Окуджава Булат Шалвович. Путешествие дилетантов (Книга 1)

   - Вас спрашивают...
   Тут я понял, что без меня не обойтись, ибо назрело что-то нешуточное. Я приготовился к самому худшему, и по тому, как я встал и как я застегнул мундир, Мятлев догадался, что предстоит.
   - Гони всех,- сказал он с веселым отчаянием,- в шею...
   - Невозможно-с,- прохрипел Афанасий с еще большей натугой,- там дама-с...
   Пой, свирель... Не то печально, что мелодии твои не слышны, жаль, что они не вечны...
   Наступила тишина. Мятлев взмахнул рукой, словно хватал комара... Афанасий бесшумно вылетел прочь и провалился, так что ни одна из подгнивших половиц не скрипнула под ногами... Затем широко распахнулась дверь, и молодая дама предстала перед нами, повергнув нас в трепет и восторг.
   Я знал ее девочкой.
   Если бы жив был несравненный Гейнсборо, он изобразил бы эту даму, конечно, не среди причудливых голубых палестинских гор, поросших редкими надуманными плоскими смоковницами, из-за стволов которых выглядывают в истоме гладкие львицы с тяжелыми лошадиными крупами и с языками, похожими на кривые сабли, и с глазами вавилонских пленниц; ему не понадобился бы и средневековый пейзаж: осколок голубого озера, тронутый сиреневой дымкой кудрявый лес - прибежище святых и нищих, старинный замок, напоминающий тяжелый сапог мастерового, изысканную лань, каких не существует в природе, однако живую, тянущую толстые губы, чтобы сорвать с ветки коленкоровый листок; и он не изощрялся бы в поисках ядовитых красок, годных разве что для изображения свежего ростбифа или южного моря, увиденного наивным самоедом... Нет, нет, с присущим ему тактом он так долго и придирчиво смешивал бы черную, красную, синюю и белую краски, покуда по холсту не распространились бы сладчайшие сумерки позднего сентября с едва ощутимыми отсветами медленно летящих где-то в стороне багряных, золотых и палевых листьев, и вот тогда он написал бы ее портрет и она была бы изображена стоящей в полумраке притихшей комнаты, словно в полумраке английского парка.
   Однако мне ближе менее совершенные портреты Рокотова или Левицкого, и я так и вижу, как из этих несовершенств проглядывает внезапно, подобно солнцу в просветах туч, знакомое мне и близкое, настороженное, загадочное, слегка надменное, преисполненное доброты юное лицо какой-нибудь вчерашней, позавчерашней, давешней, давнишней жительницы нашей печальной земли, какой-нибудь Любушки, Сашеньки, Верочки, Аннушки, Катеньки, любившей, веровавшей, ждавшей, гордившейся каким-нибудь там новым чепцом, или отцом, или юнцом и кажущимся бессмертием.
   ...Так вот, она остановилась в дверях, и у меня нет сил и слов, чтобы описать ее и как она стояла...
   Красота - слово жеманное, я, кажется, уже говорил об этом: тронь - и рассыплется. И я не хочу уподобляться современным нашим беллетристам, которые с удобством приспособились злоупотреблять этим словом к месту и не к месту. Я видывал красивых женщин, дай им бог всякого счастья... Что же касается до вошедшей дамы, слово "красота" к ней неприменимо вовсе красивой она не была.
   На ней была черная промокшая мантилья странного покроя, с капюшоном, надвинутым почти на глаза. Ничем особенным не поражало ее лицо: лицо как лицо, молодое, скуластенькое... Почти ничего от бывшего господина ван Шонховена, все переменила кропотливая, неугомонная природа, пощадив от прежнего разве что серые, широко посаженные, глубокие и слишком внимательные глаза под темными, не очень аккуратными бровками да еще мальчишечьи, упрямые, обветренные губы, не слишком-то высоко ценимые знатоками женской красоты. В остальном же это была дама, уже хлебнувшая, как принято говорить, из чаши бытия. Конечно, глоток этот был еще мал, почти ничтожен, но горькое питье ополоснуло душу и, наверное, заставило вздрогнуть.
   И все-таки что-то такое в ней было, клянусь, господа; что-то такое мгновенно пригвождающее, заставляющее тихо ахнуть, всплеснуть руками отрешенно, по-гимназистски вскочить со своего места, вытянув руки по швам. Она была стройна, не скрою, даже тонка, не высока ростом; когда накидка распахнулась, стали видны в вырезе будничного серого платьица трогательные палочки ключиц и длинная гладкая шея; когда она двигала руками, накидка оттопыривалась под острыми локотками... Я видел красивых дам, дай бог им всяческого счастья, однако здесь было что-то совершенно другое.
   Я возвращаюсь к несравненному Гейнсборо. Когда вы останавливаетесь, ну, допустим, перед портретом миссис Грехэм, вы тотчас обращаете внимание не на декоративную колонну справа от вас и не на тяжелые ниспадающие складки ее атласного наряда... И тем более не отдаленные деревья за ее спиной привлекают ваш разгоряченный взор... Вы с незнакомой вам пронзительной тоской впиваетесь взглядом в ее лицо... да, да, с тоской и восхищением. Вас поражает ее гордая головка, припухлые губы, и царственность, и непохожесть на ваших подруг, и недоступность, ибо вы понимаете, что, глядящая мимо вас куда-то, в ей одной известные дали, она, и повернув к вам свое лицо, останется все той же, предназначенной иному миру, иной любви...
   Но я рассказываю все это не к тому, чтобы подчеркнуть внешнее сходство между очарова-тельной англичанкой, жившей около века назад, и бывшим господином ван Шонховеном, упаси меня бог. Я только и хочу сказать, что, вовсе не похожие одна на другую (англичанка заметно кругла и телом и лицом), две эти дамы были в чем-то неуловимо сходны.
   Я позволю себе еще одно сравнение, углубившись с этой целью теперь уже в семнадцатое столетие... Когда Ян Вермеер писал головку девочки, полуобращенную к нам, с белым воротни-чком, вовсе уж не красотку, со взглядом, исполненным печали и даже укоризны, а может быть, даже и осуждения, что вы, натурально, принимаете на свой счет, так это мастерски изображено; так вот, когда этот голландец писал головку девочки, он не предполагал, что столетие спустя на туманных берегах Альбиона, в каком-то там чудном месте, остановится неведомая ему красавица, не похожая на его девочку, и что еще столетие спустя в Петербурге бывший господин ван Шонховен вызовет у меня желание соединять все это незримой ниточкой... Конечно, он не предполагал, что ниточка-то существует, господа, и я могу приводить еще множество примеров, если вас мучает сомнение, ибо я-то сам вижу, как сливаются воедино в веках молчаливая укоризна, холодная недоступность, скорбь и торжество, и слабость, и упоение, и любовь...
   И вот она стояла перед нами, словно таинственная кармелитка королевских кровей, решившая нарушить обет и осквернить себя званием простой мирянки. Ну что ж, вольному воля, хотя о какой воле можно было говорить, когда все - каждое движение, каждый шаг, каждый вздох,- да, все, все висело на волоске судьбы, а волосок этот был тонок и ненадежен.
   ...Когда все способы свидеться с Мятлевым были ею отвергнуты, отчаяние (отчаяние, а не каприз, заметьте) подсказало ей самый простой и последний. Мужественное сердце господина ван Шонховена встрепенулось в груди, и поутру, едва роковые рысаки унесли статского советника в его департамент, она, ухватив черную мантилью, как некогда расшитый старенький армячок, выскользнула следом и кликнула извозчика.
   За ней бежали, она слышала шаги, тяжелое дыхание, мольбы и стоны, да ванька, к счастью, попался лихой. Лил дождь. Казалось, возврата нет.
   И вот она стояла перед нами...
   55
   "...сентября 1850...
   И вот она стояла перед нами!
   Что же случилось? Оказывается, никакого господина ван Шонховена не было и нет. Но эту молодую женщину я знал всю жизнь, и всю жизнь я тосковал по ней, и все мои несчастья от ее вынужденного отсутствия. Она, кажется, что-то говорила странным низким голосом нараспев, но сначала я ничего не мог понять, хотя этот голос звучал мне в утешение, я это чувствовал. И я сам пытался что-то говорить ей, кажется, что-то вроде "вы не волнуйтесь..." или "здесь вы в полной безопасности...", кажется, пытался помочь ей снять промокшую мантилью... Вдруг выяснилось, что она на минуту, на две: увидеть, услышать, удостовериться...
   Амилахвари вышел на цыпочках и затворил за собою дверь. Клянусь, сначала я ее не видел, я лишь догадывался, что она здесь, рядом. Кажется, я предлагал ей сесть и только по неясному колебанию света, по движению воздуха догадал ся, что она присела на краешек кресла, и я выдавил из себя вновь: "Здесь вы в полной безопасности". Какая странность: полное затмение, будто бесконечно долго падаешь в темном колодце и чувствуешь вблизи могильную сырость каменных стен, но знаешь, уверен, что удариться о них невозможно, и дна нет, и это безболезненное, безопасное падение будет вечно, и дух захватывает, жутко и радостно.
   И вдруг я услышал совершенно отчетливо: "Вы меня слышите?.." Тут колодец кончился и вспыхнул свет.
   Она сидела на краешке кресла в сером фуляровом платьице, худенький кулачок прижимая к груди, и смотрела на меня пристально и удивленно.
   - ...и это было единственное,- сказала она,- что я могла придумать. Вы меня слышите?.."
   ...Затем и разговор постепенно наладился, навострился и, странно, стал деловым и даже расчетливым. Времени ли было в обрез или погода стояла не возвышенная, не знаю. Иногда они вдруг забывались и, словно сомнамбулы, уставившись друг на друга, принимались объясняться жестами, вздохами, молчанием... Они обсудили свою незавидную долю, два маленьких человечка, брошенных друг к другу не собственным капризом или прихотью, а Судьбою, а с нею, как известно, шутки плохи.
   ...Два экипажа выехали одновременно из противоположных точек А и Б и двигались с различной скоростью по направлению друг к другу. В первом экипаже, влекомом парой лошадей, помещался мужчина. Он был в темном пальто, в серой пуховой шляпе, свежевыбрит, немолод, очки украшали вытянутое его лицо. Во втором экипаже, четверней, находилась женщина. Она была молода, прекрасна, дорожная шляпка ее была унесена сильным ветром, так что взору открывались прелестные темно-русые волосы, уложенные гладко на обе стороны с пробором посередке. Первый экипаж двигался со скоростью 14 верст в час, второй же - 18. В точке встречи оба экипажа по вине дорожного смотрителя, не удосужившегося своевременно отремонтировать провалившийся мостик, перевернулись. Кучера погибли - их унесло сильным течением ручья. В открытом поле, вдали от селений встретились оба пассажира - мужчина и женщина, вовсе не знакомые, во всяком случае, так могло показаться первоначально... Спрашивается, в каком месте пути они встретились, ежели весь путь равен 183 верстам, и какова дальнейшая судьба дорожного смотрителя?..
   Лавиния грустно смеялась.
   - Я спасу вас, не отчаивайтесь,- сказал Мятлев.
   - Пожалуйста, не спасайте меня,- попросила она,- вы меня просто не отвергайте, тогда все получится само собой. У вас еще будет возможность убедиться, как я прекрасна и какими достоинствами переполнена. Я пыталась показать вам это на протяжении многих лет, но вы оставались безучастны...И она заплакала.
   - Не плачьте, Лавиния,- сказал он,- нам бы следовало что-нибудь...
   - Да,- сказала она, утирая слезы,- но что, что?.. Мне было позволено вернуться. Теперь мы все сидели почти рядом, а проклятое время шло.
   - Гнездо заговорщиков,- сказал Мятлев.
   - Поверьте,- сказала Лавиния нараспев,- это самый благородный из всех заговоров, какие существовали.
   ...Экипаж двигался из пункта А в пункт Б. Новый дорожный смотритель был крайне расторопен и прилежен, и все переезды находились в отменном состоянии. В экипаже сидели двое: немолодой мужчина в очках на вытянутом удивленном лице, с пистолетом, спрятанным за пазухой, и юная красотка, сошедшая с холста несравненного Гейнсборо.
   Они ничего уже не опасались. Экипаж двигался с большой скоростью и через неделю достиг перевала. Спрашивается, под каким названием скрывался пункт Б, ежели все расстояние до него 2000 верст, и кем нужно быть, чтобы не воспользоваться таким превосходным предлогом для путешествия?.. Лавиния уже не смеялась. Она не сводила глаз с Мятлева.
   - Это, пожалуй, единственное, что реально в нашем положении,- сказал он с тоской. Затем было долгое молчание.
   - Откуда вы придумали звуки труб, полутьму и прочее? - внезапно спросил Мятлев.- Это вы написали в письме... Это вы придумали?
   - Это Некрасов,- сказала Лавиния и испугалась, так изменилось лицо Мятлева.
   - Неужели вот это,- сказал он обреченно:- "Помнишь ли труб заунывные звуки, брызги дождя..."
   - Да, да,- сказала она удивленно.
   Бедный господин Колесников! Когда б он знал, как бедный господин Некрасов мучил Мятлева!
   Вдруг она резко поднялась, мы помогли ей одеться. Афанасий кинулся за извозчиком. Грустной, притихшей вереницей сходили мы по лестнице, и рыжеволосая Аглая украдкой из-за спины кентавра изучала нежданную гостью.
   "...октября...
   Спасительная идея! Анета Фредерикс - вот кто может помочь мне. Сегодня послал ей записочку. Завтра будет ответ, и мы встретимся. Как ни громоздок мой замысел, но он не фантазия. Ежели она, деловая, трезвая львица, возьмет опеку над господином ван Шонховеном, лучшей возможности для встреч нам не сыскать.
   Я было и впрямь загорелся предложением Амирана. Чуть было душу не переворотил. Но в его замысле такое количество "если бы", как стражников в тюрьме, да с этими хоть сговориться можно, а те неподкупны. Если бы Лавиния не была замужем, и если бы ее блистательная maman меня обожала, и если бы бесстрашный господин ван Шонховен согласился бы путешествовать со мной в Грузию, и если бы я сам смог оторвать себя от перепрелых привычных подушек моего жилья...
   Нет, все это сладкий бред, не стоящий внимания или, по крайней мере, годный разве на то, чтобы предаваться ему перед сном. И все-таки я съездил в лавку и приобрел великолепные путеводители по Кавказу, чтобы завидовать иным счастливцам, к кому судьба милостива".
   "...октября...
   Уже неделя миновала, а от Анеты ни звука. Амилахвари уверяет, что она в Баварии. Какого черта нужно ей в Баварии! Скоро будет бал в Аничковом. Время идет, а мы с Лавинией не видимся. Конечно, на бале к ней не приблизиться, ибо, судя по всему, мое имя в ее доме запретно.
   Я сам разрушаю все, что провидение создает с таким трудом. Какой-то бес нашептывает мне приказания, и вот я, вместо того чтобы умереть для всех, исчезнуть и не давать повода для разговоров, с наглостью юнца врываюсь к ведьме в дом, приобретаю пустячную холстину с изображением страдальца Сапеги и делаю вид, что не знаю ее... Зачем? А если посреди бала, где я буду со своей бестолковой надеждой, тот же бес заставит меня открыться, крикнуть вздор, схватить Лавинию за руку, дать пощечину господину Ладимировскому (за что?), порвать ниточку, которая и так тонка?..
   Мне следовало бы стать льстивым иезуитом, авантюристом с холодной кровью, расточающим комплименты и сулящим неисчислимые выгоды от признания меня своим. Я должен доказать им всем, что я безопасен, как агнец, что я послушен, как собака, и зависим, как последний раб, и тогда напялить вицмундир, устранить господина Ладимировского с помощью наемников, втереться в доверие к ведьме, вынудить ее умолять меня спасти Лавинию и, заполучив господина ван Шонховена, запереться с ним в своей крепости (предварительно ее отремонтировав и окружив новой оградой) и всласть потешаться над ними над всеми и показывать им язык..."
   56
   На том октябрьском бале маленькая надежда свидеться с Лавинией без свидетелей рухнула. Ее супруг все время был рядом. Мятлев двигался широкими кругами, подобно блуждающей звезде. Он то приближался к запретной паре настолько, что были различимы пунцовые розы на белом платье Лавинии и круглая колючая голова господина Ладимировского, то отдалялся, и молодая женщина превращалась в маленькое белое пятно, словно парус на горизонте, грозящий никогда не вернуться. На Мятлева смотрели с плохо скрытым любопытством и удивлением. И только Анета Фредерикс, не поддающаяся влиянию губительного времени, кивнула ему радостно, как сестра. "Какое счастье,подумал он,- она здесь!" - и принялся пробираться за Фредериксами в полупустую диванную. Его появление на бале, оказывается, доставило им радость. "Вы даже не представляете, как мы рады видеть вас..."
   - Что же заставило вас пренебречь привычным отшельничеством? - спросил барон.- Думаю, вы поступили правильно... Давно пора.
   - А я по вас скучала,- призналась Анета.- Вы не изменились. Как будто мы виделись вчера.
   - Как будто это было вчера,- подтвердил барон с неподдельным изумлением.
   Сначала Мятлев все пыжился и не знал, как с ними разговаривать, но старый рыжий камергер куда-то удалился, и Анета сказала еще дружелюбнее и по-свойски:
   - Дорогой Сереженька, давайте условимся: между нами никогда ничего не было, хорошо?.. Вы тогда были совсем еще юным. Это было давно. Теперь вы уже немолоды и вдоволь наразмышлялись о смысле жизни... То, что я вам однажды написала, помните?.. Что я лучше друг, чем любовница... помните? Так вот, это истинная правда. В море этих ротозеев вы, пожалуй, единственный, с кем можно обходиться без притворства... Только вы этим не гордитесь, а цените, хорошо? Это вас утешает?
   - Вполне,- рассмеялся Мятлев.- Вы меня утешили. Я восхищен вами.
   В значительном отдалении мелькнул белый парус, усеянный пунцовыми розами. Мелькнул и скрылся.
   - Вы знакомы с юной Ладимировской? Не правда ли, хороша?
   - Нет,- испугался Мятлев,- нет, не знаком... А что?
   - Ах, просто маленькая сплетня,- сказала Анета профессионально.Государь обратил на нее внимание, и cpaзy же вслед за этим (а это ни от кого не укрылось) граф Алексей Федорович танцевал с юной обольстительницей...
   - Это произошло, видимо, до моего прихода,- заторопился Мятлев и покраснел.
   - ...а вы знаете, о чем говорит граф Алексей Федорович в подобных случаях?
   - Нет,- сказал Мятлев, бездарно разыгрывая равнодушие,- впрочем, догадываюсь...
   - Вот именно,- засмеялась Анета.- О, ничего непристойного, напротив... но зато настойчиво-то как! О...
   "Не может быть,- подумал Мятлев, холодея,- неужели опять? - И ему показалось, что мир обезлюдел, что он, Мятлев, в своих беспомощных очках стоит на краю пропасти, а по ту ее сторону - Он, и на нем Измайловский мундир, и никого вокруг, лишь они двое в этом мире, и наступила пора последнего единоборства.- Эту я ему не отдам..."
   - Анета,- проговорил он срывающимся шепотом,- мне необходима ваша помощь...- и рассказал ей все.
   - Бедный Сереженька,- сказала она участливо.- Ах, какой притворщик... Я попытаюсь что-нибудь предпринять, я надеюсь, это мне удастся... Но я должна вас утешить: Ладимировские уехали, судя по всему, а это значит, что граф Алексей Федорович был недостаточно красноречив. Уж вы поверьте... Хотя это вовсе не значит, что заманчивое предложение не повторится...
   Мятлев вновь покраснел. Мысли сбивались.
   - Я должен этому помешать,- сказал он неожиданно тоненьким голоском, захлебываясь,- никто не может... в конце концов...- и покинул удрученную Анету.
   Лавинии нигде не было, это его несколько охладило. Он вернулся в зал. Все казались погруженными в молочный туман, даже Николай Павлович, затянутый в мундир и как ни в чем не бывало беседующий с каким-то расфранченным посланником.
   Внезапно рядом с Мятлевым кто-то произнес ликующим жирным басом:
   - Подумать только, красотка Ладимировская могла бы быть и несговорчивее...
   Незнакомый конногвардеец беседовал в своем кругу, и он намеревался продолжить свою речь, но не успел и только ахнул, ибо локоть Мятлева врезался в его поясницу.
   - Князь,- всхлипнул конногвардеец,- что с вами?
   - Вы отдавили мне ногу, сударь,- спокойно сказал Мятлев, слегка поклонившись.
   - Вам, может быть, не понравилось сказанное мною о госпоже Ладимировской?
   - Я не знаю этой дамы,- отрезал Мятлев.
   - Тогда примите мои извинения! - пробасил конногвардеец, распаляясь.
   - Не принимаю...
   На следующее утро и произошла та самая дуэль, с которой я начал свои воспоминания.
   Шли дни. По слухам, Ладимировскке покинули Петербург, однако Мятлев, проносясь однажды на бешеной скорости в своей коляске по Знаменской, успел заметить у подъезда их дома знаменитых рысаков и самого действительного статского советника, вылезающего из экипажа. Его начало беспокоить и пугать молчание Лавинии, а главное, Анеты, но баронесса Фредерикс не забыла своего обещания. В ноябре пришло от нее надушенное письмо в голубом конверте. "...Любезный Сереженька, будьте внимательны к тому, что я, хоть и с некоторым запозданием, тороплюсь Вам со общить. Я уезжала, и наше дело несколько затянулось, однако мне удалось завязать отношения с Вашей очарователь ной полячкой, и это оказалось делом более легким, чем я предполагала. Пусть это Вас утешает. Супруги уже несколько раз были в моем доме. Хотя барон и морщится при виде обладателя несметных голов скота, но премиленько терпит. Он все знает и из любви ко мне и уважения к Вам (и старой дружбы!) готов терпеть сколько угодно. Ваша Л. держит себя великолепно, и я протежирую ей не только из участия и к Вам (поверьте), но из симпатии к ней. Так вот, она держится великолепно, а ее супруг, бедняжка, заискивает перед бароном, что очень заметно.
   Теперь о главном. Ваша пассия заедет ко мне в первой половине дня и одна! Мне удалось вырвать у владельца призовых рысаков такое обещание. Он был не слишком рад этому обстоятельству, но спорить со мной не посмел. "Отчего ж ей к нам не приехать?- сказал барон по-семейному.- Женщинам нужно иногда пошушукаться..." - "Я ничего не имею против,- ответил супруг с кислой улыбкой,- бывать у вас в доме - большая честь..." Мы договорились на четверг, на одиннадцать. Надеюсь, Вы здоровы и сможете пошушукаться тоже.
   Как это все будет? Вам следует приехать раньше, ну, хоть за полчаса, это важно. И еще - я не исключаю того, что наш обладатель земель в Малороссии (если судить по его кислому согласию отпустить жену одну) либо пошлет все- таки с нею лакея или горничную под каким-нибудь удобным предлогом, либо, что опаснее, поручит одному из своих пастухов понаблюдать за домом. Я не хочу плохо думать о людях, но любовь, как известно, серьезней политики, так что не мешает все предусмотреть и поостеречься. Иначе представьте себе, как это все может выглядеть! Вы лихо подкатываете к дому, а уже все известно! Поэтому, мой дорогой друг, не заезжайте с Итальянской ни в коем случае. Оставьте коляску на Невском и прогуляйтесь по Садовой до красной свежевыкрашенной калитки. Вас будут ждать... И еще - вы совершенно напрасно сокрушаетесь, что бедная Лавиния в полном отчаянии. Она не в пример Вам спокойна, решительна (особенно когда уверилась в моем участии) и, что самое важное, любит Вас не на шутку, а это надежнее, чем крепкие кулаки, зычный бас или высокий чин..."
   Мятлева это письмо очень вдохновило.
   57
   "...Сил нет все это терпеть. А тут еще я, застудив шею, пролежал дома с припарками в страшных мучениях, но и на одре своем беспрестанно слышал о всяких похождениях этого человека, что не способствовало скорейшему выздоровлению моему.
   Уж не французский ли он шпион, что ему так все у нас отвратительно? Ведь, посудите сами, его один внешний вид чего стоит, уж я не говорю о поступках, о женщинах, которых он погубил с легкостью, котбрые могли бы в других руках быть примерными матерями...
   Истинный Патриот с младенческих лет"
   (Из анонимного письма министру двора)
   58
   Вставная глава
   - Что же до Ладимировской,- сказал Алексей Федорович Орлов,- то она просто слишком юна, чтобы все это себе вообразить. Вы-то видели ее на расстоянии, а я стоял с нею рядом. Конечно, она прелесть, и все-таки что-то в ней от цыпленка, еще не набравшего силы... Перышки, конечно, уже нормальные, но ручки, шейка, выражение лица, ну, это просто... э-э-э...
   - Пустое,- перебил Николай Павлович,- нашел об чем говорить. Я уж и не помню. Так, пять фунтов кринолину и прочего вздора. Но ты, граф, был озадачен ее своенравием, признайся, я видел...- он засмеялся.- Хотя, с другой стороны, что ее, съели бы? Вот недотепа.
   - Через год-два она, может статься, их всех обскачет. Будет новая звезда.
   - Через год-два что будет с нами, граф? - Николай Павлович помолчал, потом сказал: - Вот недотепа...
   Это была приятная пауза в деловом разговоре, хотя Николай Павлович все время, с самого утра ощущал какое-то тягостное чувство, причины которого никак не мог понять. Они сидели вдвоем в кабинете императора. Граф, в мундире и при всех регалиях, на краешке малинового кресла, Николай Павлович, в семеновском сюртуке без эполет, на походной своей кровати, заправленной серым суконным солдатским одеялом. Кабинет был невелик, в два окна - одно на плац, другое на набережную,- и узок, и поэтому железная кровать, поставленная поперек, несколько его ширила. Ранний вечер гляделся в окна. Одно из них было слегка приоткрыто, и в бок графу Орлову дуло, но он не подавал виду, потому что знал, что Николай Павлович непременно скажет: "Ка кие нежности..." И чтобы не услышать этих слов, он по малкивал и незаметно, но напрасно прикрывал бок ладонью. - Между прочим,- сказал Николай Павлович,- нужно эту Ладимировскую как-то приблизить. Такие юные гордячки действуют на общество благотворно. Они, конечно, раздражают наших старых дур, но все-таки облагораживают их в то же время, а тем не мешало бы о нравственности своей стараться, да вот им и пример достойный. - Конечно, государь,- согласился Алексей Федорович,- мы с вами теперь уже в таком возрасте, когда следует и об этом печься,- и с удовольствием отметил улыбку на лице Николая Павловича.- Раньше, например, лет десять тому назад, мне ничего не стоило побеседовать с юной девой об известном предмете, теперь же, вот ей-богу, сразу покрываюсь холодным потом...