— Вы ведь лучший друг бедноты, — сказала ему Люси кокетливо, — неплохое же вы нашли себе пристанище!
— Лучший друг бедного человека — собака.
— Зачем так искажать мои слова?
— Разве это не так? — спросил он, разглаживая пальцами густые усы. — Правда, мы знаем, что лучший друг бедноты — это вы. Помните, как вы поджидали нас в Мене с ящиком апельсинов?
— Ну хорошо. Не будем говорить друг другу колкости.
— Что ж, не будем.
— Почему вы не зовете меня Люси или хотя бы миссис Пикеринг? Вы никогда ко мне не обращаетесь прямо. Всегда проглатываете мое имя, словно оно становится у вас поперек горла.
— Это от смущения. Я и на самом деле не решаюсь произнести ваше имя.
— Перестаньте болтать ерунду, Куорти. Терпеть этого не могу.
— И я тоже. Противно, правда?
— Вы хотите меня разозлить?
— Вот вам ваше пиво, — сказал он. — Вы уверены, что вам не хочется со мной поменяться? Никогда не видел, чтобы вы пили пиво. Небось, думали, что я из тех, кто его дует целыми днями? Верно. Я выпью пиво, а вы берите себе кофе по-венски. — И он пододвинул ей кофе.
— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила Люси. Она старалась держаться с ним как можно проще, чтобы преодолеть то чувство раздражения, какое они всегда вызывали друг у друга.
— О Скотте.
— Да? А почему со мной?
— Потому что вы теперь имеете на него влияние.
— Ну что ж, давайте. А что с ним происходит?.
— Беда в том, что вы, конечно, можете ему помочь и повлиять на него в хорошую сторону, но с тем же успехом вы можете забрать его в лапы и погубить.
— Бедный Скотти. Такой уж он дуралей.
— К черту!! — взорвался вдруг Куотермейн. — Давайте считать, что мы квиты, и подумаем лучше, как нам быть. Неужели я должен вам рассказывать, в каком положении он находится? Да и все мы тоже. А вы лучше меня знаете, что он об этом думает.
Выиграв первую атаку, она как будто смягчилась и стала мило хитрить:
— Ей-богу, не знаю. Я давно вас хотела спросить, что собой представлял его друг Мозес? Я ведь никогда его порядком не знала, а Пикеринг мне рассказывал, что это очень душевный, хотя и вспыльчивый парень. Вот уж не могу себе представить, кто отважится откровенничать со Скотти!
Куотермейн пожал плечами:
— У Мозеса для всех была душа нараспашку. А какое это имеет отношение к делу?
— Почему его прозвали Мозесом? Ведь его имя было Броди.
— Из-за кудрявой бороды[27]. Неужели вам Пикеринг ничего не рассказывал?
— Нет. Мы никогда ни о ком из вас не злословили.
— Странно. А я-то всегда себе представлял, как вы с Пикерингом усаживаетесь рядком и разбираете нас по косточкам.
— Боже упаси, никогда! Пикеринг всегда говорил, что не любит сплетничать о людях, которые ему нравятся. Он, как и Скотти, терпеть не мог болтать, только Скотти вообще не желает разговаривать о чем бы то ни было, даже о книге, которую прочел. Иногда у него это доходит до смешного. А вот о Скотти Пикеринг рассказывал, тут он удержаться не мог. Его восхищало, как Скотти работает. Он ведь знал, что тот работает вместо него…
— Слава богу хоть за это, — сказал Куотермейн.
Положив взбитые сливки на мороженое, он стал есть, запивая пивом, и после каждого глотка отирал усы согнутым указательным пальцем. Люси Пикеринг скорчила гримасу и отвернулась.
— А чем наш Скотти так уж хорош в пустыне?
— Планиметрией и сферической тригонометрией, — ответил Куотермейн, с аппетитом доедая мороженое.
— Ну, это само собой. А еще чем?
— Методом вычисления расстояния по величине хорды и угла, проекциями, сеткой меридианов и параллелей. В этом деле он мастак.
— А чем он хорош, кроме своей топографии? — настаивала она, словно не замечая его попытки отделаться от нее шуткой.
— Абсолютной верой в то, что делает.
— А вы все разве не верите?
— Более или менее. Скотт — человек хоть и одержимый, но целеустремленный. Он ничего не делает сгоряча. Все, за что берется, он крепко держит в руках. Он — полный хозяин своего дела.
— Да, но для этого мало быть надежным исполнителем.
— Конечно мало.
— Тогда что же он такое?
— Вот вы куда клоните… Теперь понятно, почему Пикеринг не хотел с вами разговаривать. Не суйтесь вы, куда не следует.
— Пожалуйста… Чего вы боитесь?
— Боюсь, что вы и Скотта превратите в какого-то дурацкого героя. Вроде Пикеринга.
— А чем это плохо?
— Очень плохо. Скотт — не вашего поля ягода, имейте это в виду.
— Да ну? А чьего же?
— Не вашего. И не пытайтесь навязывать ему роль, которая ему не пристала. Скотти — не Пикеринг, не Гордон[28] и не Лоуренс[29]. Он мог бы стать таким, как они, в других обстоятельствах. Но не стал.
— Странные вещи вы говорите, Куорти.
Куотермейн доел миндальное мороженое со взбитыми сливками.
— Пожалуй, закажу еще порцию. С сиропом, — сказал он. — Хотите кофе-гляссе? — спросил он ее, улыбнулся и сразу стал похож на итальянца. — Ну как, выпьете?
— Нет. Меня стошнит. Как вы можете есть такую приторную дрянь?
— Что поделаешь — романская кровь!
— Вы и в самом деле наполовину итальянец?
— Да нет, если только норманны втихомолку не произошли от римлян.
— Видно ваши предки и были Les Quatres Mains Вильгельма Завоевателя?
— Наоборот. Мои предки были гугенотами. Род мой совсем не такой древний. По нашей семье можно изучать историю часового мастерства. Предки мои сбежали от Екатерины Медичи и передали свое умение англичанам. Только в последние сто лет моя семья чуть было не унизилась до коммерции. Но все-таки удержалась при настоящем деле.
— И Скотт, вы думаете, — вашего поля ягода?
— Несомненно.
— Он тоже из тех, кто всегда держится за настоящее дело?
— Безусловно.
— А я, по-вашему, хочу перетянуть его к тем, кто никогда не работает?
— Совершенно верно, — сказал он, посасывая ложечку. — Вот не думал, что вы разбираетесь в политике!
Люси подозвала сафраги и заказала масбут — турецкий кофе без сахара и сухой бисквит.
— Не желаете ли пирожное, госпожа?
— Нет, подайте мне сухой бисквит, понимаете — английский бисквит.
— Хадер, йа ситт[30], — поспешно ответил сафраги с такой счастливой улыбкой, словно Люси помогла ему найти истинное призвание в жизни. — Один ан-глий-ский бис-квит.
— Почему бы вам не съесть санде с фруктами и толчеными фисташками ассорти, чуть-чуть политый киршем? — спросил ее, заглянув в меню, Куотермейн.
— Потому что мне еще надо сегодня работать.
— Или bombes по-венециански с толченым ананасом и клубничным желе в сладком миндальном соусе и мараскине?
— Замолчите. Мне от одного вашего чтения становится тошно.
— А вид у вас даже чересчур здоровый! Словно вы только и делаете, что играете в теннис! Но это совсем неплохо. Да вы и сами знаете, что вам идет ваш здоровый вид.
— Подумать только! И вы умеете говорить комплименты… А почему бы нам не перетащить Скотта на свою сторону? Чем плохо, если он наконец займется своим делом? И будет делать его хорошо? И получит за это награду?
— Вот этого именно я и боюсь.
— Чего?
— Ваших наград. Признания. Его-то я больше всего ненавижу!
— Разве вы можете что-нибудь ненавидеть?
— Ненавижу самое слово «признание», — сказал он, принимаясь за вторую порцию миндального мороженого со сливками. — Признание — самое растленное понятие в современной английской речи.
— Ну вот, опять новая теория…
— Но совсем не новая практика, — с трудом произнес он, так как рот его был набит мороженым. Ел он аккуратно, потому что страшно боялся запачкать кончики усов. — Мы должны признавать возражения своих противников, признавать их самих, признавать чужую точку зрения… Бр-р-р! Как только эта зараза проникла в Англию, все погибло! Вы хотите забрать в свои лапы лучших наших людей? Стоит им додуматься до чего-нибудь невиданного, необычайного, для вас опасного, как вы сразу же — хлоп! — признаете их и перетаскиваете в свою среду.
— И вы предлагаете, чтобы я уберегла от этого Скотта?
— Да. Он нам нужен.
— Для чего?
— Не знаю. Настало время кому-то сказать «нет!» Вот и все.
— Пусть ваш Скотти попробует это сказать! Если сумеет…
— То-то и оно… Скотти не такой человек, чтобы вспыхнуть разом, как фейерверк. Он только еще начинает всерьез задавать себе вопросы. А вы пытаетесь им завладеть прежде, чем он нащупает на них ответ.
— Ай-ай-ай, как нехорошо!
— Бросьте! Вот вам ваш кофе и ваш английский бисквит. И не будем больше философствовать. Мне пора в Аббасию. Однако, не говоря о Скотте, у меня к вам только одна просьба: спасите остатки дорожно-топографического отряда, пока кровавый Черч не превратил нас в противотанковую роту, отряд противохимической обороны или еще что-нибудь, столь же бесполезное. Мне кажется, вам стоит поговорить с Уорреном. Или же заставить Скотти с ним поговорить. Вы ведь умеете к ним подойти, к этому генералу Уоррену и его компании.
— Разве Скотти не говорил вам, что они задумали?
— Он сказал, что они еще сами толком не знают.
— Да?
— А что они задумали?
— Почем я знаю?
— Наверно, все это знают, кроме меня и Скотти.
— Может быть. Но мне кажется, что теперь все зависит от Скотти.
— Что именно?
— Ваша судьба. И судьба дорожно-топографического отряда. Думаю, что его прикончат. Скотти, конечно, мог бы дать ему новую жизнь после того как убили Пикеринга, но он забыл обо всем, кроме своей ненависти к Черчу. А теперь уже поздно.
— Вы могли бы еще что-нибудь сделать.
Она с раздражением помотала головой:
— Я ничего не могу сделать.
— А добиться у генерала Уоррена…
Она снова покачала головой.
— Почему?
— Потому что они, по-моему, хотят дать Скотти возможность отличиться, а я не желаю этому мешать. Генералу Уоррену кажется, что Скотти — человек стоящий. Вот и хорошо! И ему нужен сам Скотти, а не дорожно-топографический отряд. Уоррен знает, как я со всеми вами близка, и спрашивал меня, что вы об этом думаете. Я сказала, что никто из вас не обидится, если Скотт пойдет своей дорогой.
— Значит, они хотят нас разлучить?
Она попыталась было просто отмахнуться от ответа, но раздумала.
— Ну зачем вы на меня наседаете? — прошептала она, перегнувшись через стол. — Я ничего не знаю. Оставьте Скотти в покое.
Куотермейн расплатился по счету; он допил последний глоток светлого пива и снова отер усы:
— Так вот какие дела…
— Да, — ответила она.
— Не надо забывать о его отношении к Черчу, — сказал он с надеждой.
— Скотти решил на все это дело махнуть рукой.
— Сомневаюсь…
— А я ручаюсь, что это так.
— Ну, тогда пропал наш Скотти, — сказал он, пробираясь с ней между прилавками, заставленными сладостями. — Если только мне не удастся его уговорить, а я постараюсь это сделать…
— Попробуйте! — сказала она и взяла его под руку.
Абду Эффенди сразу же сделали операцию, потому что Скотт энергично взялся за дело и довел его до конца. Ласковый врач египтянин заверил Скотта: «Хорошо! Хорошо! Мы сделаем все, что нужно!», вскрыл на спине старика болячку, выкачал оттуда целый кувшин засахаренной лимфы и вырезал куски водянистого мяса. Во время этой процедуры старик умер, так и не придя в сознание.
— Видите, до чего доводит невежество! — говорил Атыя, проливая слезы. — Видите, как все безотрадно.
— Он был старый человек, — утешал его Скотт. — Невежество тут ни при чем.
— Во всем виновата наша темнота! — плача, настаивал Атыя.
Скотт отправил его на «виллисе» домой сообщить матери и стал прохаживаться по тесным коридорам Каср-эль-Айни, дожидаясь, чтобы обмыли тело. Старика надо было немедленно похоронить, и Скотт договорился с больничным казначеем насчет деревянного гроба и катафалка с четырьмя черными помпонами на стеклянном ящике, запряженного четверкой лошадей. Абду Эффенди был коптом, и его надо было хоронить на коптском кладбище. Казначей заказал катафалк по телефону в бюро похоронных процессий с такими же бодрыми заверениями, какими потчевал Скотта врач.
Когда Атыя вернулся в больницу, было уже темно, и Скотт ждал его на улице.
— Надо перевезти отца домой, — сказал Атыя. — Нельзя хоронить его прямо из больницы.
— По-моему, брать тело домой запрещается, — сказал Скотт.
— Конечно. Но хоронить его прямо из больницы — это позор.
Глаза у Атыи были большие, даже больше, чем обычно, и совсем сухие. Скотт чувствовал, что они сейчас засверкают от бешенства. Ему очень хотелось избавить Атыю от унижения — от необходимости скандалить из-за тела старика-отца. Скотт пошел к казначею, но тот отказал наотрез. Тогда он разыскал врача, делавшего операцию. Хирург хитро улыбнулся, дружески похлопал его по плечу и сказал:
— Если сумеете его вынести, валяйте!
— А вы мне помогите, — попросил его Скотт.
Доктор покачал головой:
— Строжайше запрещено. Ну, вот что. Ступайте в мертвецкую и захватите с собой его одежду. Это я вам устрою. Потом оденьте его, вынесите, а я подпишу справку о том, что он выписывается по случаю полного выздоровления. Это все, что я могу сделать.
— А если нас задержат?
— Значит — вам не повезло.
Им не сразу удалось найти одежду, а потом получить ее. Атыя вырвал платье из рук санитара и бросился бежать. Скотт с помощью пятидесяти пиастров удержал санитара от погони и пошел следом за Атыей. Наконец они отыскали мертвецкую, где на мраморных скамьях лежали голые покойники, прикрытые простынями. Им выдали останки Абду Эффенди, — старик уже совершенно усох: не было больше ни лица, ни глаз, ни губ, ни носа — лежал один скелет. Он все еще был туго забинтован от шеи до пояса, и когда труп стали одевать, Скотту и Атые пришлось его посадить, разогнуть ему ноги, а потом поставить на пол, чтобы натянуть брюки. Скотт держал мертвеца, а сын, едва не теряя сознание и стараясь не дышать, надевал на покойника пиджак.
— Воровать родного отца! — воскликнул он с негодованием. — Родного отца!
Они взяли его с двух сторон под руки, но покойник ничего не весил, и нести было, в сущности, нечего. У выхода санитар, карауливший мертвецкую, дал им белый талончик, и они пошли сначала по коридору, а потом по лестнице, мимо конторки, где Скотт вручил свой талончик, сквозь толпу нетерпеливых посетителей и деловитых санитаров в белых халатах и больших стоптанных сапогах; вытащили босого Абду Эффенди за дверь, пронесли его по великолепным аллеям на улицу, где Атыя оставил «виллис».
— Надо его положить, — сказал Атыя, когда они втаскивали тело в машину.
— Нет, — возразил Скотт, — посади его на переднее сидение и придерживай за спину.
— Родного отца! — завопил Атыя и опять заплакал.
— Ничего, ничего, — успокаивал его Скотт. — Держи-ка его лучше как следует.
Они усадили покойника на переднее сидение, застывшие руки торчали вперед. Скотт пригнул их книзу, но они сработали как рычаги, и Абду Эффенди повалился вниз лицом. Атые пришлось ухватить его за полу пиджака и посадить обратно.
— Готово? — спросил Скотт, чувствуя, как внутри у него все дрожит.
— Да. Но, ради бога, потише на поворотах.
Скотт запустил машину и лихо тронулся в путь.
— Хасиб![31] — закричал Атыя.
Скотт пересек мост, объехал полицейского и двинулся по набережной. Было темно, и замаскированные на случай воздушных налетов фонари словно переносили их из одного озерка голубого огня в другое. Атыя крепко держал мертвеца, но Скотт ехал слишком быстро.
— Он выпадет! — кричал Атыя.
— Надо поскорее добраться до дому, — отвечал Скотт.
Они поехали мимо солдатских баров, кафе, террасы отеля «Континенталь», где отдыхали нарядные посетители, мимо вокзальной площади. Ночь была безлунная, и, вглядываясь в темноту улиц. Скотт внезапно заметил отряд полицейских, шагавших на ночное дежурство. Одеты они были в черное, лица у них были черные, и они совершенно сливались с мглой. Скотт задел хвост колонны, построенной по трое, и когда раздались крики, дал газ; полицейские бросились врассыпную, а «виллис» рванулся вперед, едва не задавив людей. Крики позади них стихли в темноте. Они проехали железнодорожный мост и понеслись по трамвайным путям, по разбитым мостовым мимо глинобитных домов, едва не пропустив нужного перекрестка.
— Сюда! Ради бога, сюда! — закричал Атыя по-арабски.
Они подъехали, и Атыя стал яростно проклинать Скотта.
— Т-с-с! — прошипел Скотт, чтобы его утихомирить.
— Господи, боже мой! Клянусь богом! Именем пророка! Клянусь богом! Я же вам говорил! О господи! Видит бог!..
— Т-с-с! Мать услышит, Атыя, — тихонько сказал ему Скотт.
— Клянусь богом, вы меня убили. Разве человек это может забыть?
— Ничего с тобой не случилось, — заверил его Скотт. — Все ведь уже кончено. Все позади.
— О господи! — приговаривал Атыя, когда они вытаскивали Абду Эффенди из машины.
Он так и закоченел в сидячем положении. Калитка, земляные ступени и дверь были слишком узки, чтобы Скотт и Атыя могли идти рядом. Скотт взял покойника, как ребенка, на руки и пошел вслед за Атыей. Постучав в дверь, тот закричал:
— Уберите детей! Мы идем.
Послышались громкие причитания служанки Еррофы.
— Перестань! — завопил Атыя.
Дверь отворилась, и только теперь, когда Скотт вошел в столовую, держа на руках Абду Эффенди и не зная, куда его девать, только теперь он почувствовал, как мертв тот, кого он несет. Ситт Роза одной рукой вцепилась в безжизненную руку старика, а другой прикрыла свое лицо; Атыя поддерживал мать, и Скотт, по-прежнему в растерянности, стоял посреди комнаты. Черное лицо Еррофы, иссеченное шрамами, перекосилось в вопле ритуального отчаяния, за которым пряталось более древнее и более тихое горе. Она взяла Скотта за руку и отвела в маленькую комнату, где стояла железная кровать, покрытая белым одеяльцем, и Скотт положил на него свою ношу. Абду Эффенди лежал, свернувшись калачиком, подтянув к подбородку колени, как спящий ребенок.
Горе выплеснулось из берегов.
Жена покойного Роза мотала вверх и вниз головой и била себя в грудь сжатыми кулаками. Еррофа, закрыв лицо юбками, причитала с завываниями. Дети, которых поручили соседке, заглядывали в комнату, но Атыя, поддерживая мать, строил им страшные гримасы, угрожающе скалил зубы и выкатывал глаза; однако младшая девочка смотрела на него без всякого страха и корчила рожи в ответ, пока наконец ее не утащили за дверь.
Скотт грустно постоял, не пытаясь никого утешить, а потом ушел. «Виллис» он вернул Куотермейну, который пил пиво на открытой террасе армейского кафетерия под эвкалиптами Аббасии.
17
18
— Лучший друг бедного человека — собака.
— Зачем так искажать мои слова?
— Разве это не так? — спросил он, разглаживая пальцами густые усы. — Правда, мы знаем, что лучший друг бедноты — это вы. Помните, как вы поджидали нас в Мене с ящиком апельсинов?
— Ну хорошо. Не будем говорить друг другу колкости.
— Что ж, не будем.
— Почему вы не зовете меня Люси или хотя бы миссис Пикеринг? Вы никогда ко мне не обращаетесь прямо. Всегда проглатываете мое имя, словно оно становится у вас поперек горла.
— Это от смущения. Я и на самом деле не решаюсь произнести ваше имя.
— Перестаньте болтать ерунду, Куорти. Терпеть этого не могу.
— И я тоже. Противно, правда?
— Вы хотите меня разозлить?
— Вот вам ваше пиво, — сказал он. — Вы уверены, что вам не хочется со мной поменяться? Никогда не видел, чтобы вы пили пиво. Небось, думали, что я из тех, кто его дует целыми днями? Верно. Я выпью пиво, а вы берите себе кофе по-венски. — И он пододвинул ей кофе.
— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила Люси. Она старалась держаться с ним как можно проще, чтобы преодолеть то чувство раздражения, какое они всегда вызывали друг у друга.
— О Скотте.
— Да? А почему со мной?
— Потому что вы теперь имеете на него влияние.
— Ну что ж, давайте. А что с ним происходит?.
— Беда в том, что вы, конечно, можете ему помочь и повлиять на него в хорошую сторону, но с тем же успехом вы можете забрать его в лапы и погубить.
— Бедный Скотти. Такой уж он дуралей.
— К черту!! — взорвался вдруг Куотермейн. — Давайте считать, что мы квиты, и подумаем лучше, как нам быть. Неужели я должен вам рассказывать, в каком положении он находится? Да и все мы тоже. А вы лучше меня знаете, что он об этом думает.
Выиграв первую атаку, она как будто смягчилась и стала мило хитрить:
— Ей-богу, не знаю. Я давно вас хотела спросить, что собой представлял его друг Мозес? Я ведь никогда его порядком не знала, а Пикеринг мне рассказывал, что это очень душевный, хотя и вспыльчивый парень. Вот уж не могу себе представить, кто отважится откровенничать со Скотти!
Куотермейн пожал плечами:
— У Мозеса для всех была душа нараспашку. А какое это имеет отношение к делу?
— Почему его прозвали Мозесом? Ведь его имя было Броди.
— Из-за кудрявой бороды[27]. Неужели вам Пикеринг ничего не рассказывал?
— Нет. Мы никогда ни о ком из вас не злословили.
— Странно. А я-то всегда себе представлял, как вы с Пикерингом усаживаетесь рядком и разбираете нас по косточкам.
— Боже упаси, никогда! Пикеринг всегда говорил, что не любит сплетничать о людях, которые ему нравятся. Он, как и Скотти, терпеть не мог болтать, только Скотти вообще не желает разговаривать о чем бы то ни было, даже о книге, которую прочел. Иногда у него это доходит до смешного. А вот о Скотти Пикеринг рассказывал, тут он удержаться не мог. Его восхищало, как Скотти работает. Он ведь знал, что тот работает вместо него…
— Слава богу хоть за это, — сказал Куотермейн.
Положив взбитые сливки на мороженое, он стал есть, запивая пивом, и после каждого глотка отирал усы согнутым указательным пальцем. Люси Пикеринг скорчила гримасу и отвернулась.
— А чем наш Скотти так уж хорош в пустыне?
— Планиметрией и сферической тригонометрией, — ответил Куотермейн, с аппетитом доедая мороженое.
— Ну, это само собой. А еще чем?
— Методом вычисления расстояния по величине хорды и угла, проекциями, сеткой меридианов и параллелей. В этом деле он мастак.
— А чем он хорош, кроме своей топографии? — настаивала она, словно не замечая его попытки отделаться от нее шуткой.
— Абсолютной верой в то, что делает.
— А вы все разве не верите?
— Более или менее. Скотт — человек хоть и одержимый, но целеустремленный. Он ничего не делает сгоряча. Все, за что берется, он крепко держит в руках. Он — полный хозяин своего дела.
— Да, но для этого мало быть надежным исполнителем.
— Конечно мало.
— Тогда что же он такое?
— Вот вы куда клоните… Теперь понятно, почему Пикеринг не хотел с вами разговаривать. Не суйтесь вы, куда не следует.
— Пожалуйста… Чего вы боитесь?
— Боюсь, что вы и Скотта превратите в какого-то дурацкого героя. Вроде Пикеринга.
— А чем это плохо?
— Очень плохо. Скотт — не вашего поля ягода, имейте это в виду.
— Да ну? А чьего же?
— Не вашего. И не пытайтесь навязывать ему роль, которая ему не пристала. Скотти — не Пикеринг, не Гордон[28] и не Лоуренс[29]. Он мог бы стать таким, как они, в других обстоятельствах. Но не стал.
— Странные вещи вы говорите, Куорти.
Куотермейн доел миндальное мороженое со взбитыми сливками.
— Пожалуй, закажу еще порцию. С сиропом, — сказал он. — Хотите кофе-гляссе? — спросил он ее, улыбнулся и сразу стал похож на итальянца. — Ну как, выпьете?
— Нет. Меня стошнит. Как вы можете есть такую приторную дрянь?
— Что поделаешь — романская кровь!
— Вы и в самом деле наполовину итальянец?
— Да нет, если только норманны втихомолку не произошли от римлян.
— Видно ваши предки и были Les Quatres Mains Вильгельма Завоевателя?
— Наоборот. Мои предки были гугенотами. Род мой совсем не такой древний. По нашей семье можно изучать историю часового мастерства. Предки мои сбежали от Екатерины Медичи и передали свое умение англичанам. Только в последние сто лет моя семья чуть было не унизилась до коммерции. Но все-таки удержалась при настоящем деле.
— И Скотт, вы думаете, — вашего поля ягода?
— Несомненно.
— Он тоже из тех, кто всегда держится за настоящее дело?
— Безусловно.
— А я, по-вашему, хочу перетянуть его к тем, кто никогда не работает?
— Совершенно верно, — сказал он, посасывая ложечку. — Вот не думал, что вы разбираетесь в политике!
Люси подозвала сафраги и заказала масбут — турецкий кофе без сахара и сухой бисквит.
— Не желаете ли пирожное, госпожа?
— Нет, подайте мне сухой бисквит, понимаете — английский бисквит.
— Хадер, йа ситт[30], — поспешно ответил сафраги с такой счастливой улыбкой, словно Люси помогла ему найти истинное призвание в жизни. — Один ан-глий-ский бис-квит.
— Почему бы вам не съесть санде с фруктами и толчеными фисташками ассорти, чуть-чуть политый киршем? — спросил ее, заглянув в меню, Куотермейн.
— Потому что мне еще надо сегодня работать.
— Или bombes по-венециански с толченым ананасом и клубничным желе в сладком миндальном соусе и мараскине?
— Замолчите. Мне от одного вашего чтения становится тошно.
— А вид у вас даже чересчур здоровый! Словно вы только и делаете, что играете в теннис! Но это совсем неплохо. Да вы и сами знаете, что вам идет ваш здоровый вид.
— Подумать только! И вы умеете говорить комплименты… А почему бы нам не перетащить Скотта на свою сторону? Чем плохо, если он наконец займется своим делом? И будет делать его хорошо? И получит за это награду?
— Вот этого именно я и боюсь.
— Чего?
— Ваших наград. Признания. Его-то я больше всего ненавижу!
— Разве вы можете что-нибудь ненавидеть?
— Ненавижу самое слово «признание», — сказал он, принимаясь за вторую порцию миндального мороженого со сливками. — Признание — самое растленное понятие в современной английской речи.
— Ну вот, опять новая теория…
— Но совсем не новая практика, — с трудом произнес он, так как рот его был набит мороженым. Ел он аккуратно, потому что страшно боялся запачкать кончики усов. — Мы должны признавать возражения своих противников, признавать их самих, признавать чужую точку зрения… Бр-р-р! Как только эта зараза проникла в Англию, все погибло! Вы хотите забрать в свои лапы лучших наших людей? Стоит им додуматься до чего-нибудь невиданного, необычайного, для вас опасного, как вы сразу же — хлоп! — признаете их и перетаскиваете в свою среду.
— И вы предлагаете, чтобы я уберегла от этого Скотта?
— Да. Он нам нужен.
— Для чего?
— Не знаю. Настало время кому-то сказать «нет!» Вот и все.
— Пусть ваш Скотти попробует это сказать! Если сумеет…
— То-то и оно… Скотти не такой человек, чтобы вспыхнуть разом, как фейерверк. Он только еще начинает всерьез задавать себе вопросы. А вы пытаетесь им завладеть прежде, чем он нащупает на них ответ.
— Ай-ай-ай, как нехорошо!
— Бросьте! Вот вам ваш кофе и ваш английский бисквит. И не будем больше философствовать. Мне пора в Аббасию. Однако, не говоря о Скотте, у меня к вам только одна просьба: спасите остатки дорожно-топографического отряда, пока кровавый Черч не превратил нас в противотанковую роту, отряд противохимической обороны или еще что-нибудь, столь же бесполезное. Мне кажется, вам стоит поговорить с Уорреном. Или же заставить Скотти с ним поговорить. Вы ведь умеете к ним подойти, к этому генералу Уоррену и его компании.
— Разве Скотти не говорил вам, что они задумали?
— Он сказал, что они еще сами толком не знают.
— Да?
— А что они задумали?
— Почем я знаю?
— Наверно, все это знают, кроме меня и Скотти.
— Может быть. Но мне кажется, что теперь все зависит от Скотти.
— Что именно?
— Ваша судьба. И судьба дорожно-топографического отряда. Думаю, что его прикончат. Скотти, конечно, мог бы дать ему новую жизнь после того как убили Пикеринга, но он забыл обо всем, кроме своей ненависти к Черчу. А теперь уже поздно.
— Вы могли бы еще что-нибудь сделать.
Она с раздражением помотала головой:
— Я ничего не могу сделать.
— А добиться у генерала Уоррена…
Она снова покачала головой.
— Почему?
— Потому что они, по-моему, хотят дать Скотти возможность отличиться, а я не желаю этому мешать. Генералу Уоррену кажется, что Скотти — человек стоящий. Вот и хорошо! И ему нужен сам Скотти, а не дорожно-топографический отряд. Уоррен знает, как я со всеми вами близка, и спрашивал меня, что вы об этом думаете. Я сказала, что никто из вас не обидится, если Скотт пойдет своей дорогой.
— Значит, они хотят нас разлучить?
Она попыталась было просто отмахнуться от ответа, но раздумала.
— Ну зачем вы на меня наседаете? — прошептала она, перегнувшись через стол. — Я ничего не знаю. Оставьте Скотти в покое.
Куотермейн расплатился по счету; он допил последний глоток светлого пива и снова отер усы:
— Так вот какие дела…
— Да, — ответила она.
— Не надо забывать о его отношении к Черчу, — сказал он с надеждой.
— Скотти решил на все это дело махнуть рукой.
— Сомневаюсь…
— А я ручаюсь, что это так.
— Ну, тогда пропал наш Скотти, — сказал он, пробираясь с ней между прилавками, заставленными сладостями. — Если только мне не удастся его уговорить, а я постараюсь это сделать…
— Попробуйте! — сказала она и взяла его под руку.
Абду Эффенди сразу же сделали операцию, потому что Скотт энергично взялся за дело и довел его до конца. Ласковый врач египтянин заверил Скотта: «Хорошо! Хорошо! Мы сделаем все, что нужно!», вскрыл на спине старика болячку, выкачал оттуда целый кувшин засахаренной лимфы и вырезал куски водянистого мяса. Во время этой процедуры старик умер, так и не придя в сознание.
— Видите, до чего доводит невежество! — говорил Атыя, проливая слезы. — Видите, как все безотрадно.
— Он был старый человек, — утешал его Скотт. — Невежество тут ни при чем.
— Во всем виновата наша темнота! — плача, настаивал Атыя.
Скотт отправил его на «виллисе» домой сообщить матери и стал прохаживаться по тесным коридорам Каср-эль-Айни, дожидаясь, чтобы обмыли тело. Старика надо было немедленно похоронить, и Скотт договорился с больничным казначеем насчет деревянного гроба и катафалка с четырьмя черными помпонами на стеклянном ящике, запряженного четверкой лошадей. Абду Эффенди был коптом, и его надо было хоронить на коптском кладбище. Казначей заказал катафалк по телефону в бюро похоронных процессий с такими же бодрыми заверениями, какими потчевал Скотта врач.
Когда Атыя вернулся в больницу, было уже темно, и Скотт ждал его на улице.
— Надо перевезти отца домой, — сказал Атыя. — Нельзя хоронить его прямо из больницы.
— По-моему, брать тело домой запрещается, — сказал Скотт.
— Конечно. Но хоронить его прямо из больницы — это позор.
Глаза у Атыи были большие, даже больше, чем обычно, и совсем сухие. Скотт чувствовал, что они сейчас засверкают от бешенства. Ему очень хотелось избавить Атыю от унижения — от необходимости скандалить из-за тела старика-отца. Скотт пошел к казначею, но тот отказал наотрез. Тогда он разыскал врача, делавшего операцию. Хирург хитро улыбнулся, дружески похлопал его по плечу и сказал:
— Если сумеете его вынести, валяйте!
— А вы мне помогите, — попросил его Скотт.
Доктор покачал головой:
— Строжайше запрещено. Ну, вот что. Ступайте в мертвецкую и захватите с собой его одежду. Это я вам устрою. Потом оденьте его, вынесите, а я подпишу справку о том, что он выписывается по случаю полного выздоровления. Это все, что я могу сделать.
— А если нас задержат?
— Значит — вам не повезло.
Им не сразу удалось найти одежду, а потом получить ее. Атыя вырвал платье из рук санитара и бросился бежать. Скотт с помощью пятидесяти пиастров удержал санитара от погони и пошел следом за Атыей. Наконец они отыскали мертвецкую, где на мраморных скамьях лежали голые покойники, прикрытые простынями. Им выдали останки Абду Эффенди, — старик уже совершенно усох: не было больше ни лица, ни глаз, ни губ, ни носа — лежал один скелет. Он все еще был туго забинтован от шеи до пояса, и когда труп стали одевать, Скотту и Атые пришлось его посадить, разогнуть ему ноги, а потом поставить на пол, чтобы натянуть брюки. Скотт держал мертвеца, а сын, едва не теряя сознание и стараясь не дышать, надевал на покойника пиджак.
— Воровать родного отца! — воскликнул он с негодованием. — Родного отца!
Они взяли его с двух сторон под руки, но покойник ничего не весил, и нести было, в сущности, нечего. У выхода санитар, карауливший мертвецкую, дал им белый талончик, и они пошли сначала по коридору, а потом по лестнице, мимо конторки, где Скотт вручил свой талончик, сквозь толпу нетерпеливых посетителей и деловитых санитаров в белых халатах и больших стоптанных сапогах; вытащили босого Абду Эффенди за дверь, пронесли его по великолепным аллеям на улицу, где Атыя оставил «виллис».
— Надо его положить, — сказал Атыя, когда они втаскивали тело в машину.
— Нет, — возразил Скотт, — посади его на переднее сидение и придерживай за спину.
— Родного отца! — завопил Атыя и опять заплакал.
— Ничего, ничего, — успокаивал его Скотт. — Держи-ка его лучше как следует.
Они усадили покойника на переднее сидение, застывшие руки торчали вперед. Скотт пригнул их книзу, но они сработали как рычаги, и Абду Эффенди повалился вниз лицом. Атые пришлось ухватить его за полу пиджака и посадить обратно.
— Готово? — спросил Скотт, чувствуя, как внутри у него все дрожит.
— Да. Но, ради бога, потише на поворотах.
Скотт запустил машину и лихо тронулся в путь.
— Хасиб![31] — закричал Атыя.
Скотт пересек мост, объехал полицейского и двинулся по набережной. Было темно, и замаскированные на случай воздушных налетов фонари словно переносили их из одного озерка голубого огня в другое. Атыя крепко держал мертвеца, но Скотт ехал слишком быстро.
— Он выпадет! — кричал Атыя.
— Надо поскорее добраться до дому, — отвечал Скотт.
Они поехали мимо солдатских баров, кафе, террасы отеля «Континенталь», где отдыхали нарядные посетители, мимо вокзальной площади. Ночь была безлунная, и, вглядываясь в темноту улиц. Скотт внезапно заметил отряд полицейских, шагавших на ночное дежурство. Одеты они были в черное, лица у них были черные, и они совершенно сливались с мглой. Скотт задел хвост колонны, построенной по трое, и когда раздались крики, дал газ; полицейские бросились врассыпную, а «виллис» рванулся вперед, едва не задавив людей. Крики позади них стихли в темноте. Они проехали железнодорожный мост и понеслись по трамвайным путям, по разбитым мостовым мимо глинобитных домов, едва не пропустив нужного перекрестка.
— Сюда! Ради бога, сюда! — закричал Атыя по-арабски.
Они подъехали, и Атыя стал яростно проклинать Скотта.
— Т-с-с! — прошипел Скотт, чтобы его утихомирить.
— Господи, боже мой! Клянусь богом! Именем пророка! Клянусь богом! Я же вам говорил! О господи! Видит бог!..
— Т-с-с! Мать услышит, Атыя, — тихонько сказал ему Скотт.
— Клянусь богом, вы меня убили. Разве человек это может забыть?
— Ничего с тобой не случилось, — заверил его Скотт. — Все ведь уже кончено. Все позади.
— О господи! — приговаривал Атыя, когда они вытаскивали Абду Эффенди из машины.
Он так и закоченел в сидячем положении. Калитка, земляные ступени и дверь были слишком узки, чтобы Скотт и Атыя могли идти рядом. Скотт взял покойника, как ребенка, на руки и пошел вслед за Атыей. Постучав в дверь, тот закричал:
— Уберите детей! Мы идем.
Послышались громкие причитания служанки Еррофы.
— Перестань! — завопил Атыя.
Дверь отворилась, и только теперь, когда Скотт вошел в столовую, держа на руках Абду Эффенди и не зная, куда его девать, только теперь он почувствовал, как мертв тот, кого он несет. Ситт Роза одной рукой вцепилась в безжизненную руку старика, а другой прикрыла свое лицо; Атыя поддерживал мать, и Скотт, по-прежнему в растерянности, стоял посреди комнаты. Черное лицо Еррофы, иссеченное шрамами, перекосилось в вопле ритуального отчаяния, за которым пряталось более древнее и более тихое горе. Она взяла Скотта за руку и отвела в маленькую комнату, где стояла железная кровать, покрытая белым одеяльцем, и Скотт положил на него свою ношу. Абду Эффенди лежал, свернувшись калачиком, подтянув к подбородку колени, как спящий ребенок.
Горе выплеснулось из берегов.
Жена покойного Роза мотала вверх и вниз головой и била себя в грудь сжатыми кулаками. Еррофа, закрыв лицо юбками, причитала с завываниями. Дети, которых поручили соседке, заглядывали в комнату, но Атыя, поддерживая мать, строил им страшные гримасы, угрожающе скалил зубы и выкатывал глаза; однако младшая девочка смотрела на него без всякого страха и корчила рожи в ответ, пока наконец ее не утащили за дверь.
Скотт грустно постоял, не пытаясь никого утешить, а потом ушел. «Виллис» он вернул Куотермейну, который пил пиво на открытой террасе армейского кафетерия под эвкалиптами Аббасии.
17
— Меня приучила к этому заморскому пиву ваша приятельница, Люси Пикеринг, — пожаловался Куотермейн, морщась. — Она думает, что такой человек, как я, непременно должен любить пиво. Вы тоже так считаете?
— Когда вы видели Люси?
— Днем. Хотел встать ей поперек дороги.
— Ну и как? Удалось?
Куотермейн покачал головой; опьяневший, он казался уже не таким подтянутым, волосы растрепались, усы обвисли.
— Нет, — сказал он. — Больно для меня хитра. Хищница. Садитесь. Я вас ждал. Люблю вас дожидаться. Беда в том, что я старался погубить ваше будущее…
Скотт сел.
— Что ж, я и так чувствую себя человеком почти что конченным, — признался он, заказал обоим пива и распорядился, чтобы бой вытер насухо столик. — Ладно. Губите меня дальше.
— Нет. Оказывается, не могу, — печально сказал Куотермейн, скорчив гримасу. — Да и пиво явно помешало моей разрушительной работе — ваша Люси, верно, затем и накачивала меня пивом, уверяя, будто я для него рожден. Жаль, что вас при этом не было.
Они долго молчали, потягивая пиво.
— Вы хотите сегодня вернуться в Мену? — спросил Скотт.
— Конечно. Почему вы спрашиваете? Что-нибудь случилось?
— Ничего. Прихватите и меня.
— Куда? — подозрительно взглянул на него Куотермейн. — А в общем — какое мне дело! Ступайте куда хотите. Уж больно вы непокладистый, Скотти.
— В каком смысле?
— Мало ли в каком! Иногда за вас и ломаного гроша не дашь! Нельзя же так прожить весь век: вундеркиндом из специалистов. Вот увидите, что они с вами сделают! Она-то знает! Она все знает…
— Что вы мелете? О чем она знает?
— Знает, что они намерены вознести вас на недосягаемую высоту. И не за то, что вы умеете, а за то, чего вы не умеете. Они собираются вас признать. О господи!
Скотт не обращал на его воркотню никакого внимания. Он осматривался по сторонам, соображая, где бы ему вымыть руки, прежде чем он нальет себе еще пива. Ему вдруг показалось, что от него несет запахом смерти, а Куотермейн угнетал его своей мрачностью.
— Неужели тут нет рукомойника? — спросил он.
— Нет! — отрезал Куотермейн. — Лучше послушайте, что я вам скажу, и плюньте на вашу гигиену. Хотя вы-то, слава богу, чистоплюй, чего — увы! — нельзя было сказать про Пикеринга. Но дело не в этом.
— Давайте уйдем, — предложил Скотт.
— Нет. Послушайте, что вы собираетесь завтра ответить Уоррену?
— Почем я знаю — ведь он ничего еще мне не сказал.
— Какая разница, что он вам скажет. Важно другое: эти «сосунки» за вами охотятся.
— А что ж тут плохого?
— Но и не в этом суть, — Куотермейн вытянул палец, словно пытаясь нетвердой рукой нащупать эту суть. — У них есть нюх на хороших людей. — Он сморщил нос и стал крутить усы. — «Мы намерены сделать вам одно предложение, капитан Скотт!»
Скотту не хотелось признаться, что ему уже сделали предложение, или, вернее, наполовину сделали.
— А если предложение будет стоящее, тогда что?
— Конечно, оно будет стоящее. Других они не делают. Беда в том, что вам и невдомек, как они умеют приворожить человека, когда они его признают. О господи! «Иметь иль не иметь, вот в чем вопрос!..» И вы будете предателем, если к ним переметнетесь…
— Вам непременно нужно вести этот разговор под пивными парами? — Скотт почувствовал, что устал. — Ради бога, Куорти, ешьте вы лучше мороженое!
— Ничего вы не понимаете. И не хотите понять. Послушайте, я вам открою секрет. Все эти ублюдки больны черной оспой. Держитесь от них подальше…
Скотт допил пиво, все время с брезгливостью чувствуя, что руки у него пахнут мертвечиной, и поднялся, чтобы уйти.
— Мне сегодня не до того, Куорти. Пойдем.
— Говорят вам, что они все заразные. Особенно Уоррен.
— Уоррен человек неплохой. Мне он нравится.
— Ну да, конечно, неплохой. Потому-то особенно заразный.
— Ш-ш-ш!
— Вы на меня не шикайте! Научились уже от них!
— Пойдете вы, или я уйду без вас?
— Пойду, пойду. Но она ошибается, старина, она не права. Что мне вам сказать, чтобы вас убедить?..
— Не надо меня убеждать. Не в чем. Я вот только иногда удивляюсь, почему бы англичанам не взять, да и не перестрелять друг друга? Все было бы раз навсегда решено. Вот в чем вам надо бы меня убедить.
— Вы, видно, выпили лишнего…
Он не ошибся. Всему виной было пиво, выпитое натощак после утомительного дня, и прикосновение смерти. Куотермейн все-таки заразил Скотта потребностью поговорить по душам.
— Ну скажи мне, почему они не палят друг в друга, скажи! — допытывался Скотт.
— Потому, что ни один из них не стоит пули. Понимаешь, старина? Что, опять Черч на уме? Сладу с тобой нет. Кому он нужен, этот Черч, да и твой «человека тоже? Всех их надо перестрелять, к чертям! Да разве тебе это понять? Отвези меня лучше домой.
Скотт отвез его на «виллисе» в лагерь, а потом снова попросил машину, чтобы поехать к Люси Пикеринг. Было уже очень поздно. Ночь его как будто успокоила; прикоснувшись к Абду Эффенди и к горю его близких, Скотт чувствовал себя мягким, как воск.
— Когда вы видели Люси?
— Днем. Хотел встать ей поперек дороги.
— Ну и как? Удалось?
Куотермейн покачал головой; опьяневший, он казался уже не таким подтянутым, волосы растрепались, усы обвисли.
— Нет, — сказал он. — Больно для меня хитра. Хищница. Садитесь. Я вас ждал. Люблю вас дожидаться. Беда в том, что я старался погубить ваше будущее…
Скотт сел.
— Что ж, я и так чувствую себя человеком почти что конченным, — признался он, заказал обоим пива и распорядился, чтобы бой вытер насухо столик. — Ладно. Губите меня дальше.
— Нет. Оказывается, не могу, — печально сказал Куотермейн, скорчив гримасу. — Да и пиво явно помешало моей разрушительной работе — ваша Люси, верно, затем и накачивала меня пивом, уверяя, будто я для него рожден. Жаль, что вас при этом не было.
Они долго молчали, потягивая пиво.
— Вы хотите сегодня вернуться в Мену? — спросил Скотт.
— Конечно. Почему вы спрашиваете? Что-нибудь случилось?
— Ничего. Прихватите и меня.
— Куда? — подозрительно взглянул на него Куотермейн. — А в общем — какое мне дело! Ступайте куда хотите. Уж больно вы непокладистый, Скотти.
— В каком смысле?
— Мало ли в каком! Иногда за вас и ломаного гроша не дашь! Нельзя же так прожить весь век: вундеркиндом из специалистов. Вот увидите, что они с вами сделают! Она-то знает! Она все знает…
— Что вы мелете? О чем она знает?
— Знает, что они намерены вознести вас на недосягаемую высоту. И не за то, что вы умеете, а за то, чего вы не умеете. Они собираются вас признать. О господи!
Скотт не обращал на его воркотню никакого внимания. Он осматривался по сторонам, соображая, где бы ему вымыть руки, прежде чем он нальет себе еще пива. Ему вдруг показалось, что от него несет запахом смерти, а Куотермейн угнетал его своей мрачностью.
— Неужели тут нет рукомойника? — спросил он.
— Нет! — отрезал Куотермейн. — Лучше послушайте, что я вам скажу, и плюньте на вашу гигиену. Хотя вы-то, слава богу, чистоплюй, чего — увы! — нельзя было сказать про Пикеринга. Но дело не в этом.
— Давайте уйдем, — предложил Скотт.
— Нет. Послушайте, что вы собираетесь завтра ответить Уоррену?
— Почем я знаю — ведь он ничего еще мне не сказал.
— Какая разница, что он вам скажет. Важно другое: эти «сосунки» за вами охотятся.
— А что ж тут плохого?
— Но и не в этом суть, — Куотермейн вытянул палец, словно пытаясь нетвердой рукой нащупать эту суть. — У них есть нюх на хороших людей. — Он сморщил нос и стал крутить усы. — «Мы намерены сделать вам одно предложение, капитан Скотт!»
Скотту не хотелось признаться, что ему уже сделали предложение, или, вернее, наполовину сделали.
— А если предложение будет стоящее, тогда что?
— Конечно, оно будет стоящее. Других они не делают. Беда в том, что вам и невдомек, как они умеют приворожить человека, когда они его признают. О господи! «Иметь иль не иметь, вот в чем вопрос!..» И вы будете предателем, если к ним переметнетесь…
— Вам непременно нужно вести этот разговор под пивными парами? — Скотт почувствовал, что устал. — Ради бога, Куорти, ешьте вы лучше мороженое!
— Ничего вы не понимаете. И не хотите понять. Послушайте, я вам открою секрет. Все эти ублюдки больны черной оспой. Держитесь от них подальше…
Скотт допил пиво, все время с брезгливостью чувствуя, что руки у него пахнут мертвечиной, и поднялся, чтобы уйти.
— Мне сегодня не до того, Куорти. Пойдем.
— Говорят вам, что они все заразные. Особенно Уоррен.
— Уоррен человек неплохой. Мне он нравится.
— Ну да, конечно, неплохой. Потому-то особенно заразный.
— Ш-ш-ш!
— Вы на меня не шикайте! Научились уже от них!
— Пойдете вы, или я уйду без вас?
— Пойду, пойду. Но она ошибается, старина, она не права. Что мне вам сказать, чтобы вас убедить?..
— Не надо меня убеждать. Не в чем. Я вот только иногда удивляюсь, почему бы англичанам не взять, да и не перестрелять друг друга? Все было бы раз навсегда решено. Вот в чем вам надо бы меня убедить.
— Вы, видно, выпили лишнего…
Он не ошибся. Всему виной было пиво, выпитое натощак после утомительного дня, и прикосновение смерти. Куотермейн все-таки заразил Скотта потребностью поговорить по душам.
— Ну скажи мне, почему они не палят друг в друга, скажи! — допытывался Скотт.
— Потому, что ни один из них не стоит пули. Понимаешь, старина? Что, опять Черч на уме? Сладу с тобой нет. Кому он нужен, этот Черч, да и твой «человека тоже? Всех их надо перестрелять, к чертям! Да разве тебе это понять? Отвези меня лучше домой.
Скотт отвез его на «виллисе» в лагерь, а потом снова попросил машину, чтобы поехать к Люси Пикеринг. Было уже очень поздно. Ночь его как будто успокоила; прикоснувшись к Абду Эффенди и к горю его близких, Скотт чувствовал себя мягким, как воск.
18
— Где вы были? Уже так поздно!
Ее цветущее лицо было таким свежим, что Скотту снова почудилось, будто от него самого пахнет смертью.
— Вы какой-то серый, — сказала она, закрывая за ним дверь. — Что с вами?
— Хорошо бы принять ванну, — сказал он. — Очень это неудобно?
— Вот еще чего недоставало! Приходить ко мне среди ночи, чтобы принять ванну! — сказала она, вводя его в комнату.
— Разве уже так поздно? — Он отнял руку. Ему не хотелось, чтобы до него дотрагивались.
— Давно пробило одиннадцать.
Она привела его в свою комнату, где нежные краски выгодно оттеняли ее лицо. На ломберном столе, заваленном картами и записными книжками, ярко горела лампа.
— Вы собирались спать?
— Нет. Перечитывала заметки Пикеринга.
Он не задал ей вопроса, который сам собой напрашивался, но она на него ответила:
— Я подумала, что неплохо было бы привести его записи в какой-то порядок. Вы правда хотите принять ванну?
— Конечно, уже очень поздно… — сказал он. — Но мне не хотелось будить весь дом, где я живу…
— Тогда пойдемте.
— Если бы я мог еще переодеться во что-нибудь чистое… — Он уже снял куртку.
Отвернув тяжелые медные краны, она вышла, но сразу же вернулась и принесла полотенце, а потом ушла опять. Он разделся на черно-белом мраморном полу, сел в горячую ванну, натерся люфой и предался любимому занятию каждого англичанина — стал мокнуть в собственной грязи. Но потом поднялся и пустил холодную воду из ручного душа с гибким шлангом. Он ощущал, как вода сбивает с его кожи липкую испарину и словно возрождает покровы тела. Сначала он потерял отвращение к себе, потом почувствовал свежесть, а за ней прилив новых сил.
Ее цветущее лицо было таким свежим, что Скотту снова почудилось, будто от него самого пахнет смертью.
— Вы какой-то серый, — сказала она, закрывая за ним дверь. — Что с вами?
— Хорошо бы принять ванну, — сказал он. — Очень это неудобно?
— Вот еще чего недоставало! Приходить ко мне среди ночи, чтобы принять ванну! — сказала она, вводя его в комнату.
— Разве уже так поздно? — Он отнял руку. Ему не хотелось, чтобы до него дотрагивались.
— Давно пробило одиннадцать.
Она привела его в свою комнату, где нежные краски выгодно оттеняли ее лицо. На ломберном столе, заваленном картами и записными книжками, ярко горела лампа.
— Вы собирались спать?
— Нет. Перечитывала заметки Пикеринга.
Он не задал ей вопроса, который сам собой напрашивался, но она на него ответила:
— Я подумала, что неплохо было бы привести его записи в какой-то порядок. Вы правда хотите принять ванну?
— Конечно, уже очень поздно… — сказал он. — Но мне не хотелось будить весь дом, где я живу…
— Тогда пойдемте.
— Если бы я мог еще переодеться во что-нибудь чистое… — Он уже снял куртку.
Отвернув тяжелые медные краны, она вышла, но сразу же вернулась и принесла полотенце, а потом ушла опять. Он разделся на черно-белом мраморном полу, сел в горячую ванну, натерся люфой и предался любимому занятию каждого англичанина — стал мокнуть в собственной грязи. Но потом поднялся и пустил холодную воду из ручного душа с гибким шлангом. Он ощущал, как вода сбивает с его кожи липкую испарину и словно возрождает покровы тела. Сначала он потерял отвращение к себе, потом почувствовал свежесть, а за ней прилив новых сил.