Страница:
– Скажи мне, – проговорил я. – Э-э… как ты познакомилась с Моникой?
– Мы же говорили, что вместе работаем.
– Ах да, точно. Так вы на работе познакомились?
– Да.
Джим с Моникой, постанывая, извивались в нескольких ярдах от нас.
– Мне кажется, многие люди знакомятся на работе, – поделился я наблюдением.
– Полагаю, что так.
Последовала неловкая пауза.
– Мне нравится твой… твой…
Я никак не мог вспомнить слово «кулон», поэтому просто показал на него в надежде, что Кейт подскажет.
– Груди? – удивленно уточнила она, опуская взгляд.
– Нет-нет. Господи боже, нет. То есть, они тоже очень красивые, хотя я их не разглядывал, но теперь, когда ты об этом сказала… э-э…
Ну почему, когда нужно, поблизости нет ни одной белой акулы? Могла бы утащить меня под воду и проглотить там.
– Нет, я имел в виду вот это подобие ожерелья.
– Кулон?
– Точно. Кулон. Мне нравится твой кулон.
– Спасибо.
– Пожалуй, я еще немного поплаваю, – сказал я.
Кейт изобразила полуулыбку, а я грубо покинул ее и понесся на другой конец бассейна. Удаляясь от нее, я спрашивал себя, что сейчас делает Катерина. Почти полночь, значит, она, скорее всего, кормит Альфи. Надеюсь, Милли не проснулась. Надо бы закрепить оконную створку над ее кроваткой, чтобы не гремела на ветру. Катерина дважды просила меня, но я так и не нашел времени.
Плавая взад-вперед, я намеренно не поднимал глаз, но когда все же рискнул оглядеться, то обнаружил, что Кейт уже вылезла из бассейна и оделась. Я был так близок к тому, чтобы ее поцеловать, прижаться обнаженным телом к ее обнаженному телу… Этот бассейн казался особым миром со своими собственными законами и моралью. Я так далеко забрался в горы своей холостяцкой Нарнии, что чуть не остался там навсегда.
Больше рисковать нельзя. Кто знает, окажусь ли я в следующий раз столь же стойким, особенно если продолжу пить. В общем, я надумал вернуться в свою берлогу.
– Да-да, пойдем, – согласилась Кейт, когда я решительно заявил, что ухожу.
О, нет, я же пытаюсь проявить стойкость, не надо мне мешать. Но когда мы мчались в машине Джима по Кингз-роуд, Кейт обняла меня, и я не нашел в себе сил попросить ее отодвинуться. И всю дорогу до Балхама ее рука лежала на моих напрягшихся плечах. Роли странным образом поменялись. Я был юной неопытной девушкой, а она – хищным и опытным парнем. Меня влекло к ней, но я знал, что с вожделением надо бороться. Взгляд мой привлекла расстегнутая рубашка, из которой виднелась грудь. Странно, но это меня возбудило, хотя в бассейне я видел, как они резвятся полностью нагие. Сбоку мелькнула женская фигура, толкающая коляску. Катерина. Я оглянулся. Нет, бродяжка с тележкой, груженой замызганными пакетами, – трудно найти женщину, более непохожую на Катерину.
Входя в квартиру, я уже приготовился аккуратно разыграть свою роль. Мы немного посидели и покурили травку, но как только светские условности были соблюдены, я встал и объявил, что иду спать.
– А какая комната твоя, Майкл? – весело спросила Катерина.
И я машинально ответил:
– За ванной, первая дверь налево, – словно она интересовалась лишь для того, чтобы выяснить план дома. Осознав, какой в моих словах содержится подтекст, я многозначительно добавил: – Спокойной ночи, Кейт.
– Спокойной ночи, – ответила она.
И я подумал: «Ф-фу!»
А Кейт похотливо подмигнула мне.
Спустя пять минут я лежал в кровати и нервно смотрел на дверную ручку, ожидая, что она повернется. Я думал над тем, что скажу Кейт: она замечательная, и я нахожу ее чертовски сексуальной, но, надеюсь, она поймет, что я люблю другую и не хочу изменить этой другой. Я все репетировал и репетировал оправдания, пока до меня не дошло, что она так и не появилась. А потом я заснул.
И мне приснилось, что Кейт лежит рядом, целует меня в губы, ерошит волосы; и мне хотелось, чтобы этот чудесный сон продолжался. Я поцеловал ее в ответ, нашарил в темноте ее обнаженные ягодицы, и оказалось, что этим сном можно управлять – в ответ она сжала мои. Я слегка пошевелился, но сон не прекращался. Более того, он стал реальнее. Мою нижнюю губу нежно покусывали, я открыл глаза, и мне улыбнулась Кейт, свежая, чистая, пахнущая хлоркой бассейна. Ее тело вызвало совсем иные ощущения, чем тело Катерины, но все равно очень приятные, и теперь между нами не было никаких барьеров. Все мои барьеры рухнули. Кейт целовала меня долго и крепко, потом провела рукой между ног, а я лишь тихо простонал:
– О боже, ты ведь никому не скажешь?
Глава шестая
– Мы же говорили, что вместе работаем.
– Ах да, точно. Так вы на работе познакомились?
– Да.
Джим с Моникой, постанывая, извивались в нескольких ярдах от нас.
– Мне кажется, многие люди знакомятся на работе, – поделился я наблюдением.
– Полагаю, что так.
Последовала неловкая пауза.
– Мне нравится твой… твой…
Я никак не мог вспомнить слово «кулон», поэтому просто показал на него в надежде, что Кейт подскажет.
– Груди? – удивленно уточнила она, опуская взгляд.
– Нет-нет. Господи боже, нет. То есть, они тоже очень красивые, хотя я их не разглядывал, но теперь, когда ты об этом сказала… э-э…
Ну почему, когда нужно, поблизости нет ни одной белой акулы? Могла бы утащить меня под воду и проглотить там.
– Нет, я имел в виду вот это подобие ожерелья.
– Кулон?
– Точно. Кулон. Мне нравится твой кулон.
– Спасибо.
– Пожалуй, я еще немного поплаваю, – сказал я.
Кейт изобразила полуулыбку, а я грубо покинул ее и понесся на другой конец бассейна. Удаляясь от нее, я спрашивал себя, что сейчас делает Катерина. Почти полночь, значит, она, скорее всего, кормит Альфи. Надеюсь, Милли не проснулась. Надо бы закрепить оконную створку над ее кроваткой, чтобы не гремела на ветру. Катерина дважды просила меня, но я так и не нашел времени.
Плавая взад-вперед, я намеренно не поднимал глаз, но когда все же рискнул оглядеться, то обнаружил, что Кейт уже вылезла из бассейна и оделась. Я был так близок к тому, чтобы ее поцеловать, прижаться обнаженным телом к ее обнаженному телу… Этот бассейн казался особым миром со своими собственными законами и моралью. Я так далеко забрался в горы своей холостяцкой Нарнии, что чуть не остался там навсегда.
Больше рисковать нельзя. Кто знает, окажусь ли я в следующий раз столь же стойким, особенно если продолжу пить. В общем, я надумал вернуться в свою берлогу.
– Да-да, пойдем, – согласилась Кейт, когда я решительно заявил, что ухожу.
О, нет, я же пытаюсь проявить стойкость, не надо мне мешать. Но когда мы мчались в машине Джима по Кингз-роуд, Кейт обняла меня, и я не нашел в себе сил попросить ее отодвинуться. И всю дорогу до Балхама ее рука лежала на моих напрягшихся плечах. Роли странным образом поменялись. Я был юной неопытной девушкой, а она – хищным и опытным парнем. Меня влекло к ней, но я знал, что с вожделением надо бороться. Взгляд мой привлекла расстегнутая рубашка, из которой виднелась грудь. Странно, но это меня возбудило, хотя в бассейне я видел, как они резвятся полностью нагие. Сбоку мелькнула женская фигура, толкающая коляску. Катерина. Я оглянулся. Нет, бродяжка с тележкой, груженой замызганными пакетами, – трудно найти женщину, более непохожую на Катерину.
Входя в квартиру, я уже приготовился аккуратно разыграть свою роль. Мы немного посидели и покурили травку, но как только светские условности были соблюдены, я встал и объявил, что иду спать.
– А какая комната твоя, Майкл? – весело спросила Катерина.
И я машинально ответил:
– За ванной, первая дверь налево, – словно она интересовалась лишь для того, чтобы выяснить план дома. Осознав, какой в моих словах содержится подтекст, я многозначительно добавил: – Спокойной ночи, Кейт.
– Спокойной ночи, – ответила она.
И я подумал: «Ф-фу!»
А Кейт похотливо подмигнула мне.
Спустя пять минут я лежал в кровати и нервно смотрел на дверную ручку, ожидая, что она повернется. Я думал над тем, что скажу Кейт: она замечательная, и я нахожу ее чертовски сексуальной, но, надеюсь, она поймет, что я люблю другую и не хочу изменить этой другой. Я все репетировал и репетировал оправдания, пока до меня не дошло, что она так и не появилась. А потом я заснул.
И мне приснилось, что Кейт лежит рядом, целует меня в губы, ерошит волосы; и мне хотелось, чтобы этот чудесный сон продолжался. Я поцеловал ее в ответ, нашарил в темноте ее обнаженные ягодицы, и оказалось, что этим сном можно управлять – в ответ она сжала мои. Я слегка пошевелился, но сон не прекращался. Более того, он стал реальнее. Мою нижнюю губу нежно покусывали, я открыл глаза, и мне улыбнулась Кейт, свежая, чистая, пахнущая хлоркой бассейна. Ее тело вызвало совсем иные ощущения, чем тело Катерины, но все равно очень приятные, и теперь между нами не было никаких барьеров. Все мои барьеры рухнули. Кейт целовала меня долго и крепко, потом провела рукой между ног, а я лишь тихо простонал:
– О боже, ты ведь никому не скажешь?
Глава шестая
Гадкий и сладкий
Когда в ту ночь мы с Кейт в третий раз занялись сексом, она обнаружила, что секс для меня – не тайна за семью печатями. Мы опробовали все позы, которые я изучил на видео в «Путеводителе влюбленных», потом опробовали все позы, которые практикуют в ночных телесериалах. Мы стояли, мы лежали, мы сидели, мы занимались этим в душе, на кровати, на полу, прижавшись к стене. Я, как настоящий мужчина, поднял ее и перенес на другой конец комнаты. Поскольку обе мои руки поддерживали ее ягодицы, она сама наклонила к моему рту бокал шампанского. Большая часть пролилась, и мы порочно смеялись, когда шампанское текло по подбородку и сладострастно шипело там, где моя грудь сходилась с ее грудью. Не опуская ее, левой ягодицей я включил проигрыватель, и по комнате поплыла увертюра «1812 год». Правой ягодицей я прибавил звук. Чайковский сопровождал нас во время занятий любовью. Когда русский гимн начал символически перекрывать «Марсельезу», мы покатились по ковру, борясь за место сверху, а во время «Бородинской битвы» мы яростно кусали друг друга. Когда же вступили струнные, я напрягся, а она застонала под звуки фанфар. Наконец увертюра достигла своего крещендо, а мы достигли кульминации – она закричала «Да! Да! Да!», когда ударили тарелки, выстрелили артиллерийские орудия, и армия Наполеона была остановлена у ворот Москвы. А потом мы просто лежали на ковре, тяжело дышали, а над Россией разносился колокольный перезвон.
Реакция Кейт оказалась неожиданной:
– Боже, меня уже много лет так никто не называл.
– Прошу прощения?
– Катериной. Ты только что назвал меня Катериной. Как ты узнал, что я Катерина, а не Кейт.
– Ну… Кейт – это же сокращение от Катерины, разве нет? Я прочел об этом в книге «Выбери ребенку имя». Это не моя книга… я видел ее у друга. У него есть ребенок.
– Я перестала так называть себя, когда закончила школу. Ненавижу имя Катерина, а ты?
– Э-э, вообще-то нет. Оно мне нравится.
– А какое ты предпочитаешь, Кейт или Катерина?
– Оба красивые. Но я бы сказал, что мне больше нравится Катерина. Извини.
Момент страсти миновал, и я быстро взял себя в руки. Так куда лучше. Реальности далеко до эротического совершенства фантазий. За сексуальной кульминацией быстро последовало бы горькое раскаяние, меня грызли бы вина, самоуничижение, страх и депрессия. Довольно высокая цена за пять минут потных тисканий в темноте. Поэтому я предпочел выдуманное воспоминание о том, чего не произошло – уж оно-то останется со мной навсегда. Кейт с пониманием отнеслась к случившемуся. Она сочла весьма симпатичной мою верность девушке, о которой я не желал говорить. О, она отнеслась ко мне с таким пониманием, что мне немедленно захотелось ее поцеловать, но, боюсь, от этого поступка она бы окончательно запуталась.
– Кто бы она ни была, – сказала Кейт, – ей очень повезло.
– Я в этом не уверен, – ответил я.
Мы поболтали еще часок-другой, и Кейт поведала, что она тоже влюблена – в Джима, – но ей приходится изничтожать влюбленность, потому что Джим встречается с ее лучшей подругой. Я почувствовал себя не таким виноватым. Хорошо, что мы не добрались до кульминации, думал я, а то бы я повторял: «Катерина! Катерина!», а она бы повторяла: «Джим! Джим!» В конечном счете я уступил Кейт свою кровать, а сам устроился на полу, и всю ночь воображал, что могло бы случиться, и в голове моей крутилась музыка Петра Ильича Чайковского…
– Что опять?
– Ты опять напеваешь увертюру «1812 год».
Мы сидели в больничном коридоре в ожидании своей очереди. Сидели так долго, что наше двенадцатинедельное обследование запросто могло превратиться в четырнадцатинедельное.
– Ты все время молчишь. О чем ты думаешь?
– Да ни о чем, – солгал я. – Просто мне интересно, долго они там еще.
– Разве это имеет значение? – Катерина стиснула мне руку. – Приятно же провести немного времени без детей.
– Угу, – неубедительно отозвался я.
Наверное, Катерина шутит. Что за странное представление о хорошо проведенном времени? Сидеть битый час в стерильно пахнущей больнице, наблюдая, как мимо провозят бледных стариков с торчащими из них трубками. И это для Катерины наслаждение?
– Если тебе так хорошо, – сказал я, – то попробую на обратном пути часа на два застрять в пробке.
– Да, пожалуйста. По «Радио-4», вероятно, будут передавать пьесу, я смогу откинуть кресло, закрыть глаза и расслабиться. Блаженство.
– Тогда почему бы? – сказал я, ловя момент. – Почему бы нам не посидеть в парке, захватим книжку, вино и проведем пару часов, ничего не делая?
– Хм. А ведь это было чудесно, не так ли?
– Еще как. Давай, а?
– Ты только вообрази. Истинное блаженство.
– Ну так…
– Просто рай на земле.
Это микроскопическое потакание своим желаниям казалось Катерине неисполнимой мечтой, нелепой фантазией, которую не осуществить до конца жизни.
– Но это было бы нечестно по отношению к маме.
– Но ей нравится сидеть с детьми.
– Это было бы нечестно по отношению к детям.
– Но им нравится, когда с ними сидит твоя мама.
Катерина замолчала – у нее кончились отговорки.
– Нет. Я просто не могу. Извини.
В том-то все и дело. Ей хочется проводить с детьми каждую минуту, а мне нет. Это означает, что я не могу видеть ее отдельно от детей – за исключением таких вот случаев, когда мы ждем в очереди, пока нам покажут ультразвуковое изображение очередного тирана.
Катерина плотно сплела ноги и стала раскачиваться на пластиковом стуле.
– Тебе, случайно, не хочется в туалет?
– Как ты можешь такое говорить? – с мукой в голосе процедила она, заглатывая очередные полпинты минеральной воды из пластиковой бутылки.
Катерина полагалась на авторитетное мнение, будто эмбрион виден лучше, когда мочевой пузырь матери полон. Судя по числу галлонов, которые Катерина накопила в своем пузыре, она рассчитывала на сеанс у Дэвида Бейли[26]. «А теперь портрет в три четверти, пусть эмбрион повернет голову и улыбнется. Улёт. А теперь, маленький мой, обними рукой плаценту и подними большой палец. Полный кайф! А теперь… Я хочу, чтобы ты показал одной рукой на родовой проход, а на другой скрестил пальчики. Ха, ха, ха, потрясно!»
– Я больше не вытерплю, – простонала Катерина. – Если он еще раз надавит мне на мочевой пузырь, я обмочу трусы, точно говорю.
– Тогда сходи сейчас.
– Нет. Я хочу, чтобы первое изображение малыша хорошо получилось.
– Постарайся об этом не думать. Делай упражнения для таза или что-нибудь еще.
– Я их уже делаю.
Я знал, что Катерина не обмочится, – разве только, если доктор скажет, что у нее близнецы. Так случилось с Ником и Дебби, супругами, что жили по соседству. Они отправились на УЗИ, и им вдруг сказали, что у них будет двойня. А они возомнили, что это классная новость. Когда я в последний раз проходил мимо их дома, то наткнулся на дедулю с бабулей, но, приглядевшись, понял, что передо мной Ник и Дебби собственными персонами – через шесть месяцев после рождения близнецов.
Наконец, подошла наша очередь, и доктор попросил Катерину лечь. Демонстрируя уверенность в том, что моя жена не чурается гигиены, он оторвал большую полоску бумаги и расстелил ее на кушетке – не дай бог Катерина коснется дермантиновой обивки. Меня в кожных болезнях почему-то не заподозрили и разрешили запросто, без всяких подстилок, усесться на стул. Затем врач подкатил некий жуткий агрегат, с виду кошмарно дорогой – чудовище это он назвал ультразвуковым аппаратом. Разумеется, ультразвуковое исследование зародыша – чистое, незамутненное шарлатанство. Вам вовсе не показывают вашего ребенка. Наверняка, когда в службе здравоохранения проводили сокращения, одному из бухгалтеров пришло в голову, что ультразвуковые исследования – напрасная трата денег. Все дети выглядят внутри матки одинаково, поэтому в наши дни вам просто показывают видеопленку, снятую еще в шестидесятые годы. Потому-то она черно-белая. Нам всем велят смотреть на монитор, где мотается один и тот же зародыш, а мы сжимаем супругу руку и кусаем губы при виде неземной красоты неродившегося младенца. Но на самом деле мы видим всего лишь гинекологический эквивалент той разноцветной таблицы, которая возникает в телевизоре, когда заканчиваются все передачи. Мы видим зародыша, который родился много лет назад. Теперь он вырос, работает топографом и живет в Дройтвиче. И до сих пор получает гонорар за свою первую роль.
Понятное дело, видимости ради врачи по-прежнему намазывают живот вашей жене ледяным гелем, трут вокруг какой-то щеткой, а потом тычут в серую кляксу на экране и объявляют: «Вот это голова, видите?» – а клякса напоминает пузырь из плохо любительского фильма шестидесятых годов. Но вы рады до безумия, вы уже души не чаете в этой кляксе, и у вас даже тени подозрения не зарождается, когда друзья говорят: «Точь-в-точь наша Джокаста».
Мой подход к УЗИ типичен для старого пресыщенного циника, у которого уже есть две ультразвуковых картинки, вставленные в рамочки и со вкусом вывешенные на стене второго этажа среди прочих черно-белых фотографий детей. Врач включил монитор, и я сказал:
– А по другой программе показывают бильярд.
Катерина заметила, что эту же шутку я отпускал, когда мы делали УЗИ Милли и Альфи. Поэтому я замолчал и искоса смотрел, как глубоководный зонд исследует мрачные ущелья в поисках признаков жизни. Но когда на экране внезапно проступили очертания нашего третьего ребенка, весь мой скептицизм и вся насмешливость куда-то подевались. Это было чудо. Там действительно был ребенок. Просто за пределами обычного человеческого понимания – как такое возможно? Как два наших тела могли вместе сотворить совершенно новую и отдельную от нас личность? Откуда тело Катерины знает, как выращивать пуповину, зародышевую сумку и плаценту; откуда оно знает, каких форм и размеров должен быть ребенок? Катерина даже видеомагнитофон самостоятельно включить не может – откуда же ей известна столь сложная биологическая инструкция? И разве может мой один-единственный сперматозоид содержать столько информации – ведь я сам забываю сказать Катерине, что звонила ее мать? Да, многие миллионы лет эволюции привели к такому положению вещей. Одни виды вымирали, другие возникали, и все это для того, чтобы мог родился этот совершенный младенец.
Слава богу, ребенок один.
Чего нельзя сказать о тех сокровенных тайнах, что пинали меня изнутри – они вызревали, как правило, целыми косяками: по пять, шесть, а то и по восемь. Слава богу, не изобрели еще устройства, которое способно их увидеть. О, это было бы нечто! Машина, показывающая, что творится у нас внутри. Хотя, если подумать, я и сам не прочь посмотреть, что там происходит. Врач мог бы ткнуть в бесформенные пятна на экране и заявить: «Взгляните, вот она, ваша тревога, меня беспокоит ее быстрый рост. У вас в семье не было проблем с тревогами?» Или «Судя по виду вашего самомнения, у него явная патология. Надо будет прописать ему массаж».
Я посмотрел на Катерину и подумал, что мы с ней не могли бы выглядеть более непохожими друг на друга. Я – спокойный мужчина, скрывающий все свои тайны в себе, а Катерина – экспансивная, открытая женщина в задранной футболке и с расстегнутыми штанами; аппарат, ползающий по ее обнаженному животу, передает на экран даже внутренности ее тела, чтобы мы все могли на них пялиться.
Мы внимательно наблюдали, как доктор высчитывает длину от темени до крестца и, в конце концов, делает вывод, что Катерина на двенадцатой неделе беременности. Этот диагноз показался не слишком противоречивым, если учесть, что мы пришли именно на двенадцатинедельное УЗИ. Затем доктор принялся пространно трепаться о текущей стадии беременности и о том, какие ощущения должны возникнуть у Катерины в грядущие месяцы. Она слушала и кивала настолько вежливо, насколько могла это делать дважды рожавшая женщина, хотя теперь ей хотелось только одного – сбегать в туалет.
Вскоре мы уже ехали домой. Катерина то и дело посматривала на фотографию трехмесячного зародыша.
– Мне кажется, будет безопаснее, если я сяду за руль, – нервно сказал я.
Катерина остановилась перед автобусной остановкой и снова показала мне фото. Она уже любила этого ребенка. Я осторожно поцеловал Катерину. Я гордился ею: она выглядела такой уверенной и полной оптимизма. Я отстегнул ремень безопасности, чтобы наклониться и поцеловать ее по-настоящему, и поймал себя на том, что обнимаю и целую ее, словно спасенный ребенок. Я чуть не потерял почву под ногами, но вернулся домой и теперь покрывал Катерину безмолвными, благодарными и виноватыми поцелуями.
– С тобой все в порядке? – удивилась она.
– Я так рад, что у нас будет еще один ребенок.
И Катерина так обрадовалась моим словам, что страстно поцеловала меня в ответ. Вокруг не было детей, которые тянули бы нас за ноги или плакали; только я и Катерина, да еще люди, стоявшие в очереди на тридцать первый автобус.
Мы находились в высшей точке кругооборота нашей страсти. Наши взаимоотношения шли по привычному кругу, который повторялся с биологическим постоянством менструального цикла или биоритма. Примерно каждые семь дней мы переходили от яростных споров к взаимному обожанию. И каждый раз я обманывался. Каждую неделю, когда мы смотрели друг на друга преданными глазами, я думал, что наконец-то мы навсегда разобрались со всеми нашими проблемами. Но через день-другой Катерина начинала испытывать, казалось, необъяснимое раздражение, а я становился настороженным и молчаливым, отчего она раздражалась еще сильнее. Напряжение нарастало, пока мы не достигали нижней точки кругооборота, и тогда затевали ссору, кричали друг другу злобные, обидные и глупые слова. И какое-то время презирали друг друга с той же страстью, с какой несколько дней назад обожали. А потом я исчезал. Нет, я по-прежнему находился в ее орбите, в гравитационном поле Катерины, но в эти дни расстояние между нами было наибольшим. Затем я появлялся снова, озарял ее жизнь ярким светом, и, казалось, наши отношения навсегда стали идеальными.
Если я точно не знал, на каком этапе кругооборота мы находимся, достаточно было проверить стопку белья, приготовленного для глажки. Поначалу бывало всего две-три мятые одежки, но день за днем горка росла, и, наконец, воздвигалась башня, грозившая в любую минуту опрокинуться – и тогда вспыхивала грандиозная ссора, Катерина свирепо бросалась с раскаленным утюгом на белье, вдавливала шипящий металл в лица Барби и Кена, которые улыбались ей с футболок Милли.
Остаток пути до дома мы провели в счастливой эйфории, и Катерина согласилась прошвырнуться куда-нибудь вечером, если ее мать согласится еще немного посидеть с детьми. Та с готовностью пошла на это – мать Катерины никогда не упускала случая уложить детей спать, чтобы убаюкать их под очередной душераздирающий отрывок из «Библейских рассказов для детей».
Мать Катерины была фундаменталисткой англиканского розлива. Она объявила священный джихад всякому, кто не принял Иисуса в свою жизнь, а точнее, кто манкирует рождественской распродажей в церкви святого Ботолфа.
Я хотел надеть свою любимую рубашку, но обнаружил, что ее нужно погладить. И мне, разумеется, пришло в голову, что неплохо бы ускорить скандал – дабы не томиться в ожидании рубашки еще пару дней. Но по зрелом размышлении я решил, что форсировать перебранку будет слишком грубым вмешательством в естественный ход вещей, и принялся гладить рубашку сам. Поначалу Катерина удивилась и обрадовалась, что я занялся домашними хлопотами, но обнаружив, что я удостоил вниманием только свою рубашку, затеяла жестокую ссору. И вскоре она уже яростно гладила все сама – в том числе и рубашку, из-за которой все и началось.
– Господи, иногда ты такая эгоистичная свинья, Майкл! – кричала Катерина.
– Дорогая, прошу тебя, не поминай всуе имя Господа нашего Иисуса Христа, – укорила ее мать.
Мне кажется, это был единственный случай, когда кругооборот нашей страсти занял пару часов вместо семи дней. Мы так никуда и не пошли, и вскоре я обнаружил, что мчусь на метро в Балхам. «Осторожно, двери закрываются», – бубнил машинист. Спустя пару часов я снова находился в своей берлоге. Выждав время – когда Катерина ляжет спать, – я сообщил автоответчику, что у меня срочная работа, и мне, вероятно, придется пару дней провести в студии. Ложь сродни сигаретам – первый раз ощущения неприятные, но как только привыкаешь, перестаешь замечать, когда закуриваешь.
Следующий день был самым жарким днем того лета. Метеорологи предсказали, что термометр зашкалит за тридцать; оборудование моей студии наверняка поднимет температуру в Лондоне еще на пару градусов. Прошло, возможно, около получаса, как я сел за работу, когда в дверь просунулась голова Джима. Не желаю ли я закатиться на пикник с барбекю в Клапамский парк? Маленький бес нашептывал мне в правое ухо: «Сходи, повеселись, сегодня прекрасный день. Работа подождет». А маленький ангел шептал мне в левое ухо: «Да пошли ты эту работу куда подальше, сегодня за нее даже браться не стоит».
Барбекю уже вовсю готовилось в редколесье на холмике по соседству с футбольными полями. На пикник прибыло человек двадцать, все – примерно моего возраста; иными словами, я был, вероятно, лет на семь-восемь старше. Девушки с проколотыми пупками пристраивали кудлатые головы на колени своим приятелям в камуфляжных штанах; над поляной плыла музыка; дымилась пара одноразовых жаровен для барбекю, и стойкий дух каменного угля мешался с запахом марихуаны. Они были такими свободными, что даже не сознавали своей свободы. Я немного нервничал из-за того, что примазался к молодежной тусовке, словно кто-то из юнцов мог внезапно приподняться, ткнуть в меня пальцем и сказать: «Постой-ка, да из тебя песок сыпется!» У многих парней были бородки – такие маленькие, что я сомневался, стоило ли их вообще отращивать. Ко мне это не относилось – я был слишком стар, чтобы носить бороду. Я спрятался за темными очками и отыскал свободный пятачок среди вытянутых ног – на некоторых полоскались широкие клеши, подобные тем, что надевал я, когда они впервые вошли в моду. Если бы кто-нибудь спросил меня, когда умер Элвис, я вряд ли бы вспомнил. Какой Элвис? Что такое Элвис? Это имеет касательство к войне на Фолклендах? Или это марка пишущих машинок? Никогда о таких не слыхал. «Майкрософт Виндоуз-95» – о, да, вот об этом, по-моему, я кое-что припоминаю.
Но самое трагичное – я, напротив, отчетливо помнил все из своей юности, но не помнил ничего из того, что происходило последние годы. Эта публика наверняка в курсе, какая песня сегодня на первой строчке хит-парада. А когда я последний раз об этом знал или хотя бы интересовался? Я по-прежнему мог перечислить песни, занимавшие первые строчки в рождественских хит-парадах семидесятых и восьмидесятых, я мог бы назвать каждую композицию каждого альбома, купленного в те годы, но попробуйте сейчас попросить мой мозг вместить в себя новую информацию и получите отказ. На диске нет свободного места. Чтобы его освободить, нужно стереть несколько файлов. Несколько лет назад, благодаря трем часам умственного напряжения, спровоцированного Саймоном и его кроссвордами, я уяснил, что единственная станция метро, в названии которой нет буквы из слова «камбала» – это станция «Сент-Джонс-Вуд». Я бы с радостью вычеркнул эту информацию из головы, чтобы освободить место для дня рождения отца. Но из года в год я забываю послать ему открытку, и каждый раз, когда поезд выезжает на платформу «Сент-Джонс-Вуд», вспоминаю о камбале.
Я взял протянутую бутылку французского пива, лег на спину и закрыл глаза, отдаваясь во власть солнца и алкоголя.
Несколько гуляк с трудом поднялись на ноги и принялись ребячливо перекидываться тарелкой фрисби. Другие сворачивали самокрутки или засовывали в булки горелые сосиски. Траву передавали в одну сторону, хот-доги – в другую; вероятно, таков этикет современной молодежи. Продуманность, с какой был организован пикник, наводила на мысль, что эти детки вовсе не пропащие люди, какими прикидываются; их ничегонеделание отличалось завидной организацией. Любой служащий рекламного агентства запросто бы ответил, как называется это конкретное молодежное племя. Проколотые пупки? Клубные трясуны? Фанатики Ибицы[27]? Наверное, новому поколению полагается хлебать пепси, ходить со сноубордами под мышкой и заботиться о здоровье планеты – самым гедонистическим способом, разумеется.
* * *
По моим представлениям, именно так бы все и было, если бы я решился. Но я не решился. Я не мог солгать своей жене и не мог ей изменить. Я осознал это, когда притянул к себе Кейт и прошептал: «О, Катерина». Я не смог выбросить жену из головы. Целиком выбросить. Отделам моего мозга требовались чуть более толстые стенки, чтобы не позволять мыслям свободно перемещаться в голове.Реакция Кейт оказалась неожиданной:
– Боже, меня уже много лет так никто не называл.
– Прошу прощения?
– Катериной. Ты только что назвал меня Катериной. Как ты узнал, что я Катерина, а не Кейт.
– Ну… Кейт – это же сокращение от Катерины, разве нет? Я прочел об этом в книге «Выбери ребенку имя». Это не моя книга… я видел ее у друга. У него есть ребенок.
– Я перестала так называть себя, когда закончила школу. Ненавижу имя Катерина, а ты?
– Э-э, вообще-то нет. Оно мне нравится.
– А какое ты предпочитаешь, Кейт или Катерина?
– Оба красивые. Но я бы сказал, что мне больше нравится Катерина. Извини.
Момент страсти миновал, и я быстро взял себя в руки. Так куда лучше. Реальности далеко до эротического совершенства фантазий. За сексуальной кульминацией быстро последовало бы горькое раскаяние, меня грызли бы вина, самоуничижение, страх и депрессия. Довольно высокая цена за пять минут потных тисканий в темноте. Поэтому я предпочел выдуманное воспоминание о том, чего не произошло – уж оно-то останется со мной навсегда. Кейт с пониманием отнеслась к случившемуся. Она сочла весьма симпатичной мою верность девушке, о которой я не желал говорить. О, она отнеслась ко мне с таким пониманием, что мне немедленно захотелось ее поцеловать, но, боюсь, от этого поступка она бы окончательно запуталась.
– Кто бы она ни была, – сказала Кейт, – ей очень повезло.
– Я в этом не уверен, – ответил я.
Мы поболтали еще часок-другой, и Кейт поведала, что она тоже влюблена – в Джима, – но ей приходится изничтожать влюбленность, потому что Джим встречается с ее лучшей подругой. Я почувствовал себя не таким виноватым. Хорошо, что мы не добрались до кульминации, думал я, а то бы я повторял: «Катерина! Катерина!», а она бы повторяла: «Джим! Джим!» В конечном счете я уступил Кейт свою кровать, а сам устроился на полу, и всю ночь воображал, что могло бы случиться, и в голове моей крутилась музыка Петра Ильича Чайковского…
* * *
– Опять? – спросила на следующий день моя Катерина.– Что опять?
– Ты опять напеваешь увертюру «1812 год».
Мы сидели в больничном коридоре в ожидании своей очереди. Сидели так долго, что наше двенадцатинедельное обследование запросто могло превратиться в четырнадцатинедельное.
– Ты все время молчишь. О чем ты думаешь?
– Да ни о чем, – солгал я. – Просто мне интересно, долго они там еще.
– Разве это имеет значение? – Катерина стиснула мне руку. – Приятно же провести немного времени без детей.
– Угу, – неубедительно отозвался я.
Наверное, Катерина шутит. Что за странное представление о хорошо проведенном времени? Сидеть битый час в стерильно пахнущей больнице, наблюдая, как мимо провозят бледных стариков с торчащими из них трубками. И это для Катерины наслаждение?
– Если тебе так хорошо, – сказал я, – то попробую на обратном пути часа на два застрять в пробке.
– Да, пожалуйста. По «Радио-4», вероятно, будут передавать пьесу, я смогу откинуть кресло, закрыть глаза и расслабиться. Блаженство.
– Тогда почему бы? – сказал я, ловя момент. – Почему бы нам не посидеть в парке, захватим книжку, вино и проведем пару часов, ничего не делая?
– Хм. А ведь это было чудесно, не так ли?
– Еще как. Давай, а?
– Ты только вообрази. Истинное блаженство.
– Ну так…
– Просто рай на земле.
Это микроскопическое потакание своим желаниям казалось Катерине неисполнимой мечтой, нелепой фантазией, которую не осуществить до конца жизни.
– Но это было бы нечестно по отношению к маме.
– Но ей нравится сидеть с детьми.
– Это было бы нечестно по отношению к детям.
– Но им нравится, когда с ними сидит твоя мама.
Катерина замолчала – у нее кончились отговорки.
– Нет. Я просто не могу. Извини.
В том-то все и дело. Ей хочется проводить с детьми каждую минуту, а мне нет. Это означает, что я не могу видеть ее отдельно от детей – за исключением таких вот случаев, когда мы ждем в очереди, пока нам покажут ультразвуковое изображение очередного тирана.
Катерина плотно сплела ноги и стала раскачиваться на пластиковом стуле.
– Тебе, случайно, не хочется в туалет?
– Как ты можешь такое говорить? – с мукой в голосе процедила она, заглатывая очередные полпинты минеральной воды из пластиковой бутылки.
Катерина полагалась на авторитетное мнение, будто эмбрион виден лучше, когда мочевой пузырь матери полон. Судя по числу галлонов, которые Катерина накопила в своем пузыре, она рассчитывала на сеанс у Дэвида Бейли[26]. «А теперь портрет в три четверти, пусть эмбрион повернет голову и улыбнется. Улёт. А теперь, маленький мой, обними рукой плаценту и подними большой палец. Полный кайф! А теперь… Я хочу, чтобы ты показал одной рукой на родовой проход, а на другой скрестил пальчики. Ха, ха, ха, потрясно!»
– Я больше не вытерплю, – простонала Катерина. – Если он еще раз надавит мне на мочевой пузырь, я обмочу трусы, точно говорю.
– Тогда сходи сейчас.
– Нет. Я хочу, чтобы первое изображение малыша хорошо получилось.
– Постарайся об этом не думать. Делай упражнения для таза или что-нибудь еще.
– Я их уже делаю.
Я знал, что Катерина не обмочится, – разве только, если доктор скажет, что у нее близнецы. Так случилось с Ником и Дебби, супругами, что жили по соседству. Они отправились на УЗИ, и им вдруг сказали, что у них будет двойня. А они возомнили, что это классная новость. Когда я в последний раз проходил мимо их дома, то наткнулся на дедулю с бабулей, но, приглядевшись, понял, что передо мной Ник и Дебби собственными персонами – через шесть месяцев после рождения близнецов.
Наконец, подошла наша очередь, и доктор попросил Катерину лечь. Демонстрируя уверенность в том, что моя жена не чурается гигиены, он оторвал большую полоску бумаги и расстелил ее на кушетке – не дай бог Катерина коснется дермантиновой обивки. Меня в кожных болезнях почему-то не заподозрили и разрешили запросто, без всяких подстилок, усесться на стул. Затем врач подкатил некий жуткий агрегат, с виду кошмарно дорогой – чудовище это он назвал ультразвуковым аппаратом. Разумеется, ультразвуковое исследование зародыша – чистое, незамутненное шарлатанство. Вам вовсе не показывают вашего ребенка. Наверняка, когда в службе здравоохранения проводили сокращения, одному из бухгалтеров пришло в голову, что ультразвуковые исследования – напрасная трата денег. Все дети выглядят внутри матки одинаково, поэтому в наши дни вам просто показывают видеопленку, снятую еще в шестидесятые годы. Потому-то она черно-белая. Нам всем велят смотреть на монитор, где мотается один и тот же зародыш, а мы сжимаем супругу руку и кусаем губы при виде неземной красоты неродившегося младенца. Но на самом деле мы видим всего лишь гинекологический эквивалент той разноцветной таблицы, которая возникает в телевизоре, когда заканчиваются все передачи. Мы видим зародыша, который родился много лет назад. Теперь он вырос, работает топографом и живет в Дройтвиче. И до сих пор получает гонорар за свою первую роль.
Понятное дело, видимости ради врачи по-прежнему намазывают живот вашей жене ледяным гелем, трут вокруг какой-то щеткой, а потом тычут в серую кляксу на экране и объявляют: «Вот это голова, видите?» – а клякса напоминает пузырь из плохо любительского фильма шестидесятых годов. Но вы рады до безумия, вы уже души не чаете в этой кляксе, и у вас даже тени подозрения не зарождается, когда друзья говорят: «Точь-в-точь наша Джокаста».
Мой подход к УЗИ типичен для старого пресыщенного циника, у которого уже есть две ультразвуковых картинки, вставленные в рамочки и со вкусом вывешенные на стене второго этажа среди прочих черно-белых фотографий детей. Врач включил монитор, и я сказал:
– А по другой программе показывают бильярд.
Катерина заметила, что эту же шутку я отпускал, когда мы делали УЗИ Милли и Альфи. Поэтому я замолчал и искоса смотрел, как глубоководный зонд исследует мрачные ущелья в поисках признаков жизни. Но когда на экране внезапно проступили очертания нашего третьего ребенка, весь мой скептицизм и вся насмешливость куда-то подевались. Это было чудо. Там действительно был ребенок. Просто за пределами обычного человеческого понимания – как такое возможно? Как два наших тела могли вместе сотворить совершенно новую и отдельную от нас личность? Откуда тело Катерины знает, как выращивать пуповину, зародышевую сумку и плаценту; откуда оно знает, каких форм и размеров должен быть ребенок? Катерина даже видеомагнитофон самостоятельно включить не может – откуда же ей известна столь сложная биологическая инструкция? И разве может мой один-единственный сперматозоид содержать столько информации – ведь я сам забываю сказать Катерине, что звонила ее мать? Да, многие миллионы лет эволюции привели к такому положению вещей. Одни виды вымирали, другие возникали, и все это для того, чтобы мог родился этот совершенный младенец.
Слава богу, ребенок один.
Чего нельзя сказать о тех сокровенных тайнах, что пинали меня изнутри – они вызревали, как правило, целыми косяками: по пять, шесть, а то и по восемь. Слава богу, не изобрели еще устройства, которое способно их увидеть. О, это было бы нечто! Машина, показывающая, что творится у нас внутри. Хотя, если подумать, я и сам не прочь посмотреть, что там происходит. Врач мог бы ткнуть в бесформенные пятна на экране и заявить: «Взгляните, вот она, ваша тревога, меня беспокоит ее быстрый рост. У вас в семье не было проблем с тревогами?» Или «Судя по виду вашего самомнения, у него явная патология. Надо будет прописать ему массаж».
Я посмотрел на Катерину и подумал, что мы с ней не могли бы выглядеть более непохожими друг на друга. Я – спокойный мужчина, скрывающий все свои тайны в себе, а Катерина – экспансивная, открытая женщина в задранной футболке и с расстегнутыми штанами; аппарат, ползающий по ее обнаженному животу, передает на экран даже внутренности ее тела, чтобы мы все могли на них пялиться.
Мы внимательно наблюдали, как доктор высчитывает длину от темени до крестца и, в конце концов, делает вывод, что Катерина на двенадцатой неделе беременности. Этот диагноз показался не слишком противоречивым, если учесть, что мы пришли именно на двенадцатинедельное УЗИ. Затем доктор принялся пространно трепаться о текущей стадии беременности и о том, какие ощущения должны возникнуть у Катерины в грядущие месяцы. Она слушала и кивала настолько вежливо, насколько могла это делать дважды рожавшая женщина, хотя теперь ей хотелось только одного – сбегать в туалет.
Вскоре мы уже ехали домой. Катерина то и дело посматривала на фотографию трехмесячного зародыша.
– Мне кажется, будет безопаснее, если я сяду за руль, – нервно сказал я.
Катерина остановилась перед автобусной остановкой и снова показала мне фото. Она уже любила этого ребенка. Я осторожно поцеловал Катерину. Я гордился ею: она выглядела такой уверенной и полной оптимизма. Я отстегнул ремень безопасности, чтобы наклониться и поцеловать ее по-настоящему, и поймал себя на том, что обнимаю и целую ее, словно спасенный ребенок. Я чуть не потерял почву под ногами, но вернулся домой и теперь покрывал Катерину безмолвными, благодарными и виноватыми поцелуями.
– С тобой все в порядке? – удивилась она.
– Я так рад, что у нас будет еще один ребенок.
И Катерина так обрадовалась моим словам, что страстно поцеловала меня в ответ. Вокруг не было детей, которые тянули бы нас за ноги или плакали; только я и Катерина, да еще люди, стоявшие в очереди на тридцать первый автобус.
Мы находились в высшей точке кругооборота нашей страсти. Наши взаимоотношения шли по привычному кругу, который повторялся с биологическим постоянством менструального цикла или биоритма. Примерно каждые семь дней мы переходили от яростных споров к взаимному обожанию. И каждый раз я обманывался. Каждую неделю, когда мы смотрели друг на друга преданными глазами, я думал, что наконец-то мы навсегда разобрались со всеми нашими проблемами. Но через день-другой Катерина начинала испытывать, казалось, необъяснимое раздражение, а я становился настороженным и молчаливым, отчего она раздражалась еще сильнее. Напряжение нарастало, пока мы не достигали нижней точки кругооборота, и тогда затевали ссору, кричали друг другу злобные, обидные и глупые слова. И какое-то время презирали друг друга с той же страстью, с какой несколько дней назад обожали. А потом я исчезал. Нет, я по-прежнему находился в ее орбите, в гравитационном поле Катерины, но в эти дни расстояние между нами было наибольшим. Затем я появлялся снова, озарял ее жизнь ярким светом, и, казалось, наши отношения навсегда стали идеальными.
Если я точно не знал, на каком этапе кругооборота мы находимся, достаточно было проверить стопку белья, приготовленного для глажки. Поначалу бывало всего две-три мятые одежки, но день за днем горка росла, и, наконец, воздвигалась башня, грозившая в любую минуту опрокинуться – и тогда вспыхивала грандиозная ссора, Катерина свирепо бросалась с раскаленным утюгом на белье, вдавливала шипящий металл в лица Барби и Кена, которые улыбались ей с футболок Милли.
Остаток пути до дома мы провели в счастливой эйфории, и Катерина согласилась прошвырнуться куда-нибудь вечером, если ее мать согласится еще немного посидеть с детьми. Та с готовностью пошла на это – мать Катерины никогда не упускала случая уложить детей спать, чтобы убаюкать их под очередной душераздирающий отрывок из «Библейских рассказов для детей».
Мать Катерины была фундаменталисткой англиканского розлива. Она объявила священный джихад всякому, кто не принял Иисуса в свою жизнь, а точнее, кто манкирует рождественской распродажей в церкви святого Ботолфа.
Я хотел надеть свою любимую рубашку, но обнаружил, что ее нужно погладить. И мне, разумеется, пришло в голову, что неплохо бы ускорить скандал – дабы не томиться в ожидании рубашки еще пару дней. Но по зрелом размышлении я решил, что форсировать перебранку будет слишком грубым вмешательством в естественный ход вещей, и принялся гладить рубашку сам. Поначалу Катерина удивилась и обрадовалась, что я занялся домашними хлопотами, но обнаружив, что я удостоил вниманием только свою рубашку, затеяла жестокую ссору. И вскоре она уже яростно гладила все сама – в том числе и рубашку, из-за которой все и началось.
– Господи, иногда ты такая эгоистичная свинья, Майкл! – кричала Катерина.
– Дорогая, прошу тебя, не поминай всуе имя Господа нашего Иисуса Христа, – укорила ее мать.
Мне кажется, это был единственный случай, когда кругооборот нашей страсти занял пару часов вместо семи дней. Мы так никуда и не пошли, и вскоре я обнаружил, что мчусь на метро в Балхам. «Осторожно, двери закрываются», – бубнил машинист. Спустя пару часов я снова находился в своей берлоге. Выждав время – когда Катерина ляжет спать, – я сообщил автоответчику, что у меня срочная работа, и мне, вероятно, придется пару дней провести в студии. Ложь сродни сигаретам – первый раз ощущения неприятные, но как только привыкаешь, перестаешь замечать, когда закуриваешь.
Следующий день был самым жарким днем того лета. Метеорологи предсказали, что термометр зашкалит за тридцать; оборудование моей студии наверняка поднимет температуру в Лондоне еще на пару градусов. Прошло, возможно, около получаса, как я сел за работу, когда в дверь просунулась голова Джима. Не желаю ли я закатиться на пикник с барбекю в Клапамский парк? Маленький бес нашептывал мне в правое ухо: «Сходи, повеселись, сегодня прекрасный день. Работа подождет». А маленький ангел шептал мне в левое ухо: «Да пошли ты эту работу куда подальше, сегодня за нее даже браться не стоит».
Барбекю уже вовсю готовилось в редколесье на холмике по соседству с футбольными полями. На пикник прибыло человек двадцать, все – примерно моего возраста; иными словами, я был, вероятно, лет на семь-восемь старше. Девушки с проколотыми пупками пристраивали кудлатые головы на колени своим приятелям в камуфляжных штанах; над поляной плыла музыка; дымилась пара одноразовых жаровен для барбекю, и стойкий дух каменного угля мешался с запахом марихуаны. Они были такими свободными, что даже не сознавали своей свободы. Я немного нервничал из-за того, что примазался к молодежной тусовке, словно кто-то из юнцов мог внезапно приподняться, ткнуть в меня пальцем и сказать: «Постой-ка, да из тебя песок сыпется!» У многих парней были бородки – такие маленькие, что я сомневался, стоило ли их вообще отращивать. Ко мне это не относилось – я был слишком стар, чтобы носить бороду. Я спрятался за темными очками и отыскал свободный пятачок среди вытянутых ног – на некоторых полоскались широкие клеши, подобные тем, что надевал я, когда они впервые вошли в моду. Если бы кто-нибудь спросил меня, когда умер Элвис, я вряд ли бы вспомнил. Какой Элвис? Что такое Элвис? Это имеет касательство к войне на Фолклендах? Или это марка пишущих машинок? Никогда о таких не слыхал. «Майкрософт Виндоуз-95» – о, да, вот об этом, по-моему, я кое-что припоминаю.
Но самое трагичное – я, напротив, отчетливо помнил все из своей юности, но не помнил ничего из того, что происходило последние годы. Эта публика наверняка в курсе, какая песня сегодня на первой строчке хит-парада. А когда я последний раз об этом знал или хотя бы интересовался? Я по-прежнему мог перечислить песни, занимавшие первые строчки в рождественских хит-парадах семидесятых и восьмидесятых, я мог бы назвать каждую композицию каждого альбома, купленного в те годы, но попробуйте сейчас попросить мой мозг вместить в себя новую информацию и получите отказ. На диске нет свободного места. Чтобы его освободить, нужно стереть несколько файлов. Несколько лет назад, благодаря трем часам умственного напряжения, спровоцированного Саймоном и его кроссвордами, я уяснил, что единственная станция метро, в названии которой нет буквы из слова «камбала» – это станция «Сент-Джонс-Вуд». Я бы с радостью вычеркнул эту информацию из головы, чтобы освободить место для дня рождения отца. Но из года в год я забываю послать ему открытку, и каждый раз, когда поезд выезжает на платформу «Сент-Джонс-Вуд», вспоминаю о камбале.
Я взял протянутую бутылку французского пива, лег на спину и закрыл глаза, отдаваясь во власть солнца и алкоголя.
Несколько гуляк с трудом поднялись на ноги и принялись ребячливо перекидываться тарелкой фрисби. Другие сворачивали самокрутки или засовывали в булки горелые сосиски. Траву передавали в одну сторону, хот-доги – в другую; вероятно, таков этикет современной молодежи. Продуманность, с какой был организован пикник, наводила на мысль, что эти детки вовсе не пропащие люди, какими прикидываются; их ничегонеделание отличалось завидной организацией. Любой служащий рекламного агентства запросто бы ответил, как называется это конкретное молодежное племя. Проколотые пупки? Клубные трясуны? Фанатики Ибицы[27]? Наверное, новому поколению полагается хлебать пепси, ходить со сноубордами под мышкой и заботиться о здоровье планеты – самым гедонистическим способом, разумеется.