– Куда?
– Пластмассовый футляр. В прямой кишке. В анусе, если вам так больше нравится. Это явно предназначалось вам. Мне пора. Мы тут в нашей конторе все с ног сбились, – объяснил он, едва заметно улыбаясь.
Он вышел. Даг с некоторым отвращением рассматривал груду тонких листков. Туалетная бумага. Прямая кишка. Труп. Хотя эти листочки и были защищены пластмассой, он не мог перебороть иррационального чувства: ему казалось, что они все еще хранят тепло человека, который прятал их внутри себя. Да нет же, ничего подобного.
Ни заголовка, ни разбивки на главы. Только нацарапанные наспех строки, которые расползались то вправо, то влево, словно чьи-то невидимые руки дергали пишущего в разные стороны.
Дорогой Дагобер, прожив дерьмовую жизнь, я считаю совершенно естественным изложить ее основные этапы на туалетной бумаге. Прошу вас, не считайте это личным оскорблением.
Я счастлив, что узнал вас. Ваш приезд добавил щепотку перца в мое, ставшее слишком монотонным, существование, и я получил больше удовольствие, ведя следствие о себе самом в вашем обществе. VobisTibigratias[124].
Зная, до какой степени вы любите ломать себе голову над всякими тайнами, я догадываюсь, сколько вопросов возникло у вас, и постараюсь удовлетворить вашу любознательность.
Лао-цзы сказал, что полное заключает в себе пустоту и наоборот. Любовь заключает в себе ненависть, а ненависть заключает в себе любовь. А что заключает в себе мое сердце? Ничего. Ледяная пустота любви. От любви мне холодно. Любовь сжигает меня. Любовь – это непристойное чувство, которое мне недоступно. Я хочу превратить любовь в ненависть, хочу испытать гнев того, кто чувствует себя оскверненным.
Я осквернен. Лестер уверен, что я такой же извращенец, как и Го. Он думает, что мне нравится причинять страдание. Но это не так. В отличие от них, у меня вовсе нет склонности убивать, и если я оказался замешан во все эти убийства, прошлые и настоящие, так это потому, что в какой-то момент из случайных деяний они превратились в необходимость.
Я всегда хотел победить зависимость от собственного тела, избавиться от его пошлости и неуместности. Умерщвление плоти. Сегодня, во времена, когда прославляется материя, это слово не имеет особого смысла. Но когда я был еще ребенком, оно означало жертвенность, целомудрие, смирение, послушание… Я жадно проглатывал труды святой Терезы и, подобно ей, жаждал обрести духовный восторг через попрание плоти.
Когда мне было 18 лет и я уже учился в семинарии, то решился отсечь ту часть моего тела, которая неумолимо привязывала меня к миру чувств. Я оскопил себя остро заточенным и стерилизованным бритвенным лезвием. Я отчетливо вижу, как ваши глаза округляются от ужаса, а рука инстинктивно тянется к низу живота.
Даг быстро отдернул руку: как этот ублюдок мог догадаться?
Я привык к боли. Если вы читаете сейчас эти строки, это означает, что я уже вверил свою душу Богу. Когда я буду лежать голым на столе в прозекторской, вы увидите, сколько на моем теле шрамов. Вы не сможете сдержать гримасу отвращения, вы, во всех отношениях такой «нормальный».
В детстве, когда я плохо себя вел, то наказывал себя сам. Встав перед зеркалом, я делал на теле надрезы. Я отрывал широкие полоски кожи и клал в предназначенную для этого миску. Моя мать очень любила, когда я так себя наказывал. Она надеялась, что моя новая кожа будет белой, как у святых на картинках. Она хвалила меня за такое проявление силы воли. Иногда она мне помогала: подносила соду или кипящую воду. Мы с ней искренне хотели, чтобы однажды меня причислили к лику блаженных. Это была очень религиозная женщина. Думаю, сегодня ей бы поставили диагноз «маниакальный психоз» и назвали садисткой. Но сегодня уже слишком поздно лишать ее родительских прав.
Она умерла, когда мне было шестнадцать. Несколько дней я спал рядом с ее трупом. Я не хотел, чтобы ее уносили. Но ее унесли, а меня отправили к монахам, чтобы я там учился, пока не придет время поступить в семинарию.
Моя мать, женщина из порядочной семьи, такая религиозная и строгая, на самом деле была чудовищной шлюхой. Нимфоманка с повадками аббатисы: традиционный персонаж порнографического романа. Имя моего отца неизвестно: один из многочисленной когорты ее случайных любовников. Я узнал об этом гораздо позднее, от одного из семинаристов, который был счастлив сообщить мне об этом. Тогда я понял, почему она любила сама меня мыть. Не для того, чтобы сделать чистым.
Я вызываю у вас отвращение? Вы полагаете, что я это все выдумываю? Или, может, пытаюсь оправдаться? Нет, Дагобер, я откровенен с вами и говорю правду. Моя мать была всего лишь грязной шлюхой, которую я безумно любил. Я попытался заменить ее Богом, но Бог никогда не приходил меня мыть. Бог не прижимал меня к себе. Бог посылал мне испытание за испытанием, чтобы доказать, что я всего лишь гнусное дерьмо.
Когда я отрезал себе член бритвенным лезвием, то понял, что стал свободен. Некоторое время спустя меня посвятили в сан, и в течение двадцати лет я добросовестно исполнял свои обязанности. Понемногу, принимая исповеди своей паствы, я осознал, что рассказы (довольно частые) о жестокости и сексуальном насилии отнюдь не оставляют меня безразличным. Выслушивая эти чудовищные признания, я ощущал, что живу полной жизнью. Именно тогда я испытал то самое чувство к своей молодой прихожанке, о которой я вам уже как-то рассказывал.
А, ну да, женщина, которую бил муж… Она даже не знала, чего ей удалось избежать!
Однажды Лонге упомянул при мне некий клуб, куда он приходил в поисках… скажем так, специфических партнеров. С уклоном в садомазохизм, как было модно в 70 – 80-е годы. Его слова упали на благодатную почву. Воспользовавшись временем, когда, насколько мне было известно, он находился в Европе, я, сославшись на необходимость навестить семью, инкогнито отправился в клуб. Я ходил туда несколько вечеров подряд как простой зритель, выпивал один-два стакана рома и пытался убедить себя, что мне там делать нечего. В клубе были и женщины, и мужчины, и постепенно я осознал, что женщины меня совершенно не интересуют. По правде сказать, единственным желанием, которое я по отношению к ним испытывал, было желание обладать острым, как лезвие, половым членом, чтобы он проникал в их нутро, неся смерть.
Этот образ и другие, подобные ему, фантазии, где я непременно представал в роли жертвы, не давали мне покоя долгими одинокими вечерами. И однажды, как сейчас помню, воздух тогда благоухал жасмином, однажды появился Лестер. Он вернулся с Гаити. Он был красив. Огромен и красив. Кельтский варвар из смутных времен. Силен. Лишен всякой морали. Он олицетворял все то, чем хотел бы стать я сам. Я сжался у себя в углу, но он направился прямо ко мне и сказал: «Иди». И все. Ни слова больше. Просто «иди», как Лазарю. Я встал, я пошел за ним и воскрес.
Какой бред! «Иди», нет, ну в самом деле! Вся эта болтовня, в то время как женщины были убиты взаправду! Успокоиться. Выпить немного тепловатой воды. Продолжить чтение. Он хотел знать, и вот теперь ему предстояло узнать.
Он привел меня на край ночи, в этот поmen'sland[125], где все человеческое упразднено и остается лишь крик или мольба. Я отыскал палача, способного перенести меня на небо, но, подобно тому как вампир не может до смерти обескровить своего любовника, Лестер, боясь, как бы я не умер, не решался со мной дать волю всем своим фантазиям.
Я догадываюсь, что ваше чувствительное сердце кровоточит при мысли о том, что ваш близкий друг Лестер оказывается тем, кого принято называть чудовищем. Но, видите ли, дело в том, что вследствие органического поражения спинного мозга Лестер страдает серингомиелитом, очень редким заболеванием, при котором утрачиваются физические ощущения и человек не способен чувствовать ни холода, ни жары, ни боли. Не стоит относиться к этому скептически, попытайтесь лучше понять. Мы ошибочно полагаем, что, коль скоро некоторые явления встречаются крайне редко, мы не можем наблюдать их в своем окружении. А ведь очевидно, что у трехголового чудовища или у младенца с острой иммунной недостаточностью имеются отец, родственники, соседи.
Моментальный снимок Лестера, расплывчатый и нечеткий. Он входит в маленькую кухоньку, примыкающую к их бюро. Опрокидывает полный чайник, кипяток выливается ему прямо на голые ноги, а он продолжает разговаривать, как ни в чем не бывало. Даг: «Лестер! Ноги!» – «Черт, ну да, как больно!» Лестер, раненный в драке, с распоротым животом, спокойно разговаривает в ожидании приезда «скорой», положив руку на открытую рану. Даг: вот это мужик! Какая стойкость! Крутой, мачо, Человек с большой буквы! Великий Лестер. Лестер-вор. Лестер-лжец. Друг. Предатель. Лестер, двуликий Янус Карибов, навсегда выставивший на посмешище Дага-простака.
Я был не способен испытывать любовь, Лестер был не способен испытывать боль. Мы прекрасно дополняли один другого. Я бы с радостью довольствовался одной лишь его дружбой, но у него имелись некие специфические потребности, которые он еще не реализовал в полной мере. Мало того, не знаю почему, но он упорно продолжал интересоваться женщинами. И тогда я решил предложить ему себя в качестве объекта для изучения природы боли. Благодаря Лестеру и его друзьям из службы общей информации Фрэнсис Го смог поменять гражданство и получить место в Сент-Мари. Когда мы узнали, что он должен совершить служебную поездку на Карибские острова, мы решили воспользоваться случаем.
В это время я усердно занимался подводным плаванием. Да-да, тут я вам солгал… На самом деле у меня вполне удовлетворительный уровень. Это мир, в котором я чувствую себя в полной безопасности, жидкая масса словно защищает меня от других. Может быть, наподобие плаценты, да какая, в сущности, разница? Мне нравилось существовать в этом податливом пространстве, где мой резиновый костюм придавал мне гибкость акулы. Но вернемся к женским особям, необходимым для жертвоприношения. Я находил их среди тех, кого встречал в клубе подводного плавания, и отбирал их, руководствуясь определенными критериями: внешность (красивые), расстроенная психика и склонность к разврату. Женщины одинокие, несчастные, в возрасте от 30 до 40, кажущиеся безгрешными, но в действительности грязные самки… (Да, я знаю, что мне это напоминает. И я знаю также, что я не ошибался: они все были из той же породы, что и моя мать.)
Вы, несомненно, обратили внимание на мою эклектичность в выборе цвета кожи. Мне было интересно сравнить поведение представителей различных рас перед лицом «испытаний», изобретенных для них Лестером, да и ему самому показалось любопытным наблюдать разницу в их реакциях. А никакой разницы, по правде сказать, и нет. Каким бы ни был цвет кожи этих женщин, все они кричали, умоляли и умирали одинаково. Я указывал на них Го, которому вменялось в обязанность разузнать их адрес, гражданское состояние и способ проникнуть в жилища – в общем, все организационные хлопоты. Затем мы звали Лестера. Го насиловал женщин, а Лестер посвящал их в возвышенные сферы предсмертных ощущений. Когда развлечение заканчивалось, оставалось только придать смерти видимость суицида.
Здесь я вынужден сделать отступление, поскольку только что обнаружил в своем рассказе неточность. Лоран не занималась подводным плаванием. Ее я отыскал, когда обходил нуждающиеся семьи. Она пила, она была несчастна, и у нее было нежное тело, которое непреодолимо притягивало удары. (Разве не удивительно, что Луазо, этот склонный к мистицизму пьяница, сумел так хорошо прочесть в моей душе? Ибо я убежден, что именно обо мне говорил он в письме Мартинес; ведь Лестер никогда не видел Лоран до ночи ее смерти. Луазо догадался, что я стал орудием ее кончины. Но как? Может, он и в самом деле принадлежал к столь любимым Господом нищим духом?)
Благодаря одному из тех случаев, которые так часто смеются над дьявольскими планами – я употребляю здесь слово «дьявольский» в его прямом значении, – Лонге и Джонс участвовали в программе научного обмена. Поскольку мне доводилось исповедовать Лонге, мне стало известно, что это человек крайне испорченный, склонный к взяточничеству. Мы предложили ему денег, с тем чтобы он прикрывал сомнительные случаи. Так сформировалось наше сообщество. Прекрасное сообщество.
«Сообщество. Прекрасное сообщество». Сент-Мари против Джека-потрошителя, матч премьер-лиги. Партия играется отрубленными головами, в качестве приза победителю достается кубок густой крови. Дагу казалось, что от листков исходит запах помойного ведра. Он наклонился к большому букету желтых ромашек, который принесла Луиза, глубоко вдохнул их запах, словно желая очистить ноздри, и с отвращением откинулся на подушки. Это воняли цветы. В вазе забыли поменять воду, и она зацвела, испуская миазмы гнилого болота. Знаменитый нюх Дага Леруа… В отчаянии он вновь принялся за чтение.
В течение почти двух лет мы, как вы совершенно справедливо заметили, осуществили десяток подобного рода вторжений, стремительных и незаметных постороннему глазу. Но как-то Лестер пропустил оставшееся на платье Дженифер пятнышко крови, и доктор Андревон раскрыл тайну. Прекрасный врач Андревон, весьма компетентный. Тут Даррас начал копаться, кое-что сопоставлять, и я счел за лучшее положить конец нашей деятельности.
Подобно тому как ученый не в силах отказаться от своих опытов, Лестер не способен контролировать свои влечения и, следовательно, не мог положить им конец. А значит, он отыскал другие пути их удовлетворения благодаря разветвленной сети педофилии, существование которой, – о триумф демагогического лицемерия! – похоже, сегодня начинают признавать. Го тоже, судя по всему, особо не дергался. Возможно, парочка изнасилований то там, то здесь, виновный так никогда и не был найден… Лонге с головой ушел в свою профессиональную деятельность, пытаясь забыть, кому и чему он оказывал содействие. А я вновь погрузился в свою работу. Я чувствовал себя опустошенным, иссохшим, пресыщенным. В течение долгих лет я довольствовался тем, что смотрел фильмы с мутным, расплывчатым изображением, копии которых, продаваемые подпольно, приносили нам весьма ощутимый доход. Я и в самом деле забыл упомянуть, что Го снимал извращения Лестера, отчасти для нашего внутреннего использования, отчасти для коммерческих целей. Мы довольно быстро поняли, что для подобного рода продукции открывается большой рынок.
Это вас шокирует? Я не понимаю, почему удовлетворение агрессивных наклонностей – всего лишь самоцель. Разве нельзя увидеть в этом еще и некий меркантильный интерес? Beadpossidentes[126] как сказал князь Бисмарк. Благодаря барышам, которые принесла нам эта торговля, Го сделал накопления, Лестер мог себе позволить совершать преступления за границей, а я направил свою долю на благотворительность. Да-да, сотни маленьких сирот были накормлены, одеты и пристроены на деньги, которые нам принесла смерть нескольких несчастных.
Как гнусно и цинично! Захотелось посадить на кол эту старую обезьяну и любоваться, как она корчится и подыхает, согласно своим собственным теориям. Даг поймал себя на том, что кулаки его сильно сжались, и постарался расслабиться. Как только мог он испытывать симпатию к этому человеку? Причем симпатию мгновенную, инстинктивную, будто встретил старого доброго друга. Как мог он не почувствовать развращенность и порочность существа, столь долгое время находившегося с ним рядом? А как он мог не понять двойственность Лестера? Как случилось, что эти два человека, к которым он испытывал искренние дружеские чувства, оказались психопатами? Может, в нем самом живет отголосок их безумия?
Известно ли вам, дорогой Дагобер, что каждому из нас суждено прожить некий цикл, который непременно завершается тем или иным образом, как только опустеет резервуар песочных часов? В этот самый момент нашей с вами истории ее главные действующие лица еще живы. Однако ставки уже сделаны. Буквально через несколько часов нам предстоит узнать, прав ли был Гораций, утверждая, что «pedepoenaclaudo..»: наказание следует за преступлением, хромая, и, если оно и запаздывает, все равно наступает. Но я все отвлекаюсь и отвлекаюсь, а время идет.
Так прошло двадцать лет. Двадцать лет – это так долго, когда подыхаешь со скуки. Но однажды Лестер позвонил мне: вам только что поручили расследование, которое непосредственно наводило вас на след Лоран Дюма. Лестеру было известно, что вы блестящий сыщик, и он предпочел, чтобы я за вами присматривал. Вы и в самом деле стали продвигаться очень быстро. Хуарес едва успела опередить вас у мамаши Мартинес и заняться этим славным Родригесом, а вы уже тут как тут со своим неуемным энтузиазмом и безудержной энергией. Кстати, должен поздравить вас: интуиция у вас просто феноменальная. Случается, что простодушие и наивность оказываются действеннее высокоорганизованного мышления.
Нет, он определенно считает его слабоумным!
Что касается вас, то предполагалось, что Анита вмешается лишь в случае крайней необходимости. Ваше решение нанести визит Го подвигнуло ее к действию. Я не стану останавливаться на этом забавном эпизоде. Мир праху этого нелепого создания!
Далее… а далее я должен признать, что мы вынуждены были заняться самыми неотложными делами. С годами Лестер сделался ленив. Он стал слишком самоуверен. В глубине души он был счастлив, что может вот так потешаться над вами. Вот почему он позволил вам зайти так далеко. Ему нравится играть с огнем. Я и сам не сумел избежать кое-каких неосмотрительных шагов. Помню наш разговор о том, что, возможно, Лоран и ее таинственный любовник могли сфотографироваться. Я смутно надеялся, что, отыскав отца Шарлотты, вы наконец утолите свою жажду расследований. Если бы я только мог предположить, что этим человеком окажетесь вы сами! Лестер счел это невероятно забавным. А вот у меня возникло тревожное ощущение, что петля затягивается.
После множества ошибок и тайных обсуждений того, какие шаги надлежит предпринять, Лестер связался с этой мокрицей Вуртом, чтобы с его помощью нанести вам последний удар. Говоря откровенно, у меня есть ощущение, что сработали мы грубо.
Добавить мне особенно нечего. Уже поздно. Приходили полицейские, расспрашивали меня о вас, и я им сказал, что вы всегда казались мне странным…
Сегодня воскресенье. День Господа.
Этим вечером Лестер отрезал Луизе палец. Он полагает, что это лучший способ, чтобы заставить вас сдаться полиции. Я же, со своей стороны, думаю, что с годами он стал вас ненавидеть: ненавидеть ваше жизнелюбие и вашу простодушную веселость; нет, я совсем не хочу вас оскорбить, я тоже вам завидую.
Сейчас вечер, я сижу в этой жалкой каморке, где живу уже давно, и смотрю на палец. Сочащийся кровью, отрезанный у основания кусочек плоти несет явные следы медицинской пилы. Недавно прошла гроза. Вы в бегах. Интересно, вернетесь вы или нет? Удастся ли нам заманить вас на заброшенную ферму, убить вместе с Луизой и взвалить на вас ответственность за все эти преступления?
Какая неразбериха! Я и сам не понимаю, действительно ли хочу вас убить.
Но я, как всегда, сделаю то, что нужно, потому что это должно быть сделано.
Странно думать, что мне неизвестно, как завершится эта ночь. Ведь если вы читаете мое письмо, это означает, что я уже мертв. Примите мои поздравления, дорогой король Дагобер, вам удалось-таки надеть свои штаны на правильную сторону.
А еще мне странно не знать судьбу Лестера. Он тоже мертв? Или ему удалось бежать? Неужели ему суждено закончить свои дни в одной из этих камер, предназначенных для особо опасных психов, откуда им никогда не выйти на свободу? Бедняга Лестер. Мой прекрасный и гнусный Лестер. Если бы только ад был похож на него…
Вот вы и кончаете читать эти строки. Вы оглядываетесь вокруг. А я уже больше ничего не вижу. В эту минуту я наверняка валяюсь в ледяном подвале городского морга. Я ни о чем не жалею. Peccavi,peccavi: да, я грешен.
Дагобер, вы добрый человек, молитесь за меня.
Подписи не было. Даг сложил листки. Положил их на ночной столик. И включил телевизор.
На следующий день Даг сообщил Дюбуа, что хотел бы отправиться в морг Гран-Бурга, где были сложены тела главных участников «ночного побоища», как выражалась местная пресса.
– Это вас развлечет, – ответил ему Камиль, энергично протирая стекла очков.
Такси доставило его к белому, без архитектурных излишеств зданию, в котором, согласно табличке на фасаде, располагался Институт судебной медицины.
Ковыляя на костылях за молодым человеком в зеленом балахоне, Даг не без опаски продвигался по бесконечно длинным коридорам, освещенным неоновым светом, и наконец добрался до герметично закрытой бронированной двери.
– Их пока сложили на «ледник», – объяснил молодой человек, – у нас никогда не было столько… клиентов одновременно… Здесь еще та белая женщина, двое мальчишек, парень из клуба, ну и все прочие.
Он толкнул дверь, и Даг вошел вслед за ним в большую комнату без окон, от пола до потолка выложенную белой плиткой. Ни единого звука, кроме жужжания холодильной установки. В комнате не оказалось ничего, кроме длинной мойки и ряда операционных столов, на которых были сложены окоченелые тела. Даг почувствовал озноб. Он подошел ближе, на плиточном полу гулко раздавался стук костылей.
Было холодно, очень холодно, но изо рта лежащих на столах людей не вырывалось ни облачка пара.
Они все собрались здесь: Фрэнсис Го, Луис, Диас, Васко, Фрэнки Вурт, Франсиско, Лестер и отец Леже.
– Для жены Го нашлось место в одном из ящиков, – объяснил молодой человек. – Так правильнее.
Даг закрыл глаза. Правильнее. Не оставлять голый труп женщины рядом с голыми трупами восьмерых мужчин. Он подошел еще ближе, шлеп-шлеп, как будто краб подкрадывается, чтобы поглодать падаль.
Половина тел была неузнаваема: это постарался огонь. И, несмотря на сильнейший запах дезинфекции, в ледяном воздухе нестерпимо воняло горелой плотью.
Даг переходил от стола к столу, рассматривая их одного за другим. Наполовину обгоревший Го: громадина, словно высеченная из каменного угля. Шлеп-шлеп, Луис и Диас, которых не узнала бы и родная мать: вылезшие из орбит белесые глаза, словно у вареной рыбы. Шлеп-шлеп, Васко. Черная шевелюра, которой он так гордился, исчезла, обнажив красный череп с содранной до кости кожей. Человек, называвший его «тестем», теперь превратился в черную, блестящую маску; изо рта, лишенного губ, выпирали крупные желтые зубы. Парень в зеленом балахоне фамильярно похлопал по обугленной руке трупа:
– Этого завтра отправляем на Барбуду. Дубовый гроб, обитый шелком, и все такое. Вдова заказала самый дорогой образец. Надо как следует запаять, чтобы она не попыталась открыть.
Вдова. Шарлотта. Его дочь вдова. Красивый гроб для Васко. Может, она его по-своему любила?
Шлеп-шлеп. Франсиско. Зияющая рана на горле, зашитая грубыми стежками. Посеревшая кожа. Шлеп-шлеп. Лестер, в котором не осталось ничего величественного. Смерть словно всосала часть его плоти, и он казался гораздо худее, чем при жизни. Знаменитые усы обвисли, как пакля. Рыжие волосы стали походить на клоунский парик. Белая кожа приобрела восковой оттенок. С этими следами, оставленными пулями на груди и горле, он был похож на труп, специально загримированный для фильма ужасов. «Лестер, Лестер, зачем ты меня покинул?.. » Дагу стало грустно. Шлеп-шлеп, до стола с отцом Леже.
На какое-то мгновение ему показалось, что священник сейчас встанет и поздоровается с ним своим певучим и насмешливым голосом. Но он лежал неподвижно: коричневая деревянная кукла с поджатыми, как у старой девы, губами. Caputmortuum[127], как говорили алхимики, сличая твердые останки своих опытов с черепом, откуда улетучился дух. Решительным жестом Даг сдернул покрывало. Молодой человек присоединился к нему.
– Жуть, да? Сразу видно, ненормальные!
Кожа аббата представляла собой располосованные лоскуты зарубцевавшейся ткани. Другие следы, глубокие, воспаленно набухшие, покрывали его жилистые бедра.
– Спина такая же. Настоящая мясорубка. А у того, что рядом, – продолжал он, указывая на Лестера, – на животе сотни следов от ожогов сигаретой. Просто психи.
Аббат калечил себя, чтобы сделаться святым. Лестер безуспешно пытался пробудить свои безжизненные нервные окончания багровыми поцелуями сигареты. Даг медленно натянул покрывало обратно. Мертв. Все мертвы. Paterequamipaefecistilegem[128], как сказал бы аббат. Все нездоровые страсти, которые ими управляли, упокоились здесь вместе с ними тщетным прахом желаний. Все было кончено.
Он повернулся спиной к продезинфицированному царству мертвых и возвратился в потный мир живых.
Эпилог
Приложение
– Вы, государь, смешны:
У вас наизнанку штаны! —
Королю Элодий сказал святой.
– Вы при всем народе как шут какой!
А Дагобер: – Да-да!
Я выверну их,
Не беда!
– Ну прямо смех и грех:
Король, вы потешили всех, —
Королю Элодий сказал святой.
– Нешто нынче в моде кафтан с дырой?
А Дагобер: – Ой-ой!
Ты прав, отдавай-ка мне Твой!
В антверпенском лесу
Ходил Дагобер на лису.
Королю Элодий сказал святой:
– Вы устали вроде
От травли той!
– Ты прав, – король признал. —
От кролика я убегал.
Перевод Е. Баевской.
– Пластмассовый футляр. В прямой кишке. В анусе, если вам так больше нравится. Это явно предназначалось вам. Мне пора. Мы тут в нашей конторе все с ног сбились, – объяснил он, едва заметно улыбаясь.
Он вышел. Даг с некоторым отвращением рассматривал груду тонких листков. Туалетная бумага. Прямая кишка. Труп. Хотя эти листочки и были защищены пластмассой, он не мог перебороть иррационального чувства: ему казалось, что они все еще хранят тепло человека, который прятал их внутри себя. Да нет же, ничего подобного.
Ни заголовка, ни разбивки на главы. Только нацарапанные наспех строки, которые расползались то вправо, то влево, словно чьи-то невидимые руки дергали пишущего в разные стороны.
Дорогой Дагобер, прожив дерьмовую жизнь, я считаю совершенно естественным изложить ее основные этапы на туалетной бумаге. Прошу вас, не считайте это личным оскорблением.
Я счастлив, что узнал вас. Ваш приезд добавил щепотку перца в мое, ставшее слишком монотонным, существование, и я получил больше удовольствие, ведя следствие о себе самом в вашем обществе. VobisTibigratias[124].
Зная, до какой степени вы любите ломать себе голову над всякими тайнами, я догадываюсь, сколько вопросов возникло у вас, и постараюсь удовлетворить вашу любознательность.
Лао-цзы сказал, что полное заключает в себе пустоту и наоборот. Любовь заключает в себе ненависть, а ненависть заключает в себе любовь. А что заключает в себе мое сердце? Ничего. Ледяная пустота любви. От любви мне холодно. Любовь сжигает меня. Любовь – это непристойное чувство, которое мне недоступно. Я хочу превратить любовь в ненависть, хочу испытать гнев того, кто чувствует себя оскверненным.
Я осквернен. Лестер уверен, что я такой же извращенец, как и Го. Он думает, что мне нравится причинять страдание. Но это не так. В отличие от них, у меня вовсе нет склонности убивать, и если я оказался замешан во все эти убийства, прошлые и настоящие, так это потому, что в какой-то момент из случайных деяний они превратились в необходимость.
Я всегда хотел победить зависимость от собственного тела, избавиться от его пошлости и неуместности. Умерщвление плоти. Сегодня, во времена, когда прославляется материя, это слово не имеет особого смысла. Но когда я был еще ребенком, оно означало жертвенность, целомудрие, смирение, послушание… Я жадно проглатывал труды святой Терезы и, подобно ей, жаждал обрести духовный восторг через попрание плоти.
Когда мне было 18 лет и я уже учился в семинарии, то решился отсечь ту часть моего тела, которая неумолимо привязывала меня к миру чувств. Я оскопил себя остро заточенным и стерилизованным бритвенным лезвием. Я отчетливо вижу, как ваши глаза округляются от ужаса, а рука инстинктивно тянется к низу живота.
Даг быстро отдернул руку: как этот ублюдок мог догадаться?
Я привык к боли. Если вы читаете сейчас эти строки, это означает, что я уже вверил свою душу Богу. Когда я буду лежать голым на столе в прозекторской, вы увидите, сколько на моем теле шрамов. Вы не сможете сдержать гримасу отвращения, вы, во всех отношениях такой «нормальный».
В детстве, когда я плохо себя вел, то наказывал себя сам. Встав перед зеркалом, я делал на теле надрезы. Я отрывал широкие полоски кожи и клал в предназначенную для этого миску. Моя мать очень любила, когда я так себя наказывал. Она надеялась, что моя новая кожа будет белой, как у святых на картинках. Она хвалила меня за такое проявление силы воли. Иногда она мне помогала: подносила соду или кипящую воду. Мы с ней искренне хотели, чтобы однажды меня причислили к лику блаженных. Это была очень религиозная женщина. Думаю, сегодня ей бы поставили диагноз «маниакальный психоз» и назвали садисткой. Но сегодня уже слишком поздно лишать ее родительских прав.
Она умерла, когда мне было шестнадцать. Несколько дней я спал рядом с ее трупом. Я не хотел, чтобы ее уносили. Но ее унесли, а меня отправили к монахам, чтобы я там учился, пока не придет время поступить в семинарию.
Моя мать, женщина из порядочной семьи, такая религиозная и строгая, на самом деле была чудовищной шлюхой. Нимфоманка с повадками аббатисы: традиционный персонаж порнографического романа. Имя моего отца неизвестно: один из многочисленной когорты ее случайных любовников. Я узнал об этом гораздо позднее, от одного из семинаристов, который был счастлив сообщить мне об этом. Тогда я понял, почему она любила сама меня мыть. Не для того, чтобы сделать чистым.
Я вызываю у вас отвращение? Вы полагаете, что я это все выдумываю? Или, может, пытаюсь оправдаться? Нет, Дагобер, я откровенен с вами и говорю правду. Моя мать была всего лишь грязной шлюхой, которую я безумно любил. Я попытался заменить ее Богом, но Бог никогда не приходил меня мыть. Бог не прижимал меня к себе. Бог посылал мне испытание за испытанием, чтобы доказать, что я всего лишь гнусное дерьмо.
Когда я отрезал себе член бритвенным лезвием, то понял, что стал свободен. Некоторое время спустя меня посвятили в сан, и в течение двадцати лет я добросовестно исполнял свои обязанности. Понемногу, принимая исповеди своей паствы, я осознал, что рассказы (довольно частые) о жестокости и сексуальном насилии отнюдь не оставляют меня безразличным. Выслушивая эти чудовищные признания, я ощущал, что живу полной жизнью. Именно тогда я испытал то самое чувство к своей молодой прихожанке, о которой я вам уже как-то рассказывал.
А, ну да, женщина, которую бил муж… Она даже не знала, чего ей удалось избежать!
Однажды Лонге упомянул при мне некий клуб, куда он приходил в поисках… скажем так, специфических партнеров. С уклоном в садомазохизм, как было модно в 70 – 80-е годы. Его слова упали на благодатную почву. Воспользовавшись временем, когда, насколько мне было известно, он находился в Европе, я, сославшись на необходимость навестить семью, инкогнито отправился в клуб. Я ходил туда несколько вечеров подряд как простой зритель, выпивал один-два стакана рома и пытался убедить себя, что мне там делать нечего. В клубе были и женщины, и мужчины, и постепенно я осознал, что женщины меня совершенно не интересуют. По правде сказать, единственным желанием, которое я по отношению к ним испытывал, было желание обладать острым, как лезвие, половым членом, чтобы он проникал в их нутро, неся смерть.
Этот образ и другие, подобные ему, фантазии, где я непременно представал в роли жертвы, не давали мне покоя долгими одинокими вечерами. И однажды, как сейчас помню, воздух тогда благоухал жасмином, однажды появился Лестер. Он вернулся с Гаити. Он был красив. Огромен и красив. Кельтский варвар из смутных времен. Силен. Лишен всякой морали. Он олицетворял все то, чем хотел бы стать я сам. Я сжался у себя в углу, но он направился прямо ко мне и сказал: «Иди». И все. Ни слова больше. Просто «иди», как Лазарю. Я встал, я пошел за ним и воскрес.
Какой бред! «Иди», нет, ну в самом деле! Вся эта болтовня, в то время как женщины были убиты взаправду! Успокоиться. Выпить немного тепловатой воды. Продолжить чтение. Он хотел знать, и вот теперь ему предстояло узнать.
Он привел меня на край ночи, в этот поmen'sland[125], где все человеческое упразднено и остается лишь крик или мольба. Я отыскал палача, способного перенести меня на небо, но, подобно тому как вампир не может до смерти обескровить своего любовника, Лестер, боясь, как бы я не умер, не решался со мной дать волю всем своим фантазиям.
Я догадываюсь, что ваше чувствительное сердце кровоточит при мысли о том, что ваш близкий друг Лестер оказывается тем, кого принято называть чудовищем. Но, видите ли, дело в том, что вследствие органического поражения спинного мозга Лестер страдает серингомиелитом, очень редким заболеванием, при котором утрачиваются физические ощущения и человек не способен чувствовать ни холода, ни жары, ни боли. Не стоит относиться к этому скептически, попытайтесь лучше понять. Мы ошибочно полагаем, что, коль скоро некоторые явления встречаются крайне редко, мы не можем наблюдать их в своем окружении. А ведь очевидно, что у трехголового чудовища или у младенца с острой иммунной недостаточностью имеются отец, родственники, соседи.
Моментальный снимок Лестера, расплывчатый и нечеткий. Он входит в маленькую кухоньку, примыкающую к их бюро. Опрокидывает полный чайник, кипяток выливается ему прямо на голые ноги, а он продолжает разговаривать, как ни в чем не бывало. Даг: «Лестер! Ноги!» – «Черт, ну да, как больно!» Лестер, раненный в драке, с распоротым животом, спокойно разговаривает в ожидании приезда «скорой», положив руку на открытую рану. Даг: вот это мужик! Какая стойкость! Крутой, мачо, Человек с большой буквы! Великий Лестер. Лестер-вор. Лестер-лжец. Друг. Предатель. Лестер, двуликий Янус Карибов, навсегда выставивший на посмешище Дага-простака.
Я был не способен испытывать любовь, Лестер был не способен испытывать боль. Мы прекрасно дополняли один другого. Я бы с радостью довольствовался одной лишь его дружбой, но у него имелись некие специфические потребности, которые он еще не реализовал в полной мере. Мало того, не знаю почему, но он упорно продолжал интересоваться женщинами. И тогда я решил предложить ему себя в качестве объекта для изучения природы боли. Благодаря Лестеру и его друзьям из службы общей информации Фрэнсис Го смог поменять гражданство и получить место в Сент-Мари. Когда мы узнали, что он должен совершить служебную поездку на Карибские острова, мы решили воспользоваться случаем.
В это время я усердно занимался подводным плаванием. Да-да, тут я вам солгал… На самом деле у меня вполне удовлетворительный уровень. Это мир, в котором я чувствую себя в полной безопасности, жидкая масса словно защищает меня от других. Может быть, наподобие плаценты, да какая, в сущности, разница? Мне нравилось существовать в этом податливом пространстве, где мой резиновый костюм придавал мне гибкость акулы. Но вернемся к женским особям, необходимым для жертвоприношения. Я находил их среди тех, кого встречал в клубе подводного плавания, и отбирал их, руководствуясь определенными критериями: внешность (красивые), расстроенная психика и склонность к разврату. Женщины одинокие, несчастные, в возрасте от 30 до 40, кажущиеся безгрешными, но в действительности грязные самки… (Да, я знаю, что мне это напоминает. И я знаю также, что я не ошибался: они все были из той же породы, что и моя мать.)
Вы, несомненно, обратили внимание на мою эклектичность в выборе цвета кожи. Мне было интересно сравнить поведение представителей различных рас перед лицом «испытаний», изобретенных для них Лестером, да и ему самому показалось любопытным наблюдать разницу в их реакциях. А никакой разницы, по правде сказать, и нет. Каким бы ни был цвет кожи этих женщин, все они кричали, умоляли и умирали одинаково. Я указывал на них Го, которому вменялось в обязанность разузнать их адрес, гражданское состояние и способ проникнуть в жилища – в общем, все организационные хлопоты. Затем мы звали Лестера. Го насиловал женщин, а Лестер посвящал их в возвышенные сферы предсмертных ощущений. Когда развлечение заканчивалось, оставалось только придать смерти видимость суицида.
Здесь я вынужден сделать отступление, поскольку только что обнаружил в своем рассказе неточность. Лоран не занималась подводным плаванием. Ее я отыскал, когда обходил нуждающиеся семьи. Она пила, она была несчастна, и у нее было нежное тело, которое непреодолимо притягивало удары. (Разве не удивительно, что Луазо, этот склонный к мистицизму пьяница, сумел так хорошо прочесть в моей душе? Ибо я убежден, что именно обо мне говорил он в письме Мартинес; ведь Лестер никогда не видел Лоран до ночи ее смерти. Луазо догадался, что я стал орудием ее кончины. Но как? Может, он и в самом деле принадлежал к столь любимым Господом нищим духом?)
Благодаря одному из тех случаев, которые так часто смеются над дьявольскими планами – я употребляю здесь слово «дьявольский» в его прямом значении, – Лонге и Джонс участвовали в программе научного обмена. Поскольку мне доводилось исповедовать Лонге, мне стало известно, что это человек крайне испорченный, склонный к взяточничеству. Мы предложили ему денег, с тем чтобы он прикрывал сомнительные случаи. Так сформировалось наше сообщество. Прекрасное сообщество.
«Сообщество. Прекрасное сообщество». Сент-Мари против Джека-потрошителя, матч премьер-лиги. Партия играется отрубленными головами, в качестве приза победителю достается кубок густой крови. Дагу казалось, что от листков исходит запах помойного ведра. Он наклонился к большому букету желтых ромашек, который принесла Луиза, глубоко вдохнул их запах, словно желая очистить ноздри, и с отвращением откинулся на подушки. Это воняли цветы. В вазе забыли поменять воду, и она зацвела, испуская миазмы гнилого болота. Знаменитый нюх Дага Леруа… В отчаянии он вновь принялся за чтение.
В течение почти двух лет мы, как вы совершенно справедливо заметили, осуществили десяток подобного рода вторжений, стремительных и незаметных постороннему глазу. Но как-то Лестер пропустил оставшееся на платье Дженифер пятнышко крови, и доктор Андревон раскрыл тайну. Прекрасный врач Андревон, весьма компетентный. Тут Даррас начал копаться, кое-что сопоставлять, и я счел за лучшее положить конец нашей деятельности.
Подобно тому как ученый не в силах отказаться от своих опытов, Лестер не способен контролировать свои влечения и, следовательно, не мог положить им конец. А значит, он отыскал другие пути их удовлетворения благодаря разветвленной сети педофилии, существование которой, – о триумф демагогического лицемерия! – похоже, сегодня начинают признавать. Го тоже, судя по всему, особо не дергался. Возможно, парочка изнасилований то там, то здесь, виновный так никогда и не был найден… Лонге с головой ушел в свою профессиональную деятельность, пытаясь забыть, кому и чему он оказывал содействие. А я вновь погрузился в свою работу. Я чувствовал себя опустошенным, иссохшим, пресыщенным. В течение долгих лет я довольствовался тем, что смотрел фильмы с мутным, расплывчатым изображением, копии которых, продаваемые подпольно, приносили нам весьма ощутимый доход. Я и в самом деле забыл упомянуть, что Го снимал извращения Лестера, отчасти для нашего внутреннего использования, отчасти для коммерческих целей. Мы довольно быстро поняли, что для подобного рода продукции открывается большой рынок.
Это вас шокирует? Я не понимаю, почему удовлетворение агрессивных наклонностей – всего лишь самоцель. Разве нельзя увидеть в этом еще и некий меркантильный интерес? Beadpossidentes[126] как сказал князь Бисмарк. Благодаря барышам, которые принесла нам эта торговля, Го сделал накопления, Лестер мог себе позволить совершать преступления за границей, а я направил свою долю на благотворительность. Да-да, сотни маленьких сирот были накормлены, одеты и пристроены на деньги, которые нам принесла смерть нескольких несчастных.
Как гнусно и цинично! Захотелось посадить на кол эту старую обезьяну и любоваться, как она корчится и подыхает, согласно своим собственным теориям. Даг поймал себя на том, что кулаки его сильно сжались, и постарался расслабиться. Как только мог он испытывать симпатию к этому человеку? Причем симпатию мгновенную, инстинктивную, будто встретил старого доброго друга. Как мог он не почувствовать развращенность и порочность существа, столь долгое время находившегося с ним рядом? А как он мог не понять двойственность Лестера? Как случилось, что эти два человека, к которым он испытывал искренние дружеские чувства, оказались психопатами? Может, в нем самом живет отголосок их безумия?
Известно ли вам, дорогой Дагобер, что каждому из нас суждено прожить некий цикл, который непременно завершается тем или иным образом, как только опустеет резервуар песочных часов? В этот самый момент нашей с вами истории ее главные действующие лица еще живы. Однако ставки уже сделаны. Буквально через несколько часов нам предстоит узнать, прав ли был Гораций, утверждая, что «pedepoenaclaudo..»: наказание следует за преступлением, хромая, и, если оно и запаздывает, все равно наступает. Но я все отвлекаюсь и отвлекаюсь, а время идет.
Так прошло двадцать лет. Двадцать лет – это так долго, когда подыхаешь со скуки. Но однажды Лестер позвонил мне: вам только что поручили расследование, которое непосредственно наводило вас на след Лоран Дюма. Лестеру было известно, что вы блестящий сыщик, и он предпочел, чтобы я за вами присматривал. Вы и в самом деле стали продвигаться очень быстро. Хуарес едва успела опередить вас у мамаши Мартинес и заняться этим славным Родригесом, а вы уже тут как тут со своим неуемным энтузиазмом и безудержной энергией. Кстати, должен поздравить вас: интуиция у вас просто феноменальная. Случается, что простодушие и наивность оказываются действеннее высокоорганизованного мышления.
Нет, он определенно считает его слабоумным!
Что касается вас, то предполагалось, что Анита вмешается лишь в случае крайней необходимости. Ваше решение нанести визит Го подвигнуло ее к действию. Я не стану останавливаться на этом забавном эпизоде. Мир праху этого нелепого создания!
Далее… а далее я должен признать, что мы вынуждены были заняться самыми неотложными делами. С годами Лестер сделался ленив. Он стал слишком самоуверен. В глубине души он был счастлив, что может вот так потешаться над вами. Вот почему он позволил вам зайти так далеко. Ему нравится играть с огнем. Я и сам не сумел избежать кое-каких неосмотрительных шагов. Помню наш разговор о том, что, возможно, Лоран и ее таинственный любовник могли сфотографироваться. Я смутно надеялся, что, отыскав отца Шарлотты, вы наконец утолите свою жажду расследований. Если бы я только мог предположить, что этим человеком окажетесь вы сами! Лестер счел это невероятно забавным. А вот у меня возникло тревожное ощущение, что петля затягивается.
После множества ошибок и тайных обсуждений того, какие шаги надлежит предпринять, Лестер связался с этой мокрицей Вуртом, чтобы с его помощью нанести вам последний удар. Говоря откровенно, у меня есть ощущение, что сработали мы грубо.
Добавить мне особенно нечего. Уже поздно. Приходили полицейские, расспрашивали меня о вас, и я им сказал, что вы всегда казались мне странным…
Сегодня воскресенье. День Господа.
Этим вечером Лестер отрезал Луизе палец. Он полагает, что это лучший способ, чтобы заставить вас сдаться полиции. Я же, со своей стороны, думаю, что с годами он стал вас ненавидеть: ненавидеть ваше жизнелюбие и вашу простодушную веселость; нет, я совсем не хочу вас оскорбить, я тоже вам завидую.
Сейчас вечер, я сижу в этой жалкой каморке, где живу уже давно, и смотрю на палец. Сочащийся кровью, отрезанный у основания кусочек плоти несет явные следы медицинской пилы. Недавно прошла гроза. Вы в бегах. Интересно, вернетесь вы или нет? Удастся ли нам заманить вас на заброшенную ферму, убить вместе с Луизой и взвалить на вас ответственность за все эти преступления?
Какая неразбериха! Я и сам не понимаю, действительно ли хочу вас убить.
Но я, как всегда, сделаю то, что нужно, потому что это должно быть сделано.
Странно думать, что мне неизвестно, как завершится эта ночь. Ведь если вы читаете мое письмо, это означает, что я уже мертв. Примите мои поздравления, дорогой король Дагобер, вам удалось-таки надеть свои штаны на правильную сторону.
А еще мне странно не знать судьбу Лестера. Он тоже мертв? Или ему удалось бежать? Неужели ему суждено закончить свои дни в одной из этих камер, предназначенных для особо опасных психов, откуда им никогда не выйти на свободу? Бедняга Лестер. Мой прекрасный и гнусный Лестер. Если бы только ад был похож на него…
Вот вы и кончаете читать эти строки. Вы оглядываетесь вокруг. А я уже больше ничего не вижу. В эту минуту я наверняка валяюсь в ледяном подвале городского морга. Я ни о чем не жалею. Peccavi,peccavi: да, я грешен.
Дагобер, вы добрый человек, молитесь за меня.
Подписи не было. Даг сложил листки. Положил их на ночной столик. И включил телевизор.
На следующий день Даг сообщил Дюбуа, что хотел бы отправиться в морг Гран-Бурга, где были сложены тела главных участников «ночного побоища», как выражалась местная пресса.
– Это вас развлечет, – ответил ему Камиль, энергично протирая стекла очков.
Такси доставило его к белому, без архитектурных излишеств зданию, в котором, согласно табличке на фасаде, располагался Институт судебной медицины.
Ковыляя на костылях за молодым человеком в зеленом балахоне, Даг не без опаски продвигался по бесконечно длинным коридорам, освещенным неоновым светом, и наконец добрался до герметично закрытой бронированной двери.
– Их пока сложили на «ледник», – объяснил молодой человек, – у нас никогда не было столько… клиентов одновременно… Здесь еще та белая женщина, двое мальчишек, парень из клуба, ну и все прочие.
Он толкнул дверь, и Даг вошел вслед за ним в большую комнату без окон, от пола до потолка выложенную белой плиткой. Ни единого звука, кроме жужжания холодильной установки. В комнате не оказалось ничего, кроме длинной мойки и ряда операционных столов, на которых были сложены окоченелые тела. Даг почувствовал озноб. Он подошел ближе, на плиточном полу гулко раздавался стук костылей.
Было холодно, очень холодно, но изо рта лежащих на столах людей не вырывалось ни облачка пара.
Они все собрались здесь: Фрэнсис Го, Луис, Диас, Васко, Фрэнки Вурт, Франсиско, Лестер и отец Леже.
– Для жены Го нашлось место в одном из ящиков, – объяснил молодой человек. – Так правильнее.
Даг закрыл глаза. Правильнее. Не оставлять голый труп женщины рядом с голыми трупами восьмерых мужчин. Он подошел еще ближе, шлеп-шлеп, как будто краб подкрадывается, чтобы поглодать падаль.
Половина тел была неузнаваема: это постарался огонь. И, несмотря на сильнейший запах дезинфекции, в ледяном воздухе нестерпимо воняло горелой плотью.
Даг переходил от стола к столу, рассматривая их одного за другим. Наполовину обгоревший Го: громадина, словно высеченная из каменного угля. Шлеп-шлеп, Луис и Диас, которых не узнала бы и родная мать: вылезшие из орбит белесые глаза, словно у вареной рыбы. Шлеп-шлеп, Васко. Черная шевелюра, которой он так гордился, исчезла, обнажив красный череп с содранной до кости кожей. Человек, называвший его «тестем», теперь превратился в черную, блестящую маску; изо рта, лишенного губ, выпирали крупные желтые зубы. Парень в зеленом балахоне фамильярно похлопал по обугленной руке трупа:
– Этого завтра отправляем на Барбуду. Дубовый гроб, обитый шелком, и все такое. Вдова заказала самый дорогой образец. Надо как следует запаять, чтобы она не попыталась открыть.
Вдова. Шарлотта. Его дочь вдова. Красивый гроб для Васко. Может, она его по-своему любила?
Шлеп-шлеп. Франсиско. Зияющая рана на горле, зашитая грубыми стежками. Посеревшая кожа. Шлеп-шлеп. Лестер, в котором не осталось ничего величественного. Смерть словно всосала часть его плоти, и он казался гораздо худее, чем при жизни. Знаменитые усы обвисли, как пакля. Рыжие волосы стали походить на клоунский парик. Белая кожа приобрела восковой оттенок. С этими следами, оставленными пулями на груди и горле, он был похож на труп, специально загримированный для фильма ужасов. «Лестер, Лестер, зачем ты меня покинул?.. » Дагу стало грустно. Шлеп-шлеп, до стола с отцом Леже.
На какое-то мгновение ему показалось, что священник сейчас встанет и поздоровается с ним своим певучим и насмешливым голосом. Но он лежал неподвижно: коричневая деревянная кукла с поджатыми, как у старой девы, губами. Caputmortuum[127], как говорили алхимики, сличая твердые останки своих опытов с черепом, откуда улетучился дух. Решительным жестом Даг сдернул покрывало. Молодой человек присоединился к нему.
– Жуть, да? Сразу видно, ненормальные!
Кожа аббата представляла собой располосованные лоскуты зарубцевавшейся ткани. Другие следы, глубокие, воспаленно набухшие, покрывали его жилистые бедра.
– Спина такая же. Настоящая мясорубка. А у того, что рядом, – продолжал он, указывая на Лестера, – на животе сотни следов от ожогов сигаретой. Просто психи.
Аббат калечил себя, чтобы сделаться святым. Лестер безуспешно пытался пробудить свои безжизненные нервные окончания багровыми поцелуями сигареты. Даг медленно натянул покрывало обратно. Мертв. Все мертвы. Paterequamipaefecistilegem[128], как сказал бы аббат. Все нездоровые страсти, которые ими управляли, упокоились здесь вместе с ними тщетным прахом желаний. Все было кончено.
Он повернулся спиной к продезинфицированному царству мертвых и возвратился в потный мир живых.
Эпилог
Через иллюминатор Даг улыбнулся Шарлотте, которая посылала им воздушные поцелуи, пока крошечный самолетик гудел на взлетной полосе.
– Как ей идет этот шелковый костюмчик, – шепнула Луиза, перегнувшись через его плечо.
– Этой девчонке все идет, – согласился Даг, – хотя она и в подметки тебе не годится.
– Уверена, что Дюбуа так не думает…
Камиль только что появился на взлетной полосе и небрежно приблизился к Шарлотте. После смерти Васко он неоднократно навещал безутешную молодую женщину, по нуждам расследования разумеется. Очень страдая поначалу, Шарлотта довольно скоро пришла в себя, тем более что Васко, как и подобает предусмотрительному джентльмену, все свои бумаги оставил в идеальном порядке, и теперь она оказалась во главе небольшой империи по торговле недвижимостью, не говоря уж о доставшейся ей яхте.
Даг никогда не забудет торжествующего блеска в ее глазах, когда она сообщила ему эту новость во время приема, устроенного на борту этой яхты, чтобы отметить его отъезд с Луизой на Мауи. Сбывалась давняя мечта Дага: серфинг на самых сказочных волнах планеты. Он предложил Шарлотте отправиться с ними, просто чтобы узнать друг друга поближе, но она отклонила приглашение, хотя и дала понять, что будет счастлива увидеть его по возвращении. Они могли бы пойти выпить чаю, хохотнул Даг, чувствуя себя не в своей тарелке. И прогуляться под ручку, подхватила Шарлотта.
Шарлотта и Камиль… Бедному мальчику пришлось, наверное, как следует потрудиться, чтобы ее соблазнить: он отнюдь не выглядел грубым животным. Но Луиза была уверена, что он гораздо сильнее и круче, чем все Васко на свете. Поживем – увидим.
Лестера Мак-Грегора и отца Леже похоронили без всяких обрядов на городском кладбище Гран-Бурга. Ни тот ни другой родных не имел, не было ни цветов, ни венков, ни речей. Только Даг, опершись на свои костыли, смотрел на черные разверстые ямы и могильщики посвистывали под палящим солнцем, мечтая поскорее закончить и выпить холодного пива. Как сказал Лао-цзы: «Кто хочет овладеть миром и использовать его в своих интересах, обречен на поражение».
Ветер носил по земле клочки засаленной бумаги, и какая-то облезлая псина старательно их обнюхивала. Какой жалкий итог, подумал он, для этих двоих, которые всем человеческим в себе пожертвовали ради ненасытного стремления к могуществу. «Молитесь за меня», – попросил отец Леже. Нет, он не станет молиться. Он не позволит, чтобы и после своей смерти священник сохранил свое влияние. Никакого сочувствия не было, только гнев. Гнев и горечь. Не дожидаясь конца, он ушел.
Луиза похлопала его по руке, отвлекая от грустных мыслей.
– Мы взлетаем, шеф.
Он махнул рукой в сторону парочки на взлетной полосе, самолет стал выруливать, и губы Шарлотты старательно выговорили: «Счастливого пути, Даг!»
Даг… «Папа» она произнести пока не смогла. Возможно, однажды им удастся перебросить мостик через двадцатипятилетнюю пропасть, которая их разделяла.
Он поудобнее устроился в кресле и сжал крепкую ладонь Луизы в своей.
Самолет устремился в небо, прямо к солнцу, скользя по синему простору, словно большая серебристая доска для серфинга.
Взлет.
– Как ей идет этот шелковый костюмчик, – шепнула Луиза, перегнувшись через его плечо.
– Этой девчонке все идет, – согласился Даг, – хотя она и в подметки тебе не годится.
– Уверена, что Дюбуа так не думает…
Камиль только что появился на взлетной полосе и небрежно приблизился к Шарлотте. После смерти Васко он неоднократно навещал безутешную молодую женщину, по нуждам расследования разумеется. Очень страдая поначалу, Шарлотта довольно скоро пришла в себя, тем более что Васко, как и подобает предусмотрительному джентльмену, все свои бумаги оставил в идеальном порядке, и теперь она оказалась во главе небольшой империи по торговле недвижимостью, не говоря уж о доставшейся ей яхте.
Даг никогда не забудет торжествующего блеска в ее глазах, когда она сообщила ему эту новость во время приема, устроенного на борту этой яхты, чтобы отметить его отъезд с Луизой на Мауи. Сбывалась давняя мечта Дага: серфинг на самых сказочных волнах планеты. Он предложил Шарлотте отправиться с ними, просто чтобы узнать друг друга поближе, но она отклонила приглашение, хотя и дала понять, что будет счастлива увидеть его по возвращении. Они могли бы пойти выпить чаю, хохотнул Даг, чувствуя себя не в своей тарелке. И прогуляться под ручку, подхватила Шарлотта.
Шарлотта и Камиль… Бедному мальчику пришлось, наверное, как следует потрудиться, чтобы ее соблазнить: он отнюдь не выглядел грубым животным. Но Луиза была уверена, что он гораздо сильнее и круче, чем все Васко на свете. Поживем – увидим.
Лестера Мак-Грегора и отца Леже похоронили без всяких обрядов на городском кладбище Гран-Бурга. Ни тот ни другой родных не имел, не было ни цветов, ни венков, ни речей. Только Даг, опершись на свои костыли, смотрел на черные разверстые ямы и могильщики посвистывали под палящим солнцем, мечтая поскорее закончить и выпить холодного пива. Как сказал Лао-цзы: «Кто хочет овладеть миром и использовать его в своих интересах, обречен на поражение».
Ветер носил по земле клочки засаленной бумаги, и какая-то облезлая псина старательно их обнюхивала. Какой жалкий итог, подумал он, для этих двоих, которые всем человеческим в себе пожертвовали ради ненасытного стремления к могуществу. «Молитесь за меня», – попросил отец Леже. Нет, он не станет молиться. Он не позволит, чтобы и после своей смерти священник сохранил свое влияние. Никакого сочувствия не было, только гнев. Гнев и горечь. Не дожидаясь конца, он ушел.
Луиза похлопала его по руке, отвлекая от грустных мыслей.
– Мы взлетаем, шеф.
Он махнул рукой в сторону парочки на взлетной полосе, самолет стал выруливать, и губы Шарлотты старательно выговорили: «Счастливого пути, Даг!»
Даг… «Папа» она произнести пока не смогла. Возможно, однажды им удастся перебросить мостик через двадцатипятилетнюю пропасть, которая их разделяла.
Он поудобнее устроился в кресле и сжал крепкую ладонь Луизы в своей.
Самолет устремился в небо, прямо к солнцу, скользя по синему простору, словно большая серебристая доска для серфинга.
Взлет.
Приложение
Король Дагобер
французская народная песня
1
– Вы, государь, смешны:
У вас наизнанку штаны! —
Королю Элодий сказал святой.
– Вы при всем народе как шут какой!
А Дагобер: – Да-да!
Я выверну их,
Не беда!
2
– Ну прямо смех и грех:
Король, вы потешили всех, —
Королю Элодий сказал святой.
– Нешто нынче в моде кафтан с дырой?
А Дагобер: – Ой-ой!
Ты прав, отдавай-ка мне Твой!
3
В антверпенском лесу
Ходил Дагобер на лису.
Королю Элодий сказал святой:
– Вы устали вроде
От травли той!
– Ты прав, – король признал. —
От кролика я убегал.
Перевод Е. Баевской.