Страница:
Эти рослые сородичи наших отечественных безногих ящериц прожили у меня 10 лет в отведенном для них террариуме площадью 80Х25 сантиметров и высотой 42 сантиметра, с камешками-скалами и деревянными пеньками. Днем в террариуме горело искусственное солнце — две лампочки по 15 ватт, — давая животным достаточное количество тепла.
При первом кормлении я долго водил перед носом желтопузиков кусочками говяжьего сердца, но напрасно: они и смотреть на предложенную мной еду не стали. Когда же я обильно посыпал то же самое говяжье сердце фосфатом кальция, они тотчас высунули языки и съели в мгновение ока.
Там же, в окрестностях Дубровника, я вожделенным взглядом провожал зеленых трехлинейчатых ящериц (Lacerta trilineata) — крупных, полуметровых представителей этого вида, с шумом носившихся по скалистым горным склонам. Я даже и не пытался угнаться за ними, когда вдруг божественная Фортуна милостиво сжалилась надо мной: молодой самец застрял в расщелине скалы так, что кончик хвоста у него торчал наружу. Правда, я не рискнул вытащить его за хвост, боясь сломать его. Не пожалев труда, я полдня голыми руками углублял расщелину в скале, державшую ящерицу в плену. Я сорвал ногти в кровь, но в конце концов просунул руку в углубление и схватил ящерицу так, чтобы та не смогла меня укусить.
Дома я тщательно кормил ее мучными и земляными червями, говяжьим сердцем — ящерица не желала принимать моих подношений. Меня это весьма тревожило, поскольку ящерица очень исхудала. Вдобавок ко всему однажды утром она сбежала из террариума. Я обыскал всю комнату, но не обнаружил беглянку. На высокой подставке пирамидой были выстроены клетки; на большой нижней клетке примостилась клетка поменьше с птенцами бронзовой амадины (японской чайки), несколько дней назад вылупившимися из яиц. Раз в два-три дня я заглядывал в их гнездо, чтобы проследить за развитием птенцов. При очередной проверке, как только я приподнял крышку инкубатора, глазам моим предстала поразительная картина: свернувшись клубочком, там лежала моя сбежавшая ящерица с туго набитым животом, а рядом с ней сидел единственный уцелевший птенец; шейка у него дрожала, и широко разевая клюв, птенец просил есть. После этого события аппетит у зеленой ящерицы наладился, и она ела, как положено. В 1976 году мне удалось раздобыть недавно родившуюся крапчатую тейю (Tupinambis nigropunctatus), обитательницу Южной Америки. Во взрослом состоянии эта ящерица достигает в длину более метра; 6-10 яиц она откладывает в термитники; что же касается аппетитов тейю, то она ухитряется таскать даже цыплят из курятников.
Моя тейю была еще совсем маленькая (20 сантиметров), и слабая. Задние лапки она передвигала с трудом, словно парализованная. Прежде она не получала ничего, кроме сырого яичного желтка, который выхлебывала с таким самозабвением, что ее можно было хоть в руки брать при этом.
В отведенном ей террариуме я закопал в песок 5-ваттный подогреватель для аквариума, а сверху заложил это место крупными камнями. Кроме того, на день я включал 15-ваттную лампочку, которая обогревала террариум сверху. С помощью отражателя, помещенного в 10 сантиметрах от обогревателя, я регулировал температуру почвы, не позволяя камням остывать до температуры ниже 24-25 °С в тех случаях, когда верхняя лампочка не включена.
Когда я начал добавлять в корм витамины и препараты кальция, ящерица моя быстро окрепла и стала расти. В настоящее время она достигла 60 сантиметров в длину. Основным питанием для нее служит говяжье сердце, нарезанное узкими полосками, посыпанное филазолом-комби и фосфатом кальция и смоченное в смеси яичного желтка с йогуртом. Остатки этой смеси тейю слизывает с блюдечка. Охотно съедает она и предложенную ей мышь. Кормлю я ее раз в одну-полторы недели. А в прошлом году я получил с Кавказа желтопузика, который был несколько светлее, чем отловленные в Дубровнике. Свободного места для него не оказалось, и я поместил его в террариум к тейю. Животные не обижали друг друга, вот только желтопузик никак не желал есть. Я вовремя вспомнил о фосфате кальция, и это спасительное средство выручило и на сей раз: желтопузик тотчас накинулся на еду. Обитатели террариума и теперь живут в мире и согласии, лишь во время кормления необходимо следить за тем, чтобы первые куски доставались им одновременно: с голоду животные набрасываются на любой движущийся предмет и ненароком могут откусить языки друг у друга.
Перед линькой желтопузик лежал неподвижно, как неживой: голова откинута набок, кожа тусклая, поблекшая. Даже на прикосновение он едва реагировал. Зато после линьки кожица у него сделалась блестящей, как фарфор.
В 1976 году мой друг Янош Регёш подарил мне двух полосатых василисков (Basiliscus vittatus) — ящериц длиной 40 сантиметров, пойманных им в Коста-Рике. В их террариуме — как и в террариуме тейю — я позаботился о подогреве почвы и оборудовал верхнее освещение. Эти ящерицы живут в зонах влажного климата; такой микроклимат достигается простыми мерами: нужно поставить в террариуме широкую миску с водой и не реже одного раза в два дня обильно спрыскивать в террариуме теплой водой. Василиски с самого начала охотно принимали предложенных им в пищу мучных червей, личинок восковой моли, сверчков и кузнечиков. Самка по расцветке и внешнему виду настолько отличается от самца, словно относится к другой разновидности ящериц. В первый год своего пребывания у меня она отложила яйца среди камешков террариума. Я подобрал 8 штук и отнес в Институт ветеринарии, где их поместили в термостат. Через четыре недели одно из них — на пробу — было разбито: в яйце оказался хорошо развитый эмбрион. Остальные яйца загустели и испортились.
На следующий год самка не сумела отложить яйца и по этой причине погибла. Самец жив и поныне.
Как-то раз случилось так, что мне в течение нескольких месяцев пришлось обихаживать гекконов — самых различных видов и притом большое, чуть ли не «промысловое» число их. Отведенных им в пищу мучных червей, которые помельче, я за несколько дней до кормления помещал в пустой стеклянный сосуд, а кружочки моркови с обеих сторон посыпал филазолом-комби и фосфатом кальция. При таком режиме питания многие гекконы спаривались, после чего самки откладывали слипшиеся парами яйца. Один дископалый геккон, вылупившийся из яйца через два месяца, был склонен поедать полусантиметровых мучных червей, лишь распробовав размазанного на кончике его носа раздавленного червя.
Мой друг Эгон
Отпугивание соек и встреча с куницами
Дикая кошка в доме
При первом кормлении я долго водил перед носом желтопузиков кусочками говяжьего сердца, но напрасно: они и смотреть на предложенную мной еду не стали. Когда же я обильно посыпал то же самое говяжье сердце фосфатом кальция, они тотчас высунули языки и съели в мгновение ока.
Там же, в окрестностях Дубровника, я вожделенным взглядом провожал зеленых трехлинейчатых ящериц (Lacerta trilineata) — крупных, полуметровых представителей этого вида, с шумом носившихся по скалистым горным склонам. Я даже и не пытался угнаться за ними, когда вдруг божественная Фортуна милостиво сжалилась надо мной: молодой самец застрял в расщелине скалы так, что кончик хвоста у него торчал наружу. Правда, я не рискнул вытащить его за хвост, боясь сломать его. Не пожалев труда, я полдня голыми руками углублял расщелину в скале, державшую ящерицу в плену. Я сорвал ногти в кровь, но в конце концов просунул руку в углубление и схватил ящерицу так, чтобы та не смогла меня укусить.
Дома я тщательно кормил ее мучными и земляными червями, говяжьим сердцем — ящерица не желала принимать моих подношений. Меня это весьма тревожило, поскольку ящерица очень исхудала. Вдобавок ко всему однажды утром она сбежала из террариума. Я обыскал всю комнату, но не обнаружил беглянку. На высокой подставке пирамидой были выстроены клетки; на большой нижней клетке примостилась клетка поменьше с птенцами бронзовой амадины (японской чайки), несколько дней назад вылупившимися из яиц. Раз в два-три дня я заглядывал в их гнездо, чтобы проследить за развитием птенцов. При очередной проверке, как только я приподнял крышку инкубатора, глазам моим предстала поразительная картина: свернувшись клубочком, там лежала моя сбежавшая ящерица с туго набитым животом, а рядом с ней сидел единственный уцелевший птенец; шейка у него дрожала, и широко разевая клюв, птенец просил есть. После этого события аппетит у зеленой ящерицы наладился, и она ела, как положено. В 1976 году мне удалось раздобыть недавно родившуюся крапчатую тейю (Tupinambis nigropunctatus), обитательницу Южной Америки. Во взрослом состоянии эта ящерица достигает в длину более метра; 6-10 яиц она откладывает в термитники; что же касается аппетитов тейю, то она ухитряется таскать даже цыплят из курятников.
Моя тейю была еще совсем маленькая (20 сантиметров), и слабая. Задние лапки она передвигала с трудом, словно парализованная. Прежде она не получала ничего, кроме сырого яичного желтка, который выхлебывала с таким самозабвением, что ее можно было хоть в руки брать при этом.
В отведенном ей террариуме я закопал в песок 5-ваттный подогреватель для аквариума, а сверху заложил это место крупными камнями. Кроме того, на день я включал 15-ваттную лампочку, которая обогревала террариум сверху. С помощью отражателя, помещенного в 10 сантиметрах от обогревателя, я регулировал температуру почвы, не позволяя камням остывать до температуры ниже 24-25 °С в тех случаях, когда верхняя лампочка не включена.
Когда я начал добавлять в корм витамины и препараты кальция, ящерица моя быстро окрепла и стала расти. В настоящее время она достигла 60 сантиметров в длину. Основным питанием для нее служит говяжье сердце, нарезанное узкими полосками, посыпанное филазолом-комби и фосфатом кальция и смоченное в смеси яичного желтка с йогуртом. Остатки этой смеси тейю слизывает с блюдечка. Охотно съедает она и предложенную ей мышь. Кормлю я ее раз в одну-полторы недели. А в прошлом году я получил с Кавказа желтопузика, который был несколько светлее, чем отловленные в Дубровнике. Свободного места для него не оказалось, и я поместил его в террариум к тейю. Животные не обижали друг друга, вот только желтопузик никак не желал есть. Я вовремя вспомнил о фосфате кальция, и это спасительное средство выручило и на сей раз: желтопузик тотчас накинулся на еду. Обитатели террариума и теперь живут в мире и согласии, лишь во время кормления необходимо следить за тем, чтобы первые куски доставались им одновременно: с голоду животные набрасываются на любой движущийся предмет и ненароком могут откусить языки друг у друга.
Перед линькой желтопузик лежал неподвижно, как неживой: голова откинута набок, кожа тусклая, поблекшая. Даже на прикосновение он едва реагировал. Зато после линьки кожица у него сделалась блестящей, как фарфор.
В 1976 году мой друг Янош Регёш подарил мне двух полосатых василисков (Basiliscus vittatus) — ящериц длиной 40 сантиметров, пойманных им в Коста-Рике. В их террариуме — как и в террариуме тейю — я позаботился о подогреве почвы и оборудовал верхнее освещение. Эти ящерицы живут в зонах влажного климата; такой микроклимат достигается простыми мерами: нужно поставить в террариуме широкую миску с водой и не реже одного раза в два дня обильно спрыскивать в террариуме теплой водой. Василиски с самого начала охотно принимали предложенных им в пищу мучных червей, личинок восковой моли, сверчков и кузнечиков. Самка по расцветке и внешнему виду настолько отличается от самца, словно относится к другой разновидности ящериц. В первый год своего пребывания у меня она отложила яйца среди камешков террариума. Я подобрал 8 штук и отнес в Институт ветеринарии, где их поместили в термостат. Через четыре недели одно из них — на пробу — было разбито: в яйце оказался хорошо развитый эмбрион. Остальные яйца загустели и испортились.
На следующий год самка не сумела отложить яйца и по этой причине погибла. Самец жив и поныне.
Мой друг Эгон
«Не хотите ли приобрести за 250 форинтов маленькую куницу?» — неожиданно задали мне вопрос, и я без колебаний ответил утвердительно. Прихватив надежно запирающийся деревянный сундучок с ручкой, я отправился по указанному адресу. Продавались два детеныша: самка оказалась довольно хорошо развитой, а самец был значительно меньше и страшно худющий. При ходьбе задние лапы его заплетались, а лопатки норовили того и гляди проткнуть кожу. Причиной такого состояния явилось однообразное питание: куниц кормили одними лягушками. И все же я выбрал самца.
Дома я поместил его в первую попавшуюся клетку, которая оказалась в этот момент свободной: хлипкое, наспех сколоченное сооружение, с одной стороны забранное стеклом. В качестве подстилки я насыпал в клетку крупных опилок и поставил туда открытый ящичек, устлав его тряпками, чтобы зверьку было где спать, — во всяком случае, именно таким я представлял себе его спальное место.
Малыш оказался существом очень кротким и ручным. Как только я открыл дверцу клетки, он тотчас подошел ко мне, обнюхал со всех сторон; куда бы я ни направлялся, он на слабеньких, подкашивающихся лапках всюду следовал за мной, издавая короткие, похожие на писк звуки. Я был в полной уверенности, что детеныш голоден, поэтому выставил перед ним конину, черешню и груши. Зверек с жадностью набросился на еду, и, по видимости, ему одинаково пришлись по вкусу все три блюда. Насытившись, он, к вящему моему удовольствию, улегся в отведенный ему ящичек с тряпьем.
На следующее утро я проснулся рано и первым делом поспешил к клетке нового жильца. Я застал его спящим в ящичке, но от внимания моего не укрылось, что ночью он преспокойно выдавил стекло из боковой стенки и успел обследовать в комнате каждый уголок. Я с нетерпением поглядывал в сторону его клетки, дожидаясь, когда малыш проснется. Вот наконец он и пробудился; я выпустил его из клетки и с радостью отметил, что он ведет себя гораздо живее, чем накануне. Зверек тотчас же прыгнул ко мне на колени, затем схватил мою штанину и принялся трепать ее. Я разболтал ему в молоке сырое яйцо, он вмиг выхлебал молочный коктейль и принялся играть всем, что только ни подвернется под лапки или острый носишко. Во время игры он то и дело бежал в клетку справить нужду — всегда в один и тот же угол; он с самого первого дня оказался чистоплотным. Внимательнее присмотревшись к нему, я обнаружил в его мордочке и глазах сходство с одним приятелем, которого звали Эгоном. Тем самым вопрос о кличке для нового обитателя зверинца был решен…
Поскольку у Эгона налицо были начальные признаки рахита, я регулярно добавлял к его порции сырого мяса фосфат кальция и несколько капель масляного препарата витаминов А+Д2. В его рацион неизменно входили сырые яйца, молоко и всевозможные фрукты.
Если вначале Эгон производил впечатление жалкого заморыша, то по прошествии одного-двух месяцев он превратился в хорошо развитого молодого зверя с гладкой блестящей шерсткой. Дома я пользовался каждой свободной минутой, чтобы выпустить его из клетки. Он следовал за мной по пятам в другую комнату, а там без устали сновал, суетился — только что сидел у меня на шее, а в следующую минуту уже раскачивался, уцепившись за дверную ручку, перескакивал с кровати на радиоприемник, со стула на пианино или, встав на задние лапки, осматривался с крышки какого-нибудь террариума в поисках новой подходящей забавы. Вытащит, бывало, на середину комнаты ботинки, домашние шлепанцы, дамскую сумочку или клубок ниток, поиграет недолго, вдруг присмотрит себе новое развлечение, а предмет прежней забавы бросит в самом неподходящем месте. Его не смущал даже слепящий свет 500-ваттной лампы, которую я включал, чтобы снять его на кинопленку. Веселый проворный зверек неизменно вызывал улыбку и смех окружающих. Мне кажется, он всех без исключения заставил полюбить себя. Его излюбленными игрушками были мячик и резиновая утка. (Я купил их Эгону в качестве рождественского подарка и положил под елку вместе с подарками для остальных членов семьи. Известие о том, что куница будет одарена наравне со всеми моими родственниками, было встречено всеобщим возмущением.)
Примерно год поведение Эгона не доставляло нам никаких хлопот. Он вел себя крайне дружелюбно и по отношению к посторонним — прыгал гостям на колени, играл с ними, его можно было гладить, брать на руки и в любое время сажать в клетку — он не выказывал агрессивности, не кусался. Заслышав свою кличку, он бежал ко мне. Правда, очень скоро Эгон усвоил, что, подозвав, я запираю его в клетку, и с тех пор все труднее становилось поймать его. Однако кое-как удавалось все же приманить его той или иной забавой, хотя каждый раз приходилось выдумывать новые, потому что вторично он не поддавался на уже испробованную приманку. Очень быстро моя фантазия выдохлась. Теперь уже я решался выпускать Эгона из клетки лишь тогда, когда он был голоден, поскольку едой его можно было завлечь обратно. Но и этот период длился не долго. Однажды вечером, когда я соблазнил его мясом и внезапно схватил, он укусил меня за руку. В наказание я шлепнул его. Тогда он со злости впился в кончик мизинца на левой руке, прокусил ноготь и никак не хотел выпускать палец из зубов. Пришлось другой рукой сдавить ему глотку, чтобы он разжал пасть.
Примерно с полуторагодовалого возраста он сделался очень чувствительным к незнакомым запахам, стал повышенно возбудимым и нервозным. Теперь уже, кроме меня и жены, к нему никто не мог прикасаться; в конце концов дошло до того, что, если мы с кем-то обменивались рукопожатием и не мыли руки после этого, Эгон кусал и нас.
Однажды, провожая гостей, мы распрощались с ними, и жена, забыв об этом, решила, как обычно, поиграть с Эгоном. Тот схватил ее за палец и судорожно стиснул зубы. Разжимать его челюсти силой было просто нельзя, чтобы не сломать челюстные кости. Хватка куницы становилась все сильнее, а зубы все глубже впивались в палец жены. Выхода не было — пришлось опять сдавить Эгону горло, и лишь когда он обмяк от недостатка воздуха, удалось высвободить пострадавший палец. На следующий день участковый врач, не переставая удивляться, выписал Розике бюллетень на неделю: в его многолетней практике еще не было случая, чтобы причиной травмы послужил укус куницы.
Элементарный долг вежливости по отношению к супруге требовал немедленного выдворения Эгона после подобных бесчинств. Я решил подарить куницу и тут кстати вспомнил об одном молодом человеке, который был страстным поклонником этого вида животных: каждый раз, когда мы встречались, он жадно выспрашивал об Эгоне и на прощание не упускал случая настойчиво повторить, чтобы я, если вдруг вздумаю расстаться со своим питомцем, непременно имел его в виду — он с радостью возьмет Эгона. Делать было нечего, я известил будущего владельца о своем намерении.
На прощание Эгон успел еще раз отличиться — когда на его клетку села юная малиновка, хищный зверь в мгновение ока втащил ее внутрь и сожрал. Для меня это явилось полной неожиданностью, поскольку животной пищи в «живом» виде я никогда ему не давал.
Когда явился новый хозяин, мы решили в целях более удобной транспортировки пересадить его из клетки в мешок, но, судя по всему, действовали без должной сноровки — Эгон проскочил мимо мешка и, словно почуяв, что его собираются забрать отсюда, укрылся в лабиринте отопительных ходов кафельной печки. За те два года, что Эгон прожил у нас, он ни разу не прятался туда. Мы испробовали все способы выкурить его из печки, но напрасно — и сами измучились, и зверек сделался напуганным, обозленным, готовым на все. Его рычание и частое прерывистое дыхание яснее ясного свидетельствовали об этом. В результате после многочасовых безуспешных попыток мы с трудом вытащили его из убежища с помощью палки с петлей из электропровода на конце. К сожалению, так неудачно сложились наши прощальные минуты, вернее, часы. О дальнейшей судьбе Эгона мне ничего не известно, поскольку его новый хозяин, который прежде частенько наведывался ко мне, с тех пор как сквозь землю провалился.
Дома я поместил его в первую попавшуюся клетку, которая оказалась в этот момент свободной: хлипкое, наспех сколоченное сооружение, с одной стороны забранное стеклом. В качестве подстилки я насыпал в клетку крупных опилок и поставил туда открытый ящичек, устлав его тряпками, чтобы зверьку было где спать, — во всяком случае, именно таким я представлял себе его спальное место.
Малыш оказался существом очень кротким и ручным. Как только я открыл дверцу клетки, он тотчас подошел ко мне, обнюхал со всех сторон; куда бы я ни направлялся, он на слабеньких, подкашивающихся лапках всюду следовал за мной, издавая короткие, похожие на писк звуки. Я был в полной уверенности, что детеныш голоден, поэтому выставил перед ним конину, черешню и груши. Зверек с жадностью набросился на еду, и, по видимости, ему одинаково пришлись по вкусу все три блюда. Насытившись, он, к вящему моему удовольствию, улегся в отведенный ему ящичек с тряпьем.
На следующее утро я проснулся рано и первым делом поспешил к клетке нового жильца. Я застал его спящим в ящичке, но от внимания моего не укрылось, что ночью он преспокойно выдавил стекло из боковой стенки и успел обследовать в комнате каждый уголок. Я с нетерпением поглядывал в сторону его клетки, дожидаясь, когда малыш проснется. Вот наконец он и пробудился; я выпустил его из клетки и с радостью отметил, что он ведет себя гораздо живее, чем накануне. Зверек тотчас же прыгнул ко мне на колени, затем схватил мою штанину и принялся трепать ее. Я разболтал ему в молоке сырое яйцо, он вмиг выхлебал молочный коктейль и принялся играть всем, что только ни подвернется под лапки или острый носишко. Во время игры он то и дело бежал в клетку справить нужду — всегда в один и тот же угол; он с самого первого дня оказался чистоплотным. Внимательнее присмотревшись к нему, я обнаружил в его мордочке и глазах сходство с одним приятелем, которого звали Эгоном. Тем самым вопрос о кличке для нового обитателя зверинца был решен…
Поскольку у Эгона налицо были начальные признаки рахита, я регулярно добавлял к его порции сырого мяса фосфат кальция и несколько капель масляного препарата витаминов А+Д2. В его рацион неизменно входили сырые яйца, молоко и всевозможные фрукты.
Если вначале Эгон производил впечатление жалкого заморыша, то по прошествии одного-двух месяцев он превратился в хорошо развитого молодого зверя с гладкой блестящей шерсткой. Дома я пользовался каждой свободной минутой, чтобы выпустить его из клетки. Он следовал за мной по пятам в другую комнату, а там без устали сновал, суетился — только что сидел у меня на шее, а в следующую минуту уже раскачивался, уцепившись за дверную ручку, перескакивал с кровати на радиоприемник, со стула на пианино или, встав на задние лапки, осматривался с крышки какого-нибудь террариума в поисках новой подходящей забавы. Вытащит, бывало, на середину комнаты ботинки, домашние шлепанцы, дамскую сумочку или клубок ниток, поиграет недолго, вдруг присмотрит себе новое развлечение, а предмет прежней забавы бросит в самом неподходящем месте. Его не смущал даже слепящий свет 500-ваттной лампы, которую я включал, чтобы снять его на кинопленку. Веселый проворный зверек неизменно вызывал улыбку и смех окружающих. Мне кажется, он всех без исключения заставил полюбить себя. Его излюбленными игрушками были мячик и резиновая утка. (Я купил их Эгону в качестве рождественского подарка и положил под елку вместе с подарками для остальных членов семьи. Известие о том, что куница будет одарена наравне со всеми моими родственниками, было встречено всеобщим возмущением.)
Примерно с полуторагодовалого возраста он сделался очень чувствительным к незнакомым запахам, стал повышенно возбудимым и нервозным. Теперь уже, кроме меня и жены, к нему никто не мог прикасаться; в конце концов дошло до того, что, если мы с кем-то обменивались рукопожатием и не мыли руки после этого, Эгон кусал и нас.
Однажды, провожая гостей, мы распрощались с ними, и жена, забыв об этом, решила, как обычно, поиграть с Эгоном. Тот схватил ее за палец и судорожно стиснул зубы. Разжимать его челюсти силой было просто нельзя, чтобы не сломать челюстные кости. Хватка куницы становилась все сильнее, а зубы все глубже впивались в палец жены. Выхода не было — пришлось опять сдавить Эгону горло, и лишь когда он обмяк от недостатка воздуха, удалось высвободить пострадавший палец. На следующий день участковый врач, не переставая удивляться, выписал Розике бюллетень на неделю: в его многолетней практике еще не было случая, чтобы причиной травмы послужил укус куницы.
Элементарный долг вежливости по отношению к супруге требовал немедленного выдворения Эгона после подобных бесчинств. Я решил подарить куницу и тут кстати вспомнил об одном молодом человеке, который был страстным поклонником этого вида животных: каждый раз, когда мы встречались, он жадно выспрашивал об Эгоне и на прощание не упускал случая настойчиво повторить, чтобы я, если вдруг вздумаю расстаться со своим питомцем, непременно имел его в виду — он с радостью возьмет Эгона. Делать было нечего, я известил будущего владельца о своем намерении.
Когда явился новый хозяин, мы решили в целях более удобной транспортировки пересадить его из клетки в мешок, но, судя по всему, действовали без должной сноровки — Эгон проскочил мимо мешка и, словно почуяв, что его собираются забрать отсюда, укрылся в лабиринте отопительных ходов кафельной печки. За те два года, что Эгон прожил у нас, он ни разу не прятался туда. Мы испробовали все способы выкурить его из печки, но напрасно — и сами измучились, и зверек сделался напуганным, обозленным, готовым на все. Его рычание и частое прерывистое дыхание яснее ясного свидетельствовали об этом. В результате после многочасовых безуспешных попыток мы с трудом вытащили его из убежища с помощью палки с петлей из электропровода на конце. К сожалению, так неудачно сложились наши прощальные минуты, вернее, часы. О дальнейшей судьбе Эгона мне ничего не известно, поскольку его новый хозяин, который прежде частенько наведывался ко мне, с тех пор как сквозь землю провалился.
Отпугивание соек и встреча с куницами
На подопытном участке Научно-исследовательского института охраны растений мы проводили эксперименты по отпугиванию соек с помощью звука. Эксперименты были вызваны жалобой сотрудников Института на ненасытных птиц, съедавших все яблоки и персики на участке. В зарубежной литературе мне не раз приходилось читать, что птиц, живущих стаями, к примеру чаек на аэродромах или скворцов — любителей виноградников, более или менее успешно удавалось отпугивать их собственными голосами, записанными на пленку в момент смертельной опасности и воспроизведенными через звукоусилитель. Вот и мы решили испытать этот способ на сойках.
Разумеется, первым делом необходимо были записать голоса соек, перепуганных насмерть. В зоопарке, держа сойку в руках, мы поднесли ее к клюву степного орла. Несчастная птица верещала одинаково истошно что вблизи от орла, что на расстоянии от него, и я был недоволен магнитофонными записями. По моей просьбе сойку поднесли вплотную к орлу — я надеялся, что в голосе ее прибавится смертельного ужаса. Однако дошлая птица по кличке Мати сама долбанула клювом степного орла Мишку, и тот с перепугу дал деру.
В фруктовом саду мы развесили усилители среди ветвей, сгибающихся под тяжестью румяных спелых персиков, а сами из укрытия метрах в пятидесяти от того места приготовились наблюдать за поведением птиц. Как только появилась первая сойка и пристроилась на персиковом дереве, я включил магнитофон и прокрутил сделанную в зоопарке запись. Мои сомнения окончательно подтвердились: сойка и не думала улетать, напротив, на устрашающие вопли сюда слетелись сойки со всей округи и подняли невообразимый галдеж. Сигнал тревоги они слышали, но ничего устрашающего вокруг не находили. Стало очевидно, что звуковой сигнал должен быть подтвержден зрительным, иначе результата не добьешься. Сойки вскоре оправились от неожиданности и все сообща принялись расправляться с персиками. Находились и такие храбрецы, которые без колебаний пристраивались на динамике, чтобы удобнее было дотянуться до плода.
Однажды шутки ради я попробовал прокрутить слетевшейся стае тот же самый сигнал тревоги, но при восьмикратном замедлении. Эффект оказался совершенно неожиданным — птицы тотчас умолкли и разлетелись в разные стороны, стараясь при этом держаться как можно ближе к земле. Впоследствии мы несколько раз повторяли этот опыт и всегда успех оказывался аналогичным, воспроизведение же записи при нормальной скорости не давало ни малейшего результата. Все сойки, обитающие в ближнем лесу, весьма скоро усвоили, что эти «предсмертные вопли» их невидимого сородича им лично опасности не сулят и что вовсе это не сигнал тревоги, а так — «много шума из ничего». Им примелькалась и машина, на которой мы обычно приезжали, — завидев, что мы устанавливаем аппаратуру, птицы и внимания не обращали на наскучившие им крики.
Раздумывая над нерешенной проблемой отпугивания соек, я углубился в лес, тянувшийся за фруктовым садом. Пробираться через подлесок и густые кусты было нелегко, и я шел медленно, к тому же немалых усилий стоило непрестанно отбиваться от наседавших комаров и слепней. Вдруг какой-то шорох привлек мое внимание; я повернул голову и увидел небольшого зверька, с шумом продирающегося сквозь заросли. Прежде чем он скрылся в гуще кустарника, я успел для себя отметить знакомые движения и силуэт зверька. Порывшись в кладовой памяти, хранящей немало образчиков и внешнего облика, и повадок животных, я довольно быстро отыскал нужный. Десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз видел Эгона, свою куницу, однако облик и движения его настолько глубоко запечатлелись в памяти, что мне не трудно было распознать его сородича в мгновенно промелькнувшем среди густого подлеска зверьке. Вот почему он показался мне таким знакомым!
Я быстро, как только был способен, пустился вслед за куницей в надежде записать на пленку любой звук, какой она издаст. Магнитофон болтался у меня на боку, щестидесятисантиметровую параболу с микрофоном я держал в руках, а на шее висели бинокль и наушники. Мне повезло — куница коротко тявкнула, а по звуку ее легко было обнаружить; зверек притаился на стволе дерева. Включив магнитофон и нацелив параболу, я стал приближаться к кунице; она взлетела на верхушку высоченного дуба и несколько раз тявкнула. Теперь я постоянно держал ее в фокусе рефлектора, и мне удалось зафиксировать каждый звук. Пока куница взбиралась по стволу, я смог хорошенько разглядеть ее. Это была совсем молодая куничка, примерно того же возраста, что и Эгон, когда он попал ко мне. Я подошел к дубу, в кроне которого скрылась куница, тогда она легко перепрыгнула на соседнее дерево. Медленно и осторожно я снова приблизился, а зверек перепрыгнул дальше. Примерно четверть часа мы гонялись так: я — по земле, куница — по верхушкам деревьев, словно в пятнашки играли. Потом куница притаилась на вершине дерева и, когда я приблизился, не стала перепрыгивать дальше, а только внимательно смотрела вниз, издавая короткие вяканья теперь уже в правильном чередовании, то два, то три раза подряд: ва-ва, ва-ва — ва… Для записи такое положение источника звука было весьма благоприятным.
Правая рука у меня совершенно затекла от постоянного старания держать параболу как можно выше; я выключил магнитофон и дал себе передышку. Изнурили меня и комары, нагло воспользовавшиеся моей беспомощностью во время записи: я вынужден был выдерживать их атаки не шелохнувшись, чтобы не портить запись посторонними звуками.
Неожиданно послышался какой-то постепенно приближающийся шум. Вскоре я понял, что кто-то бежит по земле, отчаянно продираясь сквозь заросли. Но вот шум и шорох у земли стихли, а несколькими секундами позже вдруг заколыхалась крона дерева метрах в сорока от меня — перескакивая с дерева на дерево, торопилась другая куница. Я поспешил включить магнитофон. Слышно было, как под зверьком потрескивают ветви. Добравшись до первой куницы, вновь прибывшая тесно прижалась к ней, издавая высокие отрывистые звуки. Я навел на куниц бинокль. Было видно, что вторая куница крупнее и хвост у нее толще — она явно была матерью первой. Внимательно наблюдая за ними, я опять услышал шорох, на этот раз с другой стороны. Дальше события разыгрывались в уже знакомой последовательности: шум внезапно прекратился и начала раскачиваться верхушка дерева — третья куница, перепрыгивая с дерева на дерево, добиралась до своих родичей. Она плотно прижалась к двум другим куницам, и вся троица так и оставалась там, на верхушке дерева. Третья куница тоже была молодой — и сама небольшая, и хвостик у нее тонкий: явно брат или сестра первой. Повторяющееся вяканье теперь издавали обе молодые куницы, а мать, кроме того, время от времени приглушенно ворчала. (Прослушивая пленку дома, я уловил слабое причмокивание, которого не заметил во время записи: видимо, детеныши сосали мать.)
Через полчаса обе молодые куницы направились к опушке леса, а мать осталась. Я покинул ее и, пробродив по лесу час с лишним, вернулся на то же место. Там находились мать и один из детенышей — мать сидела на дереве, скрытая его листвой, а детеныш спускался с невысокого деревца метрах в двух от меня. Заметив меня, зверек замер, затем уцепился за ствол дерева. Лучи солнца падали прямо на него, и я подосадовал, что не прихватил фотоаппарат. Затем юная куница спрыгнула на землю и, прячась в высокой траве и кустах, бросилась бежать к иссеченному расщелинами горному склону. Несомненно, первый детеныш звуками дал понять матери и братцу, что попал в бедственное положение, а те, заслышав его ритмично повторяющееся вяканье, поспешили на выручку. Высокие отрывистые звуки, издаваемые матерью, подействовали на детенышей явно успокоительно. Они удалились из зоны опасности, а мать осталась, чтобы привлечь внимание на себя и прикрыть отход детенышей.
В фруктовом саду мы развесили усилители среди ветвей, сгибающихся под тяжестью румяных спелых персиков, а сами из укрытия метрах в пятидесяти от того места приготовились наблюдать за поведением птиц. Как только появилась первая сойка и пристроилась на персиковом дереве, я включил магнитофон и прокрутил сделанную в зоопарке запись. Мои сомнения окончательно подтвердились: сойка и не думала улетать, напротив, на устрашающие вопли сюда слетелись сойки со всей округи и подняли невообразимый галдеж. Сигнал тревоги они слышали, но ничего устрашающего вокруг не находили. Стало очевидно, что звуковой сигнал должен быть подтвержден зрительным, иначе результата не добьешься. Сойки вскоре оправились от неожиданности и все сообща принялись расправляться с персиками. Находились и такие храбрецы, которые без колебаний пристраивались на динамике, чтобы удобнее было дотянуться до плода.
Раздумывая над нерешенной проблемой отпугивания соек, я углубился в лес, тянувшийся за фруктовым садом. Пробираться через подлесок и густые кусты было нелегко, и я шел медленно, к тому же немалых усилий стоило непрестанно отбиваться от наседавших комаров и слепней. Вдруг какой-то шорох привлек мое внимание; я повернул голову и увидел небольшого зверька, с шумом продирающегося сквозь заросли. Прежде чем он скрылся в гуще кустарника, я успел для себя отметить знакомые движения и силуэт зверька. Порывшись в кладовой памяти, хранящей немало образчиков и внешнего облика, и повадок животных, я довольно быстро отыскал нужный. Десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз видел Эгона, свою куницу, однако облик и движения его настолько глубоко запечатлелись в памяти, что мне не трудно было распознать его сородича в мгновенно промелькнувшем среди густого подлеска зверьке. Вот почему он показался мне таким знакомым!
Я быстро, как только был способен, пустился вслед за куницей в надежде записать на пленку любой звук, какой она издаст. Магнитофон болтался у меня на боку, щестидесятисантиметровую параболу с микрофоном я держал в руках, а на шее висели бинокль и наушники. Мне повезло — куница коротко тявкнула, а по звуку ее легко было обнаружить; зверек притаился на стволе дерева. Включив магнитофон и нацелив параболу, я стал приближаться к кунице; она взлетела на верхушку высоченного дуба и несколько раз тявкнула. Теперь я постоянно держал ее в фокусе рефлектора, и мне удалось зафиксировать каждый звук. Пока куница взбиралась по стволу, я смог хорошенько разглядеть ее. Это была совсем молодая куничка, примерно того же возраста, что и Эгон, когда он попал ко мне. Я подошел к дубу, в кроне которого скрылась куница, тогда она легко перепрыгнула на соседнее дерево. Медленно и осторожно я снова приблизился, а зверек перепрыгнул дальше. Примерно четверть часа мы гонялись так: я — по земле, куница — по верхушкам деревьев, словно в пятнашки играли. Потом куница притаилась на вершине дерева и, когда я приблизился, не стала перепрыгивать дальше, а только внимательно смотрела вниз, издавая короткие вяканья теперь уже в правильном чередовании, то два, то три раза подряд: ва-ва, ва-ва — ва… Для записи такое положение источника звука было весьма благоприятным.
Правая рука у меня совершенно затекла от постоянного старания держать параболу как можно выше; я выключил магнитофон и дал себе передышку. Изнурили меня и комары, нагло воспользовавшиеся моей беспомощностью во время записи: я вынужден был выдерживать их атаки не шелохнувшись, чтобы не портить запись посторонними звуками.
Неожиданно послышался какой-то постепенно приближающийся шум. Вскоре я понял, что кто-то бежит по земле, отчаянно продираясь сквозь заросли. Но вот шум и шорох у земли стихли, а несколькими секундами позже вдруг заколыхалась крона дерева метрах в сорока от меня — перескакивая с дерева на дерево, торопилась другая куница. Я поспешил включить магнитофон. Слышно было, как под зверьком потрескивают ветви. Добравшись до первой куницы, вновь прибывшая тесно прижалась к ней, издавая высокие отрывистые звуки. Я навел на куниц бинокль. Было видно, что вторая куница крупнее и хвост у нее толще — она явно была матерью первой. Внимательно наблюдая за ними, я опять услышал шорох, на этот раз с другой стороны. Дальше события разыгрывались в уже знакомой последовательности: шум внезапно прекратился и начала раскачиваться верхушка дерева — третья куница, перепрыгивая с дерева на дерево, добиралась до своих родичей. Она плотно прижалась к двум другим куницам, и вся троица так и оставалась там, на верхушке дерева. Третья куница тоже была молодой — и сама небольшая, и хвостик у нее тонкий: явно брат или сестра первой. Повторяющееся вяканье теперь издавали обе молодые куницы, а мать, кроме того, время от времени приглушенно ворчала. (Прослушивая пленку дома, я уловил слабое причмокивание, которого не заметил во время записи: видимо, детеныши сосали мать.)
Дикая кошка в доме
О каких только животных я ни мечтал с детских лет, но чтобы завести дикую кошку — такого мне и во сне не снилось! И вот 29 сентября 1959 года приятным именинным сюрпризом явился вдруг раздавшийся телефонный звонок. Ласло Вертеш — тот самый, которому посчастливилось обнаружить в Вертешсёлёше скелет первобытного человека, — сообщил мне, что два дня назад он поймал юную дикую кошку. Животное в неволе ни разу не ело, так что нужно забрать его сегодня же. Вертеш продиктовал мне адрес и, прежде чем я успел собраться с мыслями, распрощался. Я в некоторой растерянности бродил по квартире, прикидывая, в какой комнате лучше разместить дикую кошку, а затем, прихватив сумку и прочный мешок, отправился по указанному адресу.
Ласло Вертеш рассказал, при каких обстоятельствах он поймал животное. Вместе с одним своим коллегой под проливным дождем он брел в горах Бюкк. Подойдя к камню двухметровой высоты — очевидно, когда-то давно он скатился с вершины горы, — они увидели молодую дикую кошку, которая спокойно переходила тропу. Вертеш заглянул за камень и, к своему удивлению, обнаружил еще двух малышей; свернувшись клубочком, они притулились под выступом камня на узеньком пространстве, защищенном от дождя. Одна кошка при виде людей отскочила в сторону и скрылась, а другая, самая маленькая, только повернулась к камню. Вертеш, моментально сняв с себя плащ, набросил его на дикую кошку; вдвоем с коллегой они, быстро справившись с ней, брючным ремнем стянули рукав плаща, в который затолкали кошку, и довезли ее до дома.
Временно ее поместили в дровяном сарае, в большом ящике. Пересаживали ее в транспортировочный мешок тем же испытанным способом: накрыли кошку плащом, а из плаща вытряхнули прямо в мешок. Во время этой процедуры она слегка шипела и царапалась, но в целом «упаковка» прошла спокойнее, чем мы предполагали. По дороге домой, в автобусе, кошка даже не шелохнулась, замерев на дне сумки.
Дома я приспособил большой деревянный ящик под клетку, наспех приладив с открытой стороны ящика стеклянное окошко и дверцу из проволочной сетки, и вытряхнул туда кошку из мешка. Она беспокойно зашагала взад-вперед, но вскоре обнаружила миску с молоком и принялась лакать. А потом снизошла и до пищи — печени, селезенки и мяса, В течение ночи она несколько раз тихонько мяукала.
Я вел дневник наблюдений за дикой кошкой. Вот некоторые выдержки оттуда.
30 сентября.На рассвете, когда я близко подошел к ее клетке, она несколько раз пыталась броситься на меня. При этом она громко шипела и сильно ударяла передней лапой по дверце клетки. В паузах между бросками она с ворчанием оглядывалась по сторонам. Во второй половине дня кошка брала протянутые ей на длинном пинцете кусочки говяжьей печени, селезенки и мяса и съедала их. После первых кусочков она сама тянулась к пинцету за едой. Чуть позже позволила даже почесать шею — все тем же пинцетом. Вечером, когда я поставил ей в клетку миску с молоком, она тотчас подошла к миске и вылакала все содержимое.
Ласло Вертеш рассказал, при каких обстоятельствах он поймал животное. Вместе с одним своим коллегой под проливным дождем он брел в горах Бюкк. Подойдя к камню двухметровой высоты — очевидно, когда-то давно он скатился с вершины горы, — они увидели молодую дикую кошку, которая спокойно переходила тропу. Вертеш заглянул за камень и, к своему удивлению, обнаружил еще двух малышей; свернувшись клубочком, они притулились под выступом камня на узеньком пространстве, защищенном от дождя. Одна кошка при виде людей отскочила в сторону и скрылась, а другая, самая маленькая, только повернулась к камню. Вертеш, моментально сняв с себя плащ, набросил его на дикую кошку; вдвоем с коллегой они, быстро справившись с ней, брючным ремнем стянули рукав плаща, в который затолкали кошку, и довезли ее до дома.
Временно ее поместили в дровяном сарае, в большом ящике. Пересаживали ее в транспортировочный мешок тем же испытанным способом: накрыли кошку плащом, а из плаща вытряхнули прямо в мешок. Во время этой процедуры она слегка шипела и царапалась, но в целом «упаковка» прошла спокойнее, чем мы предполагали. По дороге домой, в автобусе, кошка даже не шелохнулась, замерев на дне сумки.
Дома я приспособил большой деревянный ящик под клетку, наспех приладив с открытой стороны ящика стеклянное окошко и дверцу из проволочной сетки, и вытряхнул туда кошку из мешка. Она беспокойно зашагала взад-вперед, но вскоре обнаружила миску с молоком и принялась лакать. А потом снизошла и до пищи — печени, селезенки и мяса, В течение ночи она несколько раз тихонько мяукала.
Я вел дневник наблюдений за дикой кошкой. Вот некоторые выдержки оттуда.
30 сентября.На рассвете, когда я близко подошел к ее клетке, она несколько раз пыталась броситься на меня. При этом она громко шипела и сильно ударяла передней лапой по дверце клетки. В паузах между бросками она с ворчанием оглядывалась по сторонам. Во второй половине дня кошка брала протянутые ей на длинном пинцете кусочки говяжьей печени, селезенки и мяса и съедала их. После первых кусочков она сама тянулась к пинцету за едой. Чуть позже позволила даже почесать шею — все тем же пинцетом. Вечером, когда я поставил ей в клетку миску с молоком, она тотчас подошла к миске и вылакала все содержимое.