— Мечта зверолова, — сказал он Рою. — Починай!
— За ваше преподобие! — с восторгом воскликнул Рой и тут же припал к бутылке, как человек, умирающий от жажды.
До сих пор Рой несерьезно относился к предложению Мэррея охотиться в заповеднике. Разыгрывал он на этот счет и Самсона. Но сам-то в глубине души знал, что разжигает Самсона потому, что сам разожжен Мэрреем; дразнит Самсона рискованной затеей потому, что она и самого его раздразнила. Всегдашняя история. Давешний вызов Самсону переплыть озеро возник из насмешливого замечания Самсона, что Рой стареет. Он обратил насмешку на самого Самсона, и вышло так, что вместо сорокатрехлетнего мужчины поплыл через озеро молодой двадцатисемилетний человек. В тот раз выручило Роя то, что Самсон едва выдержал это испытание, и Рой с удовлетворением убедился, что молодые тела могут быть менее выносливы, чем стареющие. Но теперь Мэррей предлагал всерьез, и Рою приходилось в одиночку бороться с искушением и самостоятельно делать выбор.
— Длина того озера около десяти миль, — рассказывал Мэррей, пока все четверо допивали водку. — Со всех сторон в него впадают речки, и на каждой — бобровые плотины, так что все кругом заболочено. На всех запрудах, вероятно, не меньше трехсот бобровых хаток. А это значит не меньше девятисот взрослых бобров. Так ведь, Рой?
— А почему же никто их там не охраняет? — спросил Рой.
— Понятия не имею, — сказал Мэррей, — но только уже больше пяти лет туда ни один обходчик и носа не совал. Нам надо только перекинуть туда один из твоих челноков еще до морозов; тогда можно будет облавливать одну речку за другой. И вся эта первосортная пушнина на одном пятачке!
Один из челноков Роя! Мэррей требовал многого и знал это, как знали и Рой, и Самсон, и Скотти. Но Мэррей умел просить, не считаясь с тем, о чем просит, умел просить с небрежным безразличием. Рой уклонился от прямого ответа.
— А почем ты знаешь, что обходчики туда не заглядывали? — спросил Мэррея Скотти.
— Да они всегда ставят свои отметины, — сказал Мэррей. — Вбивают столбы, клеймят деревья, вехами отмечают дорогу. А вокруг этого озера никаких следов или меток; я там все кругом облазил. Во всяком случае, до ближайшего кордона там не меньше трехсот миль, и это на самом краю заповедника.
— Может быть, они вообще об этом озере не знают? — предположил Рой.
— Я в этом совершенно уверен, — сказал Мэррей.
— Ты и в прошлый раз был уверен, однако попался, — сказал Скотти. Он раскаивался, что выставил бутылку, опасался того, на какие сумасшедшие поступки она могла толкнуть Роя, и считал своим долгом бороться за Роя с преступным влиянием этого бродяги.
— В прошлый раз, — спокойно отозвался Мэррей, — мне пришлось пересечь весь заповедник, чтобы добраться до места охоты. Ну, они меня и выследили. Но это озеро в самом дальнем конце. Туда мы можем попасть, обойдя участок Индейца Боба и срезав севернее твоего, Скотти, затем перетащить челнок через хребет Белых Гор и спуститься по долине к Серебряной реке. Озеро чуть севернее, и найти его нелегко. Оно затеряно среди сотен других озер и в самом заповеднике и вне его. Нам надо только добраться туда до заморозков и обловить, побольше речек, пока они накрепко не замерзнут. Иначе придется совершить хорошую прогулку туда и обратно.
Рой поднялся и сплюнул жвачку прямо в топку печи.
Самсон был поглощен очередным глотком из бутылки.
Мэррей скручивал самокрутку очень тщательно и очень искусно.
Скотти нервно щелкал затвором своего тридцатипятикалиберного ремингтона.
— А в самом деле, почему бы нам не отправиться туда, Скотти? — вдруг спросил Самсон.
— Нет уж, увольте! — повторил Скотти.
Рой больше не уговаривал Самсона. Но сам он все более укреплялся в своем решении.
— Хоть поглядели бы еще раз по-настоящему на бобров, — все горячее рассуждал он. — А то здесь на эти покинутые хатки глядеть противно. Когда уйдет бобер, словно весь лес пустеет, а бобер уходит, Скотти; уж мне-то можешь поверить, он уходит. И ты это знаешь, и я знаю, и все мы знаем. Уходит, все равно как фермеры из Сент-Эллена. Выловили зверя, выпахали землю.
— Просто ты опьянел раньше времени, — заметил Скотти.
— И ты, и инспектор, оба вы только и знаете, что твердить мне, что я пьян!
Все они порядком выпили, и спор разгорался и переходил на личности, пока наконец Скотти не закричал, стараясь спасти Роя от самого себя:
— Ты кончишь тем, что окажешься вне закона, как Мзррей!
Мэррей отхлебнул еще глоток и спокойно слушал их спор.
— Я еще не вне закона, — возражал Рой.
— Ну, так скоро будешь, — настаивал Скотти. — Попадешься на незаконной ловле в заповеднике, вот ты и вне закона, Рой.
— Я не собираюсь попадаться, — кричал Рой. — Я всю жизнь ловил королевскую дичь, однако не попадался. Да, черт побери, я стрелял королевских оленей в самой Англии и не попадался. Почему же мне непременно попадаться сейчас?
Это была давнишняя похвальба Роя, — каждый зверолов Муск-о-ги слышал от него самого или от других, что Рой занимался охотой на королевскую дичь в Большом Виндзорском парке. В первую мировую войну часть Роя была расквартирована на границах этого парка, и Рой уверял, что снабжал весь лагерь олениной, еженощно перелезая через королевский забор, ловя олененка или лань и с помощью ротных поваров заменяя ею конину, которую отпускало им интендантство. Это была одна из лучших ставок Роя в его игре с жизнью, это, да еще то, что в шестнадцать лет он мог похвалиться, что объем грудной клетки у него рекордный для всей Канадской армии.
— Слышали мы, как ты обедал за счет короля, — кисло прервал его Скотти. — Только в Виндзорском парке не было никаких инспекторов, а в заповеднике их пять. И потом. Рой, надо же когда-нибудь прекратить это браконьерство.
Рой захохотал:
— Мы браконьерствуем только потому, что кто-то назвал это браконьерством. Подожди, вот скоро инспектор объявит мертвый сезон на все виды пушного зверя в нашем Муск-о-ги и каждую пойманную тобой мышь тоже объявит браконьерством.
— Ну, этого они не сделают, — сонно отозвался Самсон.
Рой выпил со дна бутылки. Водка была густая и мутная, и когда она ожгла ему язык, к Рою вернулся заснувший было юмор.
— Самсон, — сказал Рой, — когда король объявляет бобра крысой, а рысь — медведем, он все равно прав. Так сказано в законе о звероловстве и рыболовстве. Губернатор тоже может назвать всякую вещь как ему вздумается. Он может объявить рыбу пушным зверем, он может всякую тварь считать королевской дичью и заявить на все королевские права. Губернатор в государственном совете может объявить березу пихтой, сосну — кленом, озеро — рекой, дерево — камнем. На то он и губернатор. И если он заявит, что ты браконьер, то, клянусь богом, Самсон, ты им и будешь, чем бы ты на самом деле ни занимался. Так почему женам не браконьерствовать? И почему бы нам не охотиться в заповеднике? Что это, не тот же лес? Всякая дичь принадлежит лесу, а лес принадлежит трапперам, точно так же, как Сент-Эллен принадлежит фермерам, а Сэдбери — шахтерам. Ты веришь в то, что ты браконьер, только потому, что браконьером называет тебя губернатор. Да! А ты попробуй слови меня, когда я в лес заберусь!
— Ты пьян, — с отвращением сказал Скотти.
— Ваше преподобие, досточтимый отец инспектор, Скотти Малькольм, — произнес Рой.
— Так что ж, ты и на самом деле туда собираешься? — спросил Скотти.
Рой захохотал:
— А что, там действительно такая уйма бобров, Сохатый?
— А то как же, — сказал Мэррей, который с каждым глотком становился все спокойнее, все рассудительнее.
— Тогда почему и не пойти, — сказал Рой. — Пойду. Хотя бы для того, чтобы натянуть нос этому губернатору.
— Покажи им, Рой! — поддержал его Самсон.
— Вот мы с тобой вместе и покажем всему свету, Самсон, — сказал Рой.
— Мы с тобой, — повторил Самсон, вставая во весь свой рост рядом с Роем.
— Самсон, — сказал Рой, — ставлю пятьдесят долларов, что ты не вышвырнешь Скотти за дверь. Ставлю сто, что зацепишь его за порог!
Тут засмеялся даже Мэррей.
— А я ставлю еще пятьдесят, что ты не сбросишь Роя в озеро, — сказал он Самсону.
Скотти горестно допивал водку, а тем временем вызовы становились все отчаянней.
— Кто лучший стрелок во всем Муск-о-ги? — вдруг спросил Рой.
— Я! — заорал Самсон.
— Ну что ж, посмотрим, как ты подстрелишь мышь в том углу из тридцатипятикалиберной Скотти, — сказал Рой. Он взял ремингтон Скотти и протянул его Самсону. — Пять долларов!
— Дай-ка патронов, — попросил Самсон у Скотти.
Скотти поглядел на своего напарника.
— Только не моими патронами, — отрезал он.
— Ну, полно, Скотти, — просил Самсон.
Остальные двое наблюдали за их размолвкой, ожидая, что она превратится в ссору. Никогда еще дело у них не заходило так далеко, Скотти был взбешен, а Самсон полон самоуверенной заносчивости, и оба пьяны.
— Если вы затеете стрельбу здесь, кто-нибудь пострадает, — сказал Скотти.
— Да брось ты, Скотти, — сказал Рой. — Дай ему пострелять.
Зная, что этого нельзя делать, но не желая ссориться с Самсоном, Скотти надорвал пачку и протянул Самсону пригоршню патронов. Самсон сидел на одной койке с Роем, а Мэррей и Скотти — на другой, все в ряд по одной стене хижины. Застреха, из-под которой время от времени появлялись мыши, была на другом конце, на верхнем бревне, соединявшем стену с крышей. По этому бревну мыши могли свободно бегать вокруг всей хижины, но чаще всего они появлялись над дверью. Гнездо у них, должно быть, было в углу, за сложенными чурками.
Четверо охотников выжидали появления первой мыши, ружье лежало у Самсона наготове поперек колена.
— Если пуля даст рикошет, — сказал Скотти, — она кого-нибудь из нас укокошит.
— Может быть, тебя, Скотти, — сказал Рой.
Самсон выстрелил.
Пуля вылетела из ствола со скоростью около двух тысяч футов в секунду. Это была пуля с мягким наконечником, она ударилась в сухое сосновое бревно совсем рядом с мышью, отколола щепку, так что мышь расплющило о крышу, отскочила к боковой стене и провалилась в березовые чурки. Звук выстрела и взвизг рикошета заставил всех пригнуться и застыть на мгновение. Потом Скотти воскликнул:
— Он заработал твои пять долларов, Рой!
— Да, черт возьми, попал, — сказал Рой.
Вместо того чтобы кончить игру, Самсон стал щеголять своим мастерством.
Даже Скотти не могло не нравиться, как стреляет Самсон. В пьяном виде Самсон и то стрелял лучше их всех. Звук выстрела не обратил мышей в бегство, а только переполошил их, и Самсон на лету настиг пулей белоногую мышь, когда она прыгнула на пустую жестянку из-под табака.
— Из такого ружья невозможно промахнуться, — сказал Мэррей.
Винтовка Скотти была новехонькая, и ее скользящий затвор щелкал с четким звуком точного механизма. Это было первое, что приобрел Скотти на демобилизационное пособие после войны. Безотказное, современное, дальнобойное и меткое ружье. У самого Самсона был старый бокфлинт[2], и Рой уверял, что нет на свете ружья более неуклюжего и хуже сбалансированного. Самсон пользовался свинцовыми самодельными пулями, большими тяжелыми болванками, которые на близкой дистанции убивали наповал, но на расстоянии более шестидесяти шагов выдыхались.
— А ты попробуй ударить из своей бронебойки, — попросил Рой Самсона. — Посмотрим, как действует эта пушка по маленьким мышам.
Самсон попробовал и промахнулся, свинцовая пуля продырявила крышу, потрясающий выстрел оглушил их гулким эхом от всех четырех стен. Не выдержал даже Рой.
— Будет, — сказал он. — Пальни вот из этого. — И он протянул свое ружье.
Это был охотничий винчестер с рычажным механизмом затвора, излюбленное ружье лесовиков всей Америки и особенно канадских трапперов. Оно было не длиннее карабина. И хотя ложе у него было выщерблено и механизм затвора слегка разболтан, но в руках Роя это было совершенное оружие. Для своего калибра оно обладало зычным голосом, и ступенчатый щелк его рычажного затвора сливался с выстрелом, так быстро он за ним следовал в руках искусного стрелка. Самсон дал из него два выстрела: раз попал, другой промахнулся.
Потом некоторое время мыши не появлялись, но все четверо терпеливо ждали.
Каждый теперь выискивал себе цель, и когда перепуганные мыши снова заметались из угла в угол, вверх по стенам и вниз по бревнам, — один охотник за другим спускал курок, и все разом пригибались, когда пуля давала рикошет над их головами или прыгала возле них по полу. Только Скотти не стрелял. Он любил стрелять, но не хотел принимать участия в том, что считал жестокой забавой.
— Эти белоногие мыши никому не причиняют вреда, — говорил он. — Чего ради вы их стреляете? Приберегите пулю для крысы.
Рой тоже ничего не имел против мышей, но утверждал, что они крадут у него носки, утаскивают в нору и делают из них гнезда. Это было оправданием, да к тому же Рой едва ли сознавал, что он убивает. Самсон уже вообще не сознавал, что делает. Мэррею было решительно все равно, что он делает, все равно, что попадалось ему на мушку: птица, зверь или человек. У него была старая винтовка военного образца, неуклюжий приклад которой он обстругал под охотничье ружье. Это сильно отяжелило ее дульную часть, кроме того, при каждом выстреле в глаза ему попадал дым, но била она достаточно метко по его основной дичи — лосю; стреляя в лося, он редко давал промах.
— Смотрите-ка, — сказал Рой во время очередной передышки.
Небольшая пегая ласка, выскочив из угла, погналась за мышью и исчезла вслед за нею. Она промелькнула так быстро, что они ее едва заметили.
— Она у меня ручная, — сказал Рой. — Мышей ловит.
— Вот это мишень, — добавил Мэррей. — Подвижная мишень, что надо.
Все согласились. При виде ласки, мелькавшей сквозь поленницу в погоне за мышами, казалось, что их не меньше десятка. Ласка шныряла в самое маленькое отверстие и вылетала из него с непостижимой, невероятной быстротой.
— А ну-ка, прибавим свету, — сказал Мэррей и подтянул блок керосиновой лампы так, что она ярко осветила застрехи, куда скрылась ласка.
— Ставлю десять долларов, что никто не попадет в эту ласку, — сказал он.
Рой был того же мнения. Да он и не хотел бы попасть в ласку. Она появилась в хижине летом, когда ей было отроду несколько месяцев — еще в коричневой шкурке. Теперь она уже одевалась в свою белую зимнюю шубку и достигла почти полного роста. Рой не хотел, чтобы ее подстрелили, но ему хотелось попытать счастья в этой почти безнадежной игре.
Они сидели и ждали, и каждый изготовил ружье.
Самсон свистел и пищал, стараясь вызвать ласку из ее убежища.
Скотти настороженно молчал.
Рой колебался, все же наслаждаясь этим соревнованием.
Мэррей ждал, ровно ни о чем не думая.
Внезапный рывок ласки мгновенно вызвал выстрел. Произошло это так быстро, что все изумились, а еще более изумились они, увидев, что ласка, разорванная пулей почти пополам, свалилась в умывальный таз.
Все посмотрели на Скотти.
— Не люблю ласок, — изрек идеалист Скотти. — Всегда за кем-нибудь охотится — кровопийца. Убивает ради того, чтобы убить.
— Вот это был выстрел! — искренне восхитился Самсон удаче товарища.
Роя это почти протрезвило, а Мэррей громко захохотал.
— Не сердись, Рой, — сказал Скотти, чувствуя, что Рой недоволен. — Держи! — он снова полез в мешок и вытащил еще одну бутылку водки. — Может, эта еще вкуснее!
Рой выпил, выпил и Скотти. При этом они позабыли об остальных, потому что между Скотти и Роем был давний спор, недоступный пониманию Мэррея и Самсона. Спор был настолько серьезен и глубок, что ни одному из них не надо было сейчас говорить. Они знали мысли друг друга и без этого. Выстрел, убивший ласку, был только очередным выражением их спора, и, хотя оба были пьяны, спор они вели и сейчас.
Рой был материалист, объективный наблюдатель жизни лесов. Собственный опыт научил его, что все привычки и навыки лесных зверей (свирепые или кроткие) — это часть естественного процесса, процесса эволюции и борьбы за существование, что каждый зверь вынужден убивать, чтобы выжить, хотя бы в дальнейшем ему самому предстояло стать жертвой более сильного хищника. Для Роя это был естественный процесс, то, что надо было признать как существующее, будь оно жестоко или милосердно, трагично или смешно. Он принимал его как объективный факт и давно перестал искать в этом процессе добро или зло, потому что сам он не участвовал в нем. Рой знал, что человек стоит в стороне и над всеми прочими. Он включается в процесс только как властелин, потому что природа и все в ней враждебно человеку. Природа уничтожила бы людей, если бы они общими силами не добились победы над ней и не стали управлять ею. Рой всегда включал себя в эту общую борьбу с природой; частью ее были и постройка этой надежной хижины, и использование человеческой сноровки при ловле пушнины: мех для продажи, мясо для еды — все для того, чтобы выжить в этой битве со всей природой. Как существо общественное, способное к сочувствию и самообузданию, Рой, конечно, имел свои симпатии и антипатии и в том, что сам делал, и в том, что делали звери, но, симпатизируя одному зверю, он принимал их всех и никогда без надобности не вмешивался в их жизнь. Он любил наблюдать ее, не нарушая ее течения. Ему нравились мыши, но он с удовольствием наблюдал, как ласка выполняет свое предназначение, охотясь за мышами. Это была не жестокость, это был закон жизни. Иногда все-таки Рой вмешивался, иногда он включал себя или свое ружье в этот процесс, просто чтобы поглядеть, что ж из этого получится; но даже и тогда это было лишь развитие процесса, его проверка. В остальном Рой соблюдал строжайший нейтралитет. Иногда жестокость того, что происходило в лесу, возмущала его, но он никогда не наказывал одно животное за жестокость по отношению к другому. Это было бы тоже проявлением жестокости, его жестокости, а он не хотел быть жестоким. Он убивал медведя, если тот нападал на него, оленя — если нуждался в еде, бобра — мех которого был ему нужен; но убийство ради убийства было ему отвратительно. И не менее отвратительно для него было бы убийство по праву некоего божества, провозгласившего одних животных хорошими, других плохими, одних правыми, других виноватыми. Для Роя это было бы верхом абстрактной жестокости, и в этом-то и был корень его молчаливой распри со Скотти Малькольмом.
Скотти Малькольм был идеалист, он верил, что существует общеобязательный для всех принцип добра и зла, что добро и зло существуют на свете, просто существуют, существуют как высший закон. Для Скотти весь животный мир был ужасной средой, жестоким и преступным круговоротом: убей, чтобы не быть убитым; процессом в корне порочным, порочным в целом и во всех своих частях. Каждый раз, когда того требовало его чувство добра и зла, Скотти вмешивался в этот процесс. Он убивал сову, если видел, что она нападает на зайца; он освобождал муху из паутины и убивал паука; он убил ласку, потому что она охотилась на крошечных мышей. Он, не задумываясь, карал виновных, потому что твердо знал, что хорошо и что плохо. Он знал это, пока не сталкивался с противоречиями, которые потрясали его. Сегодня он обязан был убить ласку, потому что она напала на мышей, но ведь завтра он, может быть, вынужден будет убить лисицу, которая погонится за лаской.
Рой не уставал разоблачать это уязвимое место в его теориях, но Скотти всегда начинал толковать о жестокости оправданной и неоправданной. Он утверждал, что некоторые животные хуже других и потому их надо обуздывать. Это приводило Скотти к признанию, что некоторых животных он ненавидит и презирает, а других уважает как образец порядочности и хорошего поведения. Он наделял всех лесных зверей человеческими свойствами: жестокостью, верностью, чистоплотностью, прилежанием или намеренной подлостью. Животных, которые ем у нравились, он убивал неохотно. Тех, которых ненавидел, убивал с упоением. Он ненавидел норку, потому что норка, так же как и ласка, была самым прожорливым из маленьких хищников леса. Скунс ему нравился своим бесстрашием, медведь тем, что он простачина, енот тем, что он чистюля, бобер — как бесспорная умница; но лисицу он презирал за ее плутни, волка за безжалостность, белку за надоедливость, куницу за то, что она обкрадывала его капканы. Была у него еще теория, что самые кроткие животные леса — самые живучие и потому они переживут хищников и наследуют землю. Он утверждал, что дикобраз, который только и умеет защищаться, что свернувшись в колючий клубок, — царь лесов, потому что своей пассивной обороной он выигрывал сражение с противником. С ним не могли совладать даже прожорливость и жестокость самого закоренелого убийцы лесов — росомахи. Росомаха могла убить и пожирала дикобраза, несмотря на его иглы, но вскоре после этого она сама подыхала мучительной смертью, потому что иглы поглощенного ею дикобраза раздирали ей горло, легкие и желудок. Для Скотти в этом была поэзия справедливого возмездия и порука того, что кроткие возвеличатся и что пассивная оборона единственно правильная оборона. Он применял это и к скунсу, споря с Роем, что скунс идеал животного мира. Скунс безвреден, отважен, все в лесу сторонятся его просто потому, что боятся, как бы он не обдал их вонючей струей из хвостовой железы; скунс своеобычен и независим, живет один и не общается даже со своими родичами, он чистоплотен, привязчив, надежен, силен. Скунсу предназначено было стать идеальным образцом добра, как волку или норке — образцом зла. Все предопределено — кому суждено родиться убийцей, кому — его жертвой; и борьба между ними — это борьба зла с добром. Вера Скотти в дикобраза и скунса приводила его к заключению, что кроткие победят, пусть с его помощью.
Вот в чем была между ними разница, в чем заключался их молчаливый спор.
Это был спор без слов, потому что ни один из споривших не умел выразить своих доводов словами. Они никогда не могли добраться до сути дела. Они понимали, о чем спорят, но спорить могли только фактами, примерами. Они и сейчас спорили все о том же, как ни были пьяны.
Рой твердил, что Скотти поступил жестоко, убив ласку.
Скотти отрицал это, говоря, что убийц надо уничтожать.
Рой спрашивал, почему Скотти не убьет своего любимца скунса? Ведь скунс пожирает мышей, пожирает вдвое больше, чем целый выводок ласок, и ест их даже сытый.
Скотти возражал, что скунс иное дело, он ест ради пропитания, а не потому, что любит убивать. Кроме того, у скунса много других добродетелей, и он снова перечислил их, хотя Рой тут же заявил, что эти добродетели есть и у ласки, и у лисицы, и у енота. Рой утверждал, что подобные добродетели есть и у других хищников. Норка, например, заботливая мать, она себя уморит с голоду, только бы накормить детенышей. Росомаха уводит людей и собак от своих детенышей, рискуя собственной жизнью, а любимец Скотти, преподобный дикобраз, — трусишка и плакса, он при малейшей опасности забивается в нору с детенышами, ворчит, хнычет и плюется, а потом иной раз и покидает детенышей. А насчет того, что дикобраз наследует землю, Рой утверждал, что медведь (которым Скотти восхищался) может без особого для себя вреда убить и съесть дикобраза, как, впрочем, и куница-рыболов. Но этот довод только усилил восхищение Скотти медведем: вот ведь и есть умеет разумно, культурным образом, не обжираясь до смерти.
Спор тянулся долго и кончился, как кончался всегда; кончился в тот самый момент, когда они коснулись существа вопроса. Когда Рой спросил, как можно решить, какой зверь прав, а какой виноват, Скотти возразил, что и решать тут нечего. Одни изначально правы, другие виноваты, и все животные подчиняются определенному закону. Но Рой спросил — если есть набор чистых и нечистых, как же человек может приучить волка жить мирно с зайцем, ласку с мышью, льва с овцой, собаку с кошкой.
Тут оба начинали путаться, и спор их переходил в молчаливое несогласие, несогласие по основным взглядам на жизнь — неразрешимое, потому что они не умели его разрешить.
— Ладно, — сказал Самсон, сползая с койки. — Пойду выкупаюсь в озере. Идем, Сохатый! Пускай они перервут друг другу глотку, доискиваясь, кто из них прав, кто виноват. А я пойду выкупаюсь в озере.
Мэррей поднялся вслед за Самсоном. Наблюдать он мог за всем, что бы человек ни делал.
Рой стал их удерживать.
— Только тебя в этом озере не хватало, — говорил он Самсону. — Оно только и ждало, что ты пьяный в него плюхнешься.
— Я его выловлю, если он упадет, — сказал Мэррей.
— Знаю я тебя, будешь стоять и любоваться, как он тонет, — сказал ему Рой.
Объединенными усилиями Скотти и Рою удалось удержать Самсона и Мэррея в хижине. Скотти соблазнил их остатками водки, а Рой доковылял до двери и запер ее. Когда они кое-как расположились по койкам на ночлег. Рой произвел последнее наступление на силы природы. Он до отказа набил печку березовыми чурками, и к тому времени, когда он тяжело повалился на койку рядом со Скотти, красное пламя затмило слабеющий свет лампы, а Рой, еще до того как заснуть, почувствовал восхитительное неудобство от нестерпимого жара тобою же затопленной печки. Хоть в этой битве он всегда мог остаться победителем! И с чувством одержанной победы он погрузился в глубокий сон.
— За ваше преподобие! — с восторгом воскликнул Рой и тут же припал к бутылке, как человек, умирающий от жажды.
До сих пор Рой несерьезно относился к предложению Мэррея охотиться в заповеднике. Разыгрывал он на этот счет и Самсона. Но сам-то в глубине души знал, что разжигает Самсона потому, что сам разожжен Мэрреем; дразнит Самсона рискованной затеей потому, что она и самого его раздразнила. Всегдашняя история. Давешний вызов Самсону переплыть озеро возник из насмешливого замечания Самсона, что Рой стареет. Он обратил насмешку на самого Самсона, и вышло так, что вместо сорокатрехлетнего мужчины поплыл через озеро молодой двадцатисемилетний человек. В тот раз выручило Роя то, что Самсон едва выдержал это испытание, и Рой с удовлетворением убедился, что молодые тела могут быть менее выносливы, чем стареющие. Но теперь Мэррей предлагал всерьез, и Рою приходилось в одиночку бороться с искушением и самостоятельно делать выбор.
— Длина того озера около десяти миль, — рассказывал Мэррей, пока все четверо допивали водку. — Со всех сторон в него впадают речки, и на каждой — бобровые плотины, так что все кругом заболочено. На всех запрудах, вероятно, не меньше трехсот бобровых хаток. А это значит не меньше девятисот взрослых бобров. Так ведь, Рой?
— А почему же никто их там не охраняет? — спросил Рой.
— Понятия не имею, — сказал Мэррей, — но только уже больше пяти лет туда ни один обходчик и носа не совал. Нам надо только перекинуть туда один из твоих челноков еще до морозов; тогда можно будет облавливать одну речку за другой. И вся эта первосортная пушнина на одном пятачке!
Один из челноков Роя! Мэррей требовал многого и знал это, как знали и Рой, и Самсон, и Скотти. Но Мэррей умел просить, не считаясь с тем, о чем просит, умел просить с небрежным безразличием. Рой уклонился от прямого ответа.
— А почем ты знаешь, что обходчики туда не заглядывали? — спросил Мэррея Скотти.
— Да они всегда ставят свои отметины, — сказал Мэррей. — Вбивают столбы, клеймят деревья, вехами отмечают дорогу. А вокруг этого озера никаких следов или меток; я там все кругом облазил. Во всяком случае, до ближайшего кордона там не меньше трехсот миль, и это на самом краю заповедника.
— Может быть, они вообще об этом озере не знают? — предположил Рой.
— Я в этом совершенно уверен, — сказал Мэррей.
— Ты и в прошлый раз был уверен, однако попался, — сказал Скотти. Он раскаивался, что выставил бутылку, опасался того, на какие сумасшедшие поступки она могла толкнуть Роя, и считал своим долгом бороться за Роя с преступным влиянием этого бродяги.
— В прошлый раз, — спокойно отозвался Мэррей, — мне пришлось пересечь весь заповедник, чтобы добраться до места охоты. Ну, они меня и выследили. Но это озеро в самом дальнем конце. Туда мы можем попасть, обойдя участок Индейца Боба и срезав севернее твоего, Скотти, затем перетащить челнок через хребет Белых Гор и спуститься по долине к Серебряной реке. Озеро чуть севернее, и найти его нелегко. Оно затеряно среди сотен других озер и в самом заповеднике и вне его. Нам надо только добраться туда до заморозков и обловить, побольше речек, пока они накрепко не замерзнут. Иначе придется совершить хорошую прогулку туда и обратно.
Рой поднялся и сплюнул жвачку прямо в топку печи.
Самсон был поглощен очередным глотком из бутылки.
Мэррей скручивал самокрутку очень тщательно и очень искусно.
Скотти нервно щелкал затвором своего тридцатипятикалиберного ремингтона.
— А в самом деле, почему бы нам не отправиться туда, Скотти? — вдруг спросил Самсон.
— Нет уж, увольте! — повторил Скотти.
Рой больше не уговаривал Самсона. Но сам он все более укреплялся в своем решении.
— Хоть поглядели бы еще раз по-настоящему на бобров, — все горячее рассуждал он. — А то здесь на эти покинутые хатки глядеть противно. Когда уйдет бобер, словно весь лес пустеет, а бобер уходит, Скотти; уж мне-то можешь поверить, он уходит. И ты это знаешь, и я знаю, и все мы знаем. Уходит, все равно как фермеры из Сент-Эллена. Выловили зверя, выпахали землю.
— Просто ты опьянел раньше времени, — заметил Скотти.
— И ты, и инспектор, оба вы только и знаете, что твердить мне, что я пьян!
Все они порядком выпили, и спор разгорался и переходил на личности, пока наконец Скотти не закричал, стараясь спасти Роя от самого себя:
— Ты кончишь тем, что окажешься вне закона, как Мзррей!
Мэррей отхлебнул еще глоток и спокойно слушал их спор.
— Я еще не вне закона, — возражал Рой.
— Ну, так скоро будешь, — настаивал Скотти. — Попадешься на незаконной ловле в заповеднике, вот ты и вне закона, Рой.
— Я не собираюсь попадаться, — кричал Рой. — Я всю жизнь ловил королевскую дичь, однако не попадался. Да, черт побери, я стрелял королевских оленей в самой Англии и не попадался. Почему же мне непременно попадаться сейчас?
Это была давнишняя похвальба Роя, — каждый зверолов Муск-о-ги слышал от него самого или от других, что Рой занимался охотой на королевскую дичь в Большом Виндзорском парке. В первую мировую войну часть Роя была расквартирована на границах этого парка, и Рой уверял, что снабжал весь лагерь олениной, еженощно перелезая через королевский забор, ловя олененка или лань и с помощью ротных поваров заменяя ею конину, которую отпускало им интендантство. Это была одна из лучших ставок Роя в его игре с жизнью, это, да еще то, что в шестнадцать лет он мог похвалиться, что объем грудной клетки у него рекордный для всей Канадской армии.
— Слышали мы, как ты обедал за счет короля, — кисло прервал его Скотти. — Только в Виндзорском парке не было никаких инспекторов, а в заповеднике их пять. И потом. Рой, надо же когда-нибудь прекратить это браконьерство.
Рой захохотал:
— Мы браконьерствуем только потому, что кто-то назвал это браконьерством. Подожди, вот скоро инспектор объявит мертвый сезон на все виды пушного зверя в нашем Муск-о-ги и каждую пойманную тобой мышь тоже объявит браконьерством.
— Ну, этого они не сделают, — сонно отозвался Самсон.
Рой выпил со дна бутылки. Водка была густая и мутная, и когда она ожгла ему язык, к Рою вернулся заснувший было юмор.
— Самсон, — сказал Рой, — когда король объявляет бобра крысой, а рысь — медведем, он все равно прав. Так сказано в законе о звероловстве и рыболовстве. Губернатор тоже может назвать всякую вещь как ему вздумается. Он может объявить рыбу пушным зверем, он может всякую тварь считать королевской дичью и заявить на все королевские права. Губернатор в государственном совете может объявить березу пихтой, сосну — кленом, озеро — рекой, дерево — камнем. На то он и губернатор. И если он заявит, что ты браконьер, то, клянусь богом, Самсон, ты им и будешь, чем бы ты на самом деле ни занимался. Так почему женам не браконьерствовать? И почему бы нам не охотиться в заповеднике? Что это, не тот же лес? Всякая дичь принадлежит лесу, а лес принадлежит трапперам, точно так же, как Сент-Эллен принадлежит фермерам, а Сэдбери — шахтерам. Ты веришь в то, что ты браконьер, только потому, что браконьером называет тебя губернатор. Да! А ты попробуй слови меня, когда я в лес заберусь!
— Ты пьян, — с отвращением сказал Скотти.
— Ваше преподобие, досточтимый отец инспектор, Скотти Малькольм, — произнес Рой.
— Так что ж, ты и на самом деле туда собираешься? — спросил Скотти.
Рой захохотал:
— А что, там действительно такая уйма бобров, Сохатый?
— А то как же, — сказал Мэррей, который с каждым глотком становился все спокойнее, все рассудительнее.
— Тогда почему и не пойти, — сказал Рой. — Пойду. Хотя бы для того, чтобы натянуть нос этому губернатору.
— Покажи им, Рой! — поддержал его Самсон.
— Вот мы с тобой вместе и покажем всему свету, Самсон, — сказал Рой.
— Мы с тобой, — повторил Самсон, вставая во весь свой рост рядом с Роем.
— Самсон, — сказал Рой, — ставлю пятьдесят долларов, что ты не вышвырнешь Скотти за дверь. Ставлю сто, что зацепишь его за порог!
Тут засмеялся даже Мэррей.
— А я ставлю еще пятьдесят, что ты не сбросишь Роя в озеро, — сказал он Самсону.
Скотти горестно допивал водку, а тем временем вызовы становились все отчаянней.
— Кто лучший стрелок во всем Муск-о-ги? — вдруг спросил Рой.
— Я! — заорал Самсон.
— Ну что ж, посмотрим, как ты подстрелишь мышь в том углу из тридцатипятикалиберной Скотти, — сказал Рой. Он взял ремингтон Скотти и протянул его Самсону. — Пять долларов!
— Дай-ка патронов, — попросил Самсон у Скотти.
Скотти поглядел на своего напарника.
— Только не моими патронами, — отрезал он.
— Ну, полно, Скотти, — просил Самсон.
Остальные двое наблюдали за их размолвкой, ожидая, что она превратится в ссору. Никогда еще дело у них не заходило так далеко, Скотти был взбешен, а Самсон полон самоуверенной заносчивости, и оба пьяны.
— Если вы затеете стрельбу здесь, кто-нибудь пострадает, — сказал Скотти.
— Да брось ты, Скотти, — сказал Рой. — Дай ему пострелять.
Зная, что этого нельзя делать, но не желая ссориться с Самсоном, Скотти надорвал пачку и протянул Самсону пригоршню патронов. Самсон сидел на одной койке с Роем, а Мэррей и Скотти — на другой, все в ряд по одной стене хижины. Застреха, из-под которой время от времени появлялись мыши, была на другом конце, на верхнем бревне, соединявшем стену с крышей. По этому бревну мыши могли свободно бегать вокруг всей хижины, но чаще всего они появлялись над дверью. Гнездо у них, должно быть, было в углу, за сложенными чурками.
Четверо охотников выжидали появления первой мыши, ружье лежало у Самсона наготове поперек колена.
— Если пуля даст рикошет, — сказал Скотти, — она кого-нибудь из нас укокошит.
— Может быть, тебя, Скотти, — сказал Рой.
Самсон выстрелил.
Пуля вылетела из ствола со скоростью около двух тысяч футов в секунду. Это была пуля с мягким наконечником, она ударилась в сухое сосновое бревно совсем рядом с мышью, отколола щепку, так что мышь расплющило о крышу, отскочила к боковой стене и провалилась в березовые чурки. Звук выстрела и взвизг рикошета заставил всех пригнуться и застыть на мгновение. Потом Скотти воскликнул:
— Он заработал твои пять долларов, Рой!
— Да, черт возьми, попал, — сказал Рой.
Вместо того чтобы кончить игру, Самсон стал щеголять своим мастерством.
Даже Скотти не могло не нравиться, как стреляет Самсон. В пьяном виде Самсон и то стрелял лучше их всех. Звук выстрела не обратил мышей в бегство, а только переполошил их, и Самсон на лету настиг пулей белоногую мышь, когда она прыгнула на пустую жестянку из-под табака.
— Из такого ружья невозможно промахнуться, — сказал Мэррей.
Винтовка Скотти была новехонькая, и ее скользящий затвор щелкал с четким звуком точного механизма. Это было первое, что приобрел Скотти на демобилизационное пособие после войны. Безотказное, современное, дальнобойное и меткое ружье. У самого Самсона был старый бокфлинт[2], и Рой уверял, что нет на свете ружья более неуклюжего и хуже сбалансированного. Самсон пользовался свинцовыми самодельными пулями, большими тяжелыми болванками, которые на близкой дистанции убивали наповал, но на расстоянии более шестидесяти шагов выдыхались.
— А ты попробуй ударить из своей бронебойки, — попросил Рой Самсона. — Посмотрим, как действует эта пушка по маленьким мышам.
Самсон попробовал и промахнулся, свинцовая пуля продырявила крышу, потрясающий выстрел оглушил их гулким эхом от всех четырех стен. Не выдержал даже Рой.
— Будет, — сказал он. — Пальни вот из этого. — И он протянул свое ружье.
Это был охотничий винчестер с рычажным механизмом затвора, излюбленное ружье лесовиков всей Америки и особенно канадских трапперов. Оно было не длиннее карабина. И хотя ложе у него было выщерблено и механизм затвора слегка разболтан, но в руках Роя это было совершенное оружие. Для своего калибра оно обладало зычным голосом, и ступенчатый щелк его рычажного затвора сливался с выстрелом, так быстро он за ним следовал в руках искусного стрелка. Самсон дал из него два выстрела: раз попал, другой промахнулся.
Потом некоторое время мыши не появлялись, но все четверо терпеливо ждали.
Каждый теперь выискивал себе цель, и когда перепуганные мыши снова заметались из угла в угол, вверх по стенам и вниз по бревнам, — один охотник за другим спускал курок, и все разом пригибались, когда пуля давала рикошет над их головами или прыгала возле них по полу. Только Скотти не стрелял. Он любил стрелять, но не хотел принимать участия в том, что считал жестокой забавой.
— Эти белоногие мыши никому не причиняют вреда, — говорил он. — Чего ради вы их стреляете? Приберегите пулю для крысы.
Рой тоже ничего не имел против мышей, но утверждал, что они крадут у него носки, утаскивают в нору и делают из них гнезда. Это было оправданием, да к тому же Рой едва ли сознавал, что он убивает. Самсон уже вообще не сознавал, что делает. Мэррею было решительно все равно, что он делает, все равно, что попадалось ему на мушку: птица, зверь или человек. У него была старая винтовка военного образца, неуклюжий приклад которой он обстругал под охотничье ружье. Это сильно отяжелило ее дульную часть, кроме того, при каждом выстреле в глаза ему попадал дым, но била она достаточно метко по его основной дичи — лосю; стреляя в лося, он редко давал промах.
— Смотрите-ка, — сказал Рой во время очередной передышки.
Небольшая пегая ласка, выскочив из угла, погналась за мышью и исчезла вслед за нею. Она промелькнула так быстро, что они ее едва заметили.
— Она у меня ручная, — сказал Рой. — Мышей ловит.
— Вот это мишень, — добавил Мэррей. — Подвижная мишень, что надо.
Все согласились. При виде ласки, мелькавшей сквозь поленницу в погоне за мышами, казалось, что их не меньше десятка. Ласка шныряла в самое маленькое отверстие и вылетала из него с непостижимой, невероятной быстротой.
— А ну-ка, прибавим свету, — сказал Мэррей и подтянул блок керосиновой лампы так, что она ярко осветила застрехи, куда скрылась ласка.
— Ставлю десять долларов, что никто не попадет в эту ласку, — сказал он.
Рой был того же мнения. Да он и не хотел бы попасть в ласку. Она появилась в хижине летом, когда ей было отроду несколько месяцев — еще в коричневой шкурке. Теперь она уже одевалась в свою белую зимнюю шубку и достигла почти полного роста. Рой не хотел, чтобы ее подстрелили, но ему хотелось попытать счастья в этой почти безнадежной игре.
Они сидели и ждали, и каждый изготовил ружье.
Самсон свистел и пищал, стараясь вызвать ласку из ее убежища.
Скотти настороженно молчал.
Рой колебался, все же наслаждаясь этим соревнованием.
Мэррей ждал, ровно ни о чем не думая.
Внезапный рывок ласки мгновенно вызвал выстрел. Произошло это так быстро, что все изумились, а еще более изумились они, увидев, что ласка, разорванная пулей почти пополам, свалилась в умывальный таз.
Все посмотрели на Скотти.
— Не люблю ласок, — изрек идеалист Скотти. — Всегда за кем-нибудь охотится — кровопийца. Убивает ради того, чтобы убить.
— Вот это был выстрел! — искренне восхитился Самсон удаче товарища.
Роя это почти протрезвило, а Мэррей громко захохотал.
— Не сердись, Рой, — сказал Скотти, чувствуя, что Рой недоволен. — Держи! — он снова полез в мешок и вытащил еще одну бутылку водки. — Может, эта еще вкуснее!
Рой выпил, выпил и Скотти. При этом они позабыли об остальных, потому что между Скотти и Роем был давний спор, недоступный пониманию Мэррея и Самсона. Спор был настолько серьезен и глубок, что ни одному из них не надо было сейчас говорить. Они знали мысли друг друга и без этого. Выстрел, убивший ласку, был только очередным выражением их спора, и, хотя оба были пьяны, спор они вели и сейчас.
Рой был материалист, объективный наблюдатель жизни лесов. Собственный опыт научил его, что все привычки и навыки лесных зверей (свирепые или кроткие) — это часть естественного процесса, процесса эволюции и борьбы за существование, что каждый зверь вынужден убивать, чтобы выжить, хотя бы в дальнейшем ему самому предстояло стать жертвой более сильного хищника. Для Роя это был естественный процесс, то, что надо было признать как существующее, будь оно жестоко или милосердно, трагично или смешно. Он принимал его как объективный факт и давно перестал искать в этом процессе добро или зло, потому что сам он не участвовал в нем. Рой знал, что человек стоит в стороне и над всеми прочими. Он включается в процесс только как властелин, потому что природа и все в ней враждебно человеку. Природа уничтожила бы людей, если бы они общими силами не добились победы над ней и не стали управлять ею. Рой всегда включал себя в эту общую борьбу с природой; частью ее были и постройка этой надежной хижины, и использование человеческой сноровки при ловле пушнины: мех для продажи, мясо для еды — все для того, чтобы выжить в этой битве со всей природой. Как существо общественное, способное к сочувствию и самообузданию, Рой, конечно, имел свои симпатии и антипатии и в том, что сам делал, и в том, что делали звери, но, симпатизируя одному зверю, он принимал их всех и никогда без надобности не вмешивался в их жизнь. Он любил наблюдать ее, не нарушая ее течения. Ему нравились мыши, но он с удовольствием наблюдал, как ласка выполняет свое предназначение, охотясь за мышами. Это была не жестокость, это был закон жизни. Иногда все-таки Рой вмешивался, иногда он включал себя или свое ружье в этот процесс, просто чтобы поглядеть, что ж из этого получится; но даже и тогда это было лишь развитие процесса, его проверка. В остальном Рой соблюдал строжайший нейтралитет. Иногда жестокость того, что происходило в лесу, возмущала его, но он никогда не наказывал одно животное за жестокость по отношению к другому. Это было бы тоже проявлением жестокости, его жестокости, а он не хотел быть жестоким. Он убивал медведя, если тот нападал на него, оленя — если нуждался в еде, бобра — мех которого был ему нужен; но убийство ради убийства было ему отвратительно. И не менее отвратительно для него было бы убийство по праву некоего божества, провозгласившего одних животных хорошими, других плохими, одних правыми, других виноватыми. Для Роя это было бы верхом абстрактной жестокости, и в этом-то и был корень его молчаливой распри со Скотти Малькольмом.
Скотти Малькольм был идеалист, он верил, что существует общеобязательный для всех принцип добра и зла, что добро и зло существуют на свете, просто существуют, существуют как высший закон. Для Скотти весь животный мир был ужасной средой, жестоким и преступным круговоротом: убей, чтобы не быть убитым; процессом в корне порочным, порочным в целом и во всех своих частях. Каждый раз, когда того требовало его чувство добра и зла, Скотти вмешивался в этот процесс. Он убивал сову, если видел, что она нападает на зайца; он освобождал муху из паутины и убивал паука; он убил ласку, потому что она охотилась на крошечных мышей. Он, не задумываясь, карал виновных, потому что твердо знал, что хорошо и что плохо. Он знал это, пока не сталкивался с противоречиями, которые потрясали его. Сегодня он обязан был убить ласку, потому что она напала на мышей, но ведь завтра он, может быть, вынужден будет убить лисицу, которая погонится за лаской.
Рой не уставал разоблачать это уязвимое место в его теориях, но Скотти всегда начинал толковать о жестокости оправданной и неоправданной. Он утверждал, что некоторые животные хуже других и потому их надо обуздывать. Это приводило Скотти к признанию, что некоторых животных он ненавидит и презирает, а других уважает как образец порядочности и хорошего поведения. Он наделял всех лесных зверей человеческими свойствами: жестокостью, верностью, чистоплотностью, прилежанием или намеренной подлостью. Животных, которые ем у нравились, он убивал неохотно. Тех, которых ненавидел, убивал с упоением. Он ненавидел норку, потому что норка, так же как и ласка, была самым прожорливым из маленьких хищников леса. Скунс ему нравился своим бесстрашием, медведь тем, что он простачина, енот тем, что он чистюля, бобер — как бесспорная умница; но лисицу он презирал за ее плутни, волка за безжалостность, белку за надоедливость, куницу за то, что она обкрадывала его капканы. Была у него еще теория, что самые кроткие животные леса — самые живучие и потому они переживут хищников и наследуют землю. Он утверждал, что дикобраз, который только и умеет защищаться, что свернувшись в колючий клубок, — царь лесов, потому что своей пассивной обороной он выигрывал сражение с противником. С ним не могли совладать даже прожорливость и жестокость самого закоренелого убийцы лесов — росомахи. Росомаха могла убить и пожирала дикобраза, несмотря на его иглы, но вскоре после этого она сама подыхала мучительной смертью, потому что иглы поглощенного ею дикобраза раздирали ей горло, легкие и желудок. Для Скотти в этом была поэзия справедливого возмездия и порука того, что кроткие возвеличатся и что пассивная оборона единственно правильная оборона. Он применял это и к скунсу, споря с Роем, что скунс идеал животного мира. Скунс безвреден, отважен, все в лесу сторонятся его просто потому, что боятся, как бы он не обдал их вонючей струей из хвостовой железы; скунс своеобычен и независим, живет один и не общается даже со своими родичами, он чистоплотен, привязчив, надежен, силен. Скунсу предназначено было стать идеальным образцом добра, как волку или норке — образцом зла. Все предопределено — кому суждено родиться убийцей, кому — его жертвой; и борьба между ними — это борьба зла с добром. Вера Скотти в дикобраза и скунса приводила его к заключению, что кроткие победят, пусть с его помощью.
Вот в чем была между ними разница, в чем заключался их молчаливый спор.
Это был спор без слов, потому что ни один из споривших не умел выразить своих доводов словами. Они никогда не могли добраться до сути дела. Они понимали, о чем спорят, но спорить могли только фактами, примерами. Они и сейчас спорили все о том же, как ни были пьяны.
Рой твердил, что Скотти поступил жестоко, убив ласку.
Скотти отрицал это, говоря, что убийц надо уничтожать.
Рой спрашивал, почему Скотти не убьет своего любимца скунса? Ведь скунс пожирает мышей, пожирает вдвое больше, чем целый выводок ласок, и ест их даже сытый.
Скотти возражал, что скунс иное дело, он ест ради пропитания, а не потому, что любит убивать. Кроме того, у скунса много других добродетелей, и он снова перечислил их, хотя Рой тут же заявил, что эти добродетели есть и у ласки, и у лисицы, и у енота. Рой утверждал, что подобные добродетели есть и у других хищников. Норка, например, заботливая мать, она себя уморит с голоду, только бы накормить детенышей. Росомаха уводит людей и собак от своих детенышей, рискуя собственной жизнью, а любимец Скотти, преподобный дикобраз, — трусишка и плакса, он при малейшей опасности забивается в нору с детенышами, ворчит, хнычет и плюется, а потом иной раз и покидает детенышей. А насчет того, что дикобраз наследует землю, Рой утверждал, что медведь (которым Скотти восхищался) может без особого для себя вреда убить и съесть дикобраза, как, впрочем, и куница-рыболов. Но этот довод только усилил восхищение Скотти медведем: вот ведь и есть умеет разумно, культурным образом, не обжираясь до смерти.
Спор тянулся долго и кончился, как кончался всегда; кончился в тот самый момент, когда они коснулись существа вопроса. Когда Рой спросил, как можно решить, какой зверь прав, а какой виноват, Скотти возразил, что и решать тут нечего. Одни изначально правы, другие виноваты, и все животные подчиняются определенному закону. Но Рой спросил — если есть набор чистых и нечистых, как же человек может приучить волка жить мирно с зайцем, ласку с мышью, льва с овцой, собаку с кошкой.
Тут оба начинали путаться, и спор их переходил в молчаливое несогласие, несогласие по основным взглядам на жизнь — неразрешимое, потому что они не умели его разрешить.
— Ладно, — сказал Самсон, сползая с койки. — Пойду выкупаюсь в озере. Идем, Сохатый! Пускай они перервут друг другу глотку, доискиваясь, кто из них прав, кто виноват. А я пойду выкупаюсь в озере.
Мэррей поднялся вслед за Самсоном. Наблюдать он мог за всем, что бы человек ни делал.
Рой стал их удерживать.
— Только тебя в этом озере не хватало, — говорил он Самсону. — Оно только и ждало, что ты пьяный в него плюхнешься.
— Я его выловлю, если он упадет, — сказал Мэррей.
— Знаю я тебя, будешь стоять и любоваться, как он тонет, — сказал ему Рой.
Объединенными усилиями Скотти и Рою удалось удержать Самсона и Мэррея в хижине. Скотти соблазнил их остатками водки, а Рой доковылял до двери и запер ее. Когда они кое-как расположились по койкам на ночлег. Рой произвел последнее наступление на силы природы. Он до отказа набил печку березовыми чурками, и к тому времени, когда он тяжело повалился на койку рядом со Скотти, красное пламя затмило слабеющий свет лампы, а Рой, еще до того как заснуть, почувствовал восхитительное неудобство от нестерпимого жара тобою же затопленной печки. Хоть в этой битве он всегда мог остаться победителем! И с чувством одержанной победы он погрузился в глубокий сон.