Страница:
Учеников двадцать четыре, от малюсеньких хорошеньких детей до неуклюжих юношей. Пока в школу могут посылать детей только состоятельные родители: нужно содержать ребенка отдельно, а это в якутском хозяйстве тяжелый расход. Позже был устроен бесплатный интернат при школе, и число школьников сразу возросло.
Все утро за перегородкой слышно, как повторяют младшие дети склады, а старшие учат стихи. В переменах они возятся в коридоре и стараются заглянуть в щели нашей двери.
Сейчас в Оймяконе нет ни предисполкома Индигирского, ни судьи Богатырева. Судья уехал вместе с начальником милиции (он же единственный милиционер) в Сеймчан, селение на Колыме, в 700 километрах на восток. Вся Верхняя Колыма в 1926 году входила в Оймяконский улус. Всем улусным властям приходилось делать концы по 500—700 километров при объезде улуса, и судья, уехав осенью, не вернулся еще к декабрю.
Индигирский был вызван летом в Якутск, и до сих пор о нем ничего не слышно. Только приехав в Якутск, мы узнали, что он был арестован за крупную растрату.
В Оймяконе в 1926 году почти все экономическое влияние находилось в руках десятка дойдунцев, появившихся здесь во время гражданской войны, несколько лет назад. Семьи их остались на Алдане, и многие из них даже не имели здесь своих юрт. Они являлись посредниками в торговле между факториями и эвенами, а также и далеко живущими якутами и фактически сделались повелителями целых районов. Например, эвены Охотского побережья еще недавно владели собственными стадами, а в 1926 году по большей части олени уже принадлежали якутам. Наиболее крупными из этих дельцов и были наши подрядчики Харлампий Попов и Павел Неуструев. В их руках кроме торговли был сосредоточен и почти весь крупный транспорт. У них больше тысячи оленей, которые энергично оборачиваются всю зиму: возят грузы Якутгоеторга и Дальгосторга из Охотска и Крест-Хальджая в Оймякон и из последнего вниз по Индигирке до Абыя и даже на Верхоянск и Усть-Янск.
Неуструев посетил нас через несколько дней. Это человек совсем другой, чем Попов, с холодным и решительным лицом. Он кончил реальное училище в Якутске, говорит спокойно и сдержанно.
Местное население смотрит с изумлением и негодованием на быстрое обогащение пришлых. Но среди оймякон-цев мало ловких дельцов.
Черский писал, что в 1891 году в Оймяконе были владельцы стад в пятьс т голов, но теперь самый большой богач владеет сотней голов, включая телят и жеребят. При том низком качестве коров, о котором я уже писал (удой — бутылка молока в день летом), 20—40 коров — это только ведро или два молока.
В Якутске в то время уже хорошо знали, что фактически в Оймяконе все в руках нескольких кулаков, но оказать влияние на оймяконскую жизнь в 1926 году было еще трудно. Оймякон был слишком удален от Якутска, который не имел еще возможности выделить сюда достаточное число работников. Настоящим представителем центральной власти в то время в Оймяконе был только Богатырев — судья-коммунист, присланный из Якутска, и его секретарь, комсомолец.
Вскоре в Оймяконе произошли значительные изменения.
Первые две недели в Оймяконе я провел в очень оживленной деятельности: надо было заготовить теплую одежду, продукты и продать лошадей. В первое же утро по прибытии я продал четырех лошадей по сорок — пятьдесят рублей и, главное, в обмен получил сено для остальных коней. В тот же день были проданы еще две средние и две хорошие лошади, последние по сто пятьдесят рублей, и настроение рынка сразу изменилось. Первыми стали покупать члены исполкома и другие оймяконцы, которые не хотели, чтобы Попову дешево достались хорошие лошади. Попов до конца вел агитацию против нас и лично не купил ни одной лошади (хотя, может быть, и были подставные покупатели — его агенты). Неуструев же к концу попросил продать ему одну лошадь среднего качества. Нам стало ясно, что враги экспедиции были разбиты. К концу двух недель все лошади были распроданы по хорошим ценам.
За лошадей мне очень редко давали деньги, приходилось брать пушнину, шубы, унты, шапки, рукавицы, оленьи шкуры, мясо, молоко, хаяк. На большую сумму принял дебиторов Якутгосторг; купив у нас лошадей, дебитор обязывался уплатить фактории пушниной, и эти суммы шли на уплату за наш оленный транспорт.
Теплые вещи для рабочих я собрал по частям, научным же работникам Богатырев уже заказал четыре комплекта одежды. Каждый получил пару унтов (из камусов), пару оленьих чулок, надевающихся внутрь унтов, пару заячьих рукавиц, штаны из пыжика, пыжиковую шапку и оленью шубу. Для наших спутников, оставшихся на Эльги, теплая одежда была отправлена 8 ноября вместе с гостинцами — хлебом, табаком и конфетами.
В первые же дни по прибытии в Оймякон Салищев начинает вести астрономические определения возле школы, и я помогаю ему. У нас еще не было тогда теплой одежды, и приходилось трудно.
Зато мы имели возможность любоваться каждую ночь северным сиянием. Оно перекатывается по небу складками, как свернутая занавеска. «Юкагирский огонь» — якутское название северного сияния: якуты увидели его впервые, придя на Север, в страну юкагиров (одулов). Здесь северное сияние производит сильное впечатление: кругом тишина, нет ветра, все спокойно и безмолвно. И это причудливое холодное пламя, которое, извиваясь, движется по небу!
В Оймяконе зимой не только почти нет ветра, но и очень мало осадков. За месяц, что мы были там снег выпадал очень редко. Небо то сияющее, то затянутое легкой дымкой или серым туманом, из которого падает легкий мельчайший снег.
И это неудивительно. Оймякон закрыт от ветров и доступа влаги со всех сторон высокими хребтами. Эти же барьеры в связи со значительной высотой местности обусловливают и скопление в Оймяконской впадине холодного воздуха. Уже с 10 ноября замерз ртутный барометр (спиртового у нас не было: мы не собирались зимовать в горах), и температура даже днем держится все время ниже 40°С. Только в конце ноября на три дня наступает «оттепель», когда днем температура поднимается до минус 30 градусов, и мы выскакиваем из дома неодетые, без шапок. Надо думать, что по ночам уже в ноябре температура была ниже 50 градусов.
Между тем на полюсе холода, в Верхоянске, средняя температура ниже 30 градусов держится с 6 ноября, а ниже 40 градусов — только с 22 ноября. Сравнение с Верхоянском даже этих наблюдений конца октября и ноября показало, что Оймякон должен быть настоящим полюсом холода. И действительно, метеорологические наблюдения, которые позже были поставлены в Оймяконе, показали, что средняя температура зимних месяцев здесь всегда на 3—4 градуса ниже, чем в Верхоянске.
Чтобы использовать полнее пребывание в Оймяконе, я решил, закончив все хозяйственные дела, съездить вверх по Оймяконской долине, в верховья Индигирки, к горячему источнику Сытыган-Сылба. Нам дают «подводы» — трех лошадей и проводника для поездки. Со мной едет оймя-конский фельдшер Н. Харитонов. Благодаря его настояниям исполком построил избу у источника.
Утро 10 нойбря, в день нашего выезда, на редкость морозное. Сегодня окончательно замерзла ртуть. Над Куйдугуном, большим притоком Индигирки, вблизи которого расположены дома Томтора, стоит густой покров тумана, закрывающий горы. Это пар над незамерзшей рекой. От Томтора на юг по широкой долине Куйдугуна идет дорога на Охотск. Вверх по Индигирке идет дорога на Колыму и к источнику Сытыган-Сылба.
Нам подают мохнатых лошадей: мне темно-серую, фельдшеру белую. На третьей — молодой парень Мичика Винокуров. Фельдшер одет соответственно погоде: сверх короткой шубы у него ровдужный верх от кухлянки с капюшоном, на голове шапка из волчьих голов, с рысьей оторочкой; на ней даже торчат волчьи уши. На шее боа из беличьих хвостов — это колымский шарф, на него идет
около двухсот хвостов. Он очень удобен тем, что заиндевевшее место можно сейчас же продвинуть назад.
Я решаюсь ехать в своем полушубке, но надеваю штаны из белого камуса и белые же унты (самый щегольской цвет, по якутским понятиям). Верхний край унтов оторочен разноцветными полосками материи. Якуты не умеют делать красивых наборных унтов, но у о ленных народов — эвенов, коряков — унты бывают иногда изумительны по разнообразию рисунка, состоящего из чередования кусков белого и темно-коричневого камуса.
С места мы выезжаем якутской рысцой, шесть километров в час, и всю неделю, что длилась поездка, трусим этой «хлынью», как говорят в Сибири. Некоторые лошади, идя таким аллюром, могут вытрясти у всадника всю душу.
Путь все время вдоль левого склона долины Индигирки. Там, за рекой, нестерпимо сияет белыми цепями хребет Тас-Кыстабыт, идущий параллельно реке. Впереди лесистая долина Индигирки с белыми пятнами озер и лугов. Нередко попадаются юрты. Эта часть долины Индигирки населена сравнительно густо.
Ночуем у богатого якута, старика Готовцева. В честь нашего приезда он специально натопил юрту. В юрте просторно и чисто, в окнах вставлены льдины, пол покрыт сеном.
Первым делом, входя в юрту, каждый снимает с себя рукавицы, сматывает мерзлую шаль (якуты носят не шарфы, но женские шерстяные шали) и постепенно разоблачается. Как приятно стоять перед «госпожой печкой» (так именуется она в якутских сказках) и прогревать у сильного огня руки, ноги, особенно спину! Хозяева предупредительно вешают мерзлую одежду на жерди под потолком, придвигают низенькие табуретки, у которых ножки не по углам, а по середине сторон.
Затем сейчас же чай. Чтобы согрелись ноги, надо выпить чашек пять — тогда чувствуешь, как живительная теплота растекается по всему телу. Якуты считают необходимым и перед выездом пить и есть побольше, и действительно, после еды не так холодно.
У Готовцева рядом зимняя юрта, в ней также гости, но не особенно почетные. Сам он с женой сидит все время с нами. Тут же в юрте находятся работник и работница. Нас кормят обедом: мне и фельдшеру на тарелку кладут по утке, по куску гуся и куску мяса, а Мичике только мясо. Наши объедки забирает работница и вместе с работником обсасывает кости.
В этом глухом углу Якутии в те годы не были еще изжиты различные формы кулацкой эксплуатации. Батраки Готовцева, вероятно, формально считаются «итемни» — обедневшими и разорившимися бедняками, которые содержатся за счет улуса. Конечно, богачи, у которых они живут, беззастенчиво пользуются их трудом и кормят их плохо.
Другая обычная форма эксплуатации в те годы в Якутии — это «воспитанники». Богатые якуты и частью середняки, имевшие мало детей или не имевшие их вовсе, брали на воспитание чужих детей, получая, таким образом, дешевую рабочую силу. Еще в 1930 году шестнадцать процентов якутских хозяйств имели «воспитанников».
Наконец, очень часто в якутской юрте жило вместе несколько семей. В зимнее время якутский камин с его прямой и широкой трубой, топящийся весь день, требует очень много топлива. Мне говорили в Оймяконе, что за год в одной юрте уходило до трехсот кубометров дров. Заготовка такого количества дров не под силу одной семье, и в одной юрте собиралось два-три, иногда даже четыре хозяйства. Если сожители, «дюккахи», как их называют, были одинаково состоятельны, то они поровну выполняли все работы по дому. Но когда бедняк шел на квартиру к зажиточному, то, конечно, на него падала вся тяжелая работа.
Это эксплуатация в скрытой форме, которую сначала трудно заметить.
Наконец, была еще одна форма кулацкой эксплуатации, которую я отмечал уже не раз: скот богача отдавался на выпас в бедные хозяйства. Поэтому не только у бедняка Атласова оказывалась корова Федора Кривошапкина, но и большие стада оленей у эвенов часто принадлежали какому-нибудь богатому дойдунцу.
Жизнь бедняка якута в Оймяконском районе в те годы была очень тяжела. Если мало скота и нельзя убивать его на мясо, то вся надежда зимой на зайцев. Целая семья иногда сидела по три-четыре дня в ожидании, пока в петлю заскочит заяц. Все это время пили только пустой чай, даже не чай (на него также нет денег), а настой из травы.
Кроме мяса зайцев и домашнего скота основной пищей был тар. Тар — кислое молоко, которое все лето сливается в ушаты или берестяные чаны. Молоко предварительно, до закваски, кипятят. В чанах тар держат до зимы и затем замораживают его в больших формах. Последние лепят из навоза; изнутри форму замазывают снегом, чтобы тар не прикасался к навозу. Потом большие плиты тара держат в амбаре вместе с кругами молока и хаяка. В жидкий тар часто бросают разные остатки: хрящи, кости, коренья; все это растворяется в молочной кислоте. Из тара готовят похлебку с примесью небольшого количества муки.
Хлеб в Оймяконе в 1926 году был очень дорог, и ели его только богачи. Теперь оимяконское население снабжается совершенно иначе, и государственные торговые организации завозят достаточно продуктов питания и других товаров.
Еще два дня мы едем вверх по Индигирке через обширные луга, покрытые снегом, ночуем в юртах, греемся вечером у камелька. Встаем часа в три утра, но традиционное чаепитие перед отъездом задерживает всегда до семи или восьми часов. Уехать без чаю нельзя — обидишь хозяина.
На третий день пересекаем большую реку, один из истоков Индигирки. Река уже покрыта толстым льдом.
Еще один раз ночуем в бедной юрте у озерка Санга-Кюёль и на следующий день едем уже не по наезженной дороге, а по едва протоптанной тропке — эхо след якутов, посланных Харитоновым вперед, чтобы вставить ледяные окна и протопить избу у источника.
Путь к источнику лежит через большое озеро. Оно заходит длинными заливами между остатками морен и «бараньими лбами» (выступами коренных пород, обработанными ледником). Сейчас озеро блестит на солнце, его поверхность гладка, только кое-где виднеются трещины с вздыбленным вдоль них льдом.
Источник вытекает из моренного холма ленивой струйкой. Несмотря на то что мороз держится ниже 40 градусов, температура источника +26 градусов, а вокруг него на камнях сосульки. Вода сильно пахнет сероводородом и на вкус омерзительна. Население давно лечится этой водой от ревматизма и кожных болезней, приезжая сюда, чтобы на час-два опустить в источник руку или ногу. Лечат и скот, собирая глину у источника и прикладывая ее к больному месту.
В 1926 году организация курорта у источника только начиналась. На бугре была построена русская изба, но пока что с ледяными окнами и якутским камином. Проконопачена она очень плохо, и в избе ужасно холодно: пока мы топим, возле камина всего 4 градуса тепла. Мы жмемся к огню и пьем побольше чаю.
Нбчью в избе 12 градусов мороза, и у нас пропадает охота провести здесь еще одни сутки, тем более что пробы воды из источника взяты, утесов вблизи нет и смотреть больше нечего.
Назад едем новой, прямой тропой. Собственно, это даже не тропа, а только следы копыт лошади в снегу. Я постепенно отстаю: плетка бессильна подвинуть вперед моего ленивого коня. Мичика уезжает с фельдшером вперед: они знают, что я привык находить следы и езжу без провожатых.
Наконец мне надоедает стегать коня. Я слезаю и тащу его в поводу, хотя он упирается. Тогда я пускаю его вперед, предполагая, что после длинного пути с Мичикой из Охотска по глубоким снегам конь сильно истощен.
Через некоторое время устаю брести в своих мехах по ямам и хочу сесть на коня. Но чуть только я намереваюсь схватить его за узду, конь бросается в сторону. Я останавливаюсь, он тоже и, косясь на меня, пытается сорвать верхушки трав (я привязал узду к седлу так, что он не может наклонить головы). Тихо, едва переступая, снова подвигаюсь к нему, но, когда я бросаюсь к узде, конь бьет задом.
Так бежим мы по тропе долгое время. С меня льет пот в три ручья. Я сбрасываю шарф, рукавицы, развязываю шапку, расстегиваю полушубок и готов, кажется, постепенно скинуть все.
Когда я открываю уши, то слышу странный шум: как будто пересыпают зерно или ветер стряхивает с деревьев сухой снег. Куда ни обернусь, всюду этот шум, а между тем ветра нет и деревья не шелохнутся. Наконец догадываюсь, что это шуршат кристаллики льда, образующиеся из влаги выдыхаемого мною воздуха. Черский уже описывал этот характерный шум, он появляется при морозе ниже 50 градусов. Якуты называют его «шепотом звезд».
Совсем стемнело. Мы прошли уже около десяти километров — лошадь впереди, я за ней. Иногда ей приходит в голову уйти от следа, и тогда надо забегать кругом и гнать ее на тропку. Наконец ей это надоело, и, встретив узкий ручей вроде рва, она убегает по нему вскачь обратно. Мне это тоже надоело, и я отправляюсь один дальше по следу.
Вскоре встречаю Мичику, которого фельдшер послал мне навстречу. Мичике удается поймать лошадь, и мы едем с ним дальше.
В следующей юрте нас ждал фельдшер. Был приготовлен обильный ужин, даже со стаканом сливок на десерт. Но семья хозяина в унынии: сам он только что приехал от эвенов, куда ездил за пушниной, а вернулся со свежей бленорреей глаз. Он сидит у огня с обвязанной головой и стонет. Фельдшер успел перевязать его и выбросить лекарство — беличий хвост, — которое было приложено к глазам. Он велит ему приехать в больницу, но хозяин отговаривается усталостью.
Глазные болезни, главным образом трахома, раньше сильно были распространены среди якутов. Их передаче способствовали общий таз для мытья и общее полотенце.
Но уже в 1926 году в глухом Оймяконе якуты начинали лечиться в больнице, слушались указаний фельдшера и просили лекарства. Они постепенно отвыкали от прежних, знахарских способов лечения…
Наш обратный путь в Оймякон лежал через те же места, с ночевками в знакомых юртах.
Вернувшись в Оймякон, мы получили первое письмо от наших товарищей, оставшихся на Эльги. Протопопов подробно описывал жизнь зимовщиков. Очень опечалило нас сообщение о тяжелой болезни Афанасия. 1 ноября он почувствовал себя плохо и затем так разболелся, что не мог подниматься и от приступов боли кричал. Старику, как оказалось, шестьдесят семь лет, а при найме он говорил, что пятьдесят пять, и к тому же он застарелый алкоголик. Сейчас боли прекратились, но слабость такая, что он не может сидеть на нарте. Неизвестно, удастся ли его привезти в Оймякон.
Другое, но уже радостное сообщение Протопопова заключалось в том, что 26 октября сделана закваска из кислого молока и сахара и 27-го удалось выпечь хлеб. Вырыли яму и в ней сделали хлебную печь. Это коллективное творчество: закваска — Протопопова, печь — Михаила, а выпекает Петр. Нам прислали в гостинец хорошо выпеченный, вкусный хлебец из пшеничной муки.
Протопопов сделал три термометра для низких температур: один из медной проволоки, другой спиртовой и третий газовый, и будто бы они показывают согласно. Протопопов пишет: «Можете себе представить, какой эффект произвели сумы с одеждой!» И действительно, никто из них не знал, удастся ли мне заготовить одежду или придется ехать в летнем обмундировании.
21 ноября в тумане от оленьего дыхания наши товарищи явились и сами, в больших оленьих шубах, закутанные шарфами. Афанасий приехал также; ему гораздо лучше, он даже может ходить, но я помещаю его в больницу.
Михаил и Петр ворчат. Они представляли себе поездку на оленях спокойным удовольствием, а тут мерзнут ноги, леденеет лицо, а рядом с нартой не побежишь — снег и кочки.
Сегодня 21 ноября, но вместо оленей я получаю от Попова записку: «Во-первых привет и почтение вчера приехал с тунгуса гр-н Николаев Егор и говорит загонял волк оленей не известна сколько оленей свел сколько дней будут содержатся».
По устным сведениям, волки угнали оленей куда-то далеко и их ищут. Целых семь дней прошло, пока снова собрали всех оленей, и только 28 ноября удалось нам двинуться.
За это время открылась еще одна уловка Попова. Уезжая в Сеймчан, Богатырев оставил нам письмо; оно было передано исполкомом Якутгосторгу, Якутгосторгом — Попову для доставки мне. Попов благоразумно его припрятал — мало ли что лишнего может писать судья! Случайно это все вышло теперь наружу, и Попову пришлось отдать письмо. Печати на нем целы, оно предусмотрительно прошито, с иронически теперь звучащей надписью «срочно». В письме Богатырев объясняет, что он должен был поспешить заключить договор с Якутгосторгом на доставку экспедиции, так как весь транспорт в Оймяконе находится в руках нескольких «мощных» лиц, которые с меня иначе сдерут втридорога. К письму был приложен договор. «Мощные» лица все-таки нами попользовались, но благодаря заботливости Богатырева экспедиция пострадала минимально.
Мы используем неделю отдыха, чтобы приготовить для поездки палатки и печки.
Наши короткие печки сдваивает попарно Никульчан — здешний мастер, большой искусник. Он умеет делать все, даже починяет карманные часы, хотя никогда не выезжал из Оймякона. Особенно хорошо он делает ножи, оттачивая их из напильников.
Афанасий все в том же положении — слабость и легкие боли в желудке, но он ни за что не хочет оставаться в Оймяконе: он боится, что одному ему потом никак не выбраться отсюда, а Иннокентий и Яков довезут его до дому. Для него делают специальную нарту: сиденье оплетают веревками и ставят верх из брезента.
В горных ущельях при 60 градусах мороза
Все утро за перегородкой слышно, как повторяют младшие дети склады, а старшие учат стихи. В переменах они возятся в коридоре и стараются заглянуть в щели нашей двери.
Сейчас в Оймяконе нет ни предисполкома Индигирского, ни судьи Богатырева. Судья уехал вместе с начальником милиции (он же единственный милиционер) в Сеймчан, селение на Колыме, в 700 километрах на восток. Вся Верхняя Колыма в 1926 году входила в Оймяконский улус. Всем улусным властям приходилось делать концы по 500—700 километров при объезде улуса, и судья, уехав осенью, не вернулся еще к декабрю.
Индигирский был вызван летом в Якутск, и до сих пор о нем ничего не слышно. Только приехав в Якутск, мы узнали, что он был арестован за крупную растрату.
В Оймяконе в 1926 году почти все экономическое влияние находилось в руках десятка дойдунцев, появившихся здесь во время гражданской войны, несколько лет назад. Семьи их остались на Алдане, и многие из них даже не имели здесь своих юрт. Они являлись посредниками в торговле между факториями и эвенами, а также и далеко живущими якутами и фактически сделались повелителями целых районов. Например, эвены Охотского побережья еще недавно владели собственными стадами, а в 1926 году по большей части олени уже принадлежали якутам. Наиболее крупными из этих дельцов и были наши подрядчики Харлампий Попов и Павел Неуструев. В их руках кроме торговли был сосредоточен и почти весь крупный транспорт. У них больше тысячи оленей, которые энергично оборачиваются всю зиму: возят грузы Якутгоеторга и Дальгосторга из Охотска и Крест-Хальджая в Оймякон и из последнего вниз по Индигирке до Абыя и даже на Верхоянск и Усть-Янск.
Неуструев посетил нас через несколько дней. Это человек совсем другой, чем Попов, с холодным и решительным лицом. Он кончил реальное училище в Якутске, говорит спокойно и сдержанно.
Местное население смотрит с изумлением и негодованием на быстрое обогащение пришлых. Но среди оймякон-цев мало ловких дельцов.
Черский писал, что в 1891 году в Оймяконе были владельцы стад в пятьс т голов, но теперь самый большой богач владеет сотней голов, включая телят и жеребят. При том низком качестве коров, о котором я уже писал (удой — бутылка молока в день летом), 20—40 коров — это только ведро или два молока.
В Якутске в то время уже хорошо знали, что фактически в Оймяконе все в руках нескольких кулаков, но оказать влияние на оймяконскую жизнь в 1926 году было еще трудно. Оймякон был слишком удален от Якутска, который не имел еще возможности выделить сюда достаточное число работников. Настоящим представителем центральной власти в то время в Оймяконе был только Богатырев — судья-коммунист, присланный из Якутска, и его секретарь, комсомолец.
Вскоре в Оймяконе произошли значительные изменения.
Первые две недели в Оймяконе я провел в очень оживленной деятельности: надо было заготовить теплую одежду, продукты и продать лошадей. В первое же утро по прибытии я продал четырех лошадей по сорок — пятьдесят рублей и, главное, в обмен получил сено для остальных коней. В тот же день были проданы еще две средние и две хорошие лошади, последние по сто пятьдесят рублей, и настроение рынка сразу изменилось. Первыми стали покупать члены исполкома и другие оймяконцы, которые не хотели, чтобы Попову дешево достались хорошие лошади. Попов до конца вел агитацию против нас и лично не купил ни одной лошади (хотя, может быть, и были подставные покупатели — его агенты). Неуструев же к концу попросил продать ему одну лошадь среднего качества. Нам стало ясно, что враги экспедиции были разбиты. К концу двух недель все лошади были распроданы по хорошим ценам.
За лошадей мне очень редко давали деньги, приходилось брать пушнину, шубы, унты, шапки, рукавицы, оленьи шкуры, мясо, молоко, хаяк. На большую сумму принял дебиторов Якутгосторг; купив у нас лошадей, дебитор обязывался уплатить фактории пушниной, и эти суммы шли на уплату за наш оленный транспорт.
Теплые вещи для рабочих я собрал по частям, научным же работникам Богатырев уже заказал четыре комплекта одежды. Каждый получил пару унтов (из камусов), пару оленьих чулок, надевающихся внутрь унтов, пару заячьих рукавиц, штаны из пыжика, пыжиковую шапку и оленью шубу. Для наших спутников, оставшихся на Эльги, теплая одежда была отправлена 8 ноября вместе с гостинцами — хлебом, табаком и конфетами.
В первые же дни по прибытии в Оймякон Салищев начинает вести астрономические определения возле школы, и я помогаю ему. У нас еще не было тогда теплой одежды, и приходилось трудно.
Зато мы имели возможность любоваться каждую ночь северным сиянием. Оно перекатывается по небу складками, как свернутая занавеска. «Юкагирский огонь» — якутское название северного сияния: якуты увидели его впервые, придя на Север, в страну юкагиров (одулов). Здесь северное сияние производит сильное впечатление: кругом тишина, нет ветра, все спокойно и безмолвно. И это причудливое холодное пламя, которое, извиваясь, движется по небу!
В Оймяконе зимой не только почти нет ветра, но и очень мало осадков. За месяц, что мы были там снег выпадал очень редко. Небо то сияющее, то затянутое легкой дымкой или серым туманом, из которого падает легкий мельчайший снег.
И это неудивительно. Оймякон закрыт от ветров и доступа влаги со всех сторон высокими хребтами. Эти же барьеры в связи со значительной высотой местности обусловливают и скопление в Оймяконской впадине холодного воздуха. Уже с 10 ноября замерз ртутный барометр (спиртового у нас не было: мы не собирались зимовать в горах), и температура даже днем держится все время ниже 40°С. Только в конце ноября на три дня наступает «оттепель», когда днем температура поднимается до минус 30 градусов, и мы выскакиваем из дома неодетые, без шапок. Надо думать, что по ночам уже в ноябре температура была ниже 50 градусов.
Между тем на полюсе холода, в Верхоянске, средняя температура ниже 30 градусов держится с 6 ноября, а ниже 40 градусов — только с 22 ноября. Сравнение с Верхоянском даже этих наблюдений конца октября и ноября показало, что Оймякон должен быть настоящим полюсом холода. И действительно, метеорологические наблюдения, которые позже были поставлены в Оймяконе, показали, что средняя температура зимних месяцев здесь всегда на 3—4 градуса ниже, чем в Верхоянске.
Чтобы использовать полнее пребывание в Оймяконе, я решил, закончив все хозяйственные дела, съездить вверх по Оймяконской долине, в верховья Индигирки, к горячему источнику Сытыган-Сылба. Нам дают «подводы» — трех лошадей и проводника для поездки. Со мной едет оймя-конский фельдшер Н. Харитонов. Благодаря его настояниям исполком построил избу у источника.
Утро 10 нойбря, в день нашего выезда, на редкость морозное. Сегодня окончательно замерзла ртуть. Над Куйдугуном, большим притоком Индигирки, вблизи которого расположены дома Томтора, стоит густой покров тумана, закрывающий горы. Это пар над незамерзшей рекой. От Томтора на юг по широкой долине Куйдугуна идет дорога на Охотск. Вверх по Индигирке идет дорога на Колыму и к источнику Сытыган-Сылба.
Нам подают мохнатых лошадей: мне темно-серую, фельдшеру белую. На третьей — молодой парень Мичика Винокуров. Фельдшер одет соответственно погоде: сверх короткой шубы у него ровдужный верх от кухлянки с капюшоном, на голове шапка из волчьих голов, с рысьей оторочкой; на ней даже торчат волчьи уши. На шее боа из беличьих хвостов — это колымский шарф, на него идет
около двухсот хвостов. Он очень удобен тем, что заиндевевшее место можно сейчас же продвинуть назад.
Я решаюсь ехать в своем полушубке, но надеваю штаны из белого камуса и белые же унты (самый щегольской цвет, по якутским понятиям). Верхний край унтов оторочен разноцветными полосками материи. Якуты не умеют делать красивых наборных унтов, но у о ленных народов — эвенов, коряков — унты бывают иногда изумительны по разнообразию рисунка, состоящего из чередования кусков белого и темно-коричневого камуса.
С места мы выезжаем якутской рысцой, шесть километров в час, и всю неделю, что длилась поездка, трусим этой «хлынью», как говорят в Сибири. Некоторые лошади, идя таким аллюром, могут вытрясти у всадника всю душу.
Путь все время вдоль левого склона долины Индигирки. Там, за рекой, нестерпимо сияет белыми цепями хребет Тас-Кыстабыт, идущий параллельно реке. Впереди лесистая долина Индигирки с белыми пятнами озер и лугов. Нередко попадаются юрты. Эта часть долины Индигирки населена сравнительно густо.
Ночуем у богатого якута, старика Готовцева. В честь нашего приезда он специально натопил юрту. В юрте просторно и чисто, в окнах вставлены льдины, пол покрыт сеном.
Первым делом, входя в юрту, каждый снимает с себя рукавицы, сматывает мерзлую шаль (якуты носят не шарфы, но женские шерстяные шали) и постепенно разоблачается. Как приятно стоять перед «госпожой печкой» (так именуется она в якутских сказках) и прогревать у сильного огня руки, ноги, особенно спину! Хозяева предупредительно вешают мерзлую одежду на жерди под потолком, придвигают низенькие табуретки, у которых ножки не по углам, а по середине сторон.
Затем сейчас же чай. Чтобы согрелись ноги, надо выпить чашек пять — тогда чувствуешь, как живительная теплота растекается по всему телу. Якуты считают необходимым и перед выездом пить и есть побольше, и действительно, после еды не так холодно.
У Готовцева рядом зимняя юрта, в ней также гости, но не особенно почетные. Сам он с женой сидит все время с нами. Тут же в юрте находятся работник и работница. Нас кормят обедом: мне и фельдшеру на тарелку кладут по утке, по куску гуся и куску мяса, а Мичике только мясо. Наши объедки забирает работница и вместе с работником обсасывает кости.
В этом глухом углу Якутии в те годы не были еще изжиты различные формы кулацкой эксплуатации. Батраки Готовцева, вероятно, формально считаются «итемни» — обедневшими и разорившимися бедняками, которые содержатся за счет улуса. Конечно, богачи, у которых они живут, беззастенчиво пользуются их трудом и кормят их плохо.
Другая обычная форма эксплуатации в те годы в Якутии — это «воспитанники». Богатые якуты и частью середняки, имевшие мало детей или не имевшие их вовсе, брали на воспитание чужих детей, получая, таким образом, дешевую рабочую силу. Еще в 1930 году шестнадцать процентов якутских хозяйств имели «воспитанников».
Наконец, очень часто в якутской юрте жило вместе несколько семей. В зимнее время якутский камин с его прямой и широкой трубой, топящийся весь день, требует очень много топлива. Мне говорили в Оймяконе, что за год в одной юрте уходило до трехсот кубометров дров. Заготовка такого количества дров не под силу одной семье, и в одной юрте собиралось два-три, иногда даже четыре хозяйства. Если сожители, «дюккахи», как их называют, были одинаково состоятельны, то они поровну выполняли все работы по дому. Но когда бедняк шел на квартиру к зажиточному, то, конечно, на него падала вся тяжелая работа.
Это эксплуатация в скрытой форме, которую сначала трудно заметить.
Наконец, была еще одна форма кулацкой эксплуатации, которую я отмечал уже не раз: скот богача отдавался на выпас в бедные хозяйства. Поэтому не только у бедняка Атласова оказывалась корова Федора Кривошапкина, но и большие стада оленей у эвенов часто принадлежали какому-нибудь богатому дойдунцу.
Жизнь бедняка якута в Оймяконском районе в те годы была очень тяжела. Если мало скота и нельзя убивать его на мясо, то вся надежда зимой на зайцев. Целая семья иногда сидела по три-четыре дня в ожидании, пока в петлю заскочит заяц. Все это время пили только пустой чай, даже не чай (на него также нет денег), а настой из травы.
Кроме мяса зайцев и домашнего скота основной пищей был тар. Тар — кислое молоко, которое все лето сливается в ушаты или берестяные чаны. Молоко предварительно, до закваски, кипятят. В чанах тар держат до зимы и затем замораживают его в больших формах. Последние лепят из навоза; изнутри форму замазывают снегом, чтобы тар не прикасался к навозу. Потом большие плиты тара держат в амбаре вместе с кругами молока и хаяка. В жидкий тар часто бросают разные остатки: хрящи, кости, коренья; все это растворяется в молочной кислоте. Из тара готовят похлебку с примесью небольшого количества муки.
Хлеб в Оймяконе в 1926 году был очень дорог, и ели его только богачи. Теперь оимяконское население снабжается совершенно иначе, и государственные торговые организации завозят достаточно продуктов питания и других товаров.
Еще два дня мы едем вверх по Индигирке через обширные луга, покрытые снегом, ночуем в юртах, греемся вечером у камелька. Встаем часа в три утра, но традиционное чаепитие перед отъездом задерживает всегда до семи или восьми часов. Уехать без чаю нельзя — обидишь хозяина.
На третий день пересекаем большую реку, один из истоков Индигирки. Река уже покрыта толстым льдом.
Еще один раз ночуем в бедной юрте у озерка Санга-Кюёль и на следующий день едем уже не по наезженной дороге, а по едва протоптанной тропке — эхо след якутов, посланных Харитоновым вперед, чтобы вставить ледяные окна и протопить избу у источника.
Путь к источнику лежит через большое озеро. Оно заходит длинными заливами между остатками морен и «бараньими лбами» (выступами коренных пород, обработанными ледником). Сейчас озеро блестит на солнце, его поверхность гладка, только кое-где виднеются трещины с вздыбленным вдоль них льдом.
Источник вытекает из моренного холма ленивой струйкой. Несмотря на то что мороз держится ниже 40 градусов, температура источника +26 градусов, а вокруг него на камнях сосульки. Вода сильно пахнет сероводородом и на вкус омерзительна. Население давно лечится этой водой от ревматизма и кожных болезней, приезжая сюда, чтобы на час-два опустить в источник руку или ногу. Лечат и скот, собирая глину у источника и прикладывая ее к больному месту.
В 1926 году организация курорта у источника только начиналась. На бугре была построена русская изба, но пока что с ледяными окнами и якутским камином. Проконопачена она очень плохо, и в избе ужасно холодно: пока мы топим, возле камина всего 4 градуса тепла. Мы жмемся к огню и пьем побольше чаю.
Нбчью в избе 12 градусов мороза, и у нас пропадает охота провести здесь еще одни сутки, тем более что пробы воды из источника взяты, утесов вблизи нет и смотреть больше нечего.
Назад едем новой, прямой тропой. Собственно, это даже не тропа, а только следы копыт лошади в снегу. Я постепенно отстаю: плетка бессильна подвинуть вперед моего ленивого коня. Мичика уезжает с фельдшером вперед: они знают, что я привык находить следы и езжу без провожатых.
Наконец мне надоедает стегать коня. Я слезаю и тащу его в поводу, хотя он упирается. Тогда я пускаю его вперед, предполагая, что после длинного пути с Мичикой из Охотска по глубоким снегам конь сильно истощен.
Через некоторое время устаю брести в своих мехах по ямам и хочу сесть на коня. Но чуть только я намереваюсь схватить его за узду, конь бросается в сторону. Я останавливаюсь, он тоже и, косясь на меня, пытается сорвать верхушки трав (я привязал узду к седлу так, что он не может наклонить головы). Тихо, едва переступая, снова подвигаюсь к нему, но, когда я бросаюсь к узде, конь бьет задом.
Так бежим мы по тропе долгое время. С меня льет пот в три ручья. Я сбрасываю шарф, рукавицы, развязываю шапку, расстегиваю полушубок и готов, кажется, постепенно скинуть все.
Когда я открываю уши, то слышу странный шум: как будто пересыпают зерно или ветер стряхивает с деревьев сухой снег. Куда ни обернусь, всюду этот шум, а между тем ветра нет и деревья не шелохнутся. Наконец догадываюсь, что это шуршат кристаллики льда, образующиеся из влаги выдыхаемого мною воздуха. Черский уже описывал этот характерный шум, он появляется при морозе ниже 50 градусов. Якуты называют его «шепотом звезд».
Совсем стемнело. Мы прошли уже около десяти километров — лошадь впереди, я за ней. Иногда ей приходит в голову уйти от следа, и тогда надо забегать кругом и гнать ее на тропку. Наконец ей это надоело, и, встретив узкий ручей вроде рва, она убегает по нему вскачь обратно. Мне это тоже надоело, и я отправляюсь один дальше по следу.
Вскоре встречаю Мичику, которого фельдшер послал мне навстречу. Мичике удается поймать лошадь, и мы едем с ним дальше.
В следующей юрте нас ждал фельдшер. Был приготовлен обильный ужин, даже со стаканом сливок на десерт. Но семья хозяина в унынии: сам он только что приехал от эвенов, куда ездил за пушниной, а вернулся со свежей бленорреей глаз. Он сидит у огня с обвязанной головой и стонет. Фельдшер успел перевязать его и выбросить лекарство — беличий хвост, — которое было приложено к глазам. Он велит ему приехать в больницу, но хозяин отговаривается усталостью.
Глазные болезни, главным образом трахома, раньше сильно были распространены среди якутов. Их передаче способствовали общий таз для мытья и общее полотенце.
Но уже в 1926 году в глухом Оймяконе якуты начинали лечиться в больнице, слушались указаний фельдшера и просили лекарства. Они постепенно отвыкали от прежних, знахарских способов лечения…
Наш обратный путь в Оймякон лежал через те же места, с ночевками в знакомых юртах.
Вернувшись в Оймякон, мы получили первое письмо от наших товарищей, оставшихся на Эльги. Протопопов подробно описывал жизнь зимовщиков. Очень опечалило нас сообщение о тяжелой болезни Афанасия. 1 ноября он почувствовал себя плохо и затем так разболелся, что не мог подниматься и от приступов боли кричал. Старику, как оказалось, шестьдесят семь лет, а при найме он говорил, что пятьдесят пять, и к тому же он застарелый алкоголик. Сейчас боли прекратились, но слабость такая, что он не может сидеть на нарте. Неизвестно, удастся ли его привезти в Оймякон.
Другое, но уже радостное сообщение Протопопова заключалось в том, что 26 октября сделана закваска из кислого молока и сахара и 27-го удалось выпечь хлеб. Вырыли яму и в ней сделали хлебную печь. Это коллективное творчество: закваска — Протопопова, печь — Михаила, а выпекает Петр. Нам прислали в гостинец хорошо выпеченный, вкусный хлебец из пшеничной муки.
Протопопов сделал три термометра для низких температур: один из медной проволоки, другой спиртовой и третий газовый, и будто бы они показывают согласно. Протопопов пишет: «Можете себе представить, какой эффект произвели сумы с одеждой!» И действительно, никто из них не знал, удастся ли мне заготовить одежду или придется ехать в летнем обмундировании.
21 ноября в тумане от оленьего дыхания наши товарищи явились и сами, в больших оленьих шубах, закутанные шарфами. Афанасий приехал также; ему гораздо лучше, он даже может ходить, но я помещаю его в больницу.
Михаил и Петр ворчат. Они представляли себе поездку на оленях спокойным удовольствием, а тут мерзнут ноги, леденеет лицо, а рядом с нартой не побежишь — снег и кочки.
Сегодня 21 ноября, но вместо оленей я получаю от Попова записку: «Во-первых привет и почтение вчера приехал с тунгуса гр-н Николаев Егор и говорит загонял волк оленей не известна сколько оленей свел сколько дней будут содержатся».
По устным сведениям, волки угнали оленей куда-то далеко и их ищут. Целых семь дней прошло, пока снова собрали всех оленей, и только 28 ноября удалось нам двинуться.
За это время открылась еще одна уловка Попова. Уезжая в Сеймчан, Богатырев оставил нам письмо; оно было передано исполкомом Якутгосторгу, Якутгосторгом — Попову для доставки мне. Попов благоразумно его припрятал — мало ли что лишнего может писать судья! Случайно это все вышло теперь наружу, и Попову пришлось отдать письмо. Печати на нем целы, оно предусмотрительно прошито, с иронически теперь звучащей надписью «срочно». В письме Богатырев объясняет, что он должен был поспешить заключить договор с Якутгосторгом на доставку экспедиции, так как весь транспорт в Оймяконе находится в руках нескольких «мощных» лиц, которые с меня иначе сдерут втридорога. К письму был приложен договор. «Мощные» лица все-таки нами попользовались, но благодаря заботливости Богатырева экспедиция пострадала минимально.
Мы используем неделю отдыха, чтобы приготовить для поездки палатки и печки.
Наши короткие печки сдваивает попарно Никульчан — здешний мастер, большой искусник. Он умеет делать все, даже починяет карманные часы, хотя никогда не выезжал из Оймякона. Особенно хорошо он делает ножи, оттачивая их из напильников.
Афанасий все в том же положении — слабость и легкие боли в желудке, но он ни за что не хочет оставаться в Оймяконе: он боится, что одному ему потом никак не выбраться отсюда, а Иннокентий и Яков довезут его до дому. Для него делают специальную нарту: сиденье оплетают веревками и ставят верх из брезента.
В горных ущельях при 60 градусах мороза
28 ноября с утра лихорадочно укладываемся — сегодня приходят олени. Подают нарты: тринадцать для людей (включая двух проводников) и восемь для груза. Все население Томтора собралось посмотреть на отъезд и попрощаться с нами.
Сначала никак не могут распределить груз, людей, оленей, потом все кое-как улаживается, и в половине четвертого, после заката солнца, мы выезжаем. Олени еще не приспособились к нартам: они молодые и многие в первый раз в упряжи. Два моих оленя совсем дикие — едва тронув с места, они сцепляются рогами и падают. Весь поезд останавливается, оленей расцепляют. Через несколько минут другое происшествие: в овраге моя нарта опрокидывается и я вываливаюсь. Все очень рады, а в особенности довольны приехавшие с Эльги: они все уже вываливались из нарт и теперь считают себя опытными путешественниками.
Нарта сделана так, что опрокидывается очень легко. На двух широких полозьях укреплены плоские столбики — «копылья», соединенные поперечинами из тальника или иногда лиственницы. Спереди полозья соединены дугой из тальника — «бараном».
Упряжка оленей необыкновенно проста и остроумна: широкая ременная петля, перекинутая через шею, проходит под передней внутренней ногой; ременная постромка идет от этой шлеи к саням, перекидывается через баран и протягивается к другому оленю. Запрячь и распрячь оленей — дело одной минуты: накидывают петлю на голову оленя, поднимают ему ногу и просовывают в петлю. Если один олень тянет плохо, другой сейчас же оттягивает постромку вперед, и ленивый олень попадает ногами в баран. Таким образом, оба принуждены тянуть одинаково.
Общий ход регулируется передними нартами. Обычно проводник ведет связку из десяти нарт, каждая пара оленей привязана к предыдущей нарте недоуздком. Как только трогает передняя нарта, следующие принуждены бежать. Трогают они легко, сразу переходя на рысь. Если нарта из связки слишком раскатывается, олени разбегаются в стороны, а нарта, ударяясь бараном об идущую впереди, останавливается. В нарте нет ни одного гвоздя, все ее части связаны ремешками.
Грузовые нарты имеют ширину около шестидесяти — семидесяти пяти сантиметров, а длину в рост человека. Беговые, на которых ездят эвены или проводники-якуты, не шире пятидесяти сантиметров и почти на метр длиннее. У них спереди есть еще вертикальная дуга, за которую можно держаться, когда бежишь рядом. Эти нарты еще легче опрокидываются, но якуты и эвены никогда не лежат на нарте, а сидят, свесив ноги и поддерживая нарту ногой, когда она накреняется.
Мы устраиваемся по-барски: сзади к нарте привязываем груз, подкладываем под себя оленью шкуру, и, таким образом, можно полулежать и даже спать, но это опасно. Спит только один техник Чернов. Нередко слышишь дикие крики «Тохто!» («Стой!») и затем видишь Чернова, волочащегося по снегу под опрокинутой нартой, а возница не слышит (или из озорства делает вид, что не слышит), продолжая мчаться вперед.
В первый день мы делаем немного — всего 15 километров. Ночевка в лесу. Для первого раза тепло, всего только 35 градусов мороза, но с непривычки кажется тяжело. Надо разгрести снег, нарубить и связать жерди, поставить их двумя пирамидами и к положенным сверху продольным жердям привязать палатку. Потом поставить печку, приладить трубы. Сегодня это все делается очень медленно, все не налажено; долго приходится ждать, пока принесут жерди, напилят дрова. В темноте никак не собрать печку, трубы не приходятся друг к другу, хотя в Оймяконе они хорошо подходили. Наконец печка нагрелась, можно скинуть с себя часть мехов.
На следующий день пересекаем плоские отроги Верхоянского хребта и выходим на Ючегей-Юрях, приток Кюёнтя. На речке несколько юрт. Вокруг много болот, снега очень мало, и нарты постоянно опрокидываются на кочках. Проводник этого не видит и не слышит; олени тащат нарту полозьями вверх по кочкам, и ящики и сумы одна за другой рассыпаются по пути. Много времени пройдет, пока едущие сзади докричатся проводника.
1 декабря проезжаем юрту нашего проводника и пьем у него чай. Это последнее жилье, а дальше на 500 километров ледяная пустыня без жилья. Разве только встретим эвенов. Юрта стоит в урочище Джакай — это расширение в горах, где сходятся три реки, образующие вместе большую реку Кюёнтя. К северу от нас высятся уже большие горы, продолжение Брюнгадинской цепи, которую мы пересекали летом.
Сначала никак не могут распределить груз, людей, оленей, потом все кое-как улаживается, и в половине четвертого, после заката солнца, мы выезжаем. Олени еще не приспособились к нартам: они молодые и многие в первый раз в упряжи. Два моих оленя совсем дикие — едва тронув с места, они сцепляются рогами и падают. Весь поезд останавливается, оленей расцепляют. Через несколько минут другое происшествие: в овраге моя нарта опрокидывается и я вываливаюсь. Все очень рады, а в особенности довольны приехавшие с Эльги: они все уже вываливались из нарт и теперь считают себя опытными путешественниками.
Нарта сделана так, что опрокидывается очень легко. На двух широких полозьях укреплены плоские столбики — «копылья», соединенные поперечинами из тальника или иногда лиственницы. Спереди полозья соединены дугой из тальника — «бараном».
Упряжка оленей необыкновенно проста и остроумна: широкая ременная петля, перекинутая через шею, проходит под передней внутренней ногой; ременная постромка идет от этой шлеи к саням, перекидывается через баран и протягивается к другому оленю. Запрячь и распрячь оленей — дело одной минуты: накидывают петлю на голову оленя, поднимают ему ногу и просовывают в петлю. Если один олень тянет плохо, другой сейчас же оттягивает постромку вперед, и ленивый олень попадает ногами в баран. Таким образом, оба принуждены тянуть одинаково.
Общий ход регулируется передними нартами. Обычно проводник ведет связку из десяти нарт, каждая пара оленей привязана к предыдущей нарте недоуздком. Как только трогает передняя нарта, следующие принуждены бежать. Трогают они легко, сразу переходя на рысь. Если нарта из связки слишком раскатывается, олени разбегаются в стороны, а нарта, ударяясь бараном об идущую впереди, останавливается. В нарте нет ни одного гвоздя, все ее части связаны ремешками.
Грузовые нарты имеют ширину около шестидесяти — семидесяти пяти сантиметров, а длину в рост человека. Беговые, на которых ездят эвены или проводники-якуты, не шире пятидесяти сантиметров и почти на метр длиннее. У них спереди есть еще вертикальная дуга, за которую можно держаться, когда бежишь рядом. Эти нарты еще легче опрокидываются, но якуты и эвены никогда не лежат на нарте, а сидят, свесив ноги и поддерживая нарту ногой, когда она накреняется.
Мы устраиваемся по-барски: сзади к нарте привязываем груз, подкладываем под себя оленью шкуру, и, таким образом, можно полулежать и даже спать, но это опасно. Спит только один техник Чернов. Нередко слышишь дикие крики «Тохто!» («Стой!») и затем видишь Чернова, волочащегося по снегу под опрокинутой нартой, а возница не слышит (или из озорства делает вид, что не слышит), продолжая мчаться вперед.
В первый день мы делаем немного — всего 15 километров. Ночевка в лесу. Для первого раза тепло, всего только 35 градусов мороза, но с непривычки кажется тяжело. Надо разгрести снег, нарубить и связать жерди, поставить их двумя пирамидами и к положенным сверху продольным жердям привязать палатку. Потом поставить печку, приладить трубы. Сегодня это все делается очень медленно, все не налажено; долго приходится ждать, пока принесут жерди, напилят дрова. В темноте никак не собрать печку, трубы не приходятся друг к другу, хотя в Оймяконе они хорошо подходили. Наконец печка нагрелась, можно скинуть с себя часть мехов.
На следующий день пересекаем плоские отроги Верхоянского хребта и выходим на Ючегей-Юрях, приток Кюёнтя. На речке несколько юрт. Вокруг много болот, снега очень мало, и нарты постоянно опрокидываются на кочках. Проводник этого не видит и не слышит; олени тащат нарту полозьями вверх по кочкам, и ящики и сумы одна за другой рассыпаются по пути. Много времени пройдет, пока едущие сзади докричатся проводника.
1 декабря проезжаем юрту нашего проводника и пьем у него чай. Это последнее жилье, а дальше на 500 километров ледяная пустыня без жилья. Разве только встретим эвенов. Юрта стоит в урочище Джакай — это расширение в горах, где сходятся три реки, образующие вместе большую реку Кюёнтя. К северу от нас высятся уже большие горы, продолжение Брюнгадинской цепи, которую мы пересекали летом.