правдивое.
Спустя два дня ранним утром я нервно катил на большом фургоне по запруженным улицам Лондона. Нагло развернувшись в двадцать семь приемов, поставил машину рядом с домом, где находилась моя берлога. Стереосистему я оставил напоследок, чтобы слушать музыку, собирая вещи. Для аккомпанемента выбрал кинг-кримсоновского «Шизоида 21-го века» и «Силу судьбы» Верди. Складывая одежду в коробки, я напевал про себя. Забавно, каким контрастом выглядят драные джинсы и кожаные куртки из моего холостяцкого гардероба по сравнению с вязаными кардиганами и домашними тапочками, которые я ношу дома. Никогда не предполагал, насколько по-разному я буду смотреться со стороны в этих двух ипостасях. Когда я толкал по тротуару двухместную коляску, старушки мне улыбались, и я любезно улыбался в ответ; но когда я шел по улице один и, забывшись, рассеянно улыбался проходящей мимо даме, та быстро отводила взгляд, словно говоря: «Не смей даже смотреть на меня, насильник!»
На шкафу громоздилась огромная кипа нот. С расстояния в двадцать лет я взглянул на бережно хранимые номера «Нового музыкального экспресса» и вышвырнул их в мусорное ведро. Перелистал кое-какие интервью с героями моего детства: вечно недовольные панки с их нигилистической фигней об отсутствии будущего и анархии. Когда-то и я так думал. Лучше отправить все это барахло в утиль.
Теперь я – отец, и у меня дети. Они и без того тащат в дом слишком много хлама, зачем добавлять к нему никому не нужные воспоминания. Пусть все эти годы я упорно пытался вернуть то время, когда мне было двадцать, но обратной дороги не существует. Несколько недель назад мы с ребятами играли в футбол, и мимо прошла потрясающе красивая няня, ведя за руку малыша.
– Какая красавица, – сказал Джим.
– По-моему, это он, – возразил я, заметив на малыше джинсы для мальчиков.
Я просто не годился больше на роль «парня». Я пытался показывать класс, сидя за рулем спортивного авто, на заднем стекле которого пришлепнута наклейка «В машине ребенок».
Я упаковал мелочевку, скопившуюся на полках: электронную записную книжку (без батареек); швейцарский нож, который так плохо складывался, что мог называться холодным оружием; зарядное устройство, годное только к игровой приставке, которую я заменил много лет назад – сплошь детские игрушки и куски черного пластика, что накопились за годы моего тридцатилетнего отрочества. На упаковку компакт-дисков и книг я потратил всего час, а значит, остаток дня можно распутывать семь миль пластиковых спагетти, что свисали из задниц клавиш, микшерного пульта и стереосистемы. В конце концов, и музыкальное оборудование перекочевало в фургон. Я вспомнил о том времени, когда играл в бесчисленных группах, полагая, что регулярная погрузка-выгрузка усилителей и клавиш однажды завершится песней, которая станет хитом номер один. Сейчас оставалось утешаться мыслью, что когда диск «Рекламная классика» станет платиновым, я закажу для него рамочку и поставлю на каминную полку. Хотя, наверное, стена в сортире – более почетное для него место.
Наконец, все вещи перекочевали в фургон. Я покончил с уборкой комнаты, поставил под раковину ведро с чистящими средствами, постаравшись произвести при этом побольше шума, и с грохотом задвинул под кухонный шкаф пылесос, но никто из моих соседей и не подумал взглянуть в мою сторону. Делать было больше нечего. Ну, вот и все. Наступил момент, когда пора сказать запоздалое «прощай» увядшей юности.
Джим сидел за столом, безуспешно пытаясь разобраться, как пользоваться записной книжкой мобильного телефона, а Пола так и распирало от раздражения: он едва сдерживался, чтобы не предложить Джиму вслух почитать описание. Саймон развалился перед телевизором, изучая голевые моменты футбольных матчей. Он смотрел не какую-то памятную игру, где гол имеет историческую ценность, а мешанину голов из различных матчей, вырванных из контекста и оттого утративших весь смысл. Спортивный эквивалент «Рекламной классики».
– Ну вот, – смущенно пробормотал я, утрируя значимость мгновения исключительно ради того, чтобы скрыть ощущение этой самой значимости.
Хоть я и понимал, что этих парней вряд ли можно назвать моими близкими друзьями, но они могли бы сделать небольшой усилие над собой и попрощаться как полагается.
Когда экспедиция Скотта[36], преодолев немыслимые трудности, возвращалась с Южного полюса, капитан Оутс решил пожертвовать собой – чтобы не быть обузой для своих товарищей. И он сделал вид, будто ненадолго вышел из палатки – в туалет. Может, капитан Оутс и поделился бы, что уходит умирать, но он не хотел видеть, как его друзья безразлично пожмут плечами и пробубнят: «Ну ладно, до встречи».
– Ну ладно, до встречи, Майкл, – пробубнил Джим, когда я наконец собрался выйти навстречу леденящему урагану полноценной семейной жизни.
– Да-да, пока, – сказали Саймон и Пол.
Я помялся у порога. При мысли, сколь чудесна была моя жизнь в этой квартире, меня охватила грусть, и я едва сдерживал слезы, но остальные хранили безразличие и невозмутимость. Ясное дело – детей-то у них еще нет, и все чувства лежат под спудом.
– И последнее, – сказал Саймон.
– Да? – с надеждой подхватился я.
– В названии какого футбольного клуба нельзя закрасить ни одной буквы.
– Что?
– Ты же иногда закрашиваешь дырочки в буквах, например, "а" или "о". Так вот, назови единственный клуб английской или шотландской футбольной лиги, а названии которого нет закрашиваемых букв.
– Саймон, более бессмысленного вопроса я никогда не слышал. – И помолчав, я услышал собственный голос: – А что это за клуб?
– Подумай.
– Нет, глупость какая. Я даже думать не буду, зачем тратить на это время и силы?
– Ладно, – сказал Саймон, – тогда до встречи.
И он опять уставился в телевизор.
– Ну, а в се-таки – что это за команда?
– По-моему, ты сказал, что тебе неинтересно?
– Да, неинтересно, это бессмысленная информация. Типичный уровень разговора в этом доме. Тратить часы на рассуждения о том, что не имеет ровный счетом никакого значения. А потому, Саймон, умоляю, скажи, в названии какой команды нельзя закрасить ни одной буквы.
– А ты догадайся.
– Ну я просто подумал, что раз такой вопрос возник, ты, быть может, скажешь?
Саймон посмотрел на меня с равнодушной улыбкой.
– Нет.
Повисла пауза.
– Ну, тогда я пошел.
Я мешкал в дверях.
– Ладно. Увидимся, – пробормотали остальные.
– Я понял!
– Молодец.
– Можно мне хотя бы убедиться, что я думаю о том же клубе, что и ты?
– Конечно. На какой клуб ты подумал? – спросил Саймон, прекрасно зная, что я не имею ни малейшего понятия о правильном ответе.
– Да ладно тебе, что это за клуб?
– Неважно, – сказал он, не отрываясь от телевизора.
– КПР! – выпалил я наугад.
– Неплохо. Если не считать того, что "Р" можно закрасить.
– А, ну да.
Я сел за кухонный стол и принялся выдавать названия малоизвестных футбольных клубов, но мне лишь говорили в ответ, что в «Бери» можно закрасить "Б", "е" и "р", а в «Ист-Файф» можно закрасить "а" и "ф".
Спустя пару выпитых бутылок пива к нам заглянула Моника, и узнав, что я съезжаю с квартиры, повисла на телефоне. И вскоре толпа, собиравшаяся завалиться в ночной клуб, завалилась в квартиру, нагруженная бутылками вина и банками пива. Моника в два счета организовала прощальную вечеринку, о которой я втайне мечтал, надеясь, что ее устроят мои соседи по квартире.
К девяти часам собралось человек сорок, все хлебали дешевое красное пойло из кофейных чашек и дрыгались под песенки, которые мне следовало знать. А я говорил направо и налево, что мне чертовски приятно, когда слышал: «А, ты тот самый парень, который уезжает. Спасибо за вечеринку». В каком-то смысле эта прощальная вечеринка была вехой в моей жизни, своеобразным посвящением в отцовство. В те часы меня занимала одна-единственная неотвязная мысль. Я думал не о том, правильно ли поступаю; и не о том, буду ли я счастлив – нет, к сожалению, я напряженно гадал, у какого клуба английской или шотландской футбольной лиги нельзя закрасить в названии ни одной буквы… Я не мог выкинуть этот чертов вопрос из головы, мне хотелось поскорее о нем забыть, но я угодил в ловушку. В этот знаменательный вечер, когда я вдруг очутился в центре внимания, мне не дано было насладиться триумфом, ибо я лишь делал вид, что слушаю, а сам лихорадочно просеивал в мозгу десятки футбольных клубов из низших дивизионов.
– Так куда ты переезжаешь?
– Фулхэм! – радостно вскрикивал я.
– В Фулхэм?
– Нет-нет, не в Фулхэм.
– Почему нет?
– Потому что в нем есть буква с дырками.
Я скромно танцевал в девять и чуть менее скромно – после двух бутылок пива. Затем мне пришло в голову, что, возможно, имелись в виду прописные буквы. Я с облегчением решил задачу. Довольный собой, я подскочил к Саймону.
– «Эксетер-сити», – самодовольно заявил я.
– Буквы "е" можно закрасить.
– Нельзя, если они прописные.
– Верно, но "Р" все равно можно закрасить.
Я помолчал и задумался.
– Ладно, я еще подумаю…
И я поплелся прочь, бормоча про себя названия клубов второго шотландского дивизиона.
Вечеринка продолжалась. Пришла Кейт с новым приятелем, который вызвал во мне необъяснимую ревность. Пусть я и знал, что никогда не заведу с ней интимных отношений, но подсознательно, наверное, надеялся, что Кейт навеки останется одинока – на тот случай, если я вдруг передумаю. А еще мне не нравилось, что Джим уделяет ей так много внимания. Если я отказался от Кейт из верности, то и все остальные должны так поступать. За весь вечер я почти не разговаривал ни с Саймоном, ни с Джимом. Даже тогда я не сказал соседям, что женат. Нет, у меня имелась тщательно разработанная легенда, объясняющая, почему я решил съехать и куда переезжаю, но никто из них не удосужился спросить.
В какой-то момент Пол заметил, что я одиноко стою в углу, и подошел с двумя бутылками холодного пива.
– Ну что, остаешься на ночь?
– Нет-нет, я уже погрузил вещи. Пожалуй, больше я пить не буду.
– Значит, ты не намерен остаться и разобраться?
– Пол, извини, я вообще не хотел задерживаться или, тем более, разбирать вещи. Просто на голову свалилась неожиданная вечеринка, и…
– Извини. Я не то имел в виду.
Пол уже изрядно нагрузился. Казалось, он собирается с силами, чтобы скинуть с себя какую-то ношу.
– Майкл, я знаю, почему ты никогда не приводил в квартиру девушек.
Пол не знал о той ночи, которую я провел с Кейт, но глупо похваляться мифической страстью, когда в нескольких ярдах стоит Кейт собственной персоной.
– Разве? – спросил я, изобразив, будто усиленно вспоминаю.
– Да ладно тебе. Ты три года здесь жил, часто не ночевал, но не привел ни одной девушки. Я знаю, в чем причина.
Я забеспокоился – неужели мою тайну все же раскрыли?
– Ясно. Тебе кто-то сказал, или ты сам догадался?
– Это же очевидно.
– Понятно. Наверное, от тебя не ускользнуло, что я в какой-то степени отличаюсь от всех остальных.
– Не в такой уж большой степени, Майк. Во всяком случае, не от меня, – загадочно проговорил Пол.
– Неужели ты тоже живешь двойной жизнью?
– Да-да, живу.
Казалось, Пол рад поделиться секретом со мной.
– Черт возьми! Да ты темная лошадка, Пол.
– Да, но мне кажется, я больше не могу хранить это в тайне.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду.
– Я просто решил сказать тебе первому, потому что ты поймешь. Я тоже голубой.
– Что?
– Я тоже голубой. И мне кажется, ты испытываешь ко мне те же чувства, что и я к тебе.
– Нет-нет, Пол, я не голубой.
– Только не отпирайся, – прошептал он. Вокруг нас продолжала шуметь вечеринка. – Если я поделился своей тайной, то и ты можешь поделиться своей.
– Я не голубой.
– Ты только что сказал, что не можешь больше хранить это в тайне.
– Я имел в виду совсем другое.
– Ну да, конечно. И что же?
– Лучше промолчу. Тебе это неинтересно.
– Майкл, нет ничего плохого в том, чтобы быть голубым.
– Согласен. Ничего плохо нет. Я считаю, что совсем нет ничего плохого.
– Ну вот видишь.
– Просто так вышло, что я не голубой.
– Ты решил и дальше отпираться, Майкл?
– Я не отпираюсь. Я просто отрицаю, что я голубой.
– Майкл, я перестану скрывать, если и ты перестанешь скрывать.
– Я не могу перестать скрывать, потому что я не голубой, понятно?
Уверенность Пола в моей гомосексуальности затмила куда более значимую информацию: Пол только что поведал мне важнейший секрет своей жизни – он не только голубой, но еще и влюблен в меня. Внезапно все встало на свои места – и то, как Пол надеялся, что я стану поглощать приготовленную им еду, и его надуто-обиженный вид, когда я этого не делал. Пол вел себя, как влюбленная девица. Убедив себя, что отсутствие женщин в моей жизни вызвано сходной причиной, он вообразил, будто в моих беспечных комплиментах по поводу приготовленной рыбы или новых брюк кроется тайный смысл. И сейчас Пол не желал примириться с тем, что я рушу его иллюзии. Ну как можно так заблуждаться, удивлялся я про себя. И вдруг вспомнил, что всегда считал, будто Катерина счастлива, оставаясь дома с детьми.
Я порадовался за Пола – сам знаю, как приятно облегчить душу, – и извинился, если я когда-нибудь позволял себе гомофобные высказывания.
– Нет. Джим и Саймон вечно шутили по этому поводу, но ты всегда их одергивал. Вот тогда-то я и начал понимать.
– Из того, что я не гомофоб, еще не следует, будто я гомосексуалист, дубина ты стоеросовая. Не обижайся.
– Майкл, я тебя люблю, и ты тоже меня любишь – надо лишь найти в себе силы признаться в этом.
– Забудь обо мне. Предложи Саймону – нужно же ему, наконец, потерять девственность, тридцатник на носу как-никак.
И я посмотрел на Саймона, который безуспешно пытался закадрить девушку, расписывая свое увлечение интернетовской порнухой и вопреки всему надеясь, что одна порнуха потянет за собой другую. Но Пол не дал себя отвлечь.
– Послушай, я знаком с другими голубыми, они помогли мне понять себя. Они и тебе помогут. Я расскажу им о тебе.
Это уже было слишком.
– КТО ДАЛ ТЕБЕ ПРАВО ГОВОРИТЬ ЛЮДЯМ, ЧТО Я ГОЛУБОЙ?!
В комнате мгновенно стало тихо. Все дружно уставились на меня. Моя ужасная тайна была раскрыта, а заодно раскрылись и рты моих гостей. Парень, доставивший пиццу, поставил банку с пивом и пробормотал, что ему, пожалуй, пора.
– Теперь все ясно, – сказала Кейт.
– Вообще-то я не голубой. Просто я попросил Пола не рассказывать другим, будто я голубой. Если… э-э… такая мысль вдруг придет ему в голову.
Похоже, мои слова никого не убедили.
– Все в порядке, Майкл. Что тут особенного? – подбодрил меня голос из задних рядов.
– Я знаю, что тут нет ничего особенного.
– Ну вот и ладно, приятель, – похвалил другой голос.
– Тогда это двойной праздник! – закричала Моника. – Майкл вступает в свет и выходит из тени.
Все зааплодировали, какой-то умник врубил «YMCA», и мои одинокие протесты потонули в оглушительном пении и диких плясках. Песенку завели специально для меня, я долго упирался, отказываясь танцевать, но в конце концов сломался. И все мою уступчивость, разумеется, приняли за окончательное и бесповоротное разоблачение. В центре комнаты расчистили пространство, и под одобрительные вопли и аплодисменты, я принялся выписывать кренделя – точно сбрасывал с плеч секрет всей своей жизни. Я посматривал на Пола, который в своем углу беззвучно шевелил губами, подпевая «Виллидж Пипл». И все же я был слишком скован, чтобы упоенно отплясывать под классику гомосексуализма[37]. Я снова посмотрел в угол и увидел ошарашенное и возмущенное лицо Саймона, которому что нашептывал на ухо пьяный Пол.
Чуть позже ко мне подошла Кейт и сказала, что ей и в голову не приходило, что «другой человек», которому я сохраняю верность, – мужчина. Теперь она понимает, почему я не хотел с ней спать. Думаю, она нашла в этом утешение. У меня не было сил снова все отрицать, а потому я просто поблагодарил Кейт за понимание и улыбнулся. Вероятно, я больше никогда не увижу этих людей, поэтому, если им нравится считать меня педиком, к чему их разубеждать?
Спустя несколько часов добровольной трезвости губы мои, растянутые в веселой улыбке, отчаянно ныли, а сам я скорбно наблюдал, как все остальные благополучно растворяются за пьяным горизонтом. Кто-то уходил, кто приходил. Я прощался и здоровался, но все давным-давно забыли, по какому поводу вечеринка, так что я решил, что поступлю не слишком невежливо, если незаметно улизну.
Я вел арендованный фургон сквозь лондонскую ночь и вскоре оказался на мосту Ватерлоо – на границе двух моих жизней. Я разглядывал реку, величественное мерцание башни Канарской верфи, Сити – к востоку от меня и Лондонский Глаз[38] – к западу. Вот и Олдвич с рядами тел, съежившихся в картонных коробках. Лондон напоминал мою жизнь. Издалека выглядит роскошно, а вблизи понимаешь, насколько здесь все хреново.
Вот и родной дом. Разгружаться было слишком поздно; фургон оснащен сигнализацией и парой висячих замков, поэтому я не особенно боялся оставлять его до утра. Дом окутывали темнота и покой, я тихо проскользнул в коридор и бесшумно закрыл за собой дверь. После рождения детей Катерина стала спать очень чутко, так что я передвигался на цыпочках, стараясь не слишком сопеть.
На кухонном столе лежала видеокассета – Катерина не забыла записать мою любимую передачу. Хотя я стараюсь об этом не распространяться, но ничто так не смешит меня, как лабрадоры, заехавшие на скейтборде в плавательный бассейн, или малышня, застрявшая в унитазе. В углу стоял штатив с видеокамерой – должно быть, Катерина собралась снять детей.
Я вытащил из холодильника пиво, устроился в гостиной, предупредительно приглушив звук до едва слышимого уровня, и вознамерился хорошенько посмеяться над бедами других людей.
Первый сюжет был явно постановочным: люди, изображая, будто не видят, куда идут, при полном параде маршировали в реку. За свои потуги они получили пять тысяч фунтов, которых хватит на новую видеокамеру, так что дай им бог удачи. Затем дети смущали народ своей патологической честностью. Маленький мальчик сообщил очень толстой женщине: «Ты большая жирная свинья». А когда его одернули, он с нескрываемой обидой ткнул в нее пальцем и возмущенно сказал: «Но она же большая жирная свинья…»
Потом следовало роскошное венчание. Жениха спросили, согласен ли он, чтобы эта женщина стала его законной женой, и он радостно ответил, что согласен. Невесту спросили, согласна ли она, чтобы этот мужчина стал ее законным мужем, она слегка занервничала и попыталась что-то вымолвить. Сейчас упадет в обморок, подумал я. За милю чувствовал, что так и случится. И ошибся. Один прихожанин, сидевший в пятом ряду, внезапно вскочил, размахивая маленьким приемником, в восторге запрокинул голову и завопил: «ГО-О-О-ОЛ!»
Я так ржал, что, наверное, разбудил всю улицу, не говоря уж о Катерине. Я перемотал кассету и посмотрел сюжет еще раз. Во второй раз я ржал так же сильно. Потрясающе. Люблю эту передачу. Ведущему этот сюжет тоже понравился, но он посулил, что следующий будет еще смешнее. Сейчас посмеемся, подумал я, и в предвкушении глотнул пива. Но тут изображение пропало, и я подумал: «Только не это – она испортила запись».
Оказалось, что ничего она не испортила.
На экране появилось мрачное лицо Катерины. «Ты подонок! – прокричала она в объектив. – Ты лживая, себялюбивая, трусливая, ленивая, завравшаяся скотина! Ты хочешь жить отдельно от меня и детей? Ты хочешь иметь свое „собственное место“? Ну так получай же его, засранец. Убирайся к черту!»
Я бросился наверх. Наша кровать была пуста. В детской пусто. В шкафу Катерины – пусто. Часть игрушек и детской одежды тоже исчезла. В спальне царил порядок пустого гостиничного номера. Я стоял посреди комнаты и ошеломленно озирался. Мой разум пребывал в свободном падении. И вдруг, совершенно неожиданно, меня озарило. «Гулл-сити». Ответ на вопрос Саймона – «Гулл-сити». А от меня ушла жена и забрала с собой детей. Мой брак рухнул. «Гулл-сити». Ну, конечно же.
Глава девятая
Куда ты хочешь сегодня пойти
– А это комната детей, – сказал я отцу.
Он перешагнул через ненужные мягкие игрушки и оглядел осиротевшую комнату Милли и Альфи.
– Очень симпатично, – сказал он. – Мне нравится, эти облака на потолке… Это ты их нарисовал?
– Э-э… нет, это… Катерина.
– А.
Вряд ли я мог вообразить, что буду показывать отцу квартиру без Катерины и детей.
– Вот здесь спала Милли, а здесь спал Альфи.
– Да, понятно. А кто это на пуховике?
– На одеяле? Барби, – недоуменно ответил я. Я жил в доме, где Барби поклонялись более ревностно, чем в Ватикане – деве Марии. И мне стало не по себе, что в мире есть люди, которые никогда не слышали о деве Барби. – А вон там Кен.
– Кен – это муж Барби?
– Ну, мне кажется, они не женаты. Кен просто ее приятель. Или, может, жених, кто их знает.
Повисло неловкое молчание.
– Вообще-то они уже лет тридцать встречаются, так что если Кен еще не поднял этот вопрос, Барби пора бы и забеспокоиться.
Он перешагнул через ненужные мягкие игрушки и оглядел осиротевшую комнату Милли и Альфи.
– Очень симпатично, – сказал он. – Мне нравится, эти облака на потолке… Это ты их нарисовал?
– Э-э… нет, это… Катерина.
– А.
Вряд ли я мог вообразить, что буду показывать отцу квартиру без Катерины и детей.
– Вот здесь спала Милли, а здесь спал Альфи.
– Да, понятно. А кто это на пуховике?
– На одеяле? Барби, – недоуменно ответил я. Я жил в доме, где Барби поклонялись более ревностно, чем в Ватикане – деве Марии. И мне стало не по себе, что в мире есть люди, которые никогда не слышали о деве Барби. – А вон там Кен.
– Кен – это муж Барби?
– Ну, мне кажется, они не женаты. Кен просто ее приятель. Или, может, жених, кто их знает.
Повисло неловкое молчание.
– Вообще-то они уже лет тридцать встречаются, так что если Кен еще не поднял этот вопрос, Барби пора бы и забеспокоиться.