Страница:
- Ах,- сказала она, не отстраняясь,- вам следует поговорить с maman!
- О чем? - спросил он, не понимая.- Я люблю вас навеки...
- Тем более,- сказала она.- Если вы просите моей руки, как же можно, минуя maman? Как она скажет, так и будет. Вы мне тоже приятны, не скрою, но как же без maman?
Они вернулись к танцам, никем не замеченные. Позже Мятлев уехал домой. И уже в карете, засыпая на плече гувернера, подумал, что не знает, о чем говорить с Машенькиной матерью и как говорить, и еще подумал о том, что девочка вовсе не так хороша, хотя это у нее было такое нежное и, наверное, горячее, что хотелось прикоснуться.
И все-таки это был уже опыт, на который он опирался впоследствии в разговорах с бывалыми кавалергардами.
Потом он соблазнил, едучи как-то в свое костромское имение, молодую розовощекую поповну. Вернее, она соблазнила его. От нее пахло молодостью, рекой и луком, и это запомнилось Мятлеву на всю жизнь. Переполненный любовным опытом, он некоторое время скептически относился к женщинам, покуда кавалергардская фортуна не обязала его придерживаться установленных правил. В этой звонкой среде все было на виду, на ладони. Донжуаны в кирасах исповедовались друг другу с жаром отправляющихся в последнюю битву или на эшафот. История следовала за историей, любовные приключения сменяли друг друга. Кавалергардская казарма гудела. У начинающих кружились головы и захватывало дух. Послу-шать разговоры, так могло показаться, что все женщины Петербурга, сойдя с ума, поклялись в вечной неверности своим мужьям и с легкостью устремились в объятия скучающих офицеров. Наверное, в этом был свой резон. Умение как ни в чем не бывало дружить с мужем своей любовницы - вот что было высшим и тончайшим признаком совершенства. Захотелось испытать и это, словно попробовать холодную воду кончиками пальцев, прежде чем окунуться в нее с головой. Удобный случай не заставил себя долго ждать, ибо он всегда возле нас и тотчас объявляется, лишь прояви мы к нему расположение.
8
Жене барона Фредерикса, действительного тайною советника и камергера, Анне Михайловне Фредерикс, урожденной Глебовой, перевалило за тридцать, но она продолжала оставаться все той же пленительной Анетой, с движениями, исполненными чарующей грации. Она редко бывала в свете, что придавало ее имени оттенок таинственности, а молчаливость усиливала это впечатление в глазах окружающих ее людей. Мятлев встречал ее и раньше, но положение замужней дамы и натуральная сдержанность в ней, граничащая с холодностью, не располагала его к чувствам. Однако время шло, и они встретились на большом балу, кажется, на рождество, а может, несколько раньше, и он впервые танцевал с ней. Что-то вдруг словно ожгло его, едва он коснулся ее руки, тонкий надменный аромат исходил от ее розового шелка и черных локонов. Ее большие сливовидные глаза были неотрывно устремлены на него, но выражали больше равнодушия, нежели интереса. Танцевала она легко, но без страсти и азарта молоденьких барышень, несмотря на то, что Мятлев с непонятным волнением пытался передать ей хоть малую искру бального вдохновения.
- Вы редко выезжаете,- проговорил он, чтобы не быть в одиночестве.
Она не ответила, лишь снисходительно улыбнулась.
Неожиданно он понял, что она неописуемо хороша, пленительна и что случится непоправимое, ежели он не сможет отныне видеть ее часто. Это было в нем так сильно, как никогда до того. Он старался не глядеть на нее, чтобы не быть убитым наповал, смеялся в душе, пытаясь залить бушующее пламя, но попытки были напрасны. Глубокие ее глаза и розовый шелк платья казались ему грозовым небом. Дышалось трудно, с ужасом. Она, видимо, не испытывала ничего подобного, так как, стоило ему взглянуть на нее, он встречал ее спокойный взгляд и все ту же снисходительную улыбку.
- Вы будете у Бобринских в следующий четверг? - задыхаясь, спросил он.
Она пожала плечами, не отводя взгляда.
В душе Мятлева бушевала буря. Он искал ее ко второму танцу, но не мог найти. Наконец ему сказали, что она уехала. Он был в смятении, однако, возвращаясь домой, вдруг ощутил себя здоровым и спокойным, объяснил это собственной каменностью и в раздражении на себя самого за эту каменность и черствость пытался взвинтить себя. Начал было письмо к ней, но слова выходили слишком прохладны. Наступил четверг. Он летел в карете и думал: "Как стыдно, как я безобразно спокоен! Что это со мной?.. Нет, я люблю eel Вот именно, люблю..." Вошел в залу. Ее не было... Вдруг она появилась со своим мужем, уже немолодым рыжим человеком, который тотчас удалился к таким же, как он, играть или делиться впечатлениями дня, кто знает. Как только он ее увидел, нешуточная страсть вспыхнула в нем. "Ага!" - позлорадствовал он над самим собой. Она была милостива. Узнала. Они танцевали. Взгляд ее был уже без прежней снисходительности. Напротив, что-то даже теплое и располагающее промелькнуло в нем и в выражении ее лица, так что Мятлев вдруг освободился от кошмаров, преследовавших его целую неделю.
- Я все время думал о вас,- признался он.
Она не ответила, но поглядела на него с интересом.
- Побудьте подольше,- попросил он.- А то вы исчезаете...
И она исчезла, не дождавшись середины бала, и снова оставила его в пустоте и неопределенности. И тут же, к его досаде, пламя начало угасать. Он еще цеплялся за него, раздувал, припоминая ее плечи, щеки и тепло, идущее от них, вечное, обольстительное и проклятое. Он еще вдалбливал себе в голову мысль о своей невероятной любви, но говорил об этом уже сдержаннее, видя перед собой четкий контур адюльтера.
Вдруг от Фредериксов пришло приглашение посетить их! Так просто и изысканно выглядел надушенный конверт, что мой князь встрепенулся и отправился к ней за два часа до намеченного срока. Он отпустил карету. Спохватился, но было уже поздно. И, пока не наступила минута, дозволяющая пойти, не нарушая приличий, он около полутора часов фланировал невдалеке от особняка Фредериксов. И вот наконец он вступил на спасительный берег, где был совсем иной порядок, иные нравы, иные страсти. Не так шуршал под ногами ковер, не так потрескивали свечи, неведомый сквозняк овевал его, покуда он, замирая, переступал по лестнице деревянными ногами. Почти угасший огонь вновь бушевал в нем. Он снова любил и был счастлив. Все, что он еще мог увидеть вокруг себя, приводило его в умиление, на всем он видел легкое касание ее руки, дыхания, взгляда. Мраморная лестница казалась нескончаемой, и неожиданные листья живой смоковницы сочились сквозь белые перила неизвестно откуда, и почему-то в голове вертелся вздорный мотив и первая строчка: "Я сорвал для тебя этот цветик лесной..." Что там было дальше, Мятлев не помнил, лишь старательно повторял эту строчку. Перед распахнутой дверью в гостиную он зажмурился. Она пошла к нему навстречу.
- Здравствуйте, князь. Мы рады вас видеть,- сказала она, и он впервые услыхал ее голос. Ноги приобрели прежнюю упругость и устойчивость. Он поцеловал ее руку. Вдруг ему показалось, будто нечто мягкое, темное, неопределенное выдвинулось из глубины гостиной и на мгновение заслонило свет. Затем оно осторожно приблизилось и остановилось неподалеку.
- Знакомьтесь,- услыхал он над собой.- Вот и наш славный князь.
Перед Мятлесым стоял сам Фредерикс в простом полуфраке. Мятлев машинально сравнил их обоих.
- Я очень рад,- сказал камергер.- Анна Михайловна не ошиблась, вы действительно милы.
Князь растерялся и не знал, что это: учтивый выпад или признание.
"Нет, это невозможно,- подумал он, вновь мельком оглядывая их обоих и сравнивая,- это ошибка..."
- Ну, что же вы остановились, князь,- сказала она.- Пожалуйте.
- Пожалуйте,- повторил камергер.
Бедный князь! Что чувства делают с человеком! Их избыток так же вреден, как и нехватка. Подумать только, взбираться на такую головокружительную высоту, чтобы убедиться, что она не высота, а лишь предгорье, а главное там, дальше, и достичь до него - немыслимая затея.
- Я вижу в вас черты вашей матушки,- сказал камергер, когда они устроились в креслах.- Я помню се, она была несравненно хороша.
- Все Мятлевы красивы,- сказала Анета. Князь покраснел.
- Воистину,- отозвался Фредерикс,- уж вы, князь, должны к этому привыкнуть. Анна Михайловна просто очарована вами, и я теперь вижу, как она права. Все князь да князь, князь да князь...
Мятлев покраснел.
"Я люблю ее!" - подумал он упрямо.
Камергеру было за пятьдесят. Гладко выбритое, цветущее его лицо дышало здоровьем и покоем. Говорил он уверенно, почти не разжимая по-юношески ярких губ. Да, уверенно, но деликатно.
- Теперь я наконец смог познакомиться с вами. О вас много говорят и уже давно. Вы, князь, тайна. Что же до меня, то я люблю прозрачность. Тайна для меня обременительна. Вы улыбаетесь, князь, и слава богу. Вы, я вижу, слишком умны и, может быть, не обижайтесь, несколько ленивы, чтобы предаваться амбиции. Кажется, я угадал... Я имею в виду не праздную лень посредственности, а способность не быть суетным, вот что я имею в виду. Ваш приход, князь, большая честь для меня...
- Вам понравилось в четверг?- обратилась Анета к Мятлеву.- Не правда ли, там было мило?
- О да,- торопливо откликнулся князь Сергей,- но со второй половины стало скучнее.
- А мы как раз уехали,- мягко напомнил Фредерикс,- у Анны Михайловны начались головные боли. Мы уехали.
Мятлев вновь покраснел и тут же заметил легкое неодобрение с ее стороны.
- А кстати,- сказал камергер,- однажды я проезжал мимо вашего дома; это прекрасный дом, хотя в некоторой запущенности. Впрочем, это ему идет. Я не люблю новые дома. Они мне кажутся самонадеянными. У них слишком вызывающая внешность, они буквально лопаются от самодовольства, очевидно по-своему считая, что им все можно. Меня это приводит в негодование. Позвольте, думаю я, с какой стати вы так самонадеянны? С первой же встречи вы пытаетесь убедить меня в собственной значительности и в том, что у вас все права и вообще все. А не боитесь ошибиться? Хочется спросить у них: не боитесь? А ведь ошибка страшнее преступления. И, кроме того, мне отвратительно видеть наше недоумение, когда вы попадаете впросак... Да, ваш дом мне приятен именно тем, что не самонадеян, а стало быть, великодушен. Есть высшее благородство в молчании и умении не искушать судьбу для осуществления каких-то утопий. Вы согласны со мной? Ну, естественно...
Теперь покраснела она.
- Некоторые ощущения,- продолжал камергер,- требуют того, чтобы их превозмогать. Не правда ли?.. Не хотите ли трубку, князь? Как вам понравилась смоковница возле лестницы? Анна Михайловна потратила множество усилий, чтобы это библейское растение украсило старый дом.
"Я сорвал для тебя этот цветик лесной..." - пропел про себя Мятлев.
- Вы, я слышал, отличились на Кавказе... И рана была тяжела? продолжал Фредерикс.- Вот вам парадокс: русский кавалергард (тогда вы не были кавалергардом?), русский офицер, по своему историческому характеру существо домашнее, великодушное, склонное к неге и расточительству, лежит на диком бреге азиатской речки со вспоротым животом, вы извините, князь, за натуральность, но ведь так?.. А разве вам приходилось там задумываться о значитель-ности вашей миссии? Нет? Вот видите... Для юнца это приключение, для человека средних лет и заурядного - парадокс, для личности, мыслящей государственными категориями,- единственно разумный образ действия, а не каприз кого-то для чего-то. Вот Анна Михайловна делает мне знаки в том смысле, что я говорю несуразности. Я не буду больше говорить несуразности, я только хочу сказать вам, что существует ход истории, а наше дело ему споспешествовать.
- Да,- сказал Мятлев, как в полусне,- много крови и слишком много оправдательных документов.
- Видите ли, князь,- улыбнулся Фредерикс,- и снова парадокс, но уже истинный: жизнь возвышается только жертвами.
Он сидел в кресле, спокойно откинувшись. Анета с загадочной улыбкой глядела на Мятлева. Князь же все ждал чего-то, все чего-то ждал, вслушиваясь в ровный, уверенный, неторопливый голос камергера. Постепенно он перестал понимать весь смысл, а улавливал лишь отдельные слова, затем ненадолго ясность восприятия восстанавливалась, но тут же пропадала снова. И это его не беспокоило. Беспокоило другое, что он ждал чего-то, а оно не наступало.
- ...или, например,- говорил камергер,- западное славянство ни в коей мере не заслужи-вает нашего участия, ибо мы без него устроили наше государство, без него возвеличились и страдали, и оно... зависимости... ничего... историческое существование...
Мятлев улыбнулся ей, она не изменила своего напряженного выражения. Он дал ей понять, что он сгорает, для него все кончено; как-то он это попытался ей объяснить, внушить. Видимо, это ему удалось, и, видимо, она чувствовала, что все напрасно, ибо ничего не предпринимала. Время визита подходило к концу.
- ...как все люди с чрезмерным самолюбием,- продолжал Фредерикс,которые страшатся неудач, в финансовых делах этот граф был ужасно застенчив. Это его и погубило... получив... занесло... прельстившись...
Согласно кивая Фредериксу, проникновенно морща лоб и с мнимой многозначительностью барабаня пальцами по колену, Мятлев все же успевал мельком взглядывать на нее и рассматри-вать ее как бы впервые. Она была уже не та: уже без надменности и будто бы не так смугла и не так загадочна. Что-то в ней появилось домашнее... Ах, вот она какая?.. "Значит, вот она какая?" - с удивлением думал Мятлев.
-...когда просвещение блеснет перед полуварварами,- продолжал камергер,- то прежде всего хватаются они за роскошь, как дети... огонь... смысла... повседневное...
- Мы всегда будем рады видеть вас,- сказала она Мятлеву, когда он поднялся.
- Да, да,- подтвердил Фредерикс, также вставая.- Весьма.
Она провожала его одна, без своего камергера, который как-то незаметно исчез, переполненный внезапными озарениями. На белой мраморной лестнице они были совершенно одни, и Мятлев обернул к ней страдающее лицо, обрамленное листьями смоковницы, словно пытался выяснить наконец, какова же его участь отныне.
- Ваша горячность, князь,- она приложила палец к губам и засмеялась,не делает вам чести... Надеюсь, вам было не скучно? - Пока он целовал у нее руку.- Надеюсь, вам было не скучно?
Легко ей было говорить, она видела перед собой кавалергарда, красивого и притягательно-го, чуть робеющего то ли от неуверенности, то ли от изощренного плутовства, а он меж тем ощущал себя пилигримом в рубище, добравшимся наконец до главного и понявшим всю тщету трагических своих усилий.
- Бедный князь,- проговорила она шепотом,- приезжайте, ну, хоть завтра... Я буду ждать вас...- и глядела ему вслед, как он сходит по белым ступеням, как лакей подает ему шубу, как он хочет обернуться, чтобы взглянуть на нее, и как сдерживается, чтобы не обернуться.
9
"Завтра" - какое ехидное понятие. Как много надежд рождает оно для рода людского, ничем в результате не отдаривая. Воистину прав был Вольтер, с горечью утверждая, что мы не живем, а только надеемся, что будем жить. Зачем? Зачем? Пустота этого слова заманчива. Оно, как порожняя винная бочка, гудит, надрывается, многозначительно ухает, покуда не развалится и не обнажит давно истлевшие доски. Зачем? Зачем? Уж ежели доверять, то лишь нынешнему дню, лишь этому мгновению, а не призрачным фантазиям, чтобы потом не плакать горько, чтобы не раскаиваться... Неужели прошлое ничему нас не учит?
Она сказала: "Завтра". Эх, князь! Ты не одобрял моей насмешливости и почитал меня не в меру злоязычным, когда я пытался предостеречь тебя от твоих надежд.
- Мне сладко, и голова кружится,- ответил ты.- Завтра все решится.- И снова принялся за прежнее: "Я люблю ее! Ах, как я люблю!"
Однако сон был спокоен. Утром он накинул шубу и вышел в парк.
Не знаю, насколько можно было величать парком это запущенное царство корней, ветвей и листьев на краю Петербурга. Во всяком случае, затеряться там было легко. Уже давно никто не занимался этим пространством земли, дав ему однажды полную свободу жить как заблагорассудится. Со стороны фасада еще удивляла воображение чугунная решетка, строго отделяя заросли от улицы, от мира. Но с других сторон затейливые дощатые заборы пришли в ветхость и постепенно обратились в прах, и все смешалось, переплелось, аллеи заросли, лишь кое-где змеились тропинки, проторенные случайными людьми или бездомными псами.
Зима делала этот бывший парк прозрачнее и светлее, исчезали таинственные закоулки, потухали неведомые голоса, тучи пернатых перекликались где-то на далеком юге, и лишь тяжелые вороны вскрикивали среди голых ветвей и неизвестные следы синели на ровном снегу.
И вот он ходил по парку, по единственной утоптанной дорожке, радуясь предстоящему свиданию и тайно мучаясь, потому что маленькая капелька яда, пролитая мной, делала свое дело.
Дорожка уводила от заднего крыльца большого княжеского дома к столетней липе, обегала ее толстенный ствол и устремлялась в глубину парка по направлению к Невке, словно надеялась пересечь парк, и реку, и весь мир, но у единственной уцелевшей скамьи внезапно прерывалась, потонув в сугробе.
Вдруг ему почудилось за спиной скамьи легкое движение. Он шагнул туда.
Перед ним стоял хмурый розовощекий мальчик в крестьянской поддевочке, в черных валенках. Нежданный этот маленький гость стоял с вызывающим видом, загородившись деревянным мечом. Меч дрожал в тонкой озябшей ручке, пальцы другой сжимали ветку рябины, и багряные ягоды на ней переливались, как ярмарочные стекляшки.
Мальчик был не из людской, за это князь мог поручиться. Видимо, он пришел издалека, из глубины зарослей, из другого мира, утопая в рыхлом снегу, опираясь на деревянное оружие, как на посох.
- Откуда ты, мальчик? - тихо спросил Мятлев и повернулся было кликнуть Афанасия: отвести мальчишку обогреть, дать чаю, спровадить...
- А не хочешь собственной кровью залиться? - крикнул мальчик.
- Вот как? - растерялся Мятлев.- А для чего же вам рябинка?
Мальчик дерзко рассмеялся и погрозил мечом. Морозный ветер стал заметнее. Ручка, сжимавшая меч, посинела и напряглась, но та, в которой была ветка рябины, поразила Мятлева - так изысканно был отставлен мизинец, будто маленький ангел с оливковой ветвью стоял перед князем,- и князь смутился за свой вопрос.
- Какая еще рябинка? - спросил мальчик презрительно.- Где ты увидел рябинку, несчастный?.. А хочешь, я пощекочу у тебя в брюхе вот этим! - и он снова потряс мечом.
- Рябинка на что? - спросил Мятлев.- Веточка...
- На могилку твою положу,- сказал мальчик звонко и вызывающе.
- Вот как? - еще пуще растерялся князь.- А как зовут вас, сударь?
- Я из благородного рода ван Шонховен,- сказал мальчик замерзшим ртом.
- А разве можно маленьким мальчикам одним... в пустом парке...
Мальчик засмеялся в ответ.
Князь решительно направился к дому.
- Трус! - крикнул мальчик, потрясая мечом.- Вот ужо!..- и заковылял в сторону зарослей, проваливаясь в снег, опираясь на меч, и вскоре скрылся из виду.
Еще долго серые глаза маячили перед Мятлевым, и он все воображал, как прячет маленькую озябшую ручку в своих ладонях, однако к вечеру мальчик больше не вспоминался, и князь был готов торопиться к своей Анете, пренебрегши моими предостережениями. Час пробил, и он помчался. Однако уже в вестибюле Мятлев по каким-то едва уловимым признакам догадался, что что-то произошло: то ли смоковница не казалась ему по-прежнему пышной, то ли мрамор лестницы крошился и на всем вокруг лежала мелкая розовая пыль.
Ему сказали, что баронессы нет дома. Как так? А вот так. Они давно уехали-с, а когда будут, не сказывали. Князь Мятлев? Непременно, ваше сиятельство... Господин камергер? Как с утра уехамши, так до сей поры-с не объявлялись...
Тут надо было на него посмотреть, на моего князя. Моих предупреждений он, естественно, не вспоминал, когда мчался через Петербург в свою трехэтажную крепость.
О, если бы судьба занесла его к нам в Грузию и он смог бы однажды на рассвете вдохнуть синий воздух, пахнущий снегом и персиками, и увидел бы мою сестру Марию Амилахвари - все будущие беды отступили бы от него и боль разом утихла.
10
Князь баронессу не любил, я в этом более чем уверен. Уж эти мне капризы... Просто он распалился, получив отказ, а любому мужчине понятно, что это значит. И, пребывая в полубреду отчаяния и хмеля, он даже пытался писать ей...
Внезапно, черт знает с чего, ему сделалось легче. Он выглянул в окно, там было много снега и солнца, и обида, нанесенная баронессой, потускнела и почти прошла. Стало даже скучно вспоминать это происшествие и себя вспоминать его участником. "Какая еще любовь? - подумал он, усмехаясь.Когда бы она бесстыдно явилась сама, и плакала бы, и валялась в ногах, я со страху взобрался бы на подоконник, словно барышня, спасающая свою невинность, вот тогда бы в этом порыве страсти, преисполненные сумасбродства, мы еще могли бы говорить о любви..." И тут он осекся - под вековой липой стоял давешний мальчик, и князю стало совсем легко. Вот вам и баронесса, вот вам и любовь! Будто я этого не предчувствовал.
Солнце сияло, небо было бледно-голубым. Мальчик медленно приближался к дому. Наконец он подошел уже так близко, что можно было различить его розовые щеки и пуговицы на армячке... Вот вам и любовь к баронессе... Ежели она и была, любовь, так что ж она так рано потускнела? Мальчик подошел уже к самому дому, стоял возле крыльца и озирался. Мятлев крикнул Афанасия и велел пригласить путешественника. И вот уже через секунду, одетый в латаный ливрейный фрак, обутый в худые валяные сапоги, с идиотским цилиндром на макушке, Афанасий распахивал перед маленьким гостем тяжелую дверь и призывно вытягивал руку, и скалился, и притаптывал снег.
Наконец мальчик вошел в комнату. Меча не было. Пухлые губы едва шевелились в растерянной улыбке. Князю вспомнилось странное имя.
- Господин ван Шонховен?
И он, дружелюбно распахнув руки, пошел навстречу гостю, так и не успев прикрыть халатом истерзанной кружевной рубашки.
- Ах! - воскликнул мальчик и быстро отвернулся.
"Действительно,- спохватился князь,- и туалет и рожа с похмелья".
Афанасий удалился за дверь. Князю захотелось приободрить мальчика, сказать непринужденно: "Ты чего, дурачок? Ну, хочешь, я тебе покажу раскрашенные картинки?" Но мальчик рассмеялся, сверкнув белыми зубами, взгромоздился, в чем был, " кресло и спокойно глянул на хозяина дома: "Ну-с?"
- Теперь так,- сказал Мятлев, глупо улыбаясь,- не хотите ли щей?
Мальчик, видимо, совсем освоился, да и суетливость Мятлева придавала ему бодрости, будто это о н был хозяином дома и князь к нему заявился, неизвестно для чего.
- Maman даже не догадывается, где я,- сказал гость.- А вы меня испугались тогда? Вы думали, что я вас могу ударить мечом?.. Нет?
- Господин ван Шонховен,- сказал Мятлев,- что же побудило вас искать со мною встречи?
Гость засмеялся. Быстро накатывали сумерки. За окнами заголубело. Издалека послышались колокола.
- Просто так,- сказал мальчик и прищелкнул языком.- О вас много говорят,- и снова прищелкнул,- а я думаю, дай-ка погляжу.
- Что же говорят?
- Разное.
- Кто же это говорит? - удивился Мятлев.- Да разве жизнь стариков должна интересовать маленьких мальчиков?
- А ведь интересно,- засмеялся мальчик.
- Ничего интересного,- обиделся Мятлев и велел Афанасию проводить шалуна.
Однако гость забрался под стол и отказывался оттуда выходить, и потому бессильный Афанасий скакал вокруг козлом, причитал, выдумывал:
-...а вот мы вас... а вот я сейчас... а где моя плеточка?.. Хватай его, неслуха...- Потом взмолился:- Сударь, а вас-то ищут. Пять лакеев да семь солдат, все с фонариками, с факелами, с алебардами бегают по двору, их ваша матушка, сударь, послали...
Мальчику нравилась игра, и он смеялся, покуда два взрослых человека выуживали его из-под стола. Наконец это удалось, и Афанасий, приговаривая, повел гостя из комнаты.
- Я к вам еще приду,- сказал на прощание мальчик и худенькой ручкой застегнул пуговицы на армячке.- Вы меня не бойтесь...
Едва дверь за ними затворилась, как образ недоступной Анеты возник из полумрака, черт бы его побрал!
11
"...горечь, граничащая с отвращением, и тут же восторженное преклонение. Безвкусица, готовая свесть с ума, и крайняя утонченность... Нет, тут что-то есть! Я готов биться об заклад, что я именно влюблен, как ни в кого еще доселе, но сомнения мешают мне быть твердым".
Так записал Мятлев в своем дневнике 3 декабря 1844 года.
"...Нет, это не любовь. Я боюсь встретиться с нею. И что мне эти пошлые разговоры о бароне и прочих чудесах?.. Вчера вечером случился дождь, от зимы ничего не осталось. "Помнишь ли труб заунывные звуки..." Откуда это?., "...брызги дождя, полусвет, полутьму?.." Не понимаю, откуда, но, кажется, слышу звуки этих труб, а заслышав, готов встрепенуться даже... да не напрасно ли?.. Нынче утром под окнами носился господин ван Шонховен. Я обрадовался ему, как родному, звал, манил, но он не внял..." - это уже 6 декабря.
- О чем? - спросил он, не понимая.- Я люблю вас навеки...
- Тем более,- сказала она.- Если вы просите моей руки, как же можно, минуя maman? Как она скажет, так и будет. Вы мне тоже приятны, не скрою, но как же без maman?
Они вернулись к танцам, никем не замеченные. Позже Мятлев уехал домой. И уже в карете, засыпая на плече гувернера, подумал, что не знает, о чем говорить с Машенькиной матерью и как говорить, и еще подумал о том, что девочка вовсе не так хороша, хотя это у нее было такое нежное и, наверное, горячее, что хотелось прикоснуться.
И все-таки это был уже опыт, на который он опирался впоследствии в разговорах с бывалыми кавалергардами.
Потом он соблазнил, едучи как-то в свое костромское имение, молодую розовощекую поповну. Вернее, она соблазнила его. От нее пахло молодостью, рекой и луком, и это запомнилось Мятлеву на всю жизнь. Переполненный любовным опытом, он некоторое время скептически относился к женщинам, покуда кавалергардская фортуна не обязала его придерживаться установленных правил. В этой звонкой среде все было на виду, на ладони. Донжуаны в кирасах исповедовались друг другу с жаром отправляющихся в последнюю битву или на эшафот. История следовала за историей, любовные приключения сменяли друг друга. Кавалергардская казарма гудела. У начинающих кружились головы и захватывало дух. Послу-шать разговоры, так могло показаться, что все женщины Петербурга, сойдя с ума, поклялись в вечной неверности своим мужьям и с легкостью устремились в объятия скучающих офицеров. Наверное, в этом был свой резон. Умение как ни в чем не бывало дружить с мужем своей любовницы - вот что было высшим и тончайшим признаком совершенства. Захотелось испытать и это, словно попробовать холодную воду кончиками пальцев, прежде чем окунуться в нее с головой. Удобный случай не заставил себя долго ждать, ибо он всегда возле нас и тотчас объявляется, лишь прояви мы к нему расположение.
8
Жене барона Фредерикса, действительного тайною советника и камергера, Анне Михайловне Фредерикс, урожденной Глебовой, перевалило за тридцать, но она продолжала оставаться все той же пленительной Анетой, с движениями, исполненными чарующей грации. Она редко бывала в свете, что придавало ее имени оттенок таинственности, а молчаливость усиливала это впечатление в глазах окружающих ее людей. Мятлев встречал ее и раньше, но положение замужней дамы и натуральная сдержанность в ней, граничащая с холодностью, не располагала его к чувствам. Однако время шло, и они встретились на большом балу, кажется, на рождество, а может, несколько раньше, и он впервые танцевал с ней. Что-то вдруг словно ожгло его, едва он коснулся ее руки, тонкий надменный аромат исходил от ее розового шелка и черных локонов. Ее большие сливовидные глаза были неотрывно устремлены на него, но выражали больше равнодушия, нежели интереса. Танцевала она легко, но без страсти и азарта молоденьких барышень, несмотря на то, что Мятлев с непонятным волнением пытался передать ей хоть малую искру бального вдохновения.
- Вы редко выезжаете,- проговорил он, чтобы не быть в одиночестве.
Она не ответила, лишь снисходительно улыбнулась.
Неожиданно он понял, что она неописуемо хороша, пленительна и что случится непоправимое, ежели он не сможет отныне видеть ее часто. Это было в нем так сильно, как никогда до того. Он старался не глядеть на нее, чтобы не быть убитым наповал, смеялся в душе, пытаясь залить бушующее пламя, но попытки были напрасны. Глубокие ее глаза и розовый шелк платья казались ему грозовым небом. Дышалось трудно, с ужасом. Она, видимо, не испытывала ничего подобного, так как, стоило ему взглянуть на нее, он встречал ее спокойный взгляд и все ту же снисходительную улыбку.
- Вы будете у Бобринских в следующий четверг? - задыхаясь, спросил он.
Она пожала плечами, не отводя взгляда.
В душе Мятлева бушевала буря. Он искал ее ко второму танцу, но не мог найти. Наконец ему сказали, что она уехала. Он был в смятении, однако, возвращаясь домой, вдруг ощутил себя здоровым и спокойным, объяснил это собственной каменностью и в раздражении на себя самого за эту каменность и черствость пытался взвинтить себя. Начал было письмо к ней, но слова выходили слишком прохладны. Наступил четверг. Он летел в карете и думал: "Как стыдно, как я безобразно спокоен! Что это со мной?.. Нет, я люблю eel Вот именно, люблю..." Вошел в залу. Ее не было... Вдруг она появилась со своим мужем, уже немолодым рыжим человеком, который тотчас удалился к таким же, как он, играть или делиться впечатлениями дня, кто знает. Как только он ее увидел, нешуточная страсть вспыхнула в нем. "Ага!" - позлорадствовал он над самим собой. Она была милостива. Узнала. Они танцевали. Взгляд ее был уже без прежней снисходительности. Напротив, что-то даже теплое и располагающее промелькнуло в нем и в выражении ее лица, так что Мятлев вдруг освободился от кошмаров, преследовавших его целую неделю.
- Я все время думал о вас,- признался он.
Она не ответила, но поглядела на него с интересом.
- Побудьте подольше,- попросил он.- А то вы исчезаете...
И она исчезла, не дождавшись середины бала, и снова оставила его в пустоте и неопределенности. И тут же, к его досаде, пламя начало угасать. Он еще цеплялся за него, раздувал, припоминая ее плечи, щеки и тепло, идущее от них, вечное, обольстительное и проклятое. Он еще вдалбливал себе в голову мысль о своей невероятной любви, но говорил об этом уже сдержаннее, видя перед собой четкий контур адюльтера.
Вдруг от Фредериксов пришло приглашение посетить их! Так просто и изысканно выглядел надушенный конверт, что мой князь встрепенулся и отправился к ней за два часа до намеченного срока. Он отпустил карету. Спохватился, но было уже поздно. И, пока не наступила минута, дозволяющая пойти, не нарушая приличий, он около полутора часов фланировал невдалеке от особняка Фредериксов. И вот наконец он вступил на спасительный берег, где был совсем иной порядок, иные нравы, иные страсти. Не так шуршал под ногами ковер, не так потрескивали свечи, неведомый сквозняк овевал его, покуда он, замирая, переступал по лестнице деревянными ногами. Почти угасший огонь вновь бушевал в нем. Он снова любил и был счастлив. Все, что он еще мог увидеть вокруг себя, приводило его в умиление, на всем он видел легкое касание ее руки, дыхания, взгляда. Мраморная лестница казалась нескончаемой, и неожиданные листья живой смоковницы сочились сквозь белые перила неизвестно откуда, и почему-то в голове вертелся вздорный мотив и первая строчка: "Я сорвал для тебя этот цветик лесной..." Что там было дальше, Мятлев не помнил, лишь старательно повторял эту строчку. Перед распахнутой дверью в гостиную он зажмурился. Она пошла к нему навстречу.
- Здравствуйте, князь. Мы рады вас видеть,- сказала она, и он впервые услыхал ее голос. Ноги приобрели прежнюю упругость и устойчивость. Он поцеловал ее руку. Вдруг ему показалось, будто нечто мягкое, темное, неопределенное выдвинулось из глубины гостиной и на мгновение заслонило свет. Затем оно осторожно приблизилось и остановилось неподалеку.
- Знакомьтесь,- услыхал он над собой.- Вот и наш славный князь.
Перед Мятлесым стоял сам Фредерикс в простом полуфраке. Мятлев машинально сравнил их обоих.
- Я очень рад,- сказал камергер.- Анна Михайловна не ошиблась, вы действительно милы.
Князь растерялся и не знал, что это: учтивый выпад или признание.
"Нет, это невозможно,- подумал он, вновь мельком оглядывая их обоих и сравнивая,- это ошибка..."
- Ну, что же вы остановились, князь,- сказала она.- Пожалуйте.
- Пожалуйте,- повторил камергер.
Бедный князь! Что чувства делают с человеком! Их избыток так же вреден, как и нехватка. Подумать только, взбираться на такую головокружительную высоту, чтобы убедиться, что она не высота, а лишь предгорье, а главное там, дальше, и достичь до него - немыслимая затея.
- Я вижу в вас черты вашей матушки,- сказал камергер, когда они устроились в креслах.- Я помню се, она была несравненно хороша.
- Все Мятлевы красивы,- сказала Анета. Князь покраснел.
- Воистину,- отозвался Фредерикс,- уж вы, князь, должны к этому привыкнуть. Анна Михайловна просто очарована вами, и я теперь вижу, как она права. Все князь да князь, князь да князь...
Мятлев покраснел.
"Я люблю ее!" - подумал он упрямо.
Камергеру было за пятьдесят. Гладко выбритое, цветущее его лицо дышало здоровьем и покоем. Говорил он уверенно, почти не разжимая по-юношески ярких губ. Да, уверенно, но деликатно.
- Теперь я наконец смог познакомиться с вами. О вас много говорят и уже давно. Вы, князь, тайна. Что же до меня, то я люблю прозрачность. Тайна для меня обременительна. Вы улыбаетесь, князь, и слава богу. Вы, я вижу, слишком умны и, может быть, не обижайтесь, несколько ленивы, чтобы предаваться амбиции. Кажется, я угадал... Я имею в виду не праздную лень посредственности, а способность не быть суетным, вот что я имею в виду. Ваш приход, князь, большая честь для меня...
- Вам понравилось в четверг?- обратилась Анета к Мятлеву.- Не правда ли, там было мило?
- О да,- торопливо откликнулся князь Сергей,- но со второй половины стало скучнее.
- А мы как раз уехали,- мягко напомнил Фредерикс,- у Анны Михайловны начались головные боли. Мы уехали.
Мятлев вновь покраснел и тут же заметил легкое неодобрение с ее стороны.
- А кстати,- сказал камергер,- однажды я проезжал мимо вашего дома; это прекрасный дом, хотя в некоторой запущенности. Впрочем, это ему идет. Я не люблю новые дома. Они мне кажутся самонадеянными. У них слишком вызывающая внешность, они буквально лопаются от самодовольства, очевидно по-своему считая, что им все можно. Меня это приводит в негодование. Позвольте, думаю я, с какой стати вы так самонадеянны? С первой же встречи вы пытаетесь убедить меня в собственной значительности и в том, что у вас все права и вообще все. А не боитесь ошибиться? Хочется спросить у них: не боитесь? А ведь ошибка страшнее преступления. И, кроме того, мне отвратительно видеть наше недоумение, когда вы попадаете впросак... Да, ваш дом мне приятен именно тем, что не самонадеян, а стало быть, великодушен. Есть высшее благородство в молчании и умении не искушать судьбу для осуществления каких-то утопий. Вы согласны со мной? Ну, естественно...
Теперь покраснела она.
- Некоторые ощущения,- продолжал камергер,- требуют того, чтобы их превозмогать. Не правда ли?.. Не хотите ли трубку, князь? Как вам понравилась смоковница возле лестницы? Анна Михайловна потратила множество усилий, чтобы это библейское растение украсило старый дом.
"Я сорвал для тебя этот цветик лесной..." - пропел про себя Мятлев.
- Вы, я слышал, отличились на Кавказе... И рана была тяжела? продолжал Фредерикс.- Вот вам парадокс: русский кавалергард (тогда вы не были кавалергардом?), русский офицер, по своему историческому характеру существо домашнее, великодушное, склонное к неге и расточительству, лежит на диком бреге азиатской речки со вспоротым животом, вы извините, князь, за натуральность, но ведь так?.. А разве вам приходилось там задумываться о значитель-ности вашей миссии? Нет? Вот видите... Для юнца это приключение, для человека средних лет и заурядного - парадокс, для личности, мыслящей государственными категориями,- единственно разумный образ действия, а не каприз кого-то для чего-то. Вот Анна Михайловна делает мне знаки в том смысле, что я говорю несуразности. Я не буду больше говорить несуразности, я только хочу сказать вам, что существует ход истории, а наше дело ему споспешествовать.
- Да,- сказал Мятлев, как в полусне,- много крови и слишком много оправдательных документов.
- Видите ли, князь,- улыбнулся Фредерикс,- и снова парадокс, но уже истинный: жизнь возвышается только жертвами.
Он сидел в кресле, спокойно откинувшись. Анета с загадочной улыбкой глядела на Мятлева. Князь же все ждал чего-то, все чего-то ждал, вслушиваясь в ровный, уверенный, неторопливый голос камергера. Постепенно он перестал понимать весь смысл, а улавливал лишь отдельные слова, затем ненадолго ясность восприятия восстанавливалась, но тут же пропадала снова. И это его не беспокоило. Беспокоило другое, что он ждал чего-то, а оно не наступало.
- ...или, например,- говорил камергер,- западное славянство ни в коей мере не заслужи-вает нашего участия, ибо мы без него устроили наше государство, без него возвеличились и страдали, и оно... зависимости... ничего... историческое существование...
Мятлев улыбнулся ей, она не изменила своего напряженного выражения. Он дал ей понять, что он сгорает, для него все кончено; как-то он это попытался ей объяснить, внушить. Видимо, это ему удалось, и, видимо, она чувствовала, что все напрасно, ибо ничего не предпринимала. Время визита подходило к концу.
- ...как все люди с чрезмерным самолюбием,- продолжал Фредерикс,которые страшатся неудач, в финансовых делах этот граф был ужасно застенчив. Это его и погубило... получив... занесло... прельстившись...
Согласно кивая Фредериксу, проникновенно морща лоб и с мнимой многозначительностью барабаня пальцами по колену, Мятлев все же успевал мельком взглядывать на нее и рассматри-вать ее как бы впервые. Она была уже не та: уже без надменности и будто бы не так смугла и не так загадочна. Что-то в ней появилось домашнее... Ах, вот она какая?.. "Значит, вот она какая?" - с удивлением думал Мятлев.
-...когда просвещение блеснет перед полуварварами,- продолжал камергер,- то прежде всего хватаются они за роскошь, как дети... огонь... смысла... повседневное...
- Мы всегда будем рады видеть вас,- сказала она Мятлеву, когда он поднялся.
- Да, да,- подтвердил Фредерикс, также вставая.- Весьма.
Она провожала его одна, без своего камергера, который как-то незаметно исчез, переполненный внезапными озарениями. На белой мраморной лестнице они были совершенно одни, и Мятлев обернул к ней страдающее лицо, обрамленное листьями смоковницы, словно пытался выяснить наконец, какова же его участь отныне.
- Ваша горячность, князь,- она приложила палец к губам и засмеялась,не делает вам чести... Надеюсь, вам было не скучно? - Пока он целовал у нее руку.- Надеюсь, вам было не скучно?
Легко ей было говорить, она видела перед собой кавалергарда, красивого и притягательно-го, чуть робеющего то ли от неуверенности, то ли от изощренного плутовства, а он меж тем ощущал себя пилигримом в рубище, добравшимся наконец до главного и понявшим всю тщету трагических своих усилий.
- Бедный князь,- проговорила она шепотом,- приезжайте, ну, хоть завтра... Я буду ждать вас...- и глядела ему вслед, как он сходит по белым ступеням, как лакей подает ему шубу, как он хочет обернуться, чтобы взглянуть на нее, и как сдерживается, чтобы не обернуться.
9
"Завтра" - какое ехидное понятие. Как много надежд рождает оно для рода людского, ничем в результате не отдаривая. Воистину прав был Вольтер, с горечью утверждая, что мы не живем, а только надеемся, что будем жить. Зачем? Зачем? Пустота этого слова заманчива. Оно, как порожняя винная бочка, гудит, надрывается, многозначительно ухает, покуда не развалится и не обнажит давно истлевшие доски. Зачем? Зачем? Уж ежели доверять, то лишь нынешнему дню, лишь этому мгновению, а не призрачным фантазиям, чтобы потом не плакать горько, чтобы не раскаиваться... Неужели прошлое ничему нас не учит?
Она сказала: "Завтра". Эх, князь! Ты не одобрял моей насмешливости и почитал меня не в меру злоязычным, когда я пытался предостеречь тебя от твоих надежд.
- Мне сладко, и голова кружится,- ответил ты.- Завтра все решится.- И снова принялся за прежнее: "Я люблю ее! Ах, как я люблю!"
Однако сон был спокоен. Утром он накинул шубу и вышел в парк.
Не знаю, насколько можно было величать парком это запущенное царство корней, ветвей и листьев на краю Петербурга. Во всяком случае, затеряться там было легко. Уже давно никто не занимался этим пространством земли, дав ему однажды полную свободу жить как заблагорассудится. Со стороны фасада еще удивляла воображение чугунная решетка, строго отделяя заросли от улицы, от мира. Но с других сторон затейливые дощатые заборы пришли в ветхость и постепенно обратились в прах, и все смешалось, переплелось, аллеи заросли, лишь кое-где змеились тропинки, проторенные случайными людьми или бездомными псами.
Зима делала этот бывший парк прозрачнее и светлее, исчезали таинственные закоулки, потухали неведомые голоса, тучи пернатых перекликались где-то на далеком юге, и лишь тяжелые вороны вскрикивали среди голых ветвей и неизвестные следы синели на ровном снегу.
И вот он ходил по парку, по единственной утоптанной дорожке, радуясь предстоящему свиданию и тайно мучаясь, потому что маленькая капелька яда, пролитая мной, делала свое дело.
Дорожка уводила от заднего крыльца большого княжеского дома к столетней липе, обегала ее толстенный ствол и устремлялась в глубину парка по направлению к Невке, словно надеялась пересечь парк, и реку, и весь мир, но у единственной уцелевшей скамьи внезапно прерывалась, потонув в сугробе.
Вдруг ему почудилось за спиной скамьи легкое движение. Он шагнул туда.
Перед ним стоял хмурый розовощекий мальчик в крестьянской поддевочке, в черных валенках. Нежданный этот маленький гость стоял с вызывающим видом, загородившись деревянным мечом. Меч дрожал в тонкой озябшей ручке, пальцы другой сжимали ветку рябины, и багряные ягоды на ней переливались, как ярмарочные стекляшки.
Мальчик был не из людской, за это князь мог поручиться. Видимо, он пришел издалека, из глубины зарослей, из другого мира, утопая в рыхлом снегу, опираясь на деревянное оружие, как на посох.
- Откуда ты, мальчик? - тихо спросил Мятлев и повернулся было кликнуть Афанасия: отвести мальчишку обогреть, дать чаю, спровадить...
- А не хочешь собственной кровью залиться? - крикнул мальчик.
- Вот как? - растерялся Мятлев.- А для чего же вам рябинка?
Мальчик дерзко рассмеялся и погрозил мечом. Морозный ветер стал заметнее. Ручка, сжимавшая меч, посинела и напряглась, но та, в которой была ветка рябины, поразила Мятлева - так изысканно был отставлен мизинец, будто маленький ангел с оливковой ветвью стоял перед князем,- и князь смутился за свой вопрос.
- Какая еще рябинка? - спросил мальчик презрительно.- Где ты увидел рябинку, несчастный?.. А хочешь, я пощекочу у тебя в брюхе вот этим! - и он снова потряс мечом.
- Рябинка на что? - спросил Мятлев.- Веточка...
- На могилку твою положу,- сказал мальчик звонко и вызывающе.
- Вот как? - еще пуще растерялся князь.- А как зовут вас, сударь?
- Я из благородного рода ван Шонховен,- сказал мальчик замерзшим ртом.
- А разве можно маленьким мальчикам одним... в пустом парке...
Мальчик засмеялся в ответ.
Князь решительно направился к дому.
- Трус! - крикнул мальчик, потрясая мечом.- Вот ужо!..- и заковылял в сторону зарослей, проваливаясь в снег, опираясь на меч, и вскоре скрылся из виду.
Еще долго серые глаза маячили перед Мятлевым, и он все воображал, как прячет маленькую озябшую ручку в своих ладонях, однако к вечеру мальчик больше не вспоминался, и князь был готов торопиться к своей Анете, пренебрегши моими предостережениями. Час пробил, и он помчался. Однако уже в вестибюле Мятлев по каким-то едва уловимым признакам догадался, что что-то произошло: то ли смоковница не казалась ему по-прежнему пышной, то ли мрамор лестницы крошился и на всем вокруг лежала мелкая розовая пыль.
Ему сказали, что баронессы нет дома. Как так? А вот так. Они давно уехали-с, а когда будут, не сказывали. Князь Мятлев? Непременно, ваше сиятельство... Господин камергер? Как с утра уехамши, так до сей поры-с не объявлялись...
Тут надо было на него посмотреть, на моего князя. Моих предупреждений он, естественно, не вспоминал, когда мчался через Петербург в свою трехэтажную крепость.
О, если бы судьба занесла его к нам в Грузию и он смог бы однажды на рассвете вдохнуть синий воздух, пахнущий снегом и персиками, и увидел бы мою сестру Марию Амилахвари - все будущие беды отступили бы от него и боль разом утихла.
10
Князь баронессу не любил, я в этом более чем уверен. Уж эти мне капризы... Просто он распалился, получив отказ, а любому мужчине понятно, что это значит. И, пребывая в полубреду отчаяния и хмеля, он даже пытался писать ей...
Внезапно, черт знает с чего, ему сделалось легче. Он выглянул в окно, там было много снега и солнца, и обида, нанесенная баронессой, потускнела и почти прошла. Стало даже скучно вспоминать это происшествие и себя вспоминать его участником. "Какая еще любовь? - подумал он, усмехаясь.Когда бы она бесстыдно явилась сама, и плакала бы, и валялась в ногах, я со страху взобрался бы на подоконник, словно барышня, спасающая свою невинность, вот тогда бы в этом порыве страсти, преисполненные сумасбродства, мы еще могли бы говорить о любви..." И тут он осекся - под вековой липой стоял давешний мальчик, и князю стало совсем легко. Вот вам и баронесса, вот вам и любовь! Будто я этого не предчувствовал.
Солнце сияло, небо было бледно-голубым. Мальчик медленно приближался к дому. Наконец он подошел уже так близко, что можно было различить его розовые щеки и пуговицы на армячке... Вот вам и любовь к баронессе... Ежели она и была, любовь, так что ж она так рано потускнела? Мальчик подошел уже к самому дому, стоял возле крыльца и озирался. Мятлев крикнул Афанасия и велел пригласить путешественника. И вот уже через секунду, одетый в латаный ливрейный фрак, обутый в худые валяные сапоги, с идиотским цилиндром на макушке, Афанасий распахивал перед маленьким гостем тяжелую дверь и призывно вытягивал руку, и скалился, и притаптывал снег.
Наконец мальчик вошел в комнату. Меча не было. Пухлые губы едва шевелились в растерянной улыбке. Князю вспомнилось странное имя.
- Господин ван Шонховен?
И он, дружелюбно распахнув руки, пошел навстречу гостю, так и не успев прикрыть халатом истерзанной кружевной рубашки.
- Ах! - воскликнул мальчик и быстро отвернулся.
"Действительно,- спохватился князь,- и туалет и рожа с похмелья".
Афанасий удалился за дверь. Князю захотелось приободрить мальчика, сказать непринужденно: "Ты чего, дурачок? Ну, хочешь, я тебе покажу раскрашенные картинки?" Но мальчик рассмеялся, сверкнув белыми зубами, взгромоздился, в чем был, " кресло и спокойно глянул на хозяина дома: "Ну-с?"
- Теперь так,- сказал Мятлев, глупо улыбаясь,- не хотите ли щей?
Мальчик, видимо, совсем освоился, да и суетливость Мятлева придавала ему бодрости, будто это о н был хозяином дома и князь к нему заявился, неизвестно для чего.
- Maman даже не догадывается, где я,- сказал гость.- А вы меня испугались тогда? Вы думали, что я вас могу ударить мечом?.. Нет?
- Господин ван Шонховен,- сказал Мятлев,- что же побудило вас искать со мною встречи?
Гость засмеялся. Быстро накатывали сумерки. За окнами заголубело. Издалека послышались колокола.
- Просто так,- сказал мальчик и прищелкнул языком.- О вас много говорят,- и снова прищелкнул,- а я думаю, дай-ка погляжу.
- Что же говорят?
- Разное.
- Кто же это говорит? - удивился Мятлев.- Да разве жизнь стариков должна интересовать маленьких мальчиков?
- А ведь интересно,- засмеялся мальчик.
- Ничего интересного,- обиделся Мятлев и велел Афанасию проводить шалуна.
Однако гость забрался под стол и отказывался оттуда выходить, и потому бессильный Афанасий скакал вокруг козлом, причитал, выдумывал:
-...а вот мы вас... а вот я сейчас... а где моя плеточка?.. Хватай его, неслуха...- Потом взмолился:- Сударь, а вас-то ищут. Пять лакеев да семь солдат, все с фонариками, с факелами, с алебардами бегают по двору, их ваша матушка, сударь, послали...
Мальчику нравилась игра, и он смеялся, покуда два взрослых человека выуживали его из-под стола. Наконец это удалось, и Афанасий, приговаривая, повел гостя из комнаты.
- Я к вам еще приду,- сказал на прощание мальчик и худенькой ручкой застегнул пуговицы на армячке.- Вы меня не бойтесь...
Едва дверь за ними затворилась, как образ недоступной Анеты возник из полумрака, черт бы его побрал!
11
"...горечь, граничащая с отвращением, и тут же восторженное преклонение. Безвкусица, готовая свесть с ума, и крайняя утонченность... Нет, тут что-то есть! Я готов биться об заклад, что я именно влюблен, как ни в кого еще доселе, но сомнения мешают мне быть твердым".
Так записал Мятлев в своем дневнике 3 декабря 1844 года.
"...Нет, это не любовь. Я боюсь встретиться с нею. И что мне эти пошлые разговоры о бароне и прочих чудесах?.. Вчера вечером случился дождь, от зимы ничего не осталось. "Помнишь ли труб заунывные звуки..." Откуда это?., "...брызги дождя, полусвет, полутьму?.." Не понимаю, откуда, но, кажется, слышу звуки этих труб, а заслышав, готов встрепенуться даже... да не напрасно ли?.. Нынче утром под окнами носился господин ван Шонховен. Я обрадовался ему, как родному, звал, манил, но он не внял..." - это уже 6 декабря.