– К чему все это? – она пожала плечами. – Пусть будет как будет.
– С ума сойти можно! – Желтовский заметался по комнатенке. Но горбунья оставалась безучастной.
Видя, что все бесполезно, что более она ничего не скажет, он решил уйти.
– Если вдруг вам понадобится моя помощь или вы захотите мне сказать нечто важное, вот вам моя карточка, мой адрес. Сердюков, я знаю, позволит вам написать мне или послать за мной. Прощайте.
Понуро он двинулся к двери и взялся за ручку.
– А Боровицким передайте, что деньги их я не возьму, – раздалось вслед.
Глава двадцать девятая
Глава тридцатая
Глава тридцать первая
– С ума сойти можно! – Желтовский заметался по комнатенке. Но горбунья оставалась безучастной.
Видя, что все бесполезно, что более она ничего не скажет, он решил уйти.
– Если вдруг вам понадобится моя помощь или вы захотите мне сказать нечто важное, вот вам моя карточка, мой адрес. Сердюков, я знаю, позволит вам написать мне или послать за мной. Прощайте.
Понуро он двинулся к двери и взялся за ручку.
– А Боровицким передайте, что деньги их я не возьму, – раздалось вслед.
Глава двадцать девятая
Сердюков цепким взглядом окинул фасад дома и вошел. Небрежно кивнул швейцару и приказал доложить. Через несколько минут поспешно выпорхнула горничная:
– Ваше высокоблагородие, барыни дома нет, и барышни нет, в церкви они.
– Что ж, неужто никто не принимает? – подивился следователь.
– Барин разве что, – медленно, неуверенно, с расстановкой, ответила горничная.
Сердюкову стоило больших усилий скрыть удивление от этих слов. Вот это новость! Интересно, интересно!
– Отлично, я давненько намеревался с ним переговорить по важному делу. Доложи немедля.
Услышав о визите полицейского следователя, полковник стал мрачнее тучи. Вот, пришла расплата за грехи. Стало быть, прознали про Толькино двоеженство! Делу дали ход! Полицейского прислали! Вот позор-то! И где он сам-то, где его черти носят!
Старик попытался приподняться и придать своей ослабевшей фигуре более внушительную позу. Вошедший посетитель поклонился и сделал несколько шагов в сторону кровати хозяина дома.
– Извините, сударь, что принимаю вас в таком виде. Увы, хворь скрутила меня так, что стал немощен, совершенно немощен, – он говорил с трудом, но вполне разборчиво и уже быстрее, чем в тот момент, когда впервые речь снова вернулась к нему.
– Это вы простите меня за вторжение, – последовал учтивый ответ. – Но дело мое не терпит отлагательства. Вернее, оно не мое, а ваше, вашей семьи. И требует некоторых разъяснений…
Сердюков не успел продолжить, как Боровицкий весь напрягся и покраснел:
– Чего уж тут объяснять! Со мной, господин следователь, не надо церемониться. Я хоть и старый, и инвалид, но понятия о чести и достоинстве человеческом еще сохранил. Ясное дело, подлец мой сын Анатолий, подлец. Я знал о его тайном венчании на этой девице, горничной, имя опять запамятовал. Он сам мне признался. Я сказал ему тогда, что по всем божеским и человеческим законам она теперь тебе законная жена и веди её в дом. А невесте, Таисии то есть, выходит от ворот поворот. Только я так решил, да шагу не успел шагнуть, в глазах все померкло, и тьма наступила египетская. Вот, оказывается, десять лет провалялся бревном бессловесным. А сынок-то мой слаб оказался душой. Уж куда он прежнюю жену подевал, не знаю, мне пока не сказывали, да только на Таисии он женился, ничего ей не сказав о прежнем браке. Что теперь делать, не знаю, как тут поступить, чтобы детей ни в чем не повинных не обидеть. Не знаю. Я вину свою признаю. И сына своего не оправдываю. Что полагается за двоеженство по закону? Каторга? Лишение всех прав и состояния? Вы ведь его в тюрьму посадите теперь? Вот где позор мне, старику!
– Помилуйте, какая же тюрьма… – начал было следователь и осекся.
Старик не оправился и не понимает, что говорит. Тогда его слова – бред нездорового человека. Или – а, ему не сказали о смерти сына, и тогда понятно, что произошло в семействе, почему им вдруг понадобилось менять показания.
– Ефрем Нестерович, я вижу, что разговор наш дается вам с превеликим трудом. Мне бы не хотелось своим присутствием усугублять ваше состояние. Я, собственно, намеревался переговорить с вашей супругой, почтенной Полиной Карповной, да не застал её. Что касается вашего дела, то история чрезвычайно неприятная и сложная для вашего семейства. Впрочем, я вижу, вы утомлены беседой, я откланиваюсь.
И Сердюков стремительно покинул комнату больного, боясь продолжения разговора. По выражению лица старика Боровицкого следователь понял, что догадался правильно. Полковник не ведает правды о смерти сына. А быть гонцом страшных вестей Сердюкову совершенно не хотелось. Конечно, нехорошо вышло. Он воспользовался неведением больного человека. Зато истина показала свое лицо. Во всяком случае, теперь понятно, что за всеми метаниями дам Боровицких стоит желание во что бы то ни стало спасти доброе имя Таисии Семеновны и её детей, даже ценой тайны смерти Анатолия, который, как теперь получается, её вполне заслужил. Но только при условии, что горбунья – это Розалия. А если это не она?
Вернувшись в управление, Сердюков обнаружил записку от своего помощника. Тот доносил, что найдены интересные и важные обстоятельства по делу в Александровской больнице. Сердюков помчался в больницу. Еще несколько недель назад, как только подозреваемую перевезли в Петербург, он распорядился искать по больницам и приютам возможные следы пребывания там Розалии – Лии Гирей. Полицейский почти не надеялся на успех. Что может сохраниться в больничных записях за десять лет? Но так уж он был устроен, что всегда оставлял маленькую лазеечку для любимого русского чувства – а вдруг?
Петушков, молодой человек, начинающий на поприще сыска, радостно блестя глазами, рассказал Сердюкову, что, когда он уже утратил всякую надежду обнаружить что-нибудь стоящее, именно в этот момент он столкнулся со сторожем морга. А тот и поведал ему леденящую душу историю.
– Да вы сами, сами, Константин Митрофанович, послушайте, он вам сам расскажет! – радостно захлебывался словами возбужденный удачей Петушков.
Сердюков поглядел на него и улыбнулся. Но про себя, чтобы не обидеть ненароком молодого коллегу. Вот так и он лет двадцать назад начинал, блестя глазами и дрожа от возбуждения от каждой толковой мысли, словно охотничья собака. Впрочем, теперь не время для сентиментальных воспоминаний. Надо пойти в морг.
Сторож, невысокий, трезвый, средних лет малый, в огромном клеенчатом переднике, встретил гостей неприветливо.
– Стало быть, опять расспрашивать будете? – спросил он не очень любезно. Я о том времени мало что помню. Пил тогда сильно.
– А теперь пьешь? – нахмурился Сердюков.
– Нет, теперь не пью. Шибко тогда меня забрало. Разом всю дурь вышибло. С той поры ни капли.
Сторож покачал головой и сунул в рот папиросу. Пока он раскуривал, следователь огляделся. Да, невеселая компания. Видеть вокруг себя только мертвые тела, мужские и женские, детские трупики, тела, скрюченные старостью, изъеденные болезнями или вовсе еще не тронутые годами. Брр… поневоле станешь либо пьяницей, либо философом.
– Так что подвигло тебя на праведный путь? Какое такое происшествие? – поинтересовался полицейский и присел на длинную лавку неподалеку от входа. Идти в глубь помещения, заполненного мертвыми телами, ему не хотелось.
– Так я рассказывал молодому господину, – пожал плечами служитель смерти. – Однако как вам будет угодно. Расскажу и вам.
Давно это было, лет десять назад, а может, и поменьше. Нет, вроде как десять. Поступила ко мне женщина, то есть покойница. Молоденькая еще. Да только жизнь её, видно, сильно била. Так, видать, её болезнь схватила, что скривило всю и сгорбатило. Оттого и преставилась, горемычная. Я еще тогда подивился, глядя на неё, личико такое красивое, а тело, господи спаси, как изогнулось, страшной горбиной изогнулось. Родных у неё не было, никто не пришел забрать тело для погребения, стало быть, определяю её в могилу со всеми безродными и бездомными. Лежит, готовится с Богом встретиться. Я так считаю, что всякий покойник, пока еще тут на земле лежит, он про себя свой жизненный путь отмеряет, грехи свои считает, на суд Божий готовится.
Вечер уж наступил, смеркалось. Я все дела свои закончил и примериваюсь к чекушечке. Только стакан поставил, да слышу, вроде как шорох или стон. Я, правду сказать, первое время, как поступил работать, все боялся. Покойников все боятся. Россказни всякие про оживших мертвецов и прочая чепуха. А потом привык и уж как к родным к ним относился. Разговаривал, бывало: что, мол, брат, так тебя рано угораздило, или еще что-нибудь эдакое. Разговоры о том, что якобы мертвецы оживают, понятное дело, слышал, да только когда их вокруг тебя столько, порой и живых столько не видишь, сколько их, так перестаешь и верить в эту чепуху. Так вот, это я к тому, что я в первый момент и не придал значения. Ну, кошка, может, пробежала или крыса. Так нет же, и впрямь стон. Я голову-то подымаю и вижу. Горбатенькая сидит среди прочих мертвяков и на меня глазами хлопает, а изо рта у ней пена идет. И глазами так вращает страшно и дышит тяжело. У меня стакан из рук-то и выпал. Я даже крест животворящий не мог наложить, так руку от страха свело. А покойница моя уже и руками шевелит и ко мне тянется и, о Господи, пресвятая Богородица, лепечет чего-то! Я от страха поначалу никак не мог разобрать. А потом слышу, о помощи просит. Тут я очнулся и вон из покойницкой. Выбежал на морозец да как закричу благим матом. В жизни так не орал. Народ сбежался, докторов позвали. Все дивятся случаю невиданному. Доктор, что лечил её, глазам своим не поверил, ведь именно он смерть её и признал. Да, стало быть, ошибся. Она потом лепетала что-то вроде того, что с нею уж было такое, в детстве, вроде как тоже чуть не похоронили.
– И куда же она делась потом, ваша чудом воскресшая горбунья? – следователь вытер вспотевший от волнения лоб.
– Куды, куды? А туда же, на тот свет. Не помогло её чудесное воскрешение. Полежала денек в лечебнице, а потом вышла на холод да на мороз, упала от слабости организма или поскользнулась, да и умерла. Тут, неподалеку от наших ворот, её и подобрали. Вот, стало быть, какие бывают дела, – сторож развел руками. – А я с той поры не пью, совсем не пью. Бога убоялся.
– Это ты правильно сделал, – Сердюков поднялся.
Да, сорвалось, сорвалось. Не привела ниточка к развязке, а только еще все больше запуталось.
Петушков заглядывал начальнику в глаза, пытаясь понять, насколько он помог в продвижении дела. Следователь дружески похлопал его по плечу и устало двинулся восвояси.
– Ваше высокоблагородие, барыни дома нет, и барышни нет, в церкви они.
– Что ж, неужто никто не принимает? – подивился следователь.
– Барин разве что, – медленно, неуверенно, с расстановкой, ответила горничная.
Сердюкову стоило больших усилий скрыть удивление от этих слов. Вот это новость! Интересно, интересно!
– Отлично, я давненько намеревался с ним переговорить по важному делу. Доложи немедля.
Услышав о визите полицейского следователя, полковник стал мрачнее тучи. Вот, пришла расплата за грехи. Стало быть, прознали про Толькино двоеженство! Делу дали ход! Полицейского прислали! Вот позор-то! И где он сам-то, где его черти носят!
Старик попытался приподняться и придать своей ослабевшей фигуре более внушительную позу. Вошедший посетитель поклонился и сделал несколько шагов в сторону кровати хозяина дома.
– Извините, сударь, что принимаю вас в таком виде. Увы, хворь скрутила меня так, что стал немощен, совершенно немощен, – он говорил с трудом, но вполне разборчиво и уже быстрее, чем в тот момент, когда впервые речь снова вернулась к нему.
– Это вы простите меня за вторжение, – последовал учтивый ответ. – Но дело мое не терпит отлагательства. Вернее, оно не мое, а ваше, вашей семьи. И требует некоторых разъяснений…
Сердюков не успел продолжить, как Боровицкий весь напрягся и покраснел:
– Чего уж тут объяснять! Со мной, господин следователь, не надо церемониться. Я хоть и старый, и инвалид, но понятия о чести и достоинстве человеческом еще сохранил. Ясное дело, подлец мой сын Анатолий, подлец. Я знал о его тайном венчании на этой девице, горничной, имя опять запамятовал. Он сам мне признался. Я сказал ему тогда, что по всем божеским и человеческим законам она теперь тебе законная жена и веди её в дом. А невесте, Таисии то есть, выходит от ворот поворот. Только я так решил, да шагу не успел шагнуть, в глазах все померкло, и тьма наступила египетская. Вот, оказывается, десять лет провалялся бревном бессловесным. А сынок-то мой слаб оказался душой. Уж куда он прежнюю жену подевал, не знаю, мне пока не сказывали, да только на Таисии он женился, ничего ей не сказав о прежнем браке. Что теперь делать, не знаю, как тут поступить, чтобы детей ни в чем не повинных не обидеть. Не знаю. Я вину свою признаю. И сына своего не оправдываю. Что полагается за двоеженство по закону? Каторга? Лишение всех прав и состояния? Вы ведь его в тюрьму посадите теперь? Вот где позор мне, старику!
– Помилуйте, какая же тюрьма… – начал было следователь и осекся.
Старик не оправился и не понимает, что говорит. Тогда его слова – бред нездорового человека. Или – а, ему не сказали о смерти сына, и тогда понятно, что произошло в семействе, почему им вдруг понадобилось менять показания.
– Ефрем Нестерович, я вижу, что разговор наш дается вам с превеликим трудом. Мне бы не хотелось своим присутствием усугублять ваше состояние. Я, собственно, намеревался переговорить с вашей супругой, почтенной Полиной Карповной, да не застал её. Что касается вашего дела, то история чрезвычайно неприятная и сложная для вашего семейства. Впрочем, я вижу, вы утомлены беседой, я откланиваюсь.
И Сердюков стремительно покинул комнату больного, боясь продолжения разговора. По выражению лица старика Боровицкого следователь понял, что догадался правильно. Полковник не ведает правды о смерти сына. А быть гонцом страшных вестей Сердюкову совершенно не хотелось. Конечно, нехорошо вышло. Он воспользовался неведением больного человека. Зато истина показала свое лицо. Во всяком случае, теперь понятно, что за всеми метаниями дам Боровицких стоит желание во что бы то ни стало спасти доброе имя Таисии Семеновны и её детей, даже ценой тайны смерти Анатолия, который, как теперь получается, её вполне заслужил. Но только при условии, что горбунья – это Розалия. А если это не она?
Вернувшись в управление, Сердюков обнаружил записку от своего помощника. Тот доносил, что найдены интересные и важные обстоятельства по делу в Александровской больнице. Сердюков помчался в больницу. Еще несколько недель назад, как только подозреваемую перевезли в Петербург, он распорядился искать по больницам и приютам возможные следы пребывания там Розалии – Лии Гирей. Полицейский почти не надеялся на успех. Что может сохраниться в больничных записях за десять лет? Но так уж он был устроен, что всегда оставлял маленькую лазеечку для любимого русского чувства – а вдруг?
Петушков, молодой человек, начинающий на поприще сыска, радостно блестя глазами, рассказал Сердюкову, что, когда он уже утратил всякую надежду обнаружить что-нибудь стоящее, именно в этот момент он столкнулся со сторожем морга. А тот и поведал ему леденящую душу историю.
– Да вы сами, сами, Константин Митрофанович, послушайте, он вам сам расскажет! – радостно захлебывался словами возбужденный удачей Петушков.
Сердюков поглядел на него и улыбнулся. Но про себя, чтобы не обидеть ненароком молодого коллегу. Вот так и он лет двадцать назад начинал, блестя глазами и дрожа от возбуждения от каждой толковой мысли, словно охотничья собака. Впрочем, теперь не время для сентиментальных воспоминаний. Надо пойти в морг.
Сторож, невысокий, трезвый, средних лет малый, в огромном клеенчатом переднике, встретил гостей неприветливо.
– Стало быть, опять расспрашивать будете? – спросил он не очень любезно. Я о том времени мало что помню. Пил тогда сильно.
– А теперь пьешь? – нахмурился Сердюков.
– Нет, теперь не пью. Шибко тогда меня забрало. Разом всю дурь вышибло. С той поры ни капли.
Сторож покачал головой и сунул в рот папиросу. Пока он раскуривал, следователь огляделся. Да, невеселая компания. Видеть вокруг себя только мертвые тела, мужские и женские, детские трупики, тела, скрюченные старостью, изъеденные болезнями или вовсе еще не тронутые годами. Брр… поневоле станешь либо пьяницей, либо философом.
– Так что подвигло тебя на праведный путь? Какое такое происшествие? – поинтересовался полицейский и присел на длинную лавку неподалеку от входа. Идти в глубь помещения, заполненного мертвыми телами, ему не хотелось.
– Так я рассказывал молодому господину, – пожал плечами служитель смерти. – Однако как вам будет угодно. Расскажу и вам.
Давно это было, лет десять назад, а может, и поменьше. Нет, вроде как десять. Поступила ко мне женщина, то есть покойница. Молоденькая еще. Да только жизнь её, видно, сильно била. Так, видать, её болезнь схватила, что скривило всю и сгорбатило. Оттого и преставилась, горемычная. Я еще тогда подивился, глядя на неё, личико такое красивое, а тело, господи спаси, как изогнулось, страшной горбиной изогнулось. Родных у неё не было, никто не пришел забрать тело для погребения, стало быть, определяю её в могилу со всеми безродными и бездомными. Лежит, готовится с Богом встретиться. Я так считаю, что всякий покойник, пока еще тут на земле лежит, он про себя свой жизненный путь отмеряет, грехи свои считает, на суд Божий готовится.
Вечер уж наступил, смеркалось. Я все дела свои закончил и примериваюсь к чекушечке. Только стакан поставил, да слышу, вроде как шорох или стон. Я, правду сказать, первое время, как поступил работать, все боялся. Покойников все боятся. Россказни всякие про оживших мертвецов и прочая чепуха. А потом привык и уж как к родным к ним относился. Разговаривал, бывало: что, мол, брат, так тебя рано угораздило, или еще что-нибудь эдакое. Разговоры о том, что якобы мертвецы оживают, понятное дело, слышал, да только когда их вокруг тебя столько, порой и живых столько не видишь, сколько их, так перестаешь и верить в эту чепуху. Так вот, это я к тому, что я в первый момент и не придал значения. Ну, кошка, может, пробежала или крыса. Так нет же, и впрямь стон. Я голову-то подымаю и вижу. Горбатенькая сидит среди прочих мертвяков и на меня глазами хлопает, а изо рта у ней пена идет. И глазами так вращает страшно и дышит тяжело. У меня стакан из рук-то и выпал. Я даже крест животворящий не мог наложить, так руку от страха свело. А покойница моя уже и руками шевелит и ко мне тянется и, о Господи, пресвятая Богородица, лепечет чего-то! Я от страха поначалу никак не мог разобрать. А потом слышу, о помощи просит. Тут я очнулся и вон из покойницкой. Выбежал на морозец да как закричу благим матом. В жизни так не орал. Народ сбежался, докторов позвали. Все дивятся случаю невиданному. Доктор, что лечил её, глазам своим не поверил, ведь именно он смерть её и признал. Да, стало быть, ошибся. Она потом лепетала что-то вроде того, что с нею уж было такое, в детстве, вроде как тоже чуть не похоронили.
– И куда же она делась потом, ваша чудом воскресшая горбунья? – следователь вытер вспотевший от волнения лоб.
– Куды, куды? А туда же, на тот свет. Не помогло её чудесное воскрешение. Полежала денек в лечебнице, а потом вышла на холод да на мороз, упала от слабости организма или поскользнулась, да и умерла. Тут, неподалеку от наших ворот, её и подобрали. Вот, стало быть, какие бывают дела, – сторож развел руками. – А я с той поры не пью, совсем не пью. Бога убоялся.
– Это ты правильно сделал, – Сердюков поднялся.
Да, сорвалось, сорвалось. Не привела ниточка к развязке, а только еще все больше запуталось.
Петушков заглядывал начальнику в глаза, пытаясь понять, насколько он помог в продвижении дела. Следователь дружески похлопал его по плечу и устало двинулся восвояси.
Глава тридцатая
Надзиратель уже третий раз подходил к двери темницы и смотрел в специальный глазок. Так и есть, опять лежит лицом к стене, горб свой выставила и лежит, не шелохнется. К еде не притронулась. Вчера всю её одежду перетрясли, пересмотрели. Какие такие бриллианты, откуда им взяться? Почудилось господину следователю, померещилось. Однако ж как разобиделась, ишь, какие фигли-мигли! Лежит… Вроде и не дышит… Господи помилуй, да жива ли? Следователь шкуру снимет, коли что…
Надзиратель стал торопливо открывать замок, а тот, как назло, не давался, ключ не хотел проворачиваться с первого раза. Или в спешке не так вставил? Бывает, в тюрьме куда спешить-то. Размышления его вдруг оказались прерваны резким грохотом. Стены здания содрогнулись, раздались громкие крики, топот ног. Надзиратель дернул злополучный ключ и тоже побежал на шум.
Горбунья лежала на боку, лицом к стене, и, казалось, не слышала происходящего. Она действительно уже сутки не вставала, не принимала пищи и почти не переменила позы. К чему есть, пить, дышать, жить, если мир так жесток и несправедлив? Она слышала, как окликает её надзиратель, как поворачивается ключ в замке. Какой-то грохот. Скрежет ключа умолк, прерванный на пол-обороте. За время, проведенное в казенных стенах, она уже научилась отличать все нюансы звуков. Приподняв голову, женщина подождала несколько мгновений, но больше скрежетания не было. Она с трудом встала и медленно подошла к двери, толкнула её. Дверь немного приотворилась. Не веря собственным глазам, затворница помедлила несколько мгновений, а потом решительно и быстро распахнула дверь камеры и выскользнула в сумеречный коридор, не забыв плотно прикрыть дверь за собой, словно она заперта. До её слуха доносились крики и шум, топот ног, окрики начальства, лязганье железа. Пахло гарью, и постепенно помещение заволакивалось дымом. Не раздумывая о причинах суматохи, пленница двинулась в противоположную от шума сторону. Она совершенно не представляла, куда идти и что делать дальше. Услышав за углом коридора приближающиеся шаги, она метнулась вперед и толкнула первую попавшуюся дверь. Её изумленному взору предстала комнатушка, набитая взволнованными женщинами, которые галдели и причитали. По большей части они были одеты очень просто, многие имели в руках свертки и котомки. Вероятно, тут принимали передачи для заключенных. Надвинув на лицо платок, беглянка забилась в самый угол, в общем шуме на неё не обратили никакого внимания. Но в следующий миг дверь широко отворилась, и в помещение быстро вошел полицмейстер. Женщины разом умолкли, и все взоры обратились на вошедшего.
– Вот что, досточтимые, нигилисты бомбу взорвали, товарища своего вызволить хотели. Да не тут-то было! Мы не лыком шиты, мы начеку! Только не до вас теперь, по домам ступайте, а гостинцы ваши завтра принесете, а лучше на следующей неделе.
Женщины возмущенно заголосили, но подчинились и послушно двинулись прочь.
– Ступайте, ступайте с богом! – поскорее выпроваживал их полицейский. Он очень торопился избавиться от посторонних людей, как приказало начальство, так что особенно не разглядывал посетительниц. Беглянка выскользнула и скоро оказалась на улице. Стараясь не озираться по сторонам и не привлекать к себе внимания, она быстро пошла куда глаза глядят, но вскоре опомнилась и достала карточку, врученную накануне Желтовским. Памятуя, что язык до Киева доведет, она стала расспрашивать прохожих, как ей добраться до указанного адреса. Путь оказался не близкий. Битых два или три часа она блуждала по незнакомому большому городу, все удивляясь, как это не останавливает её первый же городовой, пока, наконец, не оказалась около нужного дома.
На робкий звонок показалась горничная, которая в полном изумлении оглядела посетительницу. Барина нет, когда будет, неизвестно.
Горничная захлопнула дверь, негодуя, и что это понадобилось эдакому страшилищу от её барина? Конечно, он человек предобрый, всяких защищает и иногда денег не берет. Но чтоб домой являться, да такому чудищу!
Звонок снова потревожил тишину просторной квартиры. Горничная и вовсе рассердилась. Никак воротилась горбатая, да, поди, денег начнет канючить. Резко распахнув дверь, горничная приготовилась взашей гнать попрошайку. На пороге стояла Матильда Карловна Бархатова.
– Что это, милая, у тебя такое лицо, будто ты черта увидала? – насмешливо осведомилась гостья. – Доложи Сергею Вацлавовичу о моем приходе.
Бархатова уже двинулась в комнаты, она чувствовала себя тут хозяйкой.
– Барина нет, – все еще сердясь ответила горничная, – а что до черта, так и впрямь испугаешься. Тут хозяина горбунья какая-то искала. Жуть, какая страшная!
– Горбунья! – воскликнула Матильда Карловна и переменилась в лице. – Горбунья, говоришь? Давно ли она приходила?
– Да вот, перед вами. Странно, что вы её на лестнице не встретили.
– Ступай, беги вслед, нагони, приведи сюда немедля! – закричала Бархатова, – да что же ты стоишь, как истукан! Беги, ради бога!
– Куда же мне… куда же я… – залепетала горничная.
– Беги! – заверещала Матильда, не узнавая пронзительности своего голоса.
Горничная сорвалась с места и помчалась вниз по лестнице, а Матильда вошла в гостиную и без сил опустилась на диван. Нет, такого не может быть. Не может быть, чтобы эта странная женщина вдруг оказалась тут. Она же в тюрьме? Но что-то внутри Матильды говорило, что двух горбуний на одного Желтовского оказаться не может. Но что её привело сюда? И если это она, если она…
Мысли полетели вскачь с неистовой силой. В последнее время Матильда всерьез стала опасаться, что её роману с Желтовским пришел конец. Доселе один роман сменял другой, один любовник, потом еще, и так множество лиц, которые приходили и уходили, не оставляя в душе ни следа, ни сожаления. Но Желтовский оказался иной, чем прежние воздыхатели. Пока он не говорил ей о любви, пока не звал к алтарю, она и сама не настаивала. Свобода, давшаяся такой страшной ценой, ценой унижения, погубленной юности и невинности, по-прежнему оставалась главным богатством её жизни. Не считая наследства покойного супруга, разумеется. Поэтому прежде всего сама себе она говорила, что подобное положение дел, жизнь в свое удовольствие без всяких обязательств перед другим человеком, её вполне устраивает. Но все стало стремительно меняться, как только она почувствовала, что прежний возлюбленный отдаляется от неё, что он не так откровенен и прямодушен, не так нежен. Ему уж не нужна её пылкая страсть, и он вовсе перестал показываться ей на глаза. Матильда совершенно запуталась в своем отношении к Желтовскому. Если раньше она полагала за величайшую честь, величайшее доверие к себе, когда он делился с ней сокровенным и даже рассказал о Розалии, то теперь она решила, что это и есть доказательство его полного к ней равнодушия. И, уяснив эту жестокую, как ей показалось, правду, Матильда со страхом поняла, что она ни за что не желает потерять Сергея. Ни за что! И именно теперь сохранение собственной свободы стало восприниматься как помеха, как величайшая глупость, которую она сама же и внушила Желтовскому. Сделаться его законной женой, и немедля. Вот чего она пожелала со всей присущей ей страст-ностью. Но именно теперь Сергей Вацлавович оказался совершенно недоступен для её чар. Он замкнулся, закрылся, его душа захлопнулась перед её носом, как тяжелая дубовая дверь в банке, где она хранила свое состояние.
И что эта глупая курица не идет? Наверное, не догнала. Куда уж там, такая неповоротливая, медлительная! Матильда давно говорила Сергею Вацлавовичу, что эту горничную надобно уволить и взять другую пошустрей, порасторопней.
Ах, если бы только вышло, только бы вышло.
В передней раздались шаги, Матильда вскочила и бросилась туда. И о чудо! Запыхавшаяся, красная от беготни горничная толкала перед собою странного вида женщину.
– Вот, – с досадой на гостью прошипела горничная, – насилу нашла, не успела уйти далеко, хорошо, дворник заприметил.
«Вот это вовсе нехорошо, что дворник видел. Ну да ладно!» – мелькнуло в голове Бархатовой.
– Послушайте, я о вас знаю, вы Лия Гирей, Сергей Вацлавович мне о вас рассказывал. Его нет теперь и долго не будет. Я его близкий друг, и вы полностью можете мне довериться. Не бойтесь меня, я вам помогу. Вы как тут очутились, вас что, следователь выпустил? – стараясь, чтоб её голос звучал как можно мягче, доверительней, спросила Бархатова.
– Сама ушла, – последовал короткий ответ.
– Вот это славно! – Бархатова засмеялась. – Вы хотите сказать, что убежали из-под стражи? И прямо сюда, на квартиру к господину Желтовскому? Да вы же погубите его!
– Мне некуда деваться, а господин адвокат дал мне свою карточку, – тихо ответила беглянка.
– Ну, вот что! – решительно заявила Матильда. – я чрезвычайно обеспокоена вашим визитом сюда. Боюсь, что это не пройдет незамеченным для репутации адвоката Желтовского. Но я помогу вам, я действительно вам помогу. Доверьтесь мне и ступайте со мной.
Матильда крикнула оторопевшей горничной, чтобы подозвала её кучера – подавать коляску прямо к дверям парадного входа. Да держала язык за зубами. Ради хозяина, который так к ней добр и снисходителен. Для убедительности она сунула ей рубль. Придется и дворнику заплатить за молчание, будто не видел он ни горбуньи, ни Бархатовой, ни того, что обе дамы уехали в коляске Матильды Карловны.
Надзиратель стал торопливо открывать замок, а тот, как назло, не давался, ключ не хотел проворачиваться с первого раза. Или в спешке не так вставил? Бывает, в тюрьме куда спешить-то. Размышления его вдруг оказались прерваны резким грохотом. Стены здания содрогнулись, раздались громкие крики, топот ног. Надзиратель дернул злополучный ключ и тоже побежал на шум.
Горбунья лежала на боку, лицом к стене, и, казалось, не слышала происходящего. Она действительно уже сутки не вставала, не принимала пищи и почти не переменила позы. К чему есть, пить, дышать, жить, если мир так жесток и несправедлив? Она слышала, как окликает её надзиратель, как поворачивается ключ в замке. Какой-то грохот. Скрежет ключа умолк, прерванный на пол-обороте. За время, проведенное в казенных стенах, она уже научилась отличать все нюансы звуков. Приподняв голову, женщина подождала несколько мгновений, но больше скрежетания не было. Она с трудом встала и медленно подошла к двери, толкнула её. Дверь немного приотворилась. Не веря собственным глазам, затворница помедлила несколько мгновений, а потом решительно и быстро распахнула дверь камеры и выскользнула в сумеречный коридор, не забыв плотно прикрыть дверь за собой, словно она заперта. До её слуха доносились крики и шум, топот ног, окрики начальства, лязганье железа. Пахло гарью, и постепенно помещение заволакивалось дымом. Не раздумывая о причинах суматохи, пленница двинулась в противоположную от шума сторону. Она совершенно не представляла, куда идти и что делать дальше. Услышав за углом коридора приближающиеся шаги, она метнулась вперед и толкнула первую попавшуюся дверь. Её изумленному взору предстала комнатушка, набитая взволнованными женщинами, которые галдели и причитали. По большей части они были одеты очень просто, многие имели в руках свертки и котомки. Вероятно, тут принимали передачи для заключенных. Надвинув на лицо платок, беглянка забилась в самый угол, в общем шуме на неё не обратили никакого внимания. Но в следующий миг дверь широко отворилась, и в помещение быстро вошел полицмейстер. Женщины разом умолкли, и все взоры обратились на вошедшего.
– Вот что, досточтимые, нигилисты бомбу взорвали, товарища своего вызволить хотели. Да не тут-то было! Мы не лыком шиты, мы начеку! Только не до вас теперь, по домам ступайте, а гостинцы ваши завтра принесете, а лучше на следующей неделе.
Женщины возмущенно заголосили, но подчинились и послушно двинулись прочь.
– Ступайте, ступайте с богом! – поскорее выпроваживал их полицейский. Он очень торопился избавиться от посторонних людей, как приказало начальство, так что особенно не разглядывал посетительниц. Беглянка выскользнула и скоро оказалась на улице. Стараясь не озираться по сторонам и не привлекать к себе внимания, она быстро пошла куда глаза глядят, но вскоре опомнилась и достала карточку, врученную накануне Желтовским. Памятуя, что язык до Киева доведет, она стала расспрашивать прохожих, как ей добраться до указанного адреса. Путь оказался не близкий. Битых два или три часа она блуждала по незнакомому большому городу, все удивляясь, как это не останавливает её первый же городовой, пока, наконец, не оказалась около нужного дома.
На робкий звонок показалась горничная, которая в полном изумлении оглядела посетительницу. Барина нет, когда будет, неизвестно.
Горничная захлопнула дверь, негодуя, и что это понадобилось эдакому страшилищу от её барина? Конечно, он человек предобрый, всяких защищает и иногда денег не берет. Но чтоб домой являться, да такому чудищу!
Звонок снова потревожил тишину просторной квартиры. Горничная и вовсе рассердилась. Никак воротилась горбатая, да, поди, денег начнет канючить. Резко распахнув дверь, горничная приготовилась взашей гнать попрошайку. На пороге стояла Матильда Карловна Бархатова.
– Что это, милая, у тебя такое лицо, будто ты черта увидала? – насмешливо осведомилась гостья. – Доложи Сергею Вацлавовичу о моем приходе.
Бархатова уже двинулась в комнаты, она чувствовала себя тут хозяйкой.
– Барина нет, – все еще сердясь ответила горничная, – а что до черта, так и впрямь испугаешься. Тут хозяина горбунья какая-то искала. Жуть, какая страшная!
– Горбунья! – воскликнула Матильда Карловна и переменилась в лице. – Горбунья, говоришь? Давно ли она приходила?
– Да вот, перед вами. Странно, что вы её на лестнице не встретили.
– Ступай, беги вслед, нагони, приведи сюда немедля! – закричала Бархатова, – да что же ты стоишь, как истукан! Беги, ради бога!
– Куда же мне… куда же я… – залепетала горничная.
– Беги! – заверещала Матильда, не узнавая пронзительности своего голоса.
Горничная сорвалась с места и помчалась вниз по лестнице, а Матильда вошла в гостиную и без сил опустилась на диван. Нет, такого не может быть. Не может быть, чтобы эта странная женщина вдруг оказалась тут. Она же в тюрьме? Но что-то внутри Матильды говорило, что двух горбуний на одного Желтовского оказаться не может. Но что её привело сюда? И если это она, если она…
Мысли полетели вскачь с неистовой силой. В последнее время Матильда всерьез стала опасаться, что её роману с Желтовским пришел конец. Доселе один роман сменял другой, один любовник, потом еще, и так множество лиц, которые приходили и уходили, не оставляя в душе ни следа, ни сожаления. Но Желтовский оказался иной, чем прежние воздыхатели. Пока он не говорил ей о любви, пока не звал к алтарю, она и сама не настаивала. Свобода, давшаяся такой страшной ценой, ценой унижения, погубленной юности и невинности, по-прежнему оставалась главным богатством её жизни. Не считая наследства покойного супруга, разумеется. Поэтому прежде всего сама себе она говорила, что подобное положение дел, жизнь в свое удовольствие без всяких обязательств перед другим человеком, её вполне устраивает. Но все стало стремительно меняться, как только она почувствовала, что прежний возлюбленный отдаляется от неё, что он не так откровенен и прямодушен, не так нежен. Ему уж не нужна её пылкая страсть, и он вовсе перестал показываться ей на глаза. Матильда совершенно запуталась в своем отношении к Желтовскому. Если раньше она полагала за величайшую честь, величайшее доверие к себе, когда он делился с ней сокровенным и даже рассказал о Розалии, то теперь она решила, что это и есть доказательство его полного к ней равнодушия. И, уяснив эту жестокую, как ей показалось, правду, Матильда со страхом поняла, что она ни за что не желает потерять Сергея. Ни за что! И именно теперь сохранение собственной свободы стало восприниматься как помеха, как величайшая глупость, которую она сама же и внушила Желтовскому. Сделаться его законной женой, и немедля. Вот чего она пожелала со всей присущей ей страст-ностью. Но именно теперь Сергей Вацлавович оказался совершенно недоступен для её чар. Он замкнулся, закрылся, его душа захлопнулась перед её носом, как тяжелая дубовая дверь в банке, где она хранила свое состояние.
И что эта глупая курица не идет? Наверное, не догнала. Куда уж там, такая неповоротливая, медлительная! Матильда давно говорила Сергею Вацлавовичу, что эту горничную надобно уволить и взять другую пошустрей, порасторопней.
Ах, если бы только вышло, только бы вышло.
В передней раздались шаги, Матильда вскочила и бросилась туда. И о чудо! Запыхавшаяся, красная от беготни горничная толкала перед собою странного вида женщину.
– Вот, – с досадой на гостью прошипела горничная, – насилу нашла, не успела уйти далеко, хорошо, дворник заприметил.
«Вот это вовсе нехорошо, что дворник видел. Ну да ладно!» – мелькнуло в голове Бархатовой.
– Послушайте, я о вас знаю, вы Лия Гирей, Сергей Вацлавович мне о вас рассказывал. Его нет теперь и долго не будет. Я его близкий друг, и вы полностью можете мне довериться. Не бойтесь меня, я вам помогу. Вы как тут очутились, вас что, следователь выпустил? – стараясь, чтоб её голос звучал как можно мягче, доверительней, спросила Бархатова.
– Сама ушла, – последовал короткий ответ.
– Вот это славно! – Бархатова засмеялась. – Вы хотите сказать, что убежали из-под стражи? И прямо сюда, на квартиру к господину Желтовскому? Да вы же погубите его!
– Мне некуда деваться, а господин адвокат дал мне свою карточку, – тихо ответила беглянка.
– Ну, вот что! – решительно заявила Матильда. – я чрезвычайно обеспокоена вашим визитом сюда. Боюсь, что это не пройдет незамеченным для репутации адвоката Желтовского. Но я помогу вам, я действительно вам помогу. Доверьтесь мне и ступайте со мной.
Матильда крикнула оторопевшей горничной, чтобы подозвала её кучера – подавать коляску прямо к дверям парадного входа. Да держала язык за зубами. Ради хозяина, который так к ней добр и снисходителен. Для убедительности она сунула ей рубль. Придется и дворнику заплатить за молчание, будто не видел он ни горбуньи, ни Бархатовой, ни того, что обе дамы уехали в коляске Матильды Карловны.
Глава тридцать первая
Надзиратель только на следующее утро вспомнил про свою подопечную. И не мудрено. Революционеры попытались освободить своего товарища, взорвали часть стены тюрьмы, пытались организовать его побег. Да только не вышло! И поди-ка, как распоясались, обнаглели! Страх потеряли! А шуму, шуму было, и нагоняя от начальства! Но ничего, все обошлось, слава богу, бомбист водворен в камеру, стену всю ночь заделывали.
Надзиратель усмехнулся и глянул в глазок. Но никого не увидел. Не веря собственным глазам, он вставил ключ в замок, но не успел и повернуть его, как дверь подалась вперед. Внутри у него все похолодело и оборвалось. Камера оказалась пуста.
А Сердюков не поверил собственным ушам, когда ему доложили об исчезновении горбуньи. И уж в совершенное бешенство он впал, когда беглянку не удалось обнаружить по горячим следам, ни в первый день, ни потом.
– Куда она могла запропаститься? – горячился он. – Ведь у неё в Петербурге и знакомых нет. Ей некуда деваться! К тому же у неё такая приметная внешность!
Однако же, при спокойном размышлении, знакомые у горбуньи все же нашлись. Поэтому Сердюков тотчас же отправился на квартиру к Желтовскому.
– Лия убежала из-под стражи?! – только и мог вымолвить адвокат. – Но это непостижимо! Вы, вероятно, полагаете, что я причастен к данному происшествию? Но, уверяю вас, для меня это совершенная новость, ошеломляющая новость.
По растерянному и потрясенному виду адвоката следователь понял, что побег горбуньи для него и впрямь неожиданность. Он обошел квартиру, но никаких следов пребывания беглянки не обнаружил. К тому же, Желтовский – человек осторожный и, несмотря на всю предысторию их взаимоотношений с Гирей – Киреевой, вряд ли стал бы прятать её от полиции. Откройся все – конец адвокатской практике.
После ухода полицейского Сергей Вацлавович некоторое время пребывал в полном недоумении и растерянности. Ровно до того мига, пока его взгляд не упал на горничную. Милая, простодушная девушка стояла красная как рак и глядела в пол.
– Да ты никак знаешь что-то? – воскликнул адвокат.
Та всхлипнула и упала на колени. Торопясь и запинаясь, поведала о визите обеих женщин. И даже о рубле, уплаченном за молчание.
– Вот те раз! – только и мог вымолвить Желтовский. – Одеваться подавай, и поживее! А рубль все ж себе оставь.
Через три четверти часа он уже примчался к Бархатовой.
– А барыни нет и долго не будет, – улыбаясь, заявила нарядная горничная.
– Что значит долго? – рассердился Желтовский.
– А кто ж знает, – пожала плечами девица. – Недели через три, сказывали, будут. Вроде как к родне уехали.
– Куда, к какой родне?
– А мне почем знать.
Горничная нагло улыбалась, и только теперь Желтовский приметил в её ушах серьги, которые не так давно украшали ушки её хозяйки. Тут не рублем обошлось, эта не выдаст!
А меж тем накануне в этом доме происходили лихорадочные сборы. Дворника послали за билетами на вокзал, и, когда все было готово, две нарядно одетые дамы быстро юркнули в поданый прямо к парадному подъезду экипаж и тронулись на вокзал. Носильщику вручили багаж, и одна из пассажирок, роскошно одетая и яркая дама, двинулась к синему вагону первого класса. Она покачивала полными бедрами и смотрела вперед, почти не мигая. Городовой и кондуктор, стоявшие около вагона, уставились на красивую барыню. Если бы их спросили, о чем она говорила, они бы не смогли сказать. Да, вроде что-то спросила. И пока они таращились на высокий бюст, неотразимое лицо, обрамленное локонами, за их спинами в вагон юркнула её спутница, в широком плаще и огромной шляпе. Потом и красивая дама вошла в вагон, оставив после себя целое облако дивного аромата.
Прошли три томительные недели. Желтовский изнемог, дожидаясь Бархатову. И вот однажды, явившись снова к ней на квартиру, он услышал долгожданные слова о её возвращении.
– Бог мой! Мати! Куда ты подевалась! Куда пропала, душа моя! Отчего не дала мне знать! – стараясь выглядеть как можно непринужденней, заговорил Желтовский, обнимая женщину и стараясь запечатлеть поцелуй на её розовой щечке.
– А! – она погрозила пальчиком. – Вот, стало быть, как надо с тобой поступать, милый друг. Как я исчезла, да еще без доклада, так и стала тебе нужна. А вот не скажу тебе, нет, не скажу. Терзайся ревностью, где была да с кем.
Озадаченный Сергей отошел в сторонку. Ах, так, значит, игра! Не хочет говорить, хитрит. Изображает, что была с мужчиной. Новым поклонником будит ревность. Стало быть, неспроста. Да и цвет лица стал куда как более загорелый. Уж не в южные ли края вы, матушка, ездили?
Вечером они отправились в Михайловский театр слушать любимую Сережину оперу, «Травиату», итальянского сочинителя Верди. Матильда была в этот вечер чудо как хороша. Глаза её сияли, она вся светилась от внутреннего, непонятного возбуждения. Она выбрала бархатное платье цвета спелой сливы, густой, темный цвет необычайно был ей к лицу. А украшением стал подарок Желтовского. На груди, выше к плечу, красовался нежный розовый цветок, с едва заметными прожилками, искусно вырезанный из коралла, на золотой ножке, с прозрачными изумрудными листочками, на котором мерцали бриллиантовые капли росы. Роза во всей её красе. И такие же розочки, но меньше, в ушах. Сергей выбрал этот подарок у ювелира, поддавшись непонятному внутреннему чувству, еще в то время, когда Матильда ничего не знала о своей странной сопернице. А когда узнала, то перестала носить брошь и серьги. Хотя других подарков от возлюбленного у неё было превеликое множество, и они не попали в опалу. Теперь же она надела подарок с явным намеком на некие изменившиеся обстоятельства.
Надзиратель усмехнулся и глянул в глазок. Но никого не увидел. Не веря собственным глазам, он вставил ключ в замок, но не успел и повернуть его, как дверь подалась вперед. Внутри у него все похолодело и оборвалось. Камера оказалась пуста.
А Сердюков не поверил собственным ушам, когда ему доложили об исчезновении горбуньи. И уж в совершенное бешенство он впал, когда беглянку не удалось обнаружить по горячим следам, ни в первый день, ни потом.
– Куда она могла запропаститься? – горячился он. – Ведь у неё в Петербурге и знакомых нет. Ей некуда деваться! К тому же у неё такая приметная внешность!
Однако же, при спокойном размышлении, знакомые у горбуньи все же нашлись. Поэтому Сердюков тотчас же отправился на квартиру к Желтовскому.
– Лия убежала из-под стражи?! – только и мог вымолвить адвокат. – Но это непостижимо! Вы, вероятно, полагаете, что я причастен к данному происшествию? Но, уверяю вас, для меня это совершенная новость, ошеломляющая новость.
По растерянному и потрясенному виду адвоката следователь понял, что побег горбуньи для него и впрямь неожиданность. Он обошел квартиру, но никаких следов пребывания беглянки не обнаружил. К тому же, Желтовский – человек осторожный и, несмотря на всю предысторию их взаимоотношений с Гирей – Киреевой, вряд ли стал бы прятать её от полиции. Откройся все – конец адвокатской практике.
После ухода полицейского Сергей Вацлавович некоторое время пребывал в полном недоумении и растерянности. Ровно до того мига, пока его взгляд не упал на горничную. Милая, простодушная девушка стояла красная как рак и глядела в пол.
– Да ты никак знаешь что-то? – воскликнул адвокат.
Та всхлипнула и упала на колени. Торопясь и запинаясь, поведала о визите обеих женщин. И даже о рубле, уплаченном за молчание.
– Вот те раз! – только и мог вымолвить Желтовский. – Одеваться подавай, и поживее! А рубль все ж себе оставь.
Через три четверти часа он уже примчался к Бархатовой.
– А барыни нет и долго не будет, – улыбаясь, заявила нарядная горничная.
– Что значит долго? – рассердился Желтовский.
– А кто ж знает, – пожала плечами девица. – Недели через три, сказывали, будут. Вроде как к родне уехали.
– Куда, к какой родне?
– А мне почем знать.
Горничная нагло улыбалась, и только теперь Желтовский приметил в её ушах серьги, которые не так давно украшали ушки её хозяйки. Тут не рублем обошлось, эта не выдаст!
А меж тем накануне в этом доме происходили лихорадочные сборы. Дворника послали за билетами на вокзал, и, когда все было готово, две нарядно одетые дамы быстро юркнули в поданый прямо к парадному подъезду экипаж и тронулись на вокзал. Носильщику вручили багаж, и одна из пассажирок, роскошно одетая и яркая дама, двинулась к синему вагону первого класса. Она покачивала полными бедрами и смотрела вперед, почти не мигая. Городовой и кондуктор, стоявшие около вагона, уставились на красивую барыню. Если бы их спросили, о чем она говорила, они бы не смогли сказать. Да, вроде что-то спросила. И пока они таращились на высокий бюст, неотразимое лицо, обрамленное локонами, за их спинами в вагон юркнула её спутница, в широком плаще и огромной шляпе. Потом и красивая дама вошла в вагон, оставив после себя целое облако дивного аромата.
Прошли три томительные недели. Желтовский изнемог, дожидаясь Бархатову. И вот однажды, явившись снова к ней на квартиру, он услышал долгожданные слова о её возвращении.
– Бог мой! Мати! Куда ты подевалась! Куда пропала, душа моя! Отчего не дала мне знать! – стараясь выглядеть как можно непринужденней, заговорил Желтовский, обнимая женщину и стараясь запечатлеть поцелуй на её розовой щечке.
– А! – она погрозила пальчиком. – Вот, стало быть, как надо с тобой поступать, милый друг. Как я исчезла, да еще без доклада, так и стала тебе нужна. А вот не скажу тебе, нет, не скажу. Терзайся ревностью, где была да с кем.
Озадаченный Сергей отошел в сторонку. Ах, так, значит, игра! Не хочет говорить, хитрит. Изображает, что была с мужчиной. Новым поклонником будит ревность. Стало быть, неспроста. Да и цвет лица стал куда как более загорелый. Уж не в южные ли края вы, матушка, ездили?
Вечером они отправились в Михайловский театр слушать любимую Сережину оперу, «Травиату», итальянского сочинителя Верди. Матильда была в этот вечер чудо как хороша. Глаза её сияли, она вся светилась от внутреннего, непонятного возбуждения. Она выбрала бархатное платье цвета спелой сливы, густой, темный цвет необычайно был ей к лицу. А украшением стал подарок Желтовского. На груди, выше к плечу, красовался нежный розовый цветок, с едва заметными прожилками, искусно вырезанный из коралла, на золотой ножке, с прозрачными изумрудными листочками, на котором мерцали бриллиантовые капли росы. Роза во всей её красе. И такие же розочки, но меньше, в ушах. Сергей выбрал этот подарок у ювелира, поддавшись непонятному внутреннему чувству, еще в то время, когда Матильда ничего не знала о своей странной сопернице. А когда узнала, то перестала носить брошь и серьги. Хотя других подарков от возлюбленного у неё было превеликое множество, и они не попали в опалу. Теперь же она надела подарок с явным намеком на некие изменившиеся обстоятельства.