Страница:
«Нет!» Закричал он. Рванулся вперед, в дверной проем, и остановился у фургона, глядя на стоящего наверху мужчину.
Мужчина воткнул вилы в ближайший стог и свалил копну сена на фургон, полузасыпав мальчиков. «Я привел вас сюда для того, чтобы вы работали, медвежата, а не затем, чтобы вы завязались узлом.» Он улыбался, поддразнивая детей. И подмигнул Сказителю, как будто еще минуту назад глаза его не были полны смерти.
«Как дела, молодой человек?» спросил он.
«Не такой уж молодой», отозвался Сказитель. Он снял шляпу, обнажая выдающую возраст лысину.
Мальчики выбрались из сена. «На кого вы кричали, мистер?» спросил младший.
«Я боялся, что кто-нибудь может пораниться», сказал Сказитель. «А, ерунда, мы всегда так боремся», сказал старший. «Положи ее здесь, друг. Меня зовут Алвин, как и Папу.» Улыбка мальчика была заразительной. Как бы не был напуган Сказитель всей сегодняшней чертовщиной, у него не было другого выбора, кроме как улыбнуться в ответ и пожать протянутую руку. Рукопожатие Алвина-младшего по силе не уступало руке взрослого. Сказитель отметил это для себя.
«Э, да он подал вам свою рыбью руку. Когда он здоровается с кем-нибудь, то начинает так трясти рукой, будто хочет оторвать себе лишнюю ладонь», младший также пожал ему руку. «Мне семь лет, а Алвину-младшему десять.» Оба выглядели старше. Они издавали тот неприятный запах, которым пахнут дети, разгоряченные долгой игрой. Но Сказителю это не причинило неудобства. Беспокоили его не дети, а их отец. Почудилось ли ему, что этот человек собирался убить своих детей или нет? Кто бы мог задумать убийство таких милых прекрасных детей как эти?
Отец оставил свои вилы на чердаке, спустился по лестнице вниз и подошел к Сказителю, расставив руки, как будто хотел обнять его. «Добро пожаловать, странник», сказал он. "Я — Алвин Миллер, а это мои младшие сыновья:
Алвин-младший и Калвин."
«Калли», поправил младший.
«Ему не нравится, как рифмуются наши имена», объяснил Алвин-младший. «Алвин и Калвин. Видите, они назвали его почти как меня, надеясь что из него вырастет такой же прекрасный образец мужчины, как я. Жаль, что ничего не получилось.»
Калвин толкнул его с шутливой яростью. «Я бы сказал так: он был первой попыткой, и когда получился я, у них наконец все вышло как надо!» «Обычно мы зовем их Ал и Калли», сказал отец.
«Обычно ты зовешь нас Заткнись и Пошелвон!» сказал Калли. Ал-младший отвесил ему тумак и он растянулся в пыли. В это время отец дал ему самому хорошего пинка и он тоже полетел вперед головой из двери. Сплошное веселье. И никто не пострадал. Как могло ему придти в голову, что здесь замышляется убийство?
«Вы пришли с посланием? С письмом?» спросил Алвин Миллер. Теперь, когда мальчики были снаружи, крича друг на друга через весь луг, взрослые могли переговорить.
«Простите», сказал Сказитель. «Я просто путешественник. Молодая леди в городе сказала, что здесь я могу найти ночлег. В обмен на любую работу, которая найдется у вас для моих рук.»
Алвин Миллер усмехнулся. «Сначала я хотел бы посмотреть, много ли работы способны проделать эти руки.» Он протянул руку, но вовсе не для того, чтобы пожать ее. Алвин сжал запястье Сказителя и выставил свою правую ногу против правой ноги Сказителя. «Ну, как, сможешь сбить меня с ног?» спросил Алвин Миллер.
«Сначала я хотел бы узнать, пока мы не начали», сказал Сказитель. «В каком случае я получу ужин посытнее — если собью тебя с ног или не собью?» Алвин Миллер задрал голову и завопил как настоящий Краснокожий: «Как тебя зовут, странник?»
«Сказитель».
«Ну что ж, мистер Сказитель, я надеюсь, вам понравится вкус грязи, потому что именно ее вам придется отведать до того, как вы получите что-нибудь еще!»
Сказитель почувствовал, как его нажим стал сильнее. У него тоже были сильные руки, но до силы противника ему было далеко. И все же эта борьба требовала не только силы. Важна была и увертливость, а Сказитель обладал этим качеством. Он немного поддался давлению Алвина Миллера задолго до того, как тот начал давить в полную силу. Затем внезапно рванулся изо всех сил в том же направлении, куда толкал его Миллер. Обычно этого бывало достаточно, чтобы свалить более крупного соперника, используя против него его собственный вес — но Алвин Миллер был наготове, потянул его в другом направлении и отбросил так далеко, что Сказитель приземлился прямо среди камней, образующих фундамент для отсутствующего жернова. В всем этом не было злобы, а лишь любовь к состязанию. Не успел Сказитель упасть, как Миллер уже помогал ему подняться, спрашивая, не сломал ли он что-нибудь себе.
«Я очень рад, что твой жернов еще не установлен на место», сказал Сказитель. «Не то тебе пришлось бы засовывать мозги обратно в мою голову.» «Что? Ты в стране Уоббиш, приятель! Здесь нет никакой надобности в мозгах.»
«Ну что ж, ты победил меня», сказал Сказитель. «Значит ли это, что мне не будет позволено заработать на ночлег и еду?» «Заработать? Нет уж. Этого я как раз и не позволю», но улыбка на его лице противоречила грубости слов. «Нет, нет, ты можешь поработать, если захочешь, потому что мужчина любит чувствовать, что он делает в этом мире что-то полезное. Но истинная правда, я позволил бы тебе остаться, даже если б у тебя были переломаны ноги и ты был бы беспомощен как младенец. У нас найдется для тебя постель, прямо за кухней и я готов поставить быка против ягодки черники, что ребята уже сказали Фэйт выставить на стол еще одну тарелку к ужину.»
«Очень любезно с вашей стороны, сэр.»
«Не о чем говорить», сказал Алвин Миллер. «Ты уверен, что у тебя ничего не сломано? Ты ударился об эти камни ужасно сильно.» «Тогда я думаю, вам стоит проверить, не раскололись ли камни.»
Алвин опять рассмеялся, хлопнул его по спине и провел в дом. Вот таким был этот дом. Даже в аду вряд ли звучало больше криков и воплей. Миллер попытался представить ему всех детей. Четыре старшие дочери были, похоже, заняты одновременно на полудюжине работ и постоянно переговаривались между собой на пределе громкости своих голосов. И когда в своих хлопотах они переходили из комнаты в комнату, то это было сразу слышно по крикам, раздававшихся то там, то сям. Плачущий ребенок был внуком, также как и пять карапузов, играющих в Круглоголовых и Роялистов на и под обеденным столом. Мать, Фэйт, хлопотавшая на кухне, казалось, не обращала никакого внимания на всю эту кутерьму. Время от времени она останавливалась, чтобы отвесить подзатыльник кому-нибудь из детей, но при этом останавливать работу она не позволяла — сразу же раздавался бесконечный поток приказов, понуканий, угроз и ругани. «Как вам удается сохранить рассудок в этом бедламе?» спросил ее Сказитель.
«Рассудок? Вы думаете, что человек в здравом рассудке согласится терпеть такое?»
Миллер провел его в комнату. Вот значит чем было то, что он назвал «твоя комната до тех пор, пока ты захочешь оставаться у нас». Тут были большая кровать и пуховая подушка, а также одеяла, и половина стены являлась задней частью печки, это значило, что тепло тут будет всегда. За все время странствий Сказителю не предлагали подобной постели. «Скажи мне честно, твое имя случайно не Прокруст?»
Миллер не понял смысла сказанного, но это было не важно, он видел выражение лица Сказителя. Без сомнения ему доводилось уже видеть такие лица прежде.
«Мы помешаем наших гостей не в худшие комнаты, Сказитель, а в лучшие. И незачем больше об этом говорить.»
«Ты должен обязательно позволить мне завтра поработать для тебя». «О, если у тебя умелые руки, то здесь найдется много работы для них. И если ты не стыдишься женской работы, то сможешь разок-другой помочь и моей жене. Посмотрим, что из всего этого выйдет.» Сказав это, Миллер вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.
Шум в доме был лишь частично приглушен закрытой дверью, но для Сказителя он был музыкой и он не имел против него ничего. Был еще только полдень. Он сбросил котомку, с трудом освободился от башмаков и растянулся на матрасе. Матрас хрустел соломой, но на него была положена пуховая перина, так что в результате постель была мягкой и глубокой. И солома была свежая, а развешанные у печи сушеные травы распространяли аромат розмарина и чабреца. Лежал ли я когда-нибудь на такой кровати в Филадельфии? Или раньше, в Англии? Вряд ли, с тех самых пор, как я покинул утробу матери, подумал он. Никто в этом доме не скрывал использования тайных сил: амулет был на видном месте, нарисован над дверью. И он распознал его назначение. Это не был знак умиротворения, предназначенный изгонять зло из души спящего здесь человека. Это было не предупреждение, не зашита. Ни в коей мере он не ограждал дом от гостя и не отводил гостя от дома. Он служил лишь для уюта, очень простой и сделанный лишь с этой одной целью. Он был превосходно, тщательно выведен, точно в правильных пропорциях. Правильный амулет не так уж просто нарисовать, особенно трехцветный. Сказитель не мог припомнить, чтобы ему доводилось видеть столь совершенный амулет. И ничего удивительного не было в том, что лежа на кровати он чувствовал как его мускулы расслабляются, как если бы эта кровать и эта комната снимали с него груз двадцати пяти лет странствий. Ему пришло в голову, что он был бы не прочь иметь такую удобную могилу, когда умрет. Когда Алвин-младший разбудил его, весь дом благоухал шалфеем, перцем и вареным мясом. «У тебя как раз хватит времени сходить в уборную, помыться и поспеть к еде», сказал мальчик.
«Я должно быть заснул», сказал Сказитель.
«Для этого я и сделал этот амулет», сказал мальчик. «Хорошая работа, правда?» он вышел из комнаты.
Почти сразу вслед за этим Сказитель услышал, как одна из девочек выдала впечатляющую серию угроз в адрес мальчика. Скандал разгорелся в полную силу, пока Сказитель выходил из дома в уборную и когда он вернулся крики все еще продолжались — хотя, подумал Сказитель, возможно теперь кричала другая сестра. «Клянусь, Ал-младший, ночью, пока ты спишь, я пришью скунсову шкурку к твоим подошвам!» Ответ Ала не был слышен с этого расстояния, но вызвал очередную серию криков. Сказитель прежде уже слышал такие крики. Иногда в них звучала любовь, иногда ненависть. Если это была ненависть, он убирался прочь так быстро как только мог. В этом доме причин уходить не было. Когда он вымыл руки и лицо, то стал достаточно чистым для того, чтобы Добрая Фэйт позволила ему отнести нарезанный хлеб к столу — « если только вы не станете прижимать его к этой вашей вонючей рубашке». Затем Сказитель занял место в очереди с миской в руке, когда все семейство собралось в кухне и вышел из нее с громадной порцией еды.
Как ни странно, но вовсе не Миллер, а Фэйт приказала одной из дочерей прочитать молитву, и Сказитель заметил, что Миллер при этом лишь закрыл глаза, хотя все дети склонили головы и сложили руки. Это выглядело так, будто молитва была тем, что он терпел, но в чем не принимал никакого участия. И Сказителю не нужно было спрашивать, чтобы догадаться, что Миллер и пастор из белой церкви снизу не очень ладили. Сказителю даже подумалось, что Миллеру могла бы прийтись по вкусу поговорка из его Книги: «Как гусеница выбирает для кладки яиц лучшие листья, так и священник проклинает чистейшие радости».
К удивлению Сказителя, за трапезой не было места беспорядку. Каждый из детей по очереди рассказывал, чем он сегодня занимался, а остальные вслушивались, иногда прерывая рассказ советом или похвалой. В конце обеда, когда все мясо было съедено и Сказитель вытер последние остатки со своей миски куском хлеба, Миллер так же, как и к остальным, повернулся к нему. «И твой день, Сказитель. Был ли он удачен для тебя?» «Я прошел до полудня несколько миль и влез на дерево», сказал Сказитель. «Оттуда я увидел шпиль церкви, и это привело меня в ваш город. В нем один ревностный христианин испугался скрытых сил, которыми я владею, хотя в действии их не видел, потом то же произошло и с пастором, хотя он сказал, что вообще в скрытые силы не верит. Я продолжал поиски места, где я смог бы своей работой отплатить за еду и ночлег, и женщина сказала, что мне помогут люди, которых я найду там, где заканчивается колея от фургонов». «Это, должно быть, наша дочь Элеонор», сказала Фэйт. «Да», сказал Сказитель. «И теперь я вижу, что у нее глаза матери, которые, что бы ни происходило, всегда спокойны.» «Нет, друг», сказала Фэйт. «Просто эти глаза видали такие веши, что теперь их нелегко взволновать».
«Я надеюсь до того, как покину вас, услышать рассказ об этих временах».
Фэйт отвернулась, кладя на кусок хлеба в руке внука ломоть сыра. Сказитель, не желая показывать, что своим уклонением от ответа она привела его в замешательство, продолжал невозмутимо пересказывать события дня. «Эта фургонная колея была очень необычной», сказал он. «она пересекала ручьи, через которые были построены мосты, хотя их мог бы перепрыгнуть и ребенок, а взрослый просто перешагнуть. Перед тем, как уйти, я бы хотел услышать рассказ и об этом».
И опять все за столом избегали его взгляда.
«И когда я вышел из леса, я нашел мельницу без жернова, двух мальчиков, борющихся на фургоне, мельника, угостившего меня сильнейшим в моей жизни броском и целую семью, состоящую из людей, позволивших мне стать их гостем и поселивших меня в лучшей в доме комнате, хотя для них я всего лишь незнакомец, про которого они точно не знают, добрый это человек или злой». «Конечно, ты добрый», сказал Алвин-младший.
«Вы не против, если я спрошу? Мне посчастливилось встретить многих гостеприимных людей и я останавливался во многих добрых домах, но ни один из них не был таким счастливым, как ваш, и никто не был так рад видеть меня». За столом было тихо. В конце концов Фэйт подняла голову и улыбнулась ему. «Я рада, что мы кажемся вам такими счастливыми», сказала она. «Но все мы также помним и другие времена, и, возможно, наше нынешнее счастье полнее из-за памяти о печальном».
«Но почему вы приняли такого человека, как я?» Ответил сам Миллер. «Потому что было время, когда странниками были мы, и добрые люди впустили нас в свой дом».
«Я жил некоторое время в Филадельфии и это побуждает меня спросить, не принадлежите ли вы к Обществу Друзей?»
Фэйт покачала головой. «Я пресвитерианка. Также, как и многие из детей».
Сказитель посмотрел на Миллера.
«Я никто», сказал он.
«Христианин — это не никто», сказал Сказитель.
«Я не христианин».
"А", сказал Сказитель. «Значит, деист, как Том Джефферсон».
Дети стали перешептываться при упоминании имени великого человека. «Сказитель, я — отец, любящий своих детей, муж, любящий свою жену, фермер, платящий свои долги и мельник с мельницей без жернова». Затем он встал из-за стола и вышел вон. Они услышали, как закрылась дверь. Он вышел наружу.
Сказитель повернулся к Фэйт. «Ох, миледи, я боюсь, вы уже сожалеете о моем появлении в вашем доме».
«Вы задаете очень много вопросов», сказала она.
«Я назвал вам свое имя, а в моем имени сказано о том, чем я занимаюсь. Если я чувствую, что пахнет какой-нибудь историей, и если эта история важна и правдива, то я хочу ее знать. И если мне рассказывают ее и я в нее верю, тогда я запоминаю ее навсегда и рассказываю ее везде, куда бы меня не занесло».
«Так вы и зарабатываете себе на жизнь?», спросила одна из девочек. «Я зарабатываю на жизнь, помогая тащить фургоны, копать канавы, прясть пряжу или делать еще что-нибудь необходимое. Но дело моей жизни — собирание историй, и я разыскиваю их одну за одной. Вы сейчас считаете, что мне не стоит рассказывать ни о чем, и это меня вполне устраивает, потому что я никогда н пользуюсь историями, которые были бы рассказаны не по доброй воле. Я не вор. Но, смотрите, я уже получил одну историю — историю о том, что произошло со мной сегодня. О добрейших людях и мягчайшей кровати, которые только существуют между Миссипи и Алефом».
«Алеф — это где? Это река?», спросил Калли.
«Так что, вы хотите услышать историю?», спросил Сказитель.
Да, загомонили дети.
«Но только не о реке Алеф», сказал Алвин-младший. «Такого места нету». Сказитель посмотрел на него с неподдельным изумлением. «Откуда тебе об этом известно? Ты что, читал собрание колдриджских стихов лорда Байрона?» Алвин-младший оглянулся в замешательстве.
«У нас тут с книгами не густо», сказала Фэйт. «Священник дает им уроки по Библии, чтобы они могли научиться читать». «Тогда откуда ты знаешь, что река Алеф вымышлена?» Алвин-младший скривил гримасу, как бы говоря, не задавай мне вопросов, на которые я сам не знаю ответа. «Я хотел бы услышать историю про Джефферсона. Ты называл его имя и говорил, что встречал его».
«О да, встречал. И Тома Пэйна, и Патрика Генри до того, как его повесили, и еще я видел меч, которым была отрублена голова Джорджа Вашингтона. Я даже видел короля Роберта Второго до того, как французы потопили его корабль и отправили его на дно морское». «Где он до сих пор и остается», прошептала Фэйт.
«Если не глубже», сказала одна из старших девочек. «И поделом, скажу я. В Аппалачах говорят, что на руках короля столько крови, что его кости стали коричневыми, и даже самые неразборчивые рыбы брезгуют ими».
Дети рассмеялись.
«И даже больше чем о Томе Джефферсоне», сказал Алвин-младший. «Я хотел бы услышать рассказ о величайшем американском волшебнике. Бьюсь о заклад, ты знал Бена Франклина».
В очередной раз мальчик удивил его. Как он только догадался, что из всех историй именно эту, про Бена Франклина, он любил рассказывать больше всего? «Знал его? О, только чуть-чуть», сказал Сказитель, зная, что говорит это тоном, обещающим им все истории, которые они только могут себе вообразить. «Я жил бок о бок с ним всего лишь с полдюжины лет, и каждой ночью восемь часов он проводил в моем обществе, — так что я не сказал бы, что знаю о нем много».
Ал-младший склонился над столом и смотрел на Сказителя немигающими блестящими глазами. «Он действительно был колдуном?» «Я расскажу вам все эти истории, каждую в свое время», сказал Сказитель. «До тех пор, пока ваши родители будут рады видеть меня здесь и пока я могу быть тут чем-нибудь полезен, я останусь и буду рассказывать вам истории днем и ночью».
«Начни с Бена Франклина», настаивал Ал-младший. "Он действительно мог вызвать молнию с небес?
Мужчина воткнул вилы в ближайший стог и свалил копну сена на фургон, полузасыпав мальчиков. «Я привел вас сюда для того, чтобы вы работали, медвежата, а не затем, чтобы вы завязались узлом.» Он улыбался, поддразнивая детей. И подмигнул Сказителю, как будто еще минуту назад глаза его не были полны смерти.
«Как дела, молодой человек?» спросил он.
«Не такой уж молодой», отозвался Сказитель. Он снял шляпу, обнажая выдающую возраст лысину.
Мальчики выбрались из сена. «На кого вы кричали, мистер?» спросил младший.
«Я боялся, что кто-нибудь может пораниться», сказал Сказитель. «А, ерунда, мы всегда так боремся», сказал старший. «Положи ее здесь, друг. Меня зовут Алвин, как и Папу.» Улыбка мальчика была заразительной. Как бы не был напуган Сказитель всей сегодняшней чертовщиной, у него не было другого выбора, кроме как улыбнуться в ответ и пожать протянутую руку. Рукопожатие Алвина-младшего по силе не уступало руке взрослого. Сказитель отметил это для себя.
«Э, да он подал вам свою рыбью руку. Когда он здоровается с кем-нибудь, то начинает так трясти рукой, будто хочет оторвать себе лишнюю ладонь», младший также пожал ему руку. «Мне семь лет, а Алвину-младшему десять.» Оба выглядели старше. Они издавали тот неприятный запах, которым пахнут дети, разгоряченные долгой игрой. Но Сказителю это не причинило неудобства. Беспокоили его не дети, а их отец. Почудилось ли ему, что этот человек собирался убить своих детей или нет? Кто бы мог задумать убийство таких милых прекрасных детей как эти?
Отец оставил свои вилы на чердаке, спустился по лестнице вниз и подошел к Сказителю, расставив руки, как будто хотел обнять его. «Добро пожаловать, странник», сказал он. "Я — Алвин Миллер, а это мои младшие сыновья:
Алвин-младший и Калвин."
«Калли», поправил младший.
«Ему не нравится, как рифмуются наши имена», объяснил Алвин-младший. «Алвин и Калвин. Видите, они назвали его почти как меня, надеясь что из него вырастет такой же прекрасный образец мужчины, как я. Жаль, что ничего не получилось.»
Калвин толкнул его с шутливой яростью. «Я бы сказал так: он был первой попыткой, и когда получился я, у них наконец все вышло как надо!» «Обычно мы зовем их Ал и Калли», сказал отец.
«Обычно ты зовешь нас Заткнись и Пошелвон!» сказал Калли. Ал-младший отвесил ему тумак и он растянулся в пыли. В это время отец дал ему самому хорошего пинка и он тоже полетел вперед головой из двери. Сплошное веселье. И никто не пострадал. Как могло ему придти в голову, что здесь замышляется убийство?
«Вы пришли с посланием? С письмом?» спросил Алвин Миллер. Теперь, когда мальчики были снаружи, крича друг на друга через весь луг, взрослые могли переговорить.
«Простите», сказал Сказитель. «Я просто путешественник. Молодая леди в городе сказала, что здесь я могу найти ночлег. В обмен на любую работу, которая найдется у вас для моих рук.»
Алвин Миллер усмехнулся. «Сначала я хотел бы посмотреть, много ли работы способны проделать эти руки.» Он протянул руку, но вовсе не для того, чтобы пожать ее. Алвин сжал запястье Сказителя и выставил свою правую ногу против правой ноги Сказителя. «Ну, как, сможешь сбить меня с ног?» спросил Алвин Миллер.
«Сначала я хотел бы узнать, пока мы не начали», сказал Сказитель. «В каком случае я получу ужин посытнее — если собью тебя с ног или не собью?» Алвин Миллер задрал голову и завопил как настоящий Краснокожий: «Как тебя зовут, странник?»
«Сказитель».
«Ну что ж, мистер Сказитель, я надеюсь, вам понравится вкус грязи, потому что именно ее вам придется отведать до того, как вы получите что-нибудь еще!»
Сказитель почувствовал, как его нажим стал сильнее. У него тоже были сильные руки, но до силы противника ему было далеко. И все же эта борьба требовала не только силы. Важна была и увертливость, а Сказитель обладал этим качеством. Он немного поддался давлению Алвина Миллера задолго до того, как тот начал давить в полную силу. Затем внезапно рванулся изо всех сил в том же направлении, куда толкал его Миллер. Обычно этого бывало достаточно, чтобы свалить более крупного соперника, используя против него его собственный вес — но Алвин Миллер был наготове, потянул его в другом направлении и отбросил так далеко, что Сказитель приземлился прямо среди камней, образующих фундамент для отсутствующего жернова. В всем этом не было злобы, а лишь любовь к состязанию. Не успел Сказитель упасть, как Миллер уже помогал ему подняться, спрашивая, не сломал ли он что-нибудь себе.
«Я очень рад, что твой жернов еще не установлен на место», сказал Сказитель. «Не то тебе пришлось бы засовывать мозги обратно в мою голову.» «Что? Ты в стране Уоббиш, приятель! Здесь нет никакой надобности в мозгах.»
«Ну что ж, ты победил меня», сказал Сказитель. «Значит ли это, что мне не будет позволено заработать на ночлег и еду?» «Заработать? Нет уж. Этого я как раз и не позволю», но улыбка на его лице противоречила грубости слов. «Нет, нет, ты можешь поработать, если захочешь, потому что мужчина любит чувствовать, что он делает в этом мире что-то полезное. Но истинная правда, я позволил бы тебе остаться, даже если б у тебя были переломаны ноги и ты был бы беспомощен как младенец. У нас найдется для тебя постель, прямо за кухней и я готов поставить быка против ягодки черники, что ребята уже сказали Фэйт выставить на стол еще одну тарелку к ужину.»
«Очень любезно с вашей стороны, сэр.»
«Не о чем говорить», сказал Алвин Миллер. «Ты уверен, что у тебя ничего не сломано? Ты ударился об эти камни ужасно сильно.» «Тогда я думаю, вам стоит проверить, не раскололись ли камни.»
Алвин опять рассмеялся, хлопнул его по спине и провел в дом. Вот таким был этот дом. Даже в аду вряд ли звучало больше криков и воплей. Миллер попытался представить ему всех детей. Четыре старшие дочери были, похоже, заняты одновременно на полудюжине работ и постоянно переговаривались между собой на пределе громкости своих голосов. И когда в своих хлопотах они переходили из комнаты в комнату, то это было сразу слышно по крикам, раздававшихся то там, то сям. Плачущий ребенок был внуком, также как и пять карапузов, играющих в Круглоголовых и Роялистов на и под обеденным столом. Мать, Фэйт, хлопотавшая на кухне, казалось, не обращала никакого внимания на всю эту кутерьму. Время от времени она останавливалась, чтобы отвесить подзатыльник кому-нибудь из детей, но при этом останавливать работу она не позволяла — сразу же раздавался бесконечный поток приказов, понуканий, угроз и ругани. «Как вам удается сохранить рассудок в этом бедламе?» спросил ее Сказитель.
«Рассудок? Вы думаете, что человек в здравом рассудке согласится терпеть такое?»
Миллер провел его в комнату. Вот значит чем было то, что он назвал «твоя комната до тех пор, пока ты захочешь оставаться у нас». Тут были большая кровать и пуховая подушка, а также одеяла, и половина стены являлась задней частью печки, это значило, что тепло тут будет всегда. За все время странствий Сказителю не предлагали подобной постели. «Скажи мне честно, твое имя случайно не Прокруст?»
Миллер не понял смысла сказанного, но это было не важно, он видел выражение лица Сказителя. Без сомнения ему доводилось уже видеть такие лица прежде.
«Мы помешаем наших гостей не в худшие комнаты, Сказитель, а в лучшие. И незачем больше об этом говорить.»
«Ты должен обязательно позволить мне завтра поработать для тебя». «О, если у тебя умелые руки, то здесь найдется много работы для них. И если ты не стыдишься женской работы, то сможешь разок-другой помочь и моей жене. Посмотрим, что из всего этого выйдет.» Сказав это, Миллер вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.
Шум в доме был лишь частично приглушен закрытой дверью, но для Сказителя он был музыкой и он не имел против него ничего. Был еще только полдень. Он сбросил котомку, с трудом освободился от башмаков и растянулся на матрасе. Матрас хрустел соломой, но на него была положена пуховая перина, так что в результате постель была мягкой и глубокой. И солома была свежая, а развешанные у печи сушеные травы распространяли аромат розмарина и чабреца. Лежал ли я когда-нибудь на такой кровати в Филадельфии? Или раньше, в Англии? Вряд ли, с тех самых пор, как я покинул утробу матери, подумал он. Никто в этом доме не скрывал использования тайных сил: амулет был на видном месте, нарисован над дверью. И он распознал его назначение. Это не был знак умиротворения, предназначенный изгонять зло из души спящего здесь человека. Это было не предупреждение, не зашита. Ни в коей мере он не ограждал дом от гостя и не отводил гостя от дома. Он служил лишь для уюта, очень простой и сделанный лишь с этой одной целью. Он был превосходно, тщательно выведен, точно в правильных пропорциях. Правильный амулет не так уж просто нарисовать, особенно трехцветный. Сказитель не мог припомнить, чтобы ему доводилось видеть столь совершенный амулет. И ничего удивительного не было в том, что лежа на кровати он чувствовал как его мускулы расслабляются, как если бы эта кровать и эта комната снимали с него груз двадцати пяти лет странствий. Ему пришло в голову, что он был бы не прочь иметь такую удобную могилу, когда умрет. Когда Алвин-младший разбудил его, весь дом благоухал шалфеем, перцем и вареным мясом. «У тебя как раз хватит времени сходить в уборную, помыться и поспеть к еде», сказал мальчик.
«Я должно быть заснул», сказал Сказитель.
«Для этого я и сделал этот амулет», сказал мальчик. «Хорошая работа, правда?» он вышел из комнаты.
Почти сразу вслед за этим Сказитель услышал, как одна из девочек выдала впечатляющую серию угроз в адрес мальчика. Скандал разгорелся в полную силу, пока Сказитель выходил из дома в уборную и когда он вернулся крики все еще продолжались — хотя, подумал Сказитель, возможно теперь кричала другая сестра. «Клянусь, Ал-младший, ночью, пока ты спишь, я пришью скунсову шкурку к твоим подошвам!» Ответ Ала не был слышен с этого расстояния, но вызвал очередную серию криков. Сказитель прежде уже слышал такие крики. Иногда в них звучала любовь, иногда ненависть. Если это была ненависть, он убирался прочь так быстро как только мог. В этом доме причин уходить не было. Когда он вымыл руки и лицо, то стал достаточно чистым для того, чтобы Добрая Фэйт позволила ему отнести нарезанный хлеб к столу — « если только вы не станете прижимать его к этой вашей вонючей рубашке». Затем Сказитель занял место в очереди с миской в руке, когда все семейство собралось в кухне и вышел из нее с громадной порцией еды.
Как ни странно, но вовсе не Миллер, а Фэйт приказала одной из дочерей прочитать молитву, и Сказитель заметил, что Миллер при этом лишь закрыл глаза, хотя все дети склонили головы и сложили руки. Это выглядело так, будто молитва была тем, что он терпел, но в чем не принимал никакого участия. И Сказителю не нужно было спрашивать, чтобы догадаться, что Миллер и пастор из белой церкви снизу не очень ладили. Сказителю даже подумалось, что Миллеру могла бы прийтись по вкусу поговорка из его Книги: «Как гусеница выбирает для кладки яиц лучшие листья, так и священник проклинает чистейшие радости».
К удивлению Сказителя, за трапезой не было места беспорядку. Каждый из детей по очереди рассказывал, чем он сегодня занимался, а остальные вслушивались, иногда прерывая рассказ советом или похвалой. В конце обеда, когда все мясо было съедено и Сказитель вытер последние остатки со своей миски куском хлеба, Миллер так же, как и к остальным, повернулся к нему. «И твой день, Сказитель. Был ли он удачен для тебя?» «Я прошел до полудня несколько миль и влез на дерево», сказал Сказитель. «Оттуда я увидел шпиль церкви, и это привело меня в ваш город. В нем один ревностный христианин испугался скрытых сил, которыми я владею, хотя в действии их не видел, потом то же произошло и с пастором, хотя он сказал, что вообще в скрытые силы не верит. Я продолжал поиски места, где я смог бы своей работой отплатить за еду и ночлег, и женщина сказала, что мне помогут люди, которых я найду там, где заканчивается колея от фургонов». «Это, должно быть, наша дочь Элеонор», сказала Фэйт. «Да», сказал Сказитель. «И теперь я вижу, что у нее глаза матери, которые, что бы ни происходило, всегда спокойны.» «Нет, друг», сказала Фэйт. «Просто эти глаза видали такие веши, что теперь их нелегко взволновать».
«Я надеюсь до того, как покину вас, услышать рассказ об этих временах».
Фэйт отвернулась, кладя на кусок хлеба в руке внука ломоть сыра. Сказитель, не желая показывать, что своим уклонением от ответа она привела его в замешательство, продолжал невозмутимо пересказывать события дня. «Эта фургонная колея была очень необычной», сказал он. «она пересекала ручьи, через которые были построены мосты, хотя их мог бы перепрыгнуть и ребенок, а взрослый просто перешагнуть. Перед тем, как уйти, я бы хотел услышать рассказ и об этом».
И опять все за столом избегали его взгляда.
«И когда я вышел из леса, я нашел мельницу без жернова, двух мальчиков, борющихся на фургоне, мельника, угостившего меня сильнейшим в моей жизни броском и целую семью, состоящую из людей, позволивших мне стать их гостем и поселивших меня в лучшей в доме комнате, хотя для них я всего лишь незнакомец, про которого они точно не знают, добрый это человек или злой». «Конечно, ты добрый», сказал Алвин-младший.
«Вы не против, если я спрошу? Мне посчастливилось встретить многих гостеприимных людей и я останавливался во многих добрых домах, но ни один из них не был таким счастливым, как ваш, и никто не был так рад видеть меня». За столом было тихо. В конце концов Фэйт подняла голову и улыбнулась ему. «Я рада, что мы кажемся вам такими счастливыми», сказала она. «Но все мы также помним и другие времена, и, возможно, наше нынешнее счастье полнее из-за памяти о печальном».
«Но почему вы приняли такого человека, как я?» Ответил сам Миллер. «Потому что было время, когда странниками были мы, и добрые люди впустили нас в свой дом».
«Я жил некоторое время в Филадельфии и это побуждает меня спросить, не принадлежите ли вы к Обществу Друзей?»
Фэйт покачала головой. «Я пресвитерианка. Также, как и многие из детей».
Сказитель посмотрел на Миллера.
«Я никто», сказал он.
«Христианин — это не никто», сказал Сказитель.
«Я не христианин».
"А", сказал Сказитель. «Значит, деист, как Том Джефферсон».
Дети стали перешептываться при упоминании имени великого человека. «Сказитель, я — отец, любящий своих детей, муж, любящий свою жену, фермер, платящий свои долги и мельник с мельницей без жернова». Затем он встал из-за стола и вышел вон. Они услышали, как закрылась дверь. Он вышел наружу.
Сказитель повернулся к Фэйт. «Ох, миледи, я боюсь, вы уже сожалеете о моем появлении в вашем доме».
«Вы задаете очень много вопросов», сказала она.
«Я назвал вам свое имя, а в моем имени сказано о том, чем я занимаюсь. Если я чувствую, что пахнет какой-нибудь историей, и если эта история важна и правдива, то я хочу ее знать. И если мне рассказывают ее и я в нее верю, тогда я запоминаю ее навсегда и рассказываю ее везде, куда бы меня не занесло».
«Так вы и зарабатываете себе на жизнь?», спросила одна из девочек. «Я зарабатываю на жизнь, помогая тащить фургоны, копать канавы, прясть пряжу или делать еще что-нибудь необходимое. Но дело моей жизни — собирание историй, и я разыскиваю их одну за одной. Вы сейчас считаете, что мне не стоит рассказывать ни о чем, и это меня вполне устраивает, потому что я никогда н пользуюсь историями, которые были бы рассказаны не по доброй воле. Я не вор. Но, смотрите, я уже получил одну историю — историю о том, что произошло со мной сегодня. О добрейших людях и мягчайшей кровати, которые только существуют между Миссипи и Алефом».
«Алеф — это где? Это река?», спросил Калли.
«Так что, вы хотите услышать историю?», спросил Сказитель.
Да, загомонили дети.
«Но только не о реке Алеф», сказал Алвин-младший. «Такого места нету». Сказитель посмотрел на него с неподдельным изумлением. «Откуда тебе об этом известно? Ты что, читал собрание колдриджских стихов лорда Байрона?» Алвин-младший оглянулся в замешательстве.
«У нас тут с книгами не густо», сказала Фэйт. «Священник дает им уроки по Библии, чтобы они могли научиться читать». «Тогда откуда ты знаешь, что река Алеф вымышлена?» Алвин-младший скривил гримасу, как бы говоря, не задавай мне вопросов, на которые я сам не знаю ответа. «Я хотел бы услышать историю про Джефферсона. Ты называл его имя и говорил, что встречал его».
«О да, встречал. И Тома Пэйна, и Патрика Генри до того, как его повесили, и еще я видел меч, которым была отрублена голова Джорджа Вашингтона. Я даже видел короля Роберта Второго до того, как французы потопили его корабль и отправили его на дно морское». «Где он до сих пор и остается», прошептала Фэйт.
«Если не глубже», сказала одна из старших девочек. «И поделом, скажу я. В Аппалачах говорят, что на руках короля столько крови, что его кости стали коричневыми, и даже самые неразборчивые рыбы брезгуют ими».
Дети рассмеялись.
«И даже больше чем о Томе Джефферсоне», сказал Алвин-младший. «Я хотел бы услышать рассказ о величайшем американском волшебнике. Бьюсь о заклад, ты знал Бена Франклина».
В очередной раз мальчик удивил его. Как он только догадался, что из всех историй именно эту, про Бена Франклина, он любил рассказывать больше всего? «Знал его? О, только чуть-чуть», сказал Сказитель, зная, что говорит это тоном, обещающим им все истории, которые они только могут себе вообразить. «Я жил бок о бок с ним всего лишь с полдюжины лет, и каждой ночью восемь часов он проводил в моем обществе, — так что я не сказал бы, что знаю о нем много».
Ал-младший склонился над столом и смотрел на Сказителя немигающими блестящими глазами. «Он действительно был колдуном?» «Я расскажу вам все эти истории, каждую в свое время», сказал Сказитель. «До тех пор, пока ваши родители будут рады видеть меня здесь и пока я могу быть тут чем-нибудь полезен, я останусь и буду рассказывать вам истории днем и ночью».
«Начни с Бена Франклина», настаивал Ал-младший. "Он действительно мог вызвать молнию с небес?
Глава 10
ВИДЕНИЯ
Алвин-младший проснулся весь в поту от приснившегося ему кошмара. Этот кошмар выглядел для него столь реальным, что он тяжело дышал и задыхался, как будто перед этим долго-долго бежал. Но он знал, что причина в другом. И лежал с закрытыми глазами, боясь, что когда он их откроет, кошмар окажется тут как тут. Давно, когда он был еще маленьким и к нему приходил этот кошмар, он начинал кричать. Но когда он пытался рассказать об этом Па или Маме, они всегда говорили ему одно и то же. «Слушай, сынок, это просто ерунда. Не хочешь же ты сказать, что так боишься ерунды?». Поэтому он научился терпеть и никогда не кричал, когда кошмар приходил. Он открыл глаза и кошмар ускользнул в угол комнаты, который был ему не виден. Что, в бошем-то, было не так уж плохо. Там и сиди, а ко мне не лезь, прошептал он беззвучно.
Тут он понял, что уже рассвело и Мама, наверное, уже подготовила широкие черные штаны, куртку и чистую рубашку. Его воскресную выходную одежду. И тогда он почти подумал, что лучше бы ему вернуться назад к своему кошмару чем проснуться и увидеть все это.
Воскресные утра Алвин-младший ненавидел. Он терпеть не мог быть одетым так, что нельзя было ни сесть на землю, ни встать на колени в траве, ни хотя бы наклониться без того, чтобы нарушить какие-нибудь приличия и получить замечание от Мамы о том, что нужно уважать День Господень. И было ужасно противно весь день толкаться без толку вокруг дома, потому что в воскресенье нельзя играть или шуметь. А хуже всего было сидеть на жесткой скамье и выпрямив спину перед глядящим на него во все глаза Преподобным Троуэром, проповедующем о Геене огненной, ожидающей тех, кто презирает истинную веру и отдает дань ничтожному разумению человеческому. Каждое воскресенье выглядело одинаково.
И не то чтобы Алвин и впрямь презирал религию. Просто он не любил Преподобного Троуэра. Из-за всех этих бесконечных часов, которые он теперь, когда урожай был собран, был вынужден проводить в школе. Алвин-младший хорошо умел читать и почти всегда правильно решал арифметические задачи. Но старому Троуэру этого было недостаточно. Он хотел обучать еще и религии. Другие дети из шведских и голландских семей с верховий реки или шотландцы и англичане с низовий получали взбучку только тогда, когда болтали на уроках или отвечали неверно три раза подряд. Но Троуэр опускал свою трость на Алвина при всяком удобном случае и всегда не на уроках чтения, а из-за религии.
Конечно, делу мало помогало то, что Библия смешила Алвина в самые неподходящие моменты. Так ему и сказал Мишур, разыскавший его в доме Дэвида, где он прятался до ужина. «Если ты не будешь смеяться хотя бы тогда, когда он читает вам Библию, то тебе будет доставаться гораздо меньше». Но ведь это действительно смешно. Когда Ионафан выпустил все эти стрелы в небо и они пролетели мимо. Когда Иеробоам не смог выпустить достаточно стрел из своего окна. Когда Фараон придумывал всякие хитрости, чтобы не дать евреям уйти из Египта. Когда Самсон оказался таким дураком, что открыл свой секрет Далиле после того, как она уже два раза его предала. «Как же мне удержаться тут от смеха?».
«А ты вспоминай о волдырях, которые появятся у тебя на заднице», сказал Мишур. «Это отобьет у тебя охоту смеяться».
«Но я спохватываюсь, когда я уже рассмеялся». «Ну, тогда может так статься что пока тебе не исполниться пятнадцать стул тебе будет ни к чему», сказал Мишур. «Потому что Мама не позволит тебе уйти из школы и Троуэр никогда не отвяжется от тебя, а прятаться в доме Дэвида все время ты не сможешь».
«Почему бы нет?»
«Потому что если ты прячешься от врага, это значит, что он тебя победил».
Так что Мишур не стал покрывать его, а значит он должен был возвращаться назад и получить взбучку еще и от Папы за то, что перепугал всех своим исчезновением так надолго. И все же Мишур помог ему. Потому что было большим облегчением знать, что кто-то еще согласен с тем, что Троуэр его враг. Все остальные так распинались о том, какой Троуэр прекрасный, благочестивый, образованный и как он добр, что снизошел с высот своей мудрости учить детей, что Алвина от всех этих разговоров просто тошнило. И хотя Алвин пытался теперь держать себя в школе в руках и доставаться ему стало поменьше, все же каждое воскресенье ему приходилось выдерживать тяжелейшую борьбу с самим собой, потому что, сидя на жесткой скамье и слушая Троуэра, ему половину урока хотелось хохотать до тех пор, пока он не повалится на пол, а вторую половину встать и крикнуть: «Это самая большая глупость, которую мне пришлось услышать от взрослого человека!» Ему даже казалось, что, скажи он эти слова Троуэру, Папа выдрал бы его не очень сильно, потому что Папа никогда не был высокого мнения об этом проповеднике. Но Мама — она никогда не простила бы ему кощунства в храме Божием. Воскресное утро, решил он, было, наверное, создано для того, чтобы дать грешникам представление о первом дне адских мук. Может быть, Мама сегодня не разрешит Сказителю рассказать какую-нибудь историю, если это будет история не из Библии. И так как рассказывать библейские истории было непохоже на Сказителя, Алвин понимал, что ничего хорошего ему сегодня услышать не удастся.
Снизу до него донесся Мамин голос: «Алвин-младший, я так устала от того, что в воскресное утро тебе нужно на одевание три часа, что почти готова вести тебя в церковь голым!»
«Я не голый!» закричал вниз Алвин. Но на нем была лишь его пижама, а это было еще хуже, чем быть голым. Он стянул фланелевую пижаму, повесил ее на вешалку, и начал как можно быстрее одеваться. Вот ведь забавно. В любой другой день стоило ему не задумываясь протянуть руку к своей одежде, как в руке тотчас оказывалась та самая вещь, которая была нужна. Рубашка, штаны, чулки, ботинки. Прямо в протянутой руке. Но в воскресное утро веши убегали из его рук. Он шел за рубашкой и возвращался со штанами. Он тянулся за чулком, а получал раз за разом ботинок. Как будто веши тоже не хотели быть одетыми на него не менее, чем сам он не желал видеть их на себе.
Так что Ал был ничуть не виновен в том, что когда Мама распахнула дверь его комнаты, он не успел еще надеть даже штанов. «Ты опоздал на завтрак! Ты все еще полуголый! И если ты считаешь, что я позволю допустить, чтобы из-за тебя вся семья опоздала в церковь, то тебе…»
«Лучше поразмыслить над этим еще», сказал Алвин. Он не был виноват, что она всегда говорила одно и то же. Но Мама просто вышла из себя, как будто он сказал, что ему это одно и то же надоело слышать в девяностый раз за последний год. О, она уже была вполне готова устроить ему порядочную порку или попросить сделать это Папу, что было гораздо хуже, когда на помощь к нему неожиданно пришел Сказитель. «Добрая Фэйт», сказал он. «Если вы хотели бы выйти пораньше, то я буду рад помочь ему добраться до церкви».
Когда Сказитель заговорил, Мама повернулась к нему и попыталась скрыть свой гнев. Алвин тотчас же принялся за знак умиротворения своей правой рукой, которую Мама не могла видеть — потому что если бы она увидела, что он пытается применить против нее заклятие, то сломала бы эту руку, в этом уж Алвин не сомневался. Лучше всего умиротворение срабатывало при прикосновении, но поскольку она изо всех сил пыталась выглядеть спокойной перед лицом Сказителя, то на этот раз оно подействовало и на расстоянии. «Мне бы не хотелось доставлять вам столько забот». «Не беспокойтесь, добрая Фэйт», сказал Сказитель. «Я и так слишком малым могу отплатить вам за вашу доброту».
Тут он понял, что уже рассвело и Мама, наверное, уже подготовила широкие черные штаны, куртку и чистую рубашку. Его воскресную выходную одежду. И тогда он почти подумал, что лучше бы ему вернуться назад к своему кошмару чем проснуться и увидеть все это.
Воскресные утра Алвин-младший ненавидел. Он терпеть не мог быть одетым так, что нельзя было ни сесть на землю, ни встать на колени в траве, ни хотя бы наклониться без того, чтобы нарушить какие-нибудь приличия и получить замечание от Мамы о том, что нужно уважать День Господень. И было ужасно противно весь день толкаться без толку вокруг дома, потому что в воскресенье нельзя играть или шуметь. А хуже всего было сидеть на жесткой скамье и выпрямив спину перед глядящим на него во все глаза Преподобным Троуэром, проповедующем о Геене огненной, ожидающей тех, кто презирает истинную веру и отдает дань ничтожному разумению человеческому. Каждое воскресенье выглядело одинаково.
И не то чтобы Алвин и впрямь презирал религию. Просто он не любил Преподобного Троуэра. Из-за всех этих бесконечных часов, которые он теперь, когда урожай был собран, был вынужден проводить в школе. Алвин-младший хорошо умел читать и почти всегда правильно решал арифметические задачи. Но старому Троуэру этого было недостаточно. Он хотел обучать еще и религии. Другие дети из шведских и голландских семей с верховий реки или шотландцы и англичане с низовий получали взбучку только тогда, когда болтали на уроках или отвечали неверно три раза подряд. Но Троуэр опускал свою трость на Алвина при всяком удобном случае и всегда не на уроках чтения, а из-за религии.
Конечно, делу мало помогало то, что Библия смешила Алвина в самые неподходящие моменты. Так ему и сказал Мишур, разыскавший его в доме Дэвида, где он прятался до ужина. «Если ты не будешь смеяться хотя бы тогда, когда он читает вам Библию, то тебе будет доставаться гораздо меньше». Но ведь это действительно смешно. Когда Ионафан выпустил все эти стрелы в небо и они пролетели мимо. Когда Иеробоам не смог выпустить достаточно стрел из своего окна. Когда Фараон придумывал всякие хитрости, чтобы не дать евреям уйти из Египта. Когда Самсон оказался таким дураком, что открыл свой секрет Далиле после того, как она уже два раза его предала. «Как же мне удержаться тут от смеха?».
«А ты вспоминай о волдырях, которые появятся у тебя на заднице», сказал Мишур. «Это отобьет у тебя охоту смеяться».
«Но я спохватываюсь, когда я уже рассмеялся». «Ну, тогда может так статься что пока тебе не исполниться пятнадцать стул тебе будет ни к чему», сказал Мишур. «Потому что Мама не позволит тебе уйти из школы и Троуэр никогда не отвяжется от тебя, а прятаться в доме Дэвида все время ты не сможешь».
«Почему бы нет?»
«Потому что если ты прячешься от врага, это значит, что он тебя победил».
Так что Мишур не стал покрывать его, а значит он должен был возвращаться назад и получить взбучку еще и от Папы за то, что перепугал всех своим исчезновением так надолго. И все же Мишур помог ему. Потому что было большим облегчением знать, что кто-то еще согласен с тем, что Троуэр его враг. Все остальные так распинались о том, какой Троуэр прекрасный, благочестивый, образованный и как он добр, что снизошел с высот своей мудрости учить детей, что Алвина от всех этих разговоров просто тошнило. И хотя Алвин пытался теперь держать себя в школе в руках и доставаться ему стало поменьше, все же каждое воскресенье ему приходилось выдерживать тяжелейшую борьбу с самим собой, потому что, сидя на жесткой скамье и слушая Троуэра, ему половину урока хотелось хохотать до тех пор, пока он не повалится на пол, а вторую половину встать и крикнуть: «Это самая большая глупость, которую мне пришлось услышать от взрослого человека!» Ему даже казалось, что, скажи он эти слова Троуэру, Папа выдрал бы его не очень сильно, потому что Папа никогда не был высокого мнения об этом проповеднике. Но Мама — она никогда не простила бы ему кощунства в храме Божием. Воскресное утро, решил он, было, наверное, создано для того, чтобы дать грешникам представление о первом дне адских мук. Может быть, Мама сегодня не разрешит Сказителю рассказать какую-нибудь историю, если это будет история не из Библии. И так как рассказывать библейские истории было непохоже на Сказителя, Алвин понимал, что ничего хорошего ему сегодня услышать не удастся.
Снизу до него донесся Мамин голос: «Алвин-младший, я так устала от того, что в воскресное утро тебе нужно на одевание три часа, что почти готова вести тебя в церковь голым!»
«Я не голый!» закричал вниз Алвин. Но на нем была лишь его пижама, а это было еще хуже, чем быть голым. Он стянул фланелевую пижаму, повесил ее на вешалку, и начал как можно быстрее одеваться. Вот ведь забавно. В любой другой день стоило ему не задумываясь протянуть руку к своей одежде, как в руке тотчас оказывалась та самая вещь, которая была нужна. Рубашка, штаны, чулки, ботинки. Прямо в протянутой руке. Но в воскресное утро веши убегали из его рук. Он шел за рубашкой и возвращался со штанами. Он тянулся за чулком, а получал раз за разом ботинок. Как будто веши тоже не хотели быть одетыми на него не менее, чем сам он не желал видеть их на себе.
Так что Ал был ничуть не виновен в том, что когда Мама распахнула дверь его комнаты, он не успел еще надеть даже штанов. «Ты опоздал на завтрак! Ты все еще полуголый! И если ты считаешь, что я позволю допустить, чтобы из-за тебя вся семья опоздала в церковь, то тебе…»
«Лучше поразмыслить над этим еще», сказал Алвин. Он не был виноват, что она всегда говорила одно и то же. Но Мама просто вышла из себя, как будто он сказал, что ему это одно и то же надоело слышать в девяностый раз за последний год. О, она уже была вполне готова устроить ему порядочную порку или попросить сделать это Папу, что было гораздо хуже, когда на помощь к нему неожиданно пришел Сказитель. «Добрая Фэйт», сказал он. «Если вы хотели бы выйти пораньше, то я буду рад помочь ему добраться до церкви».
Когда Сказитель заговорил, Мама повернулась к нему и попыталась скрыть свой гнев. Алвин тотчас же принялся за знак умиротворения своей правой рукой, которую Мама не могла видеть — потому что если бы она увидела, что он пытается применить против нее заклятие, то сломала бы эту руку, в этом уж Алвин не сомневался. Лучше всего умиротворение срабатывало при прикосновении, но поскольку она изо всех сил пыталась выглядеть спокойной перед лицом Сказителя, то на этот раз оно подействовало и на расстоянии. «Мне бы не хотелось доставлять вам столько забот». «Не беспокойтесь, добрая Фэйт», сказал Сказитель. «Я и так слишком малым могу отплатить вам за вашу доброту».