Страница:
Припарковавшись, я выскочила из машины и без зонта быстро пробежала до входа. Под козырьком курил Иван Свиридов, бдительно поглядывавший за суетой уличных охранников, снующих вокруг оставленных машин. Я поздоровалась с ним и шмыгнула внутрь. В вестибюле среди курящего народа Петра Ивановича я не увидела. Костя разговаривал с похожим на него размерами мужчиной. Я повисла у Кости на руке, чтобы привлечь к себе внимание, и вдруг с мгновенным испугом узнала в его собеседнике Пашу Маленького.
— Тебе чего, Русалка? — ласково спросил Костя. Я проглотила комок в горле и спросила: где Петр Иванович?
— Может, я лучше пригожусь? — нахально спросил Паша Маленький.
— Не надоело? — ядовито сказала я. — Кажется, кто-то уже раз пытался?
Костя засмеялся, одобрительно похлопал меня по ладони, все еще лежавшей на его предплечье, сказал: «Молодец!» и заметил, обращаясь к Паше Маленькому:
— Нашей русалочке палец в рот не клади.
— А что ей можно класть? — захохотал Паша Маленький.
— Потренируйся на своих дружках, — с презрением сказала я, отметив, как сразу побагровело от злобы лицо Паши Маленького.
Костя легонько подтолкнул меня к комнате швейцара:
— Иваныч там, пошел чайку попить.
Петр Иванович мне обрадовался. Отыскал чашку и налил чай. Я перед выступлением пить не хотела, но, чтобы не обидеть, чашку взяла. Потом сказала, что хочу его еще кое о чем спросить, вчера на теплоходе так и не договорили.
— Опять о Матвее?
— Да. Это правда, что он приходит смотреть мои представления?
Петр Иванович пожал плечами:
— Да. А что тут такого? На тебя ползала подходят смотреть. Ты вот не знаешь, а у нас за эти два месяца, пока ты работаешь, яблоку негде упасть. Шеф, говорят, собирается расширять заведение. Говорят, уже соседний особняк покупать собирается. А ты говоришь, на тебя не смотрят.
— Да нет, ничего я не говорю, — пожала я плечами. — Мне только интересно, зачем Матвей приходит?
— Ты что, боишься его? — внезапно догадался Петр Иванович. — Ну, это ты зря.
Он задумался на мгновение:
— Нет-нет, — отмел рукой свои мысли. — Кто угодно, но только не Матвей. Да и зачем? У него, конечно, бзики начались по возвращении, это точно, но нет-нет. И потом, одно дело… — замялся он, пытаясь подобрать слова пообъемнее, — одно дело — профессиональные обязанности, а другое — это. Он ведь тоже человек. А ты вполне можешь ему напоминать ту Свету. Она тоже была, как ты: маленькая, светленькая, тоже красивая, я помню. Ты выбрось это из головы. И чего это тебе в голову пришло?
Меня, однако, это не успокоило. Во мне уже сидел страх — странный, бесформенный, слепой, как всякое существо, рожденное в подземельях слепых, — страх неизвестно чего, усиленный встречей с Пашей Маленьким и подручным Паши. Я рассказала, как неожиданно увидела сегодня в обществе милиционеров приятеля Паши, увидела черного мотоциклиста, похожего на того, давнего, силуэт которого оставил жуткий оттиск на титульном листе моей памяти.
Петр Иванович мигом разрушил всю конструкцию:
— Чепуха! Сейчас всех наших по-новому начали таскать к ментам. А уж этих «шестерок» в первую очередь. Да и Варана уже приглашали, теперь за его шушеру принялись. А мотоциклист?.. Да что это тебе в голову лезет? Чтобы Матвей!.. А впрочем, — на миг задумался он, — как я не подумал?.. Может, его тоже вызывали. Я так понимаю, он у них главный подозреваемый. И у нас в «Русалке» его многие хотели бы засадить, да боятся. Неудобная, знаешь, личность. Но это я только тебе, об этом молчок, это чтобы ты выбросила из головы глупости: Матвей тебя будет пугать, как же!..
Я решила, что он прав. Не во всем, разумеется, тем более что тайные истоки моего беспокойства я не могла поведать никому. Что там говорить, я и сама толком не понимала, что меня тревожило. Если бы я боялась за свою жизнь, мне достаточно было бы пожаловаться Графу, чтобы вся его неистовая мощь обрушилась на моих обидчиков. Кроме того, в критический момент я могла бы укрыться за границей под крылышком папы и Закона, который у них там и впрямь иначе как с большой буквы не мыслится. Так что страхи мои, хоть и вполне реальные, были несколько иной природы, только я и сама не могла бы определить: какой?
Когда я подошла к приоткрытой двери нашей костюмерной, меня остановил громкий голос Катьки.
Подслушивать я не собиралась, но говорили обо мне, поэтому я в первое мгновение запнулась, а потом слушать пришлось.
— Светка? Ой, не могу! Только не надо мне мозги пудрить, нашли лапочку! — громко и презрительно говорила Катька. — Такая же, как все, только что гонору больше, тихоня!
— Что ты злобишься? — услышала я примирительный голос. — Ты же сама понимаешь, что Света не виновата, что она мужчинам нравится. Да и с Графом у вас вроде уже было все кончено, когда она пришла сюда.
— Вроде! Вроде у Мавроди. Куда бы он от меня делся, если бы не эта фифочка? Что я, мужиков не знаю? А твоя подруженька еще и кочевряжется, сука! — я тут, мол, ни при чем, не виноватая я, он сам ко мне пристает. А все для чего, чтобы денежки Графа захапать.
Я пожалела, что стала слушать. Знала же, что Катька меня недолюбливает. Да и сама я не испытывала к ней особой симпатии. А вот злоба ее меня неприятно поразила. И тоже не потому, что я о ней не подозревала. Только одно дело подозревать, а другое — услышать вот так, наяву. Не успев обдумать ситуацию, подчиняясь порыву, я вошла в комнату.
Головы девушек повернулись в мою сторону. У большинства на лицах было написано смущение. Катька сидела красная, черные брови нахмурены, глаза жгуче и ярко сверкали. В отличие от других девушек, она еще не начинала переодеваться, только красилась. Заметив меня, она тут же отвернулась. Кое-кто из девушек махнули мне рукой, здороваясь. Верочка улыбнулась. Шурочки в гримерной не было. Я, чувствуя, что все во мне кипит, прошла к своему столу. Хотела сесть, но не выдержала и повернулась к Катьке:
— А я, Катя, все сейчас слышала, что ты тут обо мне говорила.
Катька, продолжая подрисовывать бровь, с издевкой спросила:
— А разве вас в университетах не обучают, что подслушивать некрасиво? Особенно для такой высокоученой дамочки.
— Я случайно услышала.
Катька повернулась ко мне всем телом:
— Знаем мы, как это у вас все случайно получается. Случайно слушаем, случайно мужиков перехватываем, случайно на графские денежки нацеливаемся, потом случайно клуб под себя подгребаем — все у тебя случайно, все у тебя по-тихому, все у тебя исподтишка!..
— Катя! — укоризненно и предостерегающе воскликнула Верочка. — Как ты можешь?!
— Что Катя? Я уже двадцать лет Катя! — закричала она, уже почти не в силах сдерживаться. Она почти задыхалась.
Но и я почувствовала прилив гнева. Редкий случай для меня. Я ощущала себя обиженной, тем более что, несмотря на свою неприязнь к Катьке, я всегда старалась вести себя с ней корректно и ничем не задевать ее. Обидело еще и то, что меня можно было бы подозревать в желании завладеть деньгами Графа. Я никак не думала, что мои отношения с Графом со стороны могут быть истолкованы с такой меркантильной точки зрения. Кроме обиды я чувствовала и удивление. Удивила злоба, которая вдруг прорвалась у Катьки.
— Что ты злишься? — сдерживаясь, сказала я. — Что ты на других свои грехи перекладываешь? Если у тебя ничего не получилось с Графом, то винить надо только себя. С себя спрашивай. У вас было время, и если он охладел к тебе, то я тут при чем? Если у вас что и было, то уже прошло, неужели так трудно понять?
— Ах, она меня еще и убеждает! Она меня за дурочку держит! Мы все здесь дуры необразованные, в лесу родились, пням Богу молились! Одна Светочка наша все понимает, нам может разъяснить, как мужчин на привязи держать!
Катька вскочила со стула, всплеснула руками и в злобном раздражении уставилась на меня. Мне даже показалось, что она сейчас кинется в драку, вцепится в волосы, и все закончится одной из тех безобразнейших сцен, которые и в кино наблюдать неприлично. Девушки, забыв о гриме, повернулись к нам. Некоторые вскочили в испуге: не одна я ощущала, что ситуация может взорваться в любой момент.
— Катенька! — воскликнула Верочка, всплескивая руками. — Успокойся, Света не виновата!
— Молчи, дура! — взвизгнула совсем не помнящая себя Катька. — Еще ты там голос подаешь! Светка, конечно, святая. Она замуж за хозяина хочет. Это мы просто спим с мужиками, а она хочет законно спать. Чтобы не подарками ограничиться, а все захапать! Конечно, не виновата. Это мы виноваты, что до нее до такого не додумались!
— Если хочешь знать, — все еще сдерживаясь, сказала я, — мой отец может хоть десяток таких «Русалок» купить. Мне незачем охотиться за деньгами.
— И здесь она лучше нас! — взвизгнула Катька. — Она деньги презирает! Ей лишний клуб только помешает! От него у нее мигрень начнется. Она у нас от запаха денег заболеет!
— Кто еще заболеть хочет? Что у вас тут за митинг? — раздался вдруг голос Шурочки, который как раз входил в дверь.
Появление Шурочки всех обрадовало. Он своим появлением словно бы разрядил наэлектризованную атмосферу нашей гримерной: послужил громоотводом, принявшим на себя ослабевшие удары наших молний.
— Катенька! А ты почему еще здесь? Ты заболела или нет? Раз отгул взяла, надо ехать домой. Домой, домой, и без разговоров, — замахал он руками. — Завтра чтобы была свеженькой и красивенькой.
Все и впрямь, словно бы получив разрядку, повернулись к своим зеркалам. Катька, едва не топнув ногой, резко повернулась и упала на свой стул. Я посмотрела на часы: до моего выступления было еще время, часа полтора, не меньше. В гримерной оставаться мне было тягостно. Повернувшись, я пошла к выходу, мне захотелось увидеть Графа, как-то успокоиться.
— Жаловаться пошла! — ясно услышала я за спиной злобное шипение Катьки, но не оглянулась; после этой стычки стало мне нехорошо, действительно хотелось кому-нибудь поплакаться в жилетку. Я не думала, что со стороны мои отношения с Графом можно истолковать так. А главное, я знала, конечно, но все же не думала, что все так прозрачно, все так заметно другим. Занятая собой, собственным миром, я просто не хотела видеть очевидное.
— Иди домой! — закрывая за собой дверь, услышала я голос Шурочки. — Лечись!..
Поворачиваясь от двери, я столкнулась с шедшей мимо Натальей Николаевной, нашей Мамочкой. Чтобы удержаться, она обняла меня и сверху вниз посмотрела мне в глаза. И сразу что-то поняла.
— Ты чем-то расстроена? — участливо спросила она.
В этот момент дверь гримерной распахнулась, оттуда вылетела Катька, непримиримо скользнула по нам огненным взглядом и, быстро вбивая в ковровую дорожку каблучки, пошла к лестнице. Наталья Николаевна перевела взгляд на меня и покачала головой:
— Достали?
— Да не то чтобы да…
— Все-таки достали, — убежденно вздохнула Наталья Николаевна.
Придвинув запястье к глазам, она посмотрела на свои украшенные мелкими бриллиантами часики. — У тебя еще до выступления вагон и маленькая тележка времени. Пойдем лучше ко мне, я тебе массаж сделаю, все неприятности улетят.
От ее участия мне стало легче. Я согласилась. Мы спустились в цокольный кафельно-влажный этаж с уже знакомыми мне банями, бассейном и прочими, альтернативными верхним, удовольствиями. В одной из массажных комнат, оказавшейся свободной, Наташа заставила меня раздеться до трусов, уложила на стол и стала профессионально и жестко разминать меня. Процедура для меня была привычная еще со сборной, я быстро расслабилась и полностью отдалась ее сильным рукам.
Мы болтали с ней обо всем понемножку: о работе, о вчерашнем круизе на теплоходе, о клиентах, вообще о клубе. Потом речь зашла об Аркадии, который последнее время стал что-то приставать к сотрудникам…
— Я думаю, — со смешком говорила Наталья Николаевна, — что это все его маленькая армянская половинка виновата. Марина считает, что ее Аркаша гораздо лучше выглядел бы полным директором, чем замом. Не понимаю, зачем это ей нужно? Вчера я сама слышала, как она — кстати, в присутствии вашей Кати — говорила, что Графу не следует увлекаться новенькими. И многозначительно этак на Катьку смотрела. Катька, конечно, завелась, а Маринка — довольна.
Ввинчивая твердые пальцы мне в спину так сильно, что меня выгибало, Мамочка с удивлением говорила:
— Не понимаю, зачем это ей нужно? Все равно Аркадий останется лишь замом. Граф не Атаманша, он вожжи из рук никогда не выпустит. Тут ясный облом Аркадию. Тогда зачем Маринке интриговать? Из любви к искусству? Не понимаю.
— А что Атаманша? — переведя дух, спросила я, когда Наташа перешла к моим ногам.
— Атаманша? Ты о чем?
— Ну, ты же сама говоришь, что Граф не Атаманша. Она что, вожжи выпустила?
— А-а! Да нет, это я так, к слову. Это же еще до меня было. Я к тому, что сумел же Юрка как-то перекупить «Русалку». Ну да Атаманша, говорят, не в пример ему была безалаберной бабой. Раз упустила такое доходное место, то у нее точно винтики плохо крутились. Но и Аркадий не тянет. А вот Катька вчера завелась. Она и выпила изрядно, потому и завелась. Ты с ней вообще-то осторожнее, — вдруг сказала Наталья Николаевна.
Она стала выкручивать мне правую ступню и замолчала. Я подумала, что Мамочка уже забыла, о чем только что говорила, но вдруг продолжила о Катьке:
— Знаешь, Катя девочка еще та, прошла огонь и воду. И знакомства у нее неслабые. Я ее несколько раз видела в таких компаниях, что не дай Бог. А она там вела себя как своя. Я думаю, если ее разозлить…
Мамочка вдруг громко шлепнула меня по ягодице и воскликнула:
— Готово! Слезай! И чего это я тебя пугать вздумала? У меня голова со вчерашнего тяжелая, вот и мысли не те лезут.
Глава 49
— Тебе чего, Русалка? — ласково спросил Костя. Я проглотила комок в горле и спросила: где Петр Иванович?
— Может, я лучше пригожусь? — нахально спросил Паша Маленький.
— Не надоело? — ядовито сказала я. — Кажется, кто-то уже раз пытался?
Костя засмеялся, одобрительно похлопал меня по ладони, все еще лежавшей на его предплечье, сказал: «Молодец!» и заметил, обращаясь к Паше Маленькому:
— Нашей русалочке палец в рот не клади.
— А что ей можно класть? — захохотал Паша Маленький.
— Потренируйся на своих дружках, — с презрением сказала я, отметив, как сразу побагровело от злобы лицо Паши Маленького.
Костя легонько подтолкнул меня к комнате швейцара:
— Иваныч там, пошел чайку попить.
Петр Иванович мне обрадовался. Отыскал чашку и налил чай. Я перед выступлением пить не хотела, но, чтобы не обидеть, чашку взяла. Потом сказала, что хочу его еще кое о чем спросить, вчера на теплоходе так и не договорили.
— Опять о Матвее?
— Да. Это правда, что он приходит смотреть мои представления?
Петр Иванович пожал плечами:
— Да. А что тут такого? На тебя ползала подходят смотреть. Ты вот не знаешь, а у нас за эти два месяца, пока ты работаешь, яблоку негде упасть. Шеф, говорят, собирается расширять заведение. Говорят, уже соседний особняк покупать собирается. А ты говоришь, на тебя не смотрят.
— Да нет, ничего я не говорю, — пожала я плечами. — Мне только интересно, зачем Матвей приходит?
— Ты что, боишься его? — внезапно догадался Петр Иванович. — Ну, это ты зря.
Он задумался на мгновение:
— Нет-нет, — отмел рукой свои мысли. — Кто угодно, но только не Матвей. Да и зачем? У него, конечно, бзики начались по возвращении, это точно, но нет-нет. И потом, одно дело… — замялся он, пытаясь подобрать слова пообъемнее, — одно дело — профессиональные обязанности, а другое — это. Он ведь тоже человек. А ты вполне можешь ему напоминать ту Свету. Она тоже была, как ты: маленькая, светленькая, тоже красивая, я помню. Ты выбрось это из головы. И чего это тебе в голову пришло?
Меня, однако, это не успокоило. Во мне уже сидел страх — странный, бесформенный, слепой, как всякое существо, рожденное в подземельях слепых, — страх неизвестно чего, усиленный встречей с Пашей Маленьким и подручным Паши. Я рассказала, как неожиданно увидела сегодня в обществе милиционеров приятеля Паши, увидела черного мотоциклиста, похожего на того, давнего, силуэт которого оставил жуткий оттиск на титульном листе моей памяти.
Петр Иванович мигом разрушил всю конструкцию:
— Чепуха! Сейчас всех наших по-новому начали таскать к ментам. А уж этих «шестерок» в первую очередь. Да и Варана уже приглашали, теперь за его шушеру принялись. А мотоциклист?.. Да что это тебе в голову лезет? Чтобы Матвей!.. А впрочем, — на миг задумался он, — как я не подумал?.. Может, его тоже вызывали. Я так понимаю, он у них главный подозреваемый. И у нас в «Русалке» его многие хотели бы засадить, да боятся. Неудобная, знаешь, личность. Но это я только тебе, об этом молчок, это чтобы ты выбросила из головы глупости: Матвей тебя будет пугать, как же!..
Я решила, что он прав. Не во всем, разумеется, тем более что тайные истоки моего беспокойства я не могла поведать никому. Что там говорить, я и сама толком не понимала, что меня тревожило. Если бы я боялась за свою жизнь, мне достаточно было бы пожаловаться Графу, чтобы вся его неистовая мощь обрушилась на моих обидчиков. Кроме того, в критический момент я могла бы укрыться за границей под крылышком папы и Закона, который у них там и впрямь иначе как с большой буквы не мыслится. Так что страхи мои, хоть и вполне реальные, были несколько иной природы, только я и сама не могла бы определить: какой?
Когда я подошла к приоткрытой двери нашей костюмерной, меня остановил громкий голос Катьки.
Подслушивать я не собиралась, но говорили обо мне, поэтому я в первое мгновение запнулась, а потом слушать пришлось.
— Светка? Ой, не могу! Только не надо мне мозги пудрить, нашли лапочку! — громко и презрительно говорила Катька. — Такая же, как все, только что гонору больше, тихоня!
— Что ты злобишься? — услышала я примирительный голос. — Ты же сама понимаешь, что Света не виновата, что она мужчинам нравится. Да и с Графом у вас вроде уже было все кончено, когда она пришла сюда.
— Вроде! Вроде у Мавроди. Куда бы он от меня делся, если бы не эта фифочка? Что я, мужиков не знаю? А твоя подруженька еще и кочевряжется, сука! — я тут, мол, ни при чем, не виноватая я, он сам ко мне пристает. А все для чего, чтобы денежки Графа захапать.
Я пожалела, что стала слушать. Знала же, что Катька меня недолюбливает. Да и сама я не испытывала к ней особой симпатии. А вот злоба ее меня неприятно поразила. И тоже не потому, что я о ней не подозревала. Только одно дело подозревать, а другое — услышать вот так, наяву. Не успев обдумать ситуацию, подчиняясь порыву, я вошла в комнату.
Головы девушек повернулись в мою сторону. У большинства на лицах было написано смущение. Катька сидела красная, черные брови нахмурены, глаза жгуче и ярко сверкали. В отличие от других девушек, она еще не начинала переодеваться, только красилась. Заметив меня, она тут же отвернулась. Кое-кто из девушек махнули мне рукой, здороваясь. Верочка улыбнулась. Шурочки в гримерной не было. Я, чувствуя, что все во мне кипит, прошла к своему столу. Хотела сесть, но не выдержала и повернулась к Катьке:
— А я, Катя, все сейчас слышала, что ты тут обо мне говорила.
Катька, продолжая подрисовывать бровь, с издевкой спросила:
— А разве вас в университетах не обучают, что подслушивать некрасиво? Особенно для такой высокоученой дамочки.
— Я случайно услышала.
Катька повернулась ко мне всем телом:
— Знаем мы, как это у вас все случайно получается. Случайно слушаем, случайно мужиков перехватываем, случайно на графские денежки нацеливаемся, потом случайно клуб под себя подгребаем — все у тебя случайно, все у тебя по-тихому, все у тебя исподтишка!..
— Катя! — укоризненно и предостерегающе воскликнула Верочка. — Как ты можешь?!
— Что Катя? Я уже двадцать лет Катя! — закричала она, уже почти не в силах сдерживаться. Она почти задыхалась.
Но и я почувствовала прилив гнева. Редкий случай для меня. Я ощущала себя обиженной, тем более что, несмотря на свою неприязнь к Катьке, я всегда старалась вести себя с ней корректно и ничем не задевать ее. Обидело еще и то, что меня можно было бы подозревать в желании завладеть деньгами Графа. Я никак не думала, что мои отношения с Графом со стороны могут быть истолкованы с такой меркантильной точки зрения. Кроме обиды я чувствовала и удивление. Удивила злоба, которая вдруг прорвалась у Катьки.
— Что ты злишься? — сдерживаясь, сказала я. — Что ты на других свои грехи перекладываешь? Если у тебя ничего не получилось с Графом, то винить надо только себя. С себя спрашивай. У вас было время, и если он охладел к тебе, то я тут при чем? Если у вас что и было, то уже прошло, неужели так трудно понять?
— Ах, она меня еще и убеждает! Она меня за дурочку держит! Мы все здесь дуры необразованные, в лесу родились, пням Богу молились! Одна Светочка наша все понимает, нам может разъяснить, как мужчин на привязи держать!
Катька вскочила со стула, всплеснула руками и в злобном раздражении уставилась на меня. Мне даже показалось, что она сейчас кинется в драку, вцепится в волосы, и все закончится одной из тех безобразнейших сцен, которые и в кино наблюдать неприлично. Девушки, забыв о гриме, повернулись к нам. Некоторые вскочили в испуге: не одна я ощущала, что ситуация может взорваться в любой момент.
— Катенька! — воскликнула Верочка, всплескивая руками. — Успокойся, Света не виновата!
— Молчи, дура! — взвизгнула совсем не помнящая себя Катька. — Еще ты там голос подаешь! Светка, конечно, святая. Она замуж за хозяина хочет. Это мы просто спим с мужиками, а она хочет законно спать. Чтобы не подарками ограничиться, а все захапать! Конечно, не виновата. Это мы виноваты, что до нее до такого не додумались!
— Если хочешь знать, — все еще сдерживаясь, сказала я, — мой отец может хоть десяток таких «Русалок» купить. Мне незачем охотиться за деньгами.
— И здесь она лучше нас! — взвизгнула Катька. — Она деньги презирает! Ей лишний клуб только помешает! От него у нее мигрень начнется. Она у нас от запаха денег заболеет!
— Кто еще заболеть хочет? Что у вас тут за митинг? — раздался вдруг голос Шурочки, который как раз входил в дверь.
Появление Шурочки всех обрадовало. Он своим появлением словно бы разрядил наэлектризованную атмосферу нашей гримерной: послужил громоотводом, принявшим на себя ослабевшие удары наших молний.
— Катенька! А ты почему еще здесь? Ты заболела или нет? Раз отгул взяла, надо ехать домой. Домой, домой, и без разговоров, — замахал он руками. — Завтра чтобы была свеженькой и красивенькой.
Все и впрямь, словно бы получив разрядку, повернулись к своим зеркалам. Катька, едва не топнув ногой, резко повернулась и упала на свой стул. Я посмотрела на часы: до моего выступления было еще время, часа полтора, не меньше. В гримерной оставаться мне было тягостно. Повернувшись, я пошла к выходу, мне захотелось увидеть Графа, как-то успокоиться.
— Жаловаться пошла! — ясно услышала я за спиной злобное шипение Катьки, но не оглянулась; после этой стычки стало мне нехорошо, действительно хотелось кому-нибудь поплакаться в жилетку. Я не думала, что со стороны мои отношения с Графом можно истолковать так. А главное, я знала, конечно, но все же не думала, что все так прозрачно, все так заметно другим. Занятая собой, собственным миром, я просто не хотела видеть очевидное.
— Иди домой! — закрывая за собой дверь, услышала я голос Шурочки. — Лечись!..
Поворачиваясь от двери, я столкнулась с шедшей мимо Натальей Николаевной, нашей Мамочкой. Чтобы удержаться, она обняла меня и сверху вниз посмотрела мне в глаза. И сразу что-то поняла.
— Ты чем-то расстроена? — участливо спросила она.
В этот момент дверь гримерной распахнулась, оттуда вылетела Катька, непримиримо скользнула по нам огненным взглядом и, быстро вбивая в ковровую дорожку каблучки, пошла к лестнице. Наталья Николаевна перевела взгляд на меня и покачала головой:
— Достали?
— Да не то чтобы да…
— Все-таки достали, — убежденно вздохнула Наталья Николаевна.
Придвинув запястье к глазам, она посмотрела на свои украшенные мелкими бриллиантами часики. — У тебя еще до выступления вагон и маленькая тележка времени. Пойдем лучше ко мне, я тебе массаж сделаю, все неприятности улетят.
От ее участия мне стало легче. Я согласилась. Мы спустились в цокольный кафельно-влажный этаж с уже знакомыми мне банями, бассейном и прочими, альтернативными верхним, удовольствиями. В одной из массажных комнат, оказавшейся свободной, Наташа заставила меня раздеться до трусов, уложила на стол и стала профессионально и жестко разминать меня. Процедура для меня была привычная еще со сборной, я быстро расслабилась и полностью отдалась ее сильным рукам.
Мы болтали с ней обо всем понемножку: о работе, о вчерашнем круизе на теплоходе, о клиентах, вообще о клубе. Потом речь зашла об Аркадии, который последнее время стал что-то приставать к сотрудникам…
— Я думаю, — со смешком говорила Наталья Николаевна, — что это все его маленькая армянская половинка виновата. Марина считает, что ее Аркаша гораздо лучше выглядел бы полным директором, чем замом. Не понимаю, зачем это ей нужно? Вчера я сама слышала, как она — кстати, в присутствии вашей Кати — говорила, что Графу не следует увлекаться новенькими. И многозначительно этак на Катьку смотрела. Катька, конечно, завелась, а Маринка — довольна.
Ввинчивая твердые пальцы мне в спину так сильно, что меня выгибало, Мамочка с удивлением говорила:
— Не понимаю, зачем это ей нужно? Все равно Аркадий останется лишь замом. Граф не Атаманша, он вожжи из рук никогда не выпустит. Тут ясный облом Аркадию. Тогда зачем Маринке интриговать? Из любви к искусству? Не понимаю.
— А что Атаманша? — переведя дух, спросила я, когда Наташа перешла к моим ногам.
— Атаманша? Ты о чем?
— Ну, ты же сама говоришь, что Граф не Атаманша. Она что, вожжи выпустила?
— А-а! Да нет, это я так, к слову. Это же еще до меня было. Я к тому, что сумел же Юрка как-то перекупить «Русалку». Ну да Атаманша, говорят, не в пример ему была безалаберной бабой. Раз упустила такое доходное место, то у нее точно винтики плохо крутились. Но и Аркадий не тянет. А вот Катька вчера завелась. Она и выпила изрядно, потому и завелась. Ты с ней вообще-то осторожнее, — вдруг сказала Наталья Николаевна.
Она стала выкручивать мне правую ступню и замолчала. Я подумала, что Мамочка уже забыла, о чем только что говорила, но вдруг продолжила о Катьке:
— Знаешь, Катя девочка еще та, прошла огонь и воду. И знакомства у нее неслабые. Я ее несколько раз видела в таких компаниях, что не дай Бог. А она там вела себя как своя. Я думаю, если ее разозлить…
Мамочка вдруг громко шлепнула меня по ягодице и воскликнула:
— Готово! Слезай! И чего это я тебя пугать вздумала? У меня голова со вчерашнего тяжелая, вот и мысли не те лезут.
Глава 49
ПОКУШЕНИЕ
Последующие часы прошли, как в тумане. Я парила среди ставшего уже привычным жемчужного сияния моего подводного мира, окруженного — стоило лишь сделать небольшое волевое усилие — зеленоватым и таинственным полумраком теней, играла с рыбами, давно принявшими меня в свою немногочисленную семью, и думала, что я, как обычно, делаю из мухи слона.
И впрямь, чего это я, в самом деле? Какая-то шлюха (из бывших и настоящих) публично попыталась навязать мне собственную роль, то бишь свое понимание жизни, навязать мне свою оценку моих (моих!) поступков, и я уже поддалась. Неужели, думала я, человека так легко сбить с толку, так легко извратить подоплеку его поступков? Или же все так относительно в мире, что нет грани между хорошим и плохим? Но ведь мне же не нужны деньги Графа? Мне вообще не нужен весь этот мир с его благородными и злыми разбойниками. Это привлекательно в приключенческих фильмах, в лентах о ковбоях и справедливых полицейских. В реальности от такой жизни быстро устаешь.
Время от времени я всплывала, чтобы глотнуть воздуха, вновь погружалась, сопровождаемая гладкими тенями рыб, привыкших следовать за мной, и вновь оказывалась в плену своих мыслей. Я была раздражена, в тоске, ненавидела себя и всех, но все время каким-то краешком сознания помнила, что где-то там, за призрачным стеклом, по ту сторону моего бытия, стоит и смотрит на меня еще один непонятный, загадочный, еще один тревожащий мои мысли человек — Матвей.
Все было так запутанно, все так не походило на граненую ясность моего доклубного существования!
Массаж ли или, может быть, парение в изумрудно-жемчужном подводном мире, но к концу смены я успокоилась, смягчилась. Переоделась в пустой гримерной и в состоянии тупого размягчения, рассеянно пошла вниз. Усталость, накопленная за день, все эти переживания, замешанные на призраке выеденного яйца, доконали меня вконец — сутки подходили к концу, мне требовался отдых, я желала добраться до постели и забыться уже по-настоящему.
Лавируя среди шляющегося незнакомого народа, отпихивая липкие ладони, отмахиваясь от липких предложений, я проплыла в густом сигаретном тумане мимо открытых и прикрытых дверей кабинетов, нырнула к вестибюлю и тут замешкалась. Какая-то широкая грудь преградила мне дорогу, предлагая разделить чужое одиночество. Мне было в высшей степени наплевать на томления неудовлетворенного организма, но его слова нашли во мне отклик. Я почувствовала, что призрачная пустота внутри меня требует реального заполнения, — мне ужасно захотелось выпить водки, хотя бы чуть-чуть, чтобы ощутить, хоть и искусственное, возбуждение и прилив сил.
Я свернула к бару, где мне сразу нашлось место. Аккуратный и подтянутый Саша налил мне «Смирновской», я залпом выпила рюмку под льстивый, на что-то надеющийся аккомпанемент голосов вокруг, и закурила, чувствуя, как тепло внутри заставляет пульсировать кровь в такт негромкой, но навязчивой музыке вокруг.
Водка и сигарета прояснили мои мысли, все обрело привычную четкость. Я огляделась. Лица вокруг меня были полны напряженного и нетерпеливого умиления моей красотой и неотразимостью. Бармен Саша, жонглируя миксером, незаметно подмигнул, я потушила недокуренную сигарету и, чувствуя, что упустила нечто важное, направилась к выходу из бара. На разочарованные возгласы мне вслед я не обратила внимания, хотя один был даже злобен, и в другой ситуации я не спустила бы оскорбление, призвав на помощь кого-нибудь из «опричников» — Костю или Ивана.
Петр Иванович придержал тяжелую дверь, и я вышла на крыльцо. Тишина и свежая сырость ночи были приятны мне. Я стояла, сильно вдыхая мокрый воздух и по-новому впитывая все вокруг: черный блестящий асфальт тротуара, подсвеченный огнями из окон, черное небо, чуть освещенное в том месте, где пряталась за прохудившейся пленкой облаков круглая в эту пору луна, толстый парапет поодаль, за которым мерцал провал и что-то царапалось и булькало, а дальше, за впадиной мрака, сияли лежащие ничком на гладкой воде дрожащие столбы прожекторов. И все же что-то я упустила, думала я, понимая, что мое беспокойство скорее иррациональной природы, — ничего действительно важного ожидать меня не могло.
Кивнув на прощание Петру Ивановичу, облаченному в бутафорски расшитую швейцарскую хламиду, я пошла к своей машине. Мотор завелся сразу, я посидела еще немного, последний раз пытаясь отыскать то упущенное памятью, что невольно мучило меня, — не смогла. Потом мое внимание привлек новый звук, знакомый звук, тревожный звук, — где-то невдалеке с треском взревел мотоцикл. Я повернула голову и действительно увидела его: знакомую черную фигуру на черном мотоцикле метрах в двадцати. И тут же мотоциклист сорвался с места и стремительно исчез в темноте дороги.
Я закурила, а когда поняла, что успокоилась, выбросила недокуренную сигарету, дала задний ход и выехала из общего ряда уснувших машин на проезжую часть. Скользнув напоследок взглядом по сияющему толстому контуру русалки над крыльцом, я поняла: мне весь вечер хотелось увидеть Графа, и тут же нестерпимо заныло в груди от желания просто сказать ему что-то хорошее, пожелать ему спокойной ночи, услышать его голос, увидеть его всегда немного грустные даже в радости глаза!.. Еще не сообразив, что делаю, я резко притормозила, дала задний ход, остановилась напротив клуба и, опрометью выскочив из машины, побежала к крыльцу.
Вот тут-то все сразу и произошло: Петр Иванович с удивленным и немного испуганным выражением на лице торопливо открывал передо мной тяжелую дверь, силуэты каких-то мужчин застыли вдоль стены, я вспорхнула на верхнюю ступеньку крыльца — и вдруг ударило! Толчок в спину швырнул меня в мягкие объятия Петра Ивановича, что-то звенело, кто-то кричал вокруг, народ хлынул мимо нас на улицу, я, ничего не понимая, хотела лишь одного: чтобы рядом оказался Граф.
Петр Иванович освободил меня, и я тут же утонула уже в твердых, уже в надежных объятиях — в объятиях Графа. Я сразу перестала бояться, взяла себя в руки и уже спокойно могла осматривать то, что осталось от моего покореженного взрывом «Опеля».
То, что происходило дальше, напомнило мне день, когда я первый раз пришла сюда. Тот день, когда черный мотоциклист при мне застрелил двух мужчин. Так же суетились люди вокруг, так же понаехало много милицейских машин и так же точно пульсировали со всех сторон тревожные красные маячки на крышах служебных автомобилей. Только следователь был уже мне знаком; приехал сонный, но чем-то довольный Сергей Митрохин, издали подмигнул мне, а когда узнал, что взорвана моя машина, на лице его я увидела странную смесь сочувствия и азарта. Он был обрадован, как охотник, увидевший наконец долго выслеживаемого зверя, — увидел мельком, но уже это давало новую надежду на удачный исход преследования.
Сергей был разочарован, когда я и в этот раз не смогла сообщить ему ничего существенного. Опросив меня, он начал допрашивать других. Потом, вспомнив обо мне, сказал, что я могу ехать домой. Странно, но я отметила в нем едва уловимую перемену: словно бы все события вокруг меня и клуба давали ему возможность — не осознанную рассудком, но тем не менее реальную — относиться ко мне более фамильярно. Окружением своим, а также обстоятельствами встреч я как бы давала ему право считать себя такой же, как и его обычные подопечные, которые, будь они хоть депутаты, пробившиеся к власти из зоны, все равно оставались представителями криминалитета, то есть его подопечными.
Открытие это было неприятное, хотя я была убеждена, что сам Сергей объективно этого не осознавал, просто не задумывался над этим. Это было важно лично для меня, хотя Сергей и метаморфоза его мировоззрения были мне глубоко безразличны. Несмотря на опасность, которую мне удалось избежать, несмотря на неприятное для меня открытие, что рядом существует враг, готовый убить, в тот момент меня тревожило больше то, что чем дальше, тем все более этот прежде чуждый мне мир уголовщины становится для меня средой обитания.
Тем не менее о черном мотоциклисте я Сергею не рассказала.
Граф, которого со всех сторон теребили и оперативники, и служащие, и клиенты — вопросы, просьбы, требования, — не забыл распорядиться отвезти меня домой. Я села в машину, графский личный шофер Степа — бывший таксист, проработавший на извозе лет пятнадцать и отлично знавший Москву, — трещал не переставая, развлекая меня случаями из своей богатой трудовой практики. Я же не слушала его, я думала обо всем том, что продолжало, пока еще медленно, осторожно, закручиваться вокруг меня.
Потрясение, испытанное мной, усталость от длинного, насыщенного событиями дня, а может быть, еще и водка, выпитая недавно, — подействовало все вместе: во мне была какая-то необыкновенная восприимчивая пустота. Я думала обо всем сразу, мысли мелькали в голове, подобно комариному рою, и ни одна из них не задерживалась, не становилась доминирующей: Матвей, стреляющий в прохожих, мой «Опель», канувший в свою железную Лету, мотоциклист, летящий по периферии моего внимания, но определенно стремящийся к центру.
Наконец мы приехали. Я отпустила шофера и пошла к воротам. Машинально помахала пропуском в сторону окошка милиционеров, но оттуда никто не показался: все уже привыкли к моим возвращениям под утро и давно не останавливали меня. А влюбленный в меня милиционер Петя, всегда дожидающийся на рассвете моего возвращения, сегодня не дежурил. Войдя в лифт и нажав кнопку своего этажа, я привычно ощутила мгновенное зарождение тошноты, так и не успевшей созреть — слишком все быстро протекало в наших скоростных лифтах, — вышла на своем этаже и побрела по ковровой дорожке к себе.
В это нежно-голубое утреннее время во всем гигантском здании было тихо. Все спало глубоким сном, даже немецкие привидения (поселившиеся здесь с тех давних времен, когда в кирпичных толстых стенах замуровывали пленных строителей), и те успели уйти на покой. Скоро должны были проснуться бегуны, каждое утро спешащие на аллеи, потом уборщицы… Голова моя была стеклянной, и сама я себе казалась стеклянной, я мечтала только о том, чтобы добраться до кровати и упасть в сон, не менее глубокий, чем сейчас у привидений.
Когда проходила холл с несколькими креслами, расставленными в поле зрения телевизора, увидела силуэт человека, сидевшего напротив окна. Я еще успела подумать, что ошиблась: кто-то, вопреки моим предположениям, уже не спит. Вдруг серый силуэт стал подниматься, вырос, я уже собралась отвернуться, как в тот же миг узнала круглый предмет в его руке — мотоциклетный шлем.
И я поняла, что ждут меня.
Сонливость мою как рукой сняло. Я почувствовала, что у меня пересохло во рту, а еще глупая мысль, что вот так у всех когда-нибудь и кончается. Причем я не затруднилась определить для себя, что кончается. Это было и так ясно. Однако же, несмотря на испуг, страх мой был какой-то иной природы, словно бы я боялась не так за свою жизнь, как… в общем, не за жизнь.
— Света? — вопросительно обратился ко мне Матвей.
— Как вы здесь оказались? — вырвалось у меня. — У нас же пропускная система.
Он пренебрежительно махнул рукой:
— Я сказал, что приехал навестить двоюродную сестру. Сказал, что у меня мало времени, утром должен уехать, поэтому надо повидаться сегодня же. Я им оставил упаковку пива и бутылку водки. Вот и весь пропуск. Они даже узнали и сказали, в какой комнате ты живешь. Я туда заходить не стал, решил тебя здесь подождать. Я же знал, что тебя еще нет, поэтому остался здесь…
Он говорил так, как говорит человек, который боится молчать, поэтому и спешит выговориться.
Я внезапно почувствовала, что меня начинает охватывать гнев. Я вспомнила, что произошло — только что, совсем недавно, — вспомнила взрыв, собственный запоздалый страх и постоянные преследования черного мотоциклиста — Матвея, конечно.
И впрямь, чего это я, в самом деле? Какая-то шлюха (из бывших и настоящих) публично попыталась навязать мне собственную роль, то бишь свое понимание жизни, навязать мне свою оценку моих (моих!) поступков, и я уже поддалась. Неужели, думала я, человека так легко сбить с толку, так легко извратить подоплеку его поступков? Или же все так относительно в мире, что нет грани между хорошим и плохим? Но ведь мне же не нужны деньги Графа? Мне вообще не нужен весь этот мир с его благородными и злыми разбойниками. Это привлекательно в приключенческих фильмах, в лентах о ковбоях и справедливых полицейских. В реальности от такой жизни быстро устаешь.
Время от времени я всплывала, чтобы глотнуть воздуха, вновь погружалась, сопровождаемая гладкими тенями рыб, привыкших следовать за мной, и вновь оказывалась в плену своих мыслей. Я была раздражена, в тоске, ненавидела себя и всех, но все время каким-то краешком сознания помнила, что где-то там, за призрачным стеклом, по ту сторону моего бытия, стоит и смотрит на меня еще один непонятный, загадочный, еще один тревожащий мои мысли человек — Матвей.
Все было так запутанно, все так не походило на граненую ясность моего доклубного существования!
Массаж ли или, может быть, парение в изумрудно-жемчужном подводном мире, но к концу смены я успокоилась, смягчилась. Переоделась в пустой гримерной и в состоянии тупого размягчения, рассеянно пошла вниз. Усталость, накопленная за день, все эти переживания, замешанные на призраке выеденного яйца, доконали меня вконец — сутки подходили к концу, мне требовался отдых, я желала добраться до постели и забыться уже по-настоящему.
Лавируя среди шляющегося незнакомого народа, отпихивая липкие ладони, отмахиваясь от липких предложений, я проплыла в густом сигаретном тумане мимо открытых и прикрытых дверей кабинетов, нырнула к вестибюлю и тут замешкалась. Какая-то широкая грудь преградила мне дорогу, предлагая разделить чужое одиночество. Мне было в высшей степени наплевать на томления неудовлетворенного организма, но его слова нашли во мне отклик. Я почувствовала, что призрачная пустота внутри меня требует реального заполнения, — мне ужасно захотелось выпить водки, хотя бы чуть-чуть, чтобы ощутить, хоть и искусственное, возбуждение и прилив сил.
Я свернула к бару, где мне сразу нашлось место. Аккуратный и подтянутый Саша налил мне «Смирновской», я залпом выпила рюмку под льстивый, на что-то надеющийся аккомпанемент голосов вокруг, и закурила, чувствуя, как тепло внутри заставляет пульсировать кровь в такт негромкой, но навязчивой музыке вокруг.
Водка и сигарета прояснили мои мысли, все обрело привычную четкость. Я огляделась. Лица вокруг меня были полны напряженного и нетерпеливого умиления моей красотой и неотразимостью. Бармен Саша, жонглируя миксером, незаметно подмигнул, я потушила недокуренную сигарету и, чувствуя, что упустила нечто важное, направилась к выходу из бара. На разочарованные возгласы мне вслед я не обратила внимания, хотя один был даже злобен, и в другой ситуации я не спустила бы оскорбление, призвав на помощь кого-нибудь из «опричников» — Костю или Ивана.
Петр Иванович придержал тяжелую дверь, и я вышла на крыльцо. Тишина и свежая сырость ночи были приятны мне. Я стояла, сильно вдыхая мокрый воздух и по-новому впитывая все вокруг: черный блестящий асфальт тротуара, подсвеченный огнями из окон, черное небо, чуть освещенное в том месте, где пряталась за прохудившейся пленкой облаков круглая в эту пору луна, толстый парапет поодаль, за которым мерцал провал и что-то царапалось и булькало, а дальше, за впадиной мрака, сияли лежащие ничком на гладкой воде дрожащие столбы прожекторов. И все же что-то я упустила, думала я, понимая, что мое беспокойство скорее иррациональной природы, — ничего действительно важного ожидать меня не могло.
Кивнув на прощание Петру Ивановичу, облаченному в бутафорски расшитую швейцарскую хламиду, я пошла к своей машине. Мотор завелся сразу, я посидела еще немного, последний раз пытаясь отыскать то упущенное памятью, что невольно мучило меня, — не смогла. Потом мое внимание привлек новый звук, знакомый звук, тревожный звук, — где-то невдалеке с треском взревел мотоцикл. Я повернула голову и действительно увидела его: знакомую черную фигуру на черном мотоцикле метрах в двадцати. И тут же мотоциклист сорвался с места и стремительно исчез в темноте дороги.
Я закурила, а когда поняла, что успокоилась, выбросила недокуренную сигарету, дала задний ход и выехала из общего ряда уснувших машин на проезжую часть. Скользнув напоследок взглядом по сияющему толстому контуру русалки над крыльцом, я поняла: мне весь вечер хотелось увидеть Графа, и тут же нестерпимо заныло в груди от желания просто сказать ему что-то хорошее, пожелать ему спокойной ночи, услышать его голос, увидеть его всегда немного грустные даже в радости глаза!.. Еще не сообразив, что делаю, я резко притормозила, дала задний ход, остановилась напротив клуба и, опрометью выскочив из машины, побежала к крыльцу.
Вот тут-то все сразу и произошло: Петр Иванович с удивленным и немного испуганным выражением на лице торопливо открывал передо мной тяжелую дверь, силуэты каких-то мужчин застыли вдоль стены, я вспорхнула на верхнюю ступеньку крыльца — и вдруг ударило! Толчок в спину швырнул меня в мягкие объятия Петра Ивановича, что-то звенело, кто-то кричал вокруг, народ хлынул мимо нас на улицу, я, ничего не понимая, хотела лишь одного: чтобы рядом оказался Граф.
Петр Иванович освободил меня, и я тут же утонула уже в твердых, уже в надежных объятиях — в объятиях Графа. Я сразу перестала бояться, взяла себя в руки и уже спокойно могла осматривать то, что осталось от моего покореженного взрывом «Опеля».
То, что происходило дальше, напомнило мне день, когда я первый раз пришла сюда. Тот день, когда черный мотоциклист при мне застрелил двух мужчин. Так же суетились люди вокруг, так же понаехало много милицейских машин и так же точно пульсировали со всех сторон тревожные красные маячки на крышах служебных автомобилей. Только следователь был уже мне знаком; приехал сонный, но чем-то довольный Сергей Митрохин, издали подмигнул мне, а когда узнал, что взорвана моя машина, на лице его я увидела странную смесь сочувствия и азарта. Он был обрадован, как охотник, увидевший наконец долго выслеживаемого зверя, — увидел мельком, но уже это давало новую надежду на удачный исход преследования.
Сергей был разочарован, когда я и в этот раз не смогла сообщить ему ничего существенного. Опросив меня, он начал допрашивать других. Потом, вспомнив обо мне, сказал, что я могу ехать домой. Странно, но я отметила в нем едва уловимую перемену: словно бы все события вокруг меня и клуба давали ему возможность — не осознанную рассудком, но тем не менее реальную — относиться ко мне более фамильярно. Окружением своим, а также обстоятельствами встреч я как бы давала ему право считать себя такой же, как и его обычные подопечные, которые, будь они хоть депутаты, пробившиеся к власти из зоны, все равно оставались представителями криминалитета, то есть его подопечными.
Открытие это было неприятное, хотя я была убеждена, что сам Сергей объективно этого не осознавал, просто не задумывался над этим. Это было важно лично для меня, хотя Сергей и метаморфоза его мировоззрения были мне глубоко безразличны. Несмотря на опасность, которую мне удалось избежать, несмотря на неприятное для меня открытие, что рядом существует враг, готовый убить, в тот момент меня тревожило больше то, что чем дальше, тем все более этот прежде чуждый мне мир уголовщины становится для меня средой обитания.
Тем не менее о черном мотоциклисте я Сергею не рассказала.
Граф, которого со всех сторон теребили и оперативники, и служащие, и клиенты — вопросы, просьбы, требования, — не забыл распорядиться отвезти меня домой. Я села в машину, графский личный шофер Степа — бывший таксист, проработавший на извозе лет пятнадцать и отлично знавший Москву, — трещал не переставая, развлекая меня случаями из своей богатой трудовой практики. Я же не слушала его, я думала обо всем том, что продолжало, пока еще медленно, осторожно, закручиваться вокруг меня.
Потрясение, испытанное мной, усталость от длинного, насыщенного событиями дня, а может быть, еще и водка, выпитая недавно, — подействовало все вместе: во мне была какая-то необыкновенная восприимчивая пустота. Я думала обо всем сразу, мысли мелькали в голове, подобно комариному рою, и ни одна из них не задерживалась, не становилась доминирующей: Матвей, стреляющий в прохожих, мой «Опель», канувший в свою железную Лету, мотоциклист, летящий по периферии моего внимания, но определенно стремящийся к центру.
Наконец мы приехали. Я отпустила шофера и пошла к воротам. Машинально помахала пропуском в сторону окошка милиционеров, но оттуда никто не показался: все уже привыкли к моим возвращениям под утро и давно не останавливали меня. А влюбленный в меня милиционер Петя, всегда дожидающийся на рассвете моего возвращения, сегодня не дежурил. Войдя в лифт и нажав кнопку своего этажа, я привычно ощутила мгновенное зарождение тошноты, так и не успевшей созреть — слишком все быстро протекало в наших скоростных лифтах, — вышла на своем этаже и побрела по ковровой дорожке к себе.
В это нежно-голубое утреннее время во всем гигантском здании было тихо. Все спало глубоким сном, даже немецкие привидения (поселившиеся здесь с тех давних времен, когда в кирпичных толстых стенах замуровывали пленных строителей), и те успели уйти на покой. Скоро должны были проснуться бегуны, каждое утро спешащие на аллеи, потом уборщицы… Голова моя была стеклянной, и сама я себе казалась стеклянной, я мечтала только о том, чтобы добраться до кровати и упасть в сон, не менее глубокий, чем сейчас у привидений.
Когда проходила холл с несколькими креслами, расставленными в поле зрения телевизора, увидела силуэт человека, сидевшего напротив окна. Я еще успела подумать, что ошиблась: кто-то, вопреки моим предположениям, уже не спит. Вдруг серый силуэт стал подниматься, вырос, я уже собралась отвернуться, как в тот же миг узнала круглый предмет в его руке — мотоциклетный шлем.
И я поняла, что ждут меня.
Сонливость мою как рукой сняло. Я почувствовала, что у меня пересохло во рту, а еще глупая мысль, что вот так у всех когда-нибудь и кончается. Причем я не затруднилась определить для себя, что кончается. Это было и так ясно. Однако же, несмотря на испуг, страх мой был какой-то иной природы, словно бы я боялась не так за свою жизнь, как… в общем, не за жизнь.
— Света? — вопросительно обратился ко мне Матвей.
— Как вы здесь оказались? — вырвалось у меня. — У нас же пропускная система.
Он пренебрежительно махнул рукой:
— Я сказал, что приехал навестить двоюродную сестру. Сказал, что у меня мало времени, утром должен уехать, поэтому надо повидаться сегодня же. Я им оставил упаковку пива и бутылку водки. Вот и весь пропуск. Они даже узнали и сказали, в какой комнате ты живешь. Я туда заходить не стал, решил тебя здесь подождать. Я же знал, что тебя еще нет, поэтому остался здесь…
Он говорил так, как говорит человек, который боится молчать, поэтому и спешит выговориться.
Я внезапно почувствовала, что меня начинает охватывать гнев. Я вспомнила, что произошло — только что, совсем недавно, — вспомнила взрыв, собственный запоздалый страх и постоянные преследования черного мотоциклиста — Матвея, конечно.