Страница:
Мы поднимаемся несколько дней вверх по Хандыге и затем по реке Кёбюме спускаемся в бассейн Индигирки. Это тот же путь, который мы прошли в 1926 году, но какая разница в впечатлениях! Тогда нестерпимый мороз, пар оленьего дыхания и окутывающий все полумрак вечных сумерек. А сейчас ясные солнечные дни, тающий снег, теплый, ласкающий встречный ветерок.
Но в мрачном ущелье Кюнгкюняс, несмотря на конец апреля, нас все-таки захватила пурга. Извилистоэ узкое ущелье с черными скалами, которые время от времени появляются среди вихрей снега, имело очень мрачный вид. Остановившись вечером на ночлег у выхода из ущелья, мы недосчитались одного олененка. Сейчас число новорожденных достигает уже шести, часть из них бежит за нартами, а более слабые едут на нартах, закутанные в шкуры. За ними присматривает Баишев. Бедный олененок отстал в пургу, и его мать напрасно кричала. Баишеву пришлось возвращаться обратно за потерянным олененком, которого он нашел в нескольких километрах от стана.
Нам можно наконец расстаться и с оленятами и с важенками. Здесь нас встретили эвены, у которых мы и оставляем их на попечении жены Баишева, худой и мрачной женщины в островерхой шапке и сборчатом кафтане. Она сурово управляет мужем; впрочем, и другие эвены иногда обижали милого и простодушного старика. Он отводит душу только у нас в палатке, где, разомлев от жары и выпитого чая, долго рассказывает о событиях своей длинной жизни и о предстоящей дороге, тыкая пальцем в грудь и восклицая по-якутски: «Мин, Баисев, белем!» («Я, Баишев, знаю!»).
Наступило уже 1 мая, становится жарко, и наши сильно уставшие олени едва могут идти. В середине дня они начинают падать один за другим: сначала олень спотыкается и падает в упряжке, его поднимают, заставляют идти дальше, он падает опять, и так раза два-три. Наконец олень отказывается идти, его выпрягают, привязывают сзади к последней нарте, он идет так некоторое время, потом начинает качаться, как пьяный, и падает, не поднимаясь больше, несмотря ни на какие крики и побои, — даже если щекочут его нежные весенние мохнатые рога. Тогда его отвязывают и тащат за ноги к нарте проводника, с тем чтобы везти пассажиром до ближайшей стоянки. Несколько оленей нам приходится оставить: они слишком ослабели; эвены должны захватить их на обратном пути. Падают даже самые крупные олени из диких, как говорит Александр: «Самый дикий олень силы кончал».
Это производит сильное впечатление только на нас, но эвены находят это обычным и не унывают.
4 мая мы наконец входим в Оймякон. Здесь мало снега, и в самом селении приходится тащить нарты по земле. Тепло, и, по-видимому, наша мечта — дойти по зимнему пути до Колымы — совершенно неосуществима.
К истокам Колымы
Через пороги к Таскану
Но в мрачном ущелье Кюнгкюняс, несмотря на конец апреля, нас все-таки захватила пурга. Извилистоэ узкое ущелье с черными скалами, которые время от времени появляются среди вихрей снега, имело очень мрачный вид. Остановившись вечером на ночлег у выхода из ущелья, мы недосчитались одного олененка. Сейчас число новорожденных достигает уже шести, часть из них бежит за нартами, а более слабые едут на нартах, закутанные в шкуры. За ними присматривает Баишев. Бедный олененок отстал в пургу, и его мать напрасно кричала. Баишеву пришлось возвращаться обратно за потерянным олененком, которого он нашел в нескольких километрах от стана.
Нам можно наконец расстаться и с оленятами и с важенками. Здесь нас встретили эвены, у которых мы и оставляем их на попечении жены Баишева, худой и мрачной женщины в островерхой шапке и сборчатом кафтане. Она сурово управляет мужем; впрочем, и другие эвены иногда обижали милого и простодушного старика. Он отводит душу только у нас в палатке, где, разомлев от жары и выпитого чая, долго рассказывает о событиях своей длинной жизни и о предстоящей дороге, тыкая пальцем в грудь и восклицая по-якутски: «Мин, Баисев, белем!» («Я, Баишев, знаю!»).
Наступило уже 1 мая, становится жарко, и наши сильно уставшие олени едва могут идти. В середине дня они начинают падать один за другим: сначала олень спотыкается и падает в упряжке, его поднимают, заставляют идти дальше, он падает опять, и так раза два-три. Наконец олень отказывается идти, его выпрягают, привязывают сзади к последней нарте, он идет так некоторое время, потом начинает качаться, как пьяный, и падает, не поднимаясь больше, несмотря ни на какие крики и побои, — даже если щекочут его нежные весенние мохнатые рога. Тогда его отвязывают и тащат за ноги к нарте проводника, с тем чтобы везти пассажиром до ближайшей стоянки. Несколько оленей нам приходится оставить: они слишком ослабели; эвены должны захватить их на обратном пути. Падают даже самые крупные олени из диких, как говорит Александр: «Самый дикий олень силы кончал».
Это производит сильное впечатление только на нас, но эвены находят это обычным и не унывают.
4 мая мы наконец входим в Оймякон. Здесь мало снега, и в самом селении приходится тащить нарты по земле. Тепло, и, по-видимому, наша мечта — дойти по зимнему пути до Колымы — совершенно неосуществима.
К истокам Колымы
В 1926 году мы приехали в Оймякон зимой. После тяжелой и долгой экспедиции он показался нам очень приятным местом, почти земным раем. Но весной Оймякон особенно хорош. На северо-востоке возвышается громада хребта Тас-Кыстабыт, еще покрытого снегом. Дно долины пестреет от пятен снега, начинают появляться фиолетовые пострелы, которые здешние жители называют тюльпанами. С колокольни старой церкви открывается обширный вид на долины Куйдугуна и Индигирки.
Нам отвели помещение старой церкви, которая превращена в клуб. В Оймяконе при четырех юртах постоянных жителей имелись две церкви, построенные когда-то местным богачом Кривошапкиным. При нас снимали кресты и купола со второй, «новой» церкви. В ней должны были поместить больницу.
Многое изменилось в Оймяконе: нет уже той ловкой компании дельцов и бандитов, которую мы нашли здесь и 1926 году, во главе исполкома стоят приехавшие из Якутска коммунисты, в больнице новый фельдшер.
В Оймяконе нам предстояло разрешить сложную транспортную задачу. Исполком старался достать нам оленей, но было уже поздно: снег стаял, эвены, которых мы еще застали в Оймяконе, собирались вернуться к себе в горы на восток; они категорически отказались везти нас на Колыму. Надо было организовывать вьючный транспорт.
Для нашего груза требовалось до пятидесяти лошадей, такое количество обычно в Оймяконе достать можно, но в этом году много лошадей должны были послать для доставки продовольствия из Охотска, которое не успели привезти по зимнему пути. Поэтому исполком не мог разрешить нам нанять и увести с собой так много лошадей.
В это же время в Оймяконе производилась закупка лошадей для Сеймчанского района (верховья Колымы). Из Оймякона должны были пойти порожняком в Сеймчан до восьмидесяти лошадей. После долгих переговоров мне удалось убедить уполномоченного по закупке дать нам этих лошадей, с тем чтобы перевезти наш груз до Колымы. При этом я должен был взять на себя обязательство, что доставлю лошадей целыми и невредимыми до Сеймчана и буду отвечать не только за павших, но даже за похудевших лошадей и уплачу за них наемную плату.
В течение нескольких дней мы производили приемку и клеймение лошадей. Я должен был осмотреть всех лошадей, выяснить их болезни и определить, какая из них в полном теле, какая в среднем, в плохом, и занести все это в акт. Каждый из продавцов, приведших лошадей, старался доказать, что его конь самый лучший, и заставлял его скакать и бегать, несмотря на преклонные иногда годы несчастного животного.
Наконец лошади были отобраны, заклеймены и весь табун перегнан на другой берег Куйдугуна.
На следующий же день лошади разбежались, и прошло два или три дня, пока их собрали опять.
Долгие дни ожидания в Оймяконе мы использовали на перепаковку нашего груза, заготовку вьючных седел и потников. У нас не было с собой кошмы, и нам пришлось заказывать якутские «бото» из сена и покупать арчаки (деревянная основа седла). Одновременно приводили в порядок наблюдения и проявляли многочисленные фотоснимки.
Во время нашего предыдущего пребывания в Оймяконе я тщетно пытался узнать, проходимы ли верховья Колымы на лодке. Оймяконцы рассказывали, что недалеко от верховьев Колымы находятся страшные пороги, по которым никто никогда не мог проплыть. В этом году мне удалось найти якута, который в молодости был на Колыме и несколько раз сплыл на плоту через эти пороги. По его словам, весной по большой воде через пороги можно проплыть на плоту. На лодке это сделать невозможно: валы очень высоки и зальют любую лодку. Другой оймяконец, который проезжал по верховой тропе вблизи порогов, рассказывал, что в узком ущелье вода падает со страшным шумом и в русле видны громадные камни.
Так мы и не могли узнать, можно ли плыть со всем грузом с самых верховьев Колымы. Пришлось организовать наш переезд таким образом, чтобы караван вышел к устью Дебина или Таскана — больших левых притоков Колымы, находящихся в 500—600 километрах от Оймякона. Я предполагал, как только мы достигнем такого места Колымы, где будет возможно плавание на лодке, отправить караван с Салищевым, а самому поплыть вниз на складной байдарке, которую мы везли с собой.
Верховья Колымы до нашей экспедиции изображались на картах только по расспросным сведениям. Они были нанесены очень схематично, река имела почти прямолинейное направление. В 1926 году мы получили в Оймяконе от местного жителя Малкова карту, составленную им вместе с бывшим псаломщиком оймяконской церкви Шариным. Шарин в течение восьми лет, покинув церковную службу, торговал с эвенами в верховьях Колымы и благодаря этому мог составить очень интересную карту, которая, как выяснилось потом, довольно точно изображала действительное расположение рек и хребтов.
В Оймяконе трудно было найти проводников, знающих дорогу к устью Дебина, и достаточное количество погонщиков для нашего большого каравана. Только к концу мая удалось нанять почти полный комплект.
Нам хотелось выступить раньше, но долго пришлось ждать, пока пройдет лед и затем пока спадет вода. Лишь в последних числах мая вода в Куйдугуне упала настолько, что можно было перегнать лошадей вброд.
30 мая перевозчик, который состоял при казенном перевозе через Куйдугун, прибежал к нам в страхе и сказал, что вода в Куйдугуне начинает подниматься и необходимо немедленно переправляться, иначе течение будет слишком бурное и переправа станет невозможной.
30 и 31 мая мы перевозили груз через Куйдугун и ждали на другом берегу, пока соберут всех лошадей. Вода в Куйдугуне быстро и непрерывно падала, и, закончив работу, перевозчик поспешил скрыться, потому что с этого дня можно было уже смело переезжать реку вброд, и если бы не его хитрость, то ему не пришлось бы взять с нас перевозную плату!
За рекой мы собрали лошадей и отправили с грузом к следующей переправе через Индигирку, в 15 километрах к востоку.
Долина Индигирки у Оймякона широка и покрыта большими кочковатыми лугами и перелесками лиственницы, а возле самой реки — зарослями тополей и тальников. Зеленая трава только начинает пробиваться, и, чтобы очистить луга от прошлогодней сухой травы, якуты ее зажигают. Со всех сторон видны столбы дыма, и трудно найти нетронутое пастбище.
Индигирка у места переправы против Оймякона уже большая река, с очень сильным течением. Весь груз надо перевезти на ветках. Лошадей перегоняют вплавь, и утром 2 июля мы уже стоим на правом берегу Индигирки.
Следующие 100 километров проходим вдоль реки в пределах Оймяконской долины, в которой кое-где раскиданы редкие якутские юрты. Мы идем по обширным лугам между приречными лесами Индигирки и подножием хребта Тас-Кыстабыт. С самого же начала громадные размеры нашего каравана (вместе с лошадьми, принадлежащими проводникам, с нами было до девяноста голов) причиняют нам много хлопот. Лошади на стоянках все время убегают, и поиски их продолжаются весь день, так что мы выступаем иногда в шесть часов вечера и идем ночью. Иногда один из проводников остается на старой стоянке, чтобы отыскать какую-нибудь особенно хитрую лошадь.
На второй день пути по Индигирской долине мы достигаем устья Хатыннаха, небольшого правого притока, вытекающего из хребта Тас-Кыстабыт. По этой речке когда-то поднимался Черский, чтобы перевалить через хребет и попасть в бассейн Неры.
Еще через два дня мы дошли до верхнего конца Оймяконской долины, где находится громадный тарын, до пяти километров в поперечнике. Здесь Индигирка собирается из нескольких речек. Нам надо подняться по правым верховьям Индигирки, выходящим из хребта Тас-Кыстабыт.
Выше тарына стоит одинокая юрта «последнего жителя». На северо-востоке Якутии, где якутами в то время были населены только долины крупных рек, а пространства между ними шириной в несколько сот километров посещались только кочевыми эвенами, каждое встреченное на пути жилье приобретало большое значение. От одной жилой юрты, где можно остановиться путнику, до другой расстояние иногда достигало 500 километров . «Последний житель» Оймяконской долины был очень беден.
От этой юрты мы двигаемся на юго-восток, пересекая наискось широкие долины речек, вытекающих из Тас-Кыстабыта. Сам хребет тянется на северо-востоке высокой стеной, покрытой еще остатками зимних снегов.
На первой же стоянке, у подножия Тас-Кыстабыта, утром опять недосчитываемся шести лошадей. Они убежали обратно в Оймяконскую долину, где трава была им больше по вкусу. За ними едут проводники. Но уже с десяти часов утра в той стороне, куда они уехали, мы увидели густые клубы дыма. Это загорелись от брошенной ими спички сухие луга. Сначала мы ждем спокойно, думая, что речка, отделяющая нас от пожарища, предохранит караван. Но вскоре загорается лес вблизи самой реки, и затем пожар начинает перекидываться на наш берег. В густом дыму приходится спешно вьючить караван, и едва-едва мы успеваем выйти из приречного леса, как он загорается. Когда мы переваливаем долину следующей речки, пожар захватывает уже всю широкую долину между холмами перевала и передовой цепью хребта Тас-Кыстабыт.
Проводники вернулись часа через два после начала пожара, объехав его кругом, и отнеслись очень равнодушно к нашим переживаниям. Для них это было самое обыкновенное происшествие; они даже считали, что сделали хорошее дело: после пожара новая трава будет лучше расти.
Мы переваливаем в долину большой речки Баягап-Юрях с рядом тарынов. Совершенно неожиданно верховья реки переходят в плоскую долину на противоположном склоне хребта. Оказывается, что Баягап похитил часть речек, текших по другому склону хребта, и выходит своими верховьями уже на северо-восток. Я думал, что после перевала мы попадем в бассейн Колымы, но оказалось, что перед нами расстилаются верховья Неры — большого правого притока Индигирки, впадающего значительно ниже Оймякона; мимо устья Неры, как вы помните, мы проплыли в 1926 году на лодке.
Северо-восточное подножие Тас-Кыстабыта полого падает к широкой долине, за которой на горизонте тянется обширное, очень низкое и плоское плато. Только километрах в двухстах за ним видна в дымке цепь снеговых вершин, уходящих на северо-запад. Это передовые цепи хребта Черского.
Значит, здесь, так же как и в верховьях Эльги, хребет Черского отделяется от южных цепей обширным плоскогорьем.
Но не только Баягап обкрадывает верховья Неры: с другой стороны к ней подобрался один из истоков Колымы, Аян-Юрях, и похитил у Неры и озеро на перевале, и большую долину, в которой мы останавливаемся на ночлег. Эта речка называется Борочук, в честь какого-то легендарного топографа, проезжавшего здесь много лет назад и поставившего «столб». Ни в одном из отчетов о прежних экспедициях нет упоминания об этом топографе. Единственный путешественник, проезжавший по этой дороге до нас, — это сотник Березкин, который в 1901 году прошел с Охотского побережья в верховья Колымы и отсюда в Оймякон в поисках путей для грузов, предназначенных для снабжения края. Березкин в своей краткой статье описывал бесконечные болота, по которым ему приходилось идти, и широкие болотистые долины между горами. Он жаловался, что иногда целые десятки километров не найдешь места, чтобы поставить палатку, — так мокро и топко везде.
Несмотря на раннюю весну, уже и сейчас начинают появляться кое-где болота, и, когда мы с рабочим едем в сторону от тропы, вверх по Борочуку, чтобы проникнуть в среднюю группу хребта Тас-Кыстабыт, наши лошади часто проваливаются на топких берегах ручьев.
Выше границы леса горы еще покрыты снегом, но между пятнами снега уже появились первые цветы — низкорослые желтые рододендроны. Мы поднимаемся на гору, с перевала видим наконец долины речек, текущих в Аян-Юрях — левый из истоков Колымы.
Что-то готовит нам эта река? Как мы пройдем ее пороги и далеко ли они?
К вечеру спускаемся в верховья Аян-Юряха и двигаемся по следам каравана, который оставил после себя широкую полосу разбитой ногами лошадей болотистой почвы. Нас догоняет самый энергичный из наших проводников, Василий Скрыбыкин. В этот день, как обычно, утром мы недосчитались нескольких лошадей, и он оставался их искать. Но когда Василий нашел последнюю лошадь и собрался гнать ее вслед за караваном, к покинутому стану подошел медведь. Человек и зверь долго сидели друг против друга у потухшего костра, не решаясь двинуться. Скрыбыкин был без оружия, с одной только нагайкой, а медведь, наверно, был очень любопытен.
В течение нескольких дней мы идем по Аян-Юряху среди мелкогорья, лежащего у северо-восточного подножия Тас-Кыстабыта; долина реки все больше расширяется, скоро сама река принимает значительные размеры, и брод через нее становится опасным.
В 67 километрах от верховьев в Аян-Юрях впадает большой приток Эелик. Здесь, на краю большого веселого луга, у речных зарослей, стоит первая юрта — якута Николая Сивцова. Старик Николай принимает нас очень гостеприимно и после долгих переговоров соглашается сопровождать меня в ветке на протяжении 100 километров до большого якутского поселения Оротук. Сам он до порогов летом не доходил, но говорит, что внизу мы встретим знаменитого проводника Степана, который плавает через пороги.
Нам отвели помещение старой церкви, которая превращена в клуб. В Оймяконе при четырех юртах постоянных жителей имелись две церкви, построенные когда-то местным богачом Кривошапкиным. При нас снимали кресты и купола со второй, «новой» церкви. В ней должны были поместить больницу.
Многое изменилось в Оймяконе: нет уже той ловкой компании дельцов и бандитов, которую мы нашли здесь и 1926 году, во главе исполкома стоят приехавшие из Якутска коммунисты, в больнице новый фельдшер.
В Оймяконе нам предстояло разрешить сложную транспортную задачу. Исполком старался достать нам оленей, но было уже поздно: снег стаял, эвены, которых мы еще застали в Оймяконе, собирались вернуться к себе в горы на восток; они категорически отказались везти нас на Колыму. Надо было организовывать вьючный транспорт.
Для нашего груза требовалось до пятидесяти лошадей, такое количество обычно в Оймяконе достать можно, но в этом году много лошадей должны были послать для доставки продовольствия из Охотска, которое не успели привезти по зимнему пути. Поэтому исполком не мог разрешить нам нанять и увести с собой так много лошадей.
В это же время в Оймяконе производилась закупка лошадей для Сеймчанского района (верховья Колымы). Из Оймякона должны были пойти порожняком в Сеймчан до восьмидесяти лошадей. После долгих переговоров мне удалось убедить уполномоченного по закупке дать нам этих лошадей, с тем чтобы перевезти наш груз до Колымы. При этом я должен был взять на себя обязательство, что доставлю лошадей целыми и невредимыми до Сеймчана и буду отвечать не только за павших, но даже за похудевших лошадей и уплачу за них наемную плату.
В течение нескольких дней мы производили приемку и клеймение лошадей. Я должен был осмотреть всех лошадей, выяснить их болезни и определить, какая из них в полном теле, какая в среднем, в плохом, и занести все это в акт. Каждый из продавцов, приведших лошадей, старался доказать, что его конь самый лучший, и заставлял его скакать и бегать, несмотря на преклонные иногда годы несчастного животного.
Наконец лошади были отобраны, заклеймены и весь табун перегнан на другой берег Куйдугуна.
На следующий же день лошади разбежались, и прошло два или три дня, пока их собрали опять.
Долгие дни ожидания в Оймяконе мы использовали на перепаковку нашего груза, заготовку вьючных седел и потников. У нас не было с собой кошмы, и нам пришлось заказывать якутские «бото» из сена и покупать арчаки (деревянная основа седла). Одновременно приводили в порядок наблюдения и проявляли многочисленные фотоснимки.
Во время нашего предыдущего пребывания в Оймяконе я тщетно пытался узнать, проходимы ли верховья Колымы на лодке. Оймяконцы рассказывали, что недалеко от верховьев Колымы находятся страшные пороги, по которым никто никогда не мог проплыть. В этом году мне удалось найти якута, который в молодости был на Колыме и несколько раз сплыл на плоту через эти пороги. По его словам, весной по большой воде через пороги можно проплыть на плоту. На лодке это сделать невозможно: валы очень высоки и зальют любую лодку. Другой оймяконец, который проезжал по верховой тропе вблизи порогов, рассказывал, что в узком ущелье вода падает со страшным шумом и в русле видны громадные камни.
Так мы и не могли узнать, можно ли плыть со всем грузом с самых верховьев Колымы. Пришлось организовать наш переезд таким образом, чтобы караван вышел к устью Дебина или Таскана — больших левых притоков Колымы, находящихся в 500—600 километрах от Оймякона. Я предполагал, как только мы достигнем такого места Колымы, где будет возможно плавание на лодке, отправить караван с Салищевым, а самому поплыть вниз на складной байдарке, которую мы везли с собой.
Верховья Колымы до нашей экспедиции изображались на картах только по расспросным сведениям. Они были нанесены очень схематично, река имела почти прямолинейное направление. В 1926 году мы получили в Оймяконе от местного жителя Малкова карту, составленную им вместе с бывшим псаломщиком оймяконской церкви Шариным. Шарин в течение восьми лет, покинув церковную службу, торговал с эвенами в верховьях Колымы и благодаря этому мог составить очень интересную карту, которая, как выяснилось потом, довольно точно изображала действительное расположение рек и хребтов.
В Оймяконе трудно было найти проводников, знающих дорогу к устью Дебина, и достаточное количество погонщиков для нашего большого каравана. Только к концу мая удалось нанять почти полный комплект.
Нам хотелось выступить раньше, но долго пришлось ждать, пока пройдет лед и затем пока спадет вода. Лишь в последних числах мая вода в Куйдугуне упала настолько, что можно было перегнать лошадей вброд.
30 мая перевозчик, который состоял при казенном перевозе через Куйдугун, прибежал к нам в страхе и сказал, что вода в Куйдугуне начинает подниматься и необходимо немедленно переправляться, иначе течение будет слишком бурное и переправа станет невозможной.
30 и 31 мая мы перевозили груз через Куйдугун и ждали на другом берегу, пока соберут всех лошадей. Вода в Куйдугуне быстро и непрерывно падала, и, закончив работу, перевозчик поспешил скрыться, потому что с этого дня можно было уже смело переезжать реку вброд, и если бы не его хитрость, то ему не пришлось бы взять с нас перевозную плату!
За рекой мы собрали лошадей и отправили с грузом к следующей переправе через Индигирку, в 15 километрах к востоку.
Долина Индигирки у Оймякона широка и покрыта большими кочковатыми лугами и перелесками лиственницы, а возле самой реки — зарослями тополей и тальников. Зеленая трава только начинает пробиваться, и, чтобы очистить луга от прошлогодней сухой травы, якуты ее зажигают. Со всех сторон видны столбы дыма, и трудно найти нетронутое пастбище.
Индигирка у места переправы против Оймякона уже большая река, с очень сильным течением. Весь груз надо перевезти на ветках. Лошадей перегоняют вплавь, и утром 2 июля мы уже стоим на правом берегу Индигирки.
Следующие 100 километров проходим вдоль реки в пределах Оймяконской долины, в которой кое-где раскиданы редкие якутские юрты. Мы идем по обширным лугам между приречными лесами Индигирки и подножием хребта Тас-Кыстабыт. С самого же начала громадные размеры нашего каравана (вместе с лошадьми, принадлежащими проводникам, с нами было до девяноста голов) причиняют нам много хлопот. Лошади на стоянках все время убегают, и поиски их продолжаются весь день, так что мы выступаем иногда в шесть часов вечера и идем ночью. Иногда один из проводников остается на старой стоянке, чтобы отыскать какую-нибудь особенно хитрую лошадь.
На второй день пути по Индигирской долине мы достигаем устья Хатыннаха, небольшого правого притока, вытекающего из хребта Тас-Кыстабыт. По этой речке когда-то поднимался Черский, чтобы перевалить через хребет и попасть в бассейн Неры.
Еще через два дня мы дошли до верхнего конца Оймяконской долины, где находится громадный тарын, до пяти километров в поперечнике. Здесь Индигирка собирается из нескольких речек. Нам надо подняться по правым верховьям Индигирки, выходящим из хребта Тас-Кыстабыт.
Выше тарына стоит одинокая юрта «последнего жителя». На северо-востоке Якутии, где якутами в то время были населены только долины крупных рек, а пространства между ними шириной в несколько сот километров посещались только кочевыми эвенами, каждое встреченное на пути жилье приобретало большое значение. От одной жилой юрты, где можно остановиться путнику, до другой расстояние иногда достигало 500 километров . «Последний житель» Оймяконской долины был очень беден.
От этой юрты мы двигаемся на юго-восток, пересекая наискось широкие долины речек, вытекающих из Тас-Кыстабыта. Сам хребет тянется на северо-востоке высокой стеной, покрытой еще остатками зимних снегов.
На первой же стоянке, у подножия Тас-Кыстабыта, утром опять недосчитываемся шести лошадей. Они убежали обратно в Оймяконскую долину, где трава была им больше по вкусу. За ними едут проводники. Но уже с десяти часов утра в той стороне, куда они уехали, мы увидели густые клубы дыма. Это загорелись от брошенной ими спички сухие луга. Сначала мы ждем спокойно, думая, что речка, отделяющая нас от пожарища, предохранит караван. Но вскоре загорается лес вблизи самой реки, и затем пожар начинает перекидываться на наш берег. В густом дыму приходится спешно вьючить караван, и едва-едва мы успеваем выйти из приречного леса, как он загорается. Когда мы переваливаем долину следующей речки, пожар захватывает уже всю широкую долину между холмами перевала и передовой цепью хребта Тас-Кыстабыт.
Проводники вернулись часа через два после начала пожара, объехав его кругом, и отнеслись очень равнодушно к нашим переживаниям. Для них это было самое обыкновенное происшествие; они даже считали, что сделали хорошее дело: после пожара новая трава будет лучше расти.
Мы переваливаем в долину большой речки Баягап-Юрях с рядом тарынов. Совершенно неожиданно верховья реки переходят в плоскую долину на противоположном склоне хребта. Оказывается, что Баягап похитил часть речек, текших по другому склону хребта, и выходит своими верховьями уже на северо-восток. Я думал, что после перевала мы попадем в бассейн Колымы, но оказалось, что перед нами расстилаются верховья Неры — большого правого притока Индигирки, впадающего значительно ниже Оймякона; мимо устья Неры, как вы помните, мы проплыли в 1926 году на лодке.
Северо-восточное подножие Тас-Кыстабыта полого падает к широкой долине, за которой на горизонте тянется обширное, очень низкое и плоское плато. Только километрах в двухстах за ним видна в дымке цепь снеговых вершин, уходящих на северо-запад. Это передовые цепи хребта Черского.
Значит, здесь, так же как и в верховьях Эльги, хребет Черского отделяется от южных цепей обширным плоскогорьем.
Но не только Баягап обкрадывает верховья Неры: с другой стороны к ней подобрался один из истоков Колымы, Аян-Юрях, и похитил у Неры и озеро на перевале, и большую долину, в которой мы останавливаемся на ночлег. Эта речка называется Борочук, в честь какого-то легендарного топографа, проезжавшего здесь много лет назад и поставившего «столб». Ни в одном из отчетов о прежних экспедициях нет упоминания об этом топографе. Единственный путешественник, проезжавший по этой дороге до нас, — это сотник Березкин, который в 1901 году прошел с Охотского побережья в верховья Колымы и отсюда в Оймякон в поисках путей для грузов, предназначенных для снабжения края. Березкин в своей краткой статье описывал бесконечные болота, по которым ему приходилось идти, и широкие болотистые долины между горами. Он жаловался, что иногда целые десятки километров не найдешь места, чтобы поставить палатку, — так мокро и топко везде.
Несмотря на раннюю весну, уже и сейчас начинают появляться кое-где болота, и, когда мы с рабочим едем в сторону от тропы, вверх по Борочуку, чтобы проникнуть в среднюю группу хребта Тас-Кыстабыт, наши лошади часто проваливаются на топких берегах ручьев.
Выше границы леса горы еще покрыты снегом, но между пятнами снега уже появились первые цветы — низкорослые желтые рододендроны. Мы поднимаемся на гору, с перевала видим наконец долины речек, текущих в Аян-Юрях — левый из истоков Колымы.
Что-то готовит нам эта река? Как мы пройдем ее пороги и далеко ли они?
К вечеру спускаемся в верховья Аян-Юряха и двигаемся по следам каравана, который оставил после себя широкую полосу разбитой ногами лошадей болотистой почвы. Нас догоняет самый энергичный из наших проводников, Василий Скрыбыкин. В этот день, как обычно, утром мы недосчитались нескольких лошадей, и он оставался их искать. Но когда Василий нашел последнюю лошадь и собрался гнать ее вслед за караваном, к покинутому стану подошел медведь. Человек и зверь долго сидели друг против друга у потухшего костра, не решаясь двинуться. Скрыбыкин был без оружия, с одной только нагайкой, а медведь, наверно, был очень любопытен.
В течение нескольких дней мы идем по Аян-Юряху среди мелкогорья, лежащего у северо-восточного подножия Тас-Кыстабыта; долина реки все больше расширяется, скоро сама река принимает значительные размеры, и брод через нее становится опасным.
В 67 километрах от верховьев в Аян-Юрях впадает большой приток Эелик. Здесь, на краю большого веселого луга, у речных зарослей, стоит первая юрта — якута Николая Сивцова. Старик Николай принимает нас очень гостеприимно и после долгих переговоров соглашается сопровождать меня в ветке на протяжении 100 километров до большого якутского поселения Оротук. Сам он до порогов летом не доходил, но говорит, что внизу мы встретим знаменитого проводника Степана, который плавает через пороги.
Через пороги к Таскану
На следующий день мы расстаемся с караваном. Он под начальством Салищева пойдет по левому берегу Аян-Юряха, а мы с переводчиком Говязиным и стариком Сивцовым поплывем вниз. В ветку Сивцова мы нагружаем более объемистый груз, а сами садимся в складную байдарку. Нос и корма байдарки закрыты брезентом, точно так же может быть закрыто резиной все остальное открытое пространство, и в этой лодочке не страшны никакие волны. На носу есть даже петля, в которую можно вставить флаг, и нередко мой спутник вставляет в нее букетик весенних цветов.
Сивцов плывет впереди на своем кривом челноке. Он охотно называет нам все реки и долины, причем, когда у него не хватает названий, он придумывает новые в честь своих родственников. Вскоре на нашей карте появились Андрюшка-Юрях, Дарья-Юрях и другие («юрях» — по-якутски река, речка).
От Эелика Аян-Юрях уже довольно большая река, но все еще с мелкими протоками, быстрым течением и корягами, торчащими из воды. На нашей легкой лодочке мы быстро несемся вперед и несколько раз встречаемся с караваном, который тянется по тропе вдоль левого берега.
Вблизи устья Эмтегея на левом берегу и ниже его на правом Сивцов показывает нам рощи лиственниц, где казаки строили лодки для сплава по Колыме. Нижнее из этих мест носит название Ыстаннах (искаженное «станок»).
Верхнее течение Колымы до 1929 года было совершенно неизвестно географам, но простые русские люди бывали здесь давно. В XVIII веке по Колыме плавали казаки. Память об этих путешественниках сохранилась лишь в архивах, а жители верховьев Колымы помнят только, что когда-то сплавлялись по Колыме два паузка (большие лодки) с хлебом и что они разбились на порогах. После этого сплав был прекращен.
На старых картах в верховьях Колымы значится «Плотбище», а у Черского показаны здесь «Хлебные магазины». Но нигде в литературе нельзя было найти сведений об этих «плаваниях», и даже Майдель подвергал сомнению существование «Плотбища» и предполагал, что оно выдумано картографом.
Экспедиции Наркомвода в 1928—1929 годах удалось в архивах Якутска, Колымска и Иркутска собрать сведения об этих древних перевозках. Они начались в половине XVIII века и продолжались до начала XIX века. Хлеб и другой провиант завозился вьюками из Якутска в верховья Колымы через Оймякон. Сюда приезжали из Нижне-Колымска казаки, строили паузки и сплавляли на них грузы.
Казаки сначала ездили в верховья Колымы кружным путем: с низовьев Колымы на запад, в Зашиверск, оттуда вверх по Индигирке до Оймякона. Потом стали ездить более прямой дорогой через Верхне-Колымск, минуя Оймякон. Они привозили с собой железные части, необходимые для постройки судов. Ежегодно для трех-четырех судов требовалось до сорока человек сплавщиков. Вместе с зимним путем сплав занимал больше полугода. Это настолько тяготило колымских казаков, что они постоянно старались избавиться от тяжелой повинности; и поэтому когда установился вьючный путь через Верхоянск, то опасный путь по Колыме забросили настолько, что даже перестали сплавлять грузы по судоходной части реки ниже Средне-Колымска. Кроме старика Сивцова, на Аян-Юряхе почти никто и не слыхал о прежних плаваниях.
В верховьях Аян-Юряха на расстоянии 20—30 километров одна от другой были раскиданы якутские юрты. Это большей частью бедные жилища. Пастбища в этих местах довольно обширные и на них можно развести много скота.
Якуты появились в верховьях Колымы сравнительно недавно, лет сто тому назад. Сначала они поселились в урочищах Оротук и Таскан, а потом уже из этих двух центров стали расселяться вверх и вниз по течению реки.
На устье речки Лошкалах (от русского «ложка») мы еще раз встречаемся с нашим караваном, отдаем собранные образцы горных пород и плывем дальше. Тотчас ниже Лошкалаха нас ожидает неприятное приключение. У ближайшего утеса Сивцов свертывает в сторону, в мелкую протоку, а мы, не желая перетаскивать байдарку через перекаты, обдирающие ее дно, плывем прямо к утесу. В быстрине нас подхватывает крупная волна и моментально заливает байдарку почти до края (мы не затянули ее резиной сверху). Это опаснее, чем для простой лодки: байдарка тотчас должна потонуть. Но берег недалеко, нам удается выбиться к нему. Перевернув байдарку и вылив из нее воду, мы отправились дальше.
Несколько ниже Лошкалаха в Аян-Юрях слева впадает большой приток Бёрёлёх. Он берет начало в хребте Черского и сходится своими верховьями с истоками Неры. От устья Бёрёлёха мы увидели на востоке отдельные высокие горные группы и короткие цепи.
Как бы боясь вступить в эти мрачные горы, Аян-Юрях уходит на юго-восток. Немного ниже Бёрёлёха он сливается с Кулу (Кулу — истинное название Колымы; когда-то всю реку — до появления здесь якутов и русских — эвены называли Кулу).
От устья Кулу долина Колымы все расширяется, и островов и проток становится больше. Поселения якутов все еще редки: до Оротука я насчитал только три юрты.
Весь день мы плывем в своих маленьких лодочках. Я задерживаюсь возле утесов, осматриваю их, отбиваю образцы. Вечером выбираем удобную отмель и останавливаемся на ночлег. Ставим свою маленькую палаточку с затягивающимся в виде мешка входом. Как приятно залезть внутрь, затянуть вход и избавиться наконец от комаров, которые весь день так жестоко преследуют нас!
20 июня мы подплываем к Оротуку. Тогда это был главный центр всей Верхней Колымы, в нем насчитывалось до двадцати юрт. Все они расположены, как обычно якутские поселения, в стороне от реки.
В Оротуке Сивцов нас должен оставить, и мы ищем проводника через пороги. Как раз в это время сюда приехал знаменитый Степан Дягилев — знаток порогов. К вечеру он приходит к нам на берег. Это очень черный и мрачный якут высокого роста. К предложению спустить нас по порогам он относится без особого восторга. Степан рассказывает, что спускался по порогам только один раз по весенней воде на плоту и не знает, можно ли пройти их на лодке. Он предлагает нам лучше сделать плот и спуститься на нем, а если это будет невозможно, то объехать пороги на лошадях.
Мы решаем плыть с ним вместе до его юрты, находящейся немного выше порогов, и там выяснить, как двигаться дальше.
В присутствии посторонних старик Сивцов держит себя необыкновенно важно. Он вдруг начинает говорить со мной по-русски, но, к сожалению, понять ничего невозможно. Когда-то он был в Средне-Колымске и выучил несколько искаженных русских слов. Особенно он любит говорить слова «немчик» (ямщик), «модалах» (модный) и «страсть» — это любимое слово колымчан, которое они часто употребляют в смысле «очень», «сильно», «ужасно».
Кроме Степана я нанимаю в Оротуке еще одного молодого парня, Михаила Протопопова, который берется про-Еести нас от порогов до устья Таскана и дальше до Сейм-чана.
На следующий день отправляемся на Оротук. Мы двое по-прежнему в байдарке, а Степан с Михаилом и еще третьим спутником на плоту. Степан везет с собой покупки, продовольствие и какие-то железные предметы. Он кузнец и приезжал в Оротук, чтобы сдать и получить заказы; теперь он везет их вниз за 200 километров, а через несколько месяцев привезет обратно заказчикам. Его плот настолько мал, что пассажирам приходится стоять над грузом, раздвинув ноги.
Тотчас ниже Оротука Колыма вступает в извилистое ущелье. Она начинает прорезать здесь южный конец хребта Черского.
Оказывается, что хребет Черского от Улахан-Чыстая вытянут не на восток, как я предполагал в 1926 году, а на юг, параллельно Верхоянскому хребту, и распадается здесь на короткие отдельные гряды. Здесь нет уже мощных непрерывных больших цепей, как на Индигирке; они размыты, уничтожены выветриванием, и остались только группы гор, разделенные долинами. Но группы эти все еще высоки.
Ущелье ниже Оротука проложено рекой в гранитных горах. Громадные темные осыпи спускаются по склонам. Кое-где сохранились от выветривания столбы гранита, так называемые кигиляхи (от слова «киги» — человек).
Берег реки завален громадными глыбами гранита. Здесь нет еще порогов, только небольшие стремнины, громадные камни у берегов и быстрое течение.
На второй день мы выходим из ущелья на юг, к расширению устья правого притока Колымы — Тянкя, где тогда было небольшое поселение якутов.
Тотчас ниже устья Тянкя Колыма уходит на север, опять прорезая тот же гранитный массив. Здесь уже появляются первые шиверы[5], предвестники будущих порогов, пока еще не очень опасные. Ниже ущелья — новое расширение с более низкими горами. Несколько якутских юрт ютится в урочище Санга-талон.
И на юг и на север от Санга-талона возвышаются отдельные горные массивы. Самый красивый из них — это Большой Ангачик, тянущийся в виде гребня, перпендикулярного к реке. Не только в крутых цирках между вершинами, но даже на пологом подножии этой цепи лежит еще снег. К сожалению, время не позволило пробраться поближе и сфотографировать изумительные пики и скалы этого гребня.
Ниже Большого Ангачика Колыма идет по узкой долине, часто по ущелью, окруженному обрывами высоких террас, подобных тем, которые мы видели на Индигирке.
В одном из маленьких расширений этой узкой долины, на террасе среди темных лиственниц, расположена юрта Дягилева. Здесь мы останавливаемся для ночевки. Скрепя сердце Дягилев соглашается сплавить нас вниз через пороги не на плоту, а на лодке. Для груза он продает нам одну из своих долбленых душегубок, немножко кособокую.
Сивцов плывет впереди на своем кривом челноке. Он охотно называет нам все реки и долины, причем, когда у него не хватает названий, он придумывает новые в честь своих родственников. Вскоре на нашей карте появились Андрюшка-Юрях, Дарья-Юрях и другие («юрях» — по-якутски река, речка).
От Эелика Аян-Юрях уже довольно большая река, но все еще с мелкими протоками, быстрым течением и корягами, торчащими из воды. На нашей легкой лодочке мы быстро несемся вперед и несколько раз встречаемся с караваном, который тянется по тропе вдоль левого берега.
Вблизи устья Эмтегея на левом берегу и ниже его на правом Сивцов показывает нам рощи лиственниц, где казаки строили лодки для сплава по Колыме. Нижнее из этих мест носит название Ыстаннах (искаженное «станок»).
Верхнее течение Колымы до 1929 года было совершенно неизвестно географам, но простые русские люди бывали здесь давно. В XVIII веке по Колыме плавали казаки. Память об этих путешественниках сохранилась лишь в архивах, а жители верховьев Колымы помнят только, что когда-то сплавлялись по Колыме два паузка (большие лодки) с хлебом и что они разбились на порогах. После этого сплав был прекращен.
На старых картах в верховьях Колымы значится «Плотбище», а у Черского показаны здесь «Хлебные магазины». Но нигде в литературе нельзя было найти сведений об этих «плаваниях», и даже Майдель подвергал сомнению существование «Плотбища» и предполагал, что оно выдумано картографом.
Экспедиции Наркомвода в 1928—1929 годах удалось в архивах Якутска, Колымска и Иркутска собрать сведения об этих древних перевозках. Они начались в половине XVIII века и продолжались до начала XIX века. Хлеб и другой провиант завозился вьюками из Якутска в верховья Колымы через Оймякон. Сюда приезжали из Нижне-Колымска казаки, строили паузки и сплавляли на них грузы.
Казаки сначала ездили в верховья Колымы кружным путем: с низовьев Колымы на запад, в Зашиверск, оттуда вверх по Индигирке до Оймякона. Потом стали ездить более прямой дорогой через Верхне-Колымск, минуя Оймякон. Они привозили с собой железные части, необходимые для постройки судов. Ежегодно для трех-четырех судов требовалось до сорока человек сплавщиков. Вместе с зимним путем сплав занимал больше полугода. Это настолько тяготило колымских казаков, что они постоянно старались избавиться от тяжелой повинности; и поэтому когда установился вьючный путь через Верхоянск, то опасный путь по Колыме забросили настолько, что даже перестали сплавлять грузы по судоходной части реки ниже Средне-Колымска. Кроме старика Сивцова, на Аян-Юряхе почти никто и не слыхал о прежних плаваниях.
В верховьях Аян-Юряха на расстоянии 20—30 километров одна от другой были раскиданы якутские юрты. Это большей частью бедные жилища. Пастбища в этих местах довольно обширные и на них можно развести много скота.
Якуты появились в верховьях Колымы сравнительно недавно, лет сто тому назад. Сначала они поселились в урочищах Оротук и Таскан, а потом уже из этих двух центров стали расселяться вверх и вниз по течению реки.
На устье речки Лошкалах (от русского «ложка») мы еще раз встречаемся с нашим караваном, отдаем собранные образцы горных пород и плывем дальше. Тотчас ниже Лошкалаха нас ожидает неприятное приключение. У ближайшего утеса Сивцов свертывает в сторону, в мелкую протоку, а мы, не желая перетаскивать байдарку через перекаты, обдирающие ее дно, плывем прямо к утесу. В быстрине нас подхватывает крупная волна и моментально заливает байдарку почти до края (мы не затянули ее резиной сверху). Это опаснее, чем для простой лодки: байдарка тотчас должна потонуть. Но берег недалеко, нам удается выбиться к нему. Перевернув байдарку и вылив из нее воду, мы отправились дальше.
Несколько ниже Лошкалаха в Аян-Юрях слева впадает большой приток Бёрёлёх. Он берет начало в хребте Черского и сходится своими верховьями с истоками Неры. От устья Бёрёлёха мы увидели на востоке отдельные высокие горные группы и короткие цепи.
Как бы боясь вступить в эти мрачные горы, Аян-Юрях уходит на юго-восток. Немного ниже Бёрёлёха он сливается с Кулу (Кулу — истинное название Колымы; когда-то всю реку — до появления здесь якутов и русских — эвены называли Кулу).
От устья Кулу долина Колымы все расширяется, и островов и проток становится больше. Поселения якутов все еще редки: до Оротука я насчитал только три юрты.
Весь день мы плывем в своих маленьких лодочках. Я задерживаюсь возле утесов, осматриваю их, отбиваю образцы. Вечером выбираем удобную отмель и останавливаемся на ночлег. Ставим свою маленькую палаточку с затягивающимся в виде мешка входом. Как приятно залезть внутрь, затянуть вход и избавиться наконец от комаров, которые весь день так жестоко преследуют нас!
20 июня мы подплываем к Оротуку. Тогда это был главный центр всей Верхней Колымы, в нем насчитывалось до двадцати юрт. Все они расположены, как обычно якутские поселения, в стороне от реки.
В Оротуке Сивцов нас должен оставить, и мы ищем проводника через пороги. Как раз в это время сюда приехал знаменитый Степан Дягилев — знаток порогов. К вечеру он приходит к нам на берег. Это очень черный и мрачный якут высокого роста. К предложению спустить нас по порогам он относится без особого восторга. Степан рассказывает, что спускался по порогам только один раз по весенней воде на плоту и не знает, можно ли пройти их на лодке. Он предлагает нам лучше сделать плот и спуститься на нем, а если это будет невозможно, то объехать пороги на лошадях.
Мы решаем плыть с ним вместе до его юрты, находящейся немного выше порогов, и там выяснить, как двигаться дальше.
В присутствии посторонних старик Сивцов держит себя необыкновенно важно. Он вдруг начинает говорить со мной по-русски, но, к сожалению, понять ничего невозможно. Когда-то он был в Средне-Колымске и выучил несколько искаженных русских слов. Особенно он любит говорить слова «немчик» (ямщик), «модалах» (модный) и «страсть» — это любимое слово колымчан, которое они часто употребляют в смысле «очень», «сильно», «ужасно».
Кроме Степана я нанимаю в Оротуке еще одного молодого парня, Михаила Протопопова, который берется про-Еести нас от порогов до устья Таскана и дальше до Сейм-чана.
На следующий день отправляемся на Оротук. Мы двое по-прежнему в байдарке, а Степан с Михаилом и еще третьим спутником на плоту. Степан везет с собой покупки, продовольствие и какие-то железные предметы. Он кузнец и приезжал в Оротук, чтобы сдать и получить заказы; теперь он везет их вниз за 200 километров, а через несколько месяцев привезет обратно заказчикам. Его плот настолько мал, что пассажирам приходится стоять над грузом, раздвинув ноги.
Тотчас ниже Оротука Колыма вступает в извилистое ущелье. Она начинает прорезать здесь южный конец хребта Черского.
Оказывается, что хребет Черского от Улахан-Чыстая вытянут не на восток, как я предполагал в 1926 году, а на юг, параллельно Верхоянскому хребту, и распадается здесь на короткие отдельные гряды. Здесь нет уже мощных непрерывных больших цепей, как на Индигирке; они размыты, уничтожены выветриванием, и остались только группы гор, разделенные долинами. Но группы эти все еще высоки.
Ущелье ниже Оротука проложено рекой в гранитных горах. Громадные темные осыпи спускаются по склонам. Кое-где сохранились от выветривания столбы гранита, так называемые кигиляхи (от слова «киги» — человек).
Берег реки завален громадными глыбами гранита. Здесь нет еще порогов, только небольшие стремнины, громадные камни у берегов и быстрое течение.
На второй день мы выходим из ущелья на юг, к расширению устья правого притока Колымы — Тянкя, где тогда было небольшое поселение якутов.
Тотчас ниже устья Тянкя Колыма уходит на север, опять прорезая тот же гранитный массив. Здесь уже появляются первые шиверы[5], предвестники будущих порогов, пока еще не очень опасные. Ниже ущелья — новое расширение с более низкими горами. Несколько якутских юрт ютится в урочище Санга-талон.
И на юг и на север от Санга-талона возвышаются отдельные горные массивы. Самый красивый из них — это Большой Ангачик, тянущийся в виде гребня, перпендикулярного к реке. Не только в крутых цирках между вершинами, но даже на пологом подножии этой цепи лежит еще снег. К сожалению, время не позволило пробраться поближе и сфотографировать изумительные пики и скалы этого гребня.
Ниже Большого Ангачика Колыма идет по узкой долине, часто по ущелью, окруженному обрывами высоких террас, подобных тем, которые мы видели на Индигирке.
В одном из маленьких расширений этой узкой долины, на террасе среди темных лиственниц, расположена юрта Дягилева. Здесь мы останавливаемся для ночевки. Скрепя сердце Дягилев соглашается сплавить нас вниз через пороги не на плоту, а на лодке. Для груза он продает нам одну из своих долбленых душегубок, немножко кособокую.