Страница:
Вспоминаю историю, в которую я попал на пятый день войны, 26 июня. Приношу сверстанные полосы "Красной звезды" Мехлису. Лев Захарович просмотрел их, заменил два-три заголовка и взялся за передовую. Прочитал ее и решительно перечеркнул.
- Что это за передовая? - обрушился он на меня. - Почему такой спокойный тон? Так и в мирное время писать не годится... Ставьте другую!
Мехлис привык, что в "Правде" всегда имелись в запасе пять-шесть уже сверстанных и вычитанных передовых статей. Когда он браковал одну, ему тут же давали другую. Замена всегда была. Рассказывали, впрочем, что и в "Правде" однажды возникло критическое положение. Прочитал Мехлис передовую - не понравилась, бросил ее под стол, в корзинку. Предложили другую - тоже отправил в корзинку. Так же было и с третьей, и с четвертой, и с пятой.
- Давайте следующую! - потребовал он.
А ему отвечают:
- Больше нет...
Тогда он, поплевав на пальцы, стал вытаскивать из корзинки одну за другой забракованные передовые и снова читал их, уже более снисходительно.
Не знаю, было ли так на самом деле или выдумано, но, даже если это и выдумка, она вполне соответствует характеру Мехлиса.
"Красной звезде" трудно было тягаться с довоенной "Правдой". В лучшем случае мы имели в запасе одну-две передовых. Но в тот день никакого запаса у нас не было. Я взмолился:
- Лев Захарович! Газета не выйдет.
- Ничего, - ответил он, - выйдет. Идите в мою комнату и пишите новую передовую.
Назвал тему, дал даже заголовок - "Смерть зарвавшемуся врагу", распорядился насчет машинки и машинистки. Прошел я в комнату, где он только спал в военное время, принялся диктовать текст новой передовой прямо на машинку. Сейчас мне даже самому не верится, как это я сумел, но через 35 минут новая передовая была готова. Мехлис прочитал ее, кое-что поправил и, очевидно, для того только, чтобы ободрить меня после жестокого урока, сказал, кивнув на передовую:
- Совсем другое дело...
А теперь осталось сказать - не в порядке оправдания, а только для прояснения истины, - почему я, редактируя "Красную звезду", не писал ничего, кроме передовых. Ведь, бывая в действующей армии, я встречался и беседовал с многими интересными людьми, был свидетелем ряда важных событий, мог бы, кажется, написать о своих впечатлениях. Писал же до "Красной звезды", будучи корреспондентом "Правды", и печатался часто. Но на фронт я выезжал обычно с кем-либо из писателей. Писали они, а мое дело, казалось мне, помочь им сполна реализовать свои творческие возможности.
Отнюдь не ради нескольких строчек в газете колесил я по фронтам. То, что похвально для корреспондента, не так похвально для редактора. Редактор военной газеты должен был видеть войну своими глазами для того прежде всего, чтобы знать, чего ждут от газеты читатели, чем газета может быть полезна им.
В книге "Записки молодого человека" Константин Симонов писал, что редактор "имел привычку лично следить за работой своих корреспондентов. Лично отправлять их на фронт и вызывать оттуда, лично давать задания, лично ругать их и лично (изредка) хвалить".
Я действительно лично посылал корреспондентов на фронт, часто спускался в метро "Кировская", где размещался узел связи Генштаба, и вел с ними переговоры по бодо. Делал я это потому, что от них зависела судьба газеты. Но при этом, откровенно скажу, душу мою "точил червь", как бы кто-нибудь из тех, кто находился на другом конце телеграфного провода, не сказал и даже не подумал: лих-де редактор "снимать стружку", сидя в Москве, а вот бы сам попробовал... И приходилось пробовать...
* * *
...Такие вот воспоминания и размышления навеяла на меня через десятки лет моя собственная корреспонденция "Под Новгородом", напечатанная 26 сентября 1941 года. Единственная за все время войны!
27 сентября
Опубликована статья Ильи Эренбурга "Киев". Столько в ней боли и гнева, что и сегодня ее невозможно читать без волнения!
"На войне нужно уметь переносить горе. Горе питает сердце, как горючее - мотор. Горе разжигает ненависть. Гнусные чужеземцы захватили Киев. Это - горе каждого из нас. Это горе всего советского народа. Его звали "матерью русских городов". Он был колыбелью нашей культуры. Когда предки гитлеровцев еще бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права и справедливости. В Киеве расцвело изумительное искусство, славянская Эллада. Берлинские выскочки, самозванцы топчут сейчас древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева бесчинствуют погромщики Гитлера.
Киев был светлым и пышным - он издавна манил к себе голодных дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал из пепла. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева.
Здесь кровью были скреплены судьба России и судьба Украины: истоки одной реки, корни одного леса. И теперь горе украинского народа - горе всех советских людей. В избах Сибири и в саклях Кавказа женщины с тоской думают о городе-красавце.
Мы помним героев Киевского арсенала - это были первые бои за свободу. Бури революции освежили Киев. Я был там этой весной. Я не узнал родного города. На окраине выросли новые кварталы. Липки стали одним цветущим садом. В университете дети пастухов сжимали циркуль и колбу - перед ними раскрывался мир, как раскрываются поля, когда смотришь вниз с крутого берега Днепра.
Настанет день, и мы узнаем изумительную эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям. Ополченцы сражались рядом с красноармейцами, и до последней минуты в немецкие танки летели гранаты, бутылки с горючим. Подступы к городу залиты вражьей кровью...
Сожмем крепче зубы. Немцы в Киеве - эта мысль кормит нашу ненависть. Мы будем за многое мстить, мы отомстим им и за Киев. В восемнадцатом году они тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры тогда вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Тогда они унесли свои кости. Их дети не унесут и костей...
Мы освободим Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как птица древних Феникс, Киев восстанет из пепла, молодой и прекрасный. Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду. Сомкнем ряды. Нам есть за что драться: за Родину, за наш Киев".
* * *
Со временем забывается многое. Но есть события, над которыми время не властно. С первых же дней войны наши газетные страницы обильно заполнялись материалами с Юго-Западного фронта. Конечно, нам тогда неизвестен был пресловутый гитлеровский "план Барбаросса". Не знали мы, что на оперативной карте немецкого генштаба одна из главных стрел нацелена на Киев и помечен даже срок его захвата - всего несколько дней! Но и не зная этого, не надо было долго задумываться, чтобы понять, куда рвутся фашистские танки на юго-западном направлении.
Еще в августе меня вызвали в ЦК партии и спросили, кто освещает положение на Юго-Западном фронте? Я доложил, что там работают писатели Борис Лапин и Захар Хацревин, журналисты Александр Шуэр и Сергей Сапиго. Мне посоветовали усилить эту группу:
- Сталин сказал, что Киев надо отстаивать любой ценой... С Киева глаз не спускайте!..
Мы командировали туда еще троих спецкоров - Якова Сиславского, Бориса Абрамова и Алексея Крылова. Густо пошли материалы с Юго-Западного фронта. Правда, печатались они с грифом "Действующая армия", изредка указывался фронт. Но когда гитлеровцы прорвались ближе к Киеву, мы прямо и открыто сказали, что над столицей Украины нависла грозная опасность.
Впервые Киев был упомянут на страницах "Красной звезды" (без туманного обозначения "К") 7 сентября. Статья называлась "Ночные действия артиллерии на подступах к Киеву". В ней рассказывалось об опыте артиллеристов, но вынесенных в заголовок слов - "на подступах к Киеву" - было достаточно, чтобы читатель понял что к чему. В последующие дни на страницах газеты появились более конкретные материалы о битве за Киев. В их числе - репортаж Абрамова и Сиславского "Защитники Киева", очерк Лапина и Хацревина "Киев в эти дни"...
Это был последний очерк о сражающемся Киеве и последнее печатное слово Лапина и Хацревина.
"Проезда нет! - говорит постовой. Мы слезаем с грузовика и некоторое время идем вдоль оврага.
Вот он - передний край киевской обороны. Неровная линия башен и крыш. Дорога ведет прямо к немецким позициям. Она желта и светится на солнце".
Так начинается этот очерк. В нем немало щемящих сердце точных деталей из жизни Киева, ставшего прифронтовым городом. И много лирики.
"Прекрасен Киев в сентябрьские дни. На каштанах и липах пробиваются первые желтые листы. Их подожгла осень. На тротуарах новая киевская толпа ополченцы в военных гимнастерках... Мостовые перегорожены баррикадами.
Начались занятия в школах. Дети учатся прилежно, старательно, но старшеклассников тянет туда, на окраины и в пригороды, откуда доносятся глухие удары орудий, где вспыхивает внезапный огонь ночного боя.
- У меня вчера шесть ребят собрались бежать на фронт. Все взбудоражены. Один говорит: "Пустите бить фашистов, буду шесть дней воевать, а седьмой учиться", - рассказывала нам учительница Анна Федоровна Русова.
Несколько дней назад по Крещатику своим ходом прошел захваченный под Киевом тяжелый немецкий танк. На танке нарисована военная эмблема: буйвол с задранным вверх хвостом. Танк этот стоит в городском саду на забаву детям. Они... снова берут его в плен, подкрадываются к его гусеницам с бутылками. Маленькие киевляне - такой же смелый народ, как и взрослые.
...Сегодняшний Киев - суровый, трудовой, яростный, бессмертный советский город. И ополченцы, и санитарки, выносящие раненых, и старые рабочие-арсенальцы, снова приготовившиеся к боям по прошествии двадцати с лишним лет... и пушки, стоящие в глубине дворов, и части Красной Армии... и очередь у кассы цирка - все это наш Киев, героический Киев".
О том, что Киев может быть скоро сдан, и мысли не допускали. Мне сказали, что одно только упоминание о возможности оставления Киева приводило Сталина в ярость. Из Ставки в те дни одна за другой следовали на Юго-Западный фронт директивы: "Во что бы то ни стало удерживать Киев..." "Киев не оставлять и мостов не взрывать". Но когда на киевском направлении обстановка катастрофически осложнилась и над войсками, оборонявшимися там, нависла угроза окружения, Ставка приняла - увы, с опозданием! - решение об отводе наших армий. 19 сентября Киев был оставлен. Сообщение об этом опубликовано 22 сентября. Всего две газетных строки: "После многодневных, ожесточенных боев наши войска оставили Киев".
Это горестное известие настигло меня на Северо-Западном фронте. Когда вернулся в Москву, сразу же перелистал "Правду", "Известия", другие центральные газеты. Кроме сообщения Информбюро, ничего там не нашел никаких комментариев, никаких подробностей. Секретарь редакции сказал, что было указание всем редакторам "в подробности не вдаваться".
А мы и не располагали подробностями. Ни один из семи корреспондентов "Красной звезды", работавших на Юго-Западном фронте, не прислал ни строчки. Связь с ними оборвалась.
Отправился я в Генштаб, но и там мало что узнал.
Вернулся в редакцию в тягостном настроении. В это время и зашел ко мне Илья Григорьевич. До того он успел уже просмотреть корреспондентские папки, ничего там не нашел о последних днях Киева. Спрашивает меня:
- Что же будем печатать?
Сказал я ему о том указании, насчет подробностей. Он молча сел против меня в глубокое кресло, задумался. Киев - город его детства и юности, там остались близкие ему люди. Долго сидел, опустив голову. Потом, словно стряхнув с себя оцепенение, сказал:
- Я все же напишу о Киеве... Без подробностей...
Через час-полтора Эренбург принес статью, выдержки из которой я привел выше. Статья Эренбурга "Киев" произвела столь сильное впечатление, что "Красная звезда" не отмалчивалась и в последующем, когда нашим войскам приходилось оставлять города. В одних случаях мы печатали корреспонденции спецкоров, уходивших из этих городов, как правило, с последними его защитниками. В других - опять выступал Эренбург. Эти свои статьи Илья Григорьевич озаглавливал всегда именем сданного города: "Одесса", "Курск", "Севастополь"... И потом, когда началось изгнание гитлеровцев с нашей земли, его же статьи о взятии городов печатались под аналогичными заголовками, только чередовались они, так сказать, в обратном порядке: "Орел", "Курск", "Харьков", "Киев"... Забегая вперед, отмечу, что была в "Красной звезде" еще и другая статья Эренбурга с заглавием "Киев". Появилась она так. Где-то в середине сентября сорок второго года беседовал я с Ильею Григорьевичем о разных наших редакционных делах. Вспомнили его статью, которой мы откликнулись на захват противником Киева.
- Да, вот уже год хозяйничают там оккупанты, - сказал раздумчиво Эренбург.
- Невеселая дата, - откликнулся я. - Но, может быть, надо что-то сказать по этому поводу в газете?..
Илья Григорьевич встрепенулся:
- Конечно, надо!.. И сейчас как раз нужны "подробности", документы...
За этим дело не стало. Немедленно ушла телеграмма нашим фронтовым корреспондентам, а иностранному отделу было поручено посмотреть, что пишут о Киеве немецкие газеты и журналы. 26 сентября на стол Эренбурга легла толстая пачка разнообразных материалов. В том числе - несколько фотографий. Не помню точно, то ли их прислали с Юго-Западного фронта, то ли они были опубликованы в каком-то немецком журнале. Развалины домов, босая девочка, изможденный старик на улицах Киева. На другом снимке - снова развалины, флаг со свастикой, и на угловом доме табличка: "Эйхгорнштрассе". Все это было передано Эренбургу. Из других документов мы узнали, что есть в Киеве и улица Гитлера, и улица Геринга...
В тот же вечер Илья Григорьевич принес мне статью под знакомым названием - "Киев". Горестную и яростную.
В здании украинского Совнаркома оккупанты разместили, оказывается, "Центральное торговое общество для Востока". Эренбург комментирует: "Там сидят колбасники, которым поручено содрать с Украины семь шкур и восьмую".
Из этой же его статьи миллионы людей - у нас и за рубежом - впервые узнали о существовании зловещего Бабьего Яра. "В Бабьем Яру, - писал Илья Григорьевич, - расстреляли пятьдесят пять тысяч киевлян. Расстреливали из пулеметов. С тех пор не проходит дня без казней".
Выдержка из дневника венгра Киша Иштвана о том, каким он увидел Киев: "Разрушенные дома, разбитая мебель. И все это идет на топку. На Днепре затонувшие пароходы, мост взорван. Жизни нет". И сразу вслед за этим - крик души Ильи Григорьевича: "Я вспоминаю живой Киев, веселую толпу на Крещатике, золото сентябрьских деревьев. Днепр с Владимирской горки пристань, пароходы, гудки заводов, детский смех и прекрасные, чуть изумленные глаза девушки. Где она? Расстреляна на Бабьем Яру или чистит свинарню у прусского колбасника?"
Еще один документ и комментарии к нему писателя:
"Немцы захватили Киев, но не поставили на колени древний город. Раздраженно пишет колонизатор в "Кракауер цейтунг": "Спокойствие киевлян невозможно побороть, оно сделало их нечувствительными к любым средствам принуждения". Мы знаем, что это значит, - морят голодом, пытают в гестапо, отбирают дочерей и шлют их в Германию, расстреливают, вешают..."
Эренбург не был бы Эренбургом, если бы, рассказав об ужасах в оккупированном Киеве, поставил на этом точку. Он продолжает:
"Почему "спокоен" Киев? Киев ждет. Ждет среди развалин, среди запустения, среди немецких окриков... среди обид и виселиц.
Киев слушает: что на Волге? Что на Тереке? Что на Неве?..
Мы мстим за тебя, Киев. Этим мы дышим, этим живем..."
Дошел голос писателя и в оккупированный Киев. Многострадальные киевляне слушали его статью по радио, читали в листовках и подпольных газетах.
* * *
Вернусь, однако, к событиям тех дней, когда вышла газета с первой статьей Эренбурга "Киев".
Танковые группы Клейста и Гудериана, наносившие одновременный удар с юга и севера, соединились 15 сентября в районе Лоховиц, сомкнув кольцо вокруг киевской группировки наших войск. А непосредственно на Киев навалилась самая мощная из немецких полевых армий - 6-я, имевшая в своем составе двадцать одну дивизию. Ожесточенные бои продолжались до 27 сентября. Многим удалось вырваться из вражеского кольца, многие ушли к партизанам, но десятки тысяч советских бойцов и командиров погибли в неравной борьбе.
Не миновала беда и корреспондентов "Красной звезды", работавших на Юго-Западном фронте. Из окружения удалось выбраться лишь двоим Сиславскому и Абрамову. Кроме Шуэра и Сапиго, о которых я уже рассказывал, погибли тогда же писатели Борис Лапин и Захар Хацревин. Нашлись очевидцы последних дней их жизни. До нас дошли потрясающие подробности.
Хацревин давно был нездоров. Я узнал об этом еще на Халхин-Голе, хотя он старательно скрывал свою болезнь. Перед вторым своим отъездом в Киев Хацревин в добавок еще простудился, подскочила температура. Когда он зашел ко мне вместе с Лапиным попрощаться, я не заметил ухудшения в его здоровье. И, думаю, не потому, что мне отказала элементарная наблюдательность, а потому, что Хацревин артистически разыгрывал роль здорового человека: внешне был бодр, жизнерадостен, остроумно шутил.
При выходе же из киевского котла он окончательно выбился из сил: задыхался от кашля, горлом хлынула кровь. Идти самостоятельно уже не мог его несли на плащ-палатке. Какой-то полковник с танкистскими петлицами приказал Лапину отнести Хацревина в лес, где "должен быть врач", а самому вернуться и продолжать попытки выйти из окружения. Лапин ответил на это так, как мог ответить только преданный друг:
- Я не могу, я не имею права оставить его...
В ноябре мне принесли проект приказа об исключении Лапина и Хацревина из списков личного состава "Красной звезды", как пропавших без вести. На чудо я уже не надеялся, но, щадя Илью Григорьевича Эренбурга и его дочь Ирину - жену Лапина, подписал такой приказ лишь в феврале сорок второго года.
* * *
Погиб в киевском окружении и Абрам Слуцкий - самый молодой из наших фоторепортеров. Профессиональные азы он постигал в фотокружке Московского Дворца пионеров. В "Красную звезду" пришел незадолго до войны, едва ли не со школьной скамьи. В штат редакции был зачислен учеником.
Длинноногий, по-мальчишески угловатый, с нежными чертами лица и не менее нежной душой, он производил впечатление не оперившегося еще птенца. По этой причине его звали только Абрашей. Тем не менее у Слуцкого уже тогда угадывались задатки будущего фотомастера. Он был одержимо влюблен в свою профессию. Необыкновенно воодушевлялся при появлении его снимков на страницах газеты. Обладал такими немаловажными для фоторепортера качествами, как быстрота и настойчивость. Рассказывали мне о таком эпизоде. Как-то мы командировали Слуцкого на чкаловский аэродром обслуживать какой-то важный перелет. Как ни строги были тамошние порядки, он оказался у самолета первым и оставался на аэродроме всю ночь, хотя все остальные фотокорреспонденты до утра разошлись по домам.
На фронт мы впервые пустили Слуцкого только в начале августа и то на пару с кем-то из бывалых фотожурналистов. Да и в дальнейшем он сопутствовал обычно Дмитрию Бальтерманцу, Михаилу Бернштейну, Федору Левшину, прошедшим боевую закалку на Халхин-Голе, на финской войне. Старшие товарищи заботливо оберегали его, не разрешали лезть в пекло. Иногда подшучивали при этом:
- Ты же у нас "сын полка".
Первый фронтовой снимок Слуцкого был напечатан 5 августа с таким пояснительным текстом: "Действующая армия. Орудийный расчет сержанта Дембовского громит фашистские укрепления". Это все же вдали от переднего края. Затем появилась фотография "Минометный расчет ведет огонь". Это уже поближе к передовой. Позже пошли снимки с самого "передка". Неизменно за двумя подписями - Слуцкого и кого-либо из его шефов. 21 сентября из-под Киева он прислал фотографии, подписанные только своей фамилией. Из них мы опубликовали одну: "Пулеметчики Д. Зубов и И. Сангин ведут огонь по противнику из захваченного у немцев пулемета".
Это был последний снимок Слуцкого. Где, когда, при каких обстоятельствах он погиб - неизвестно.
28 сентября
Перечитывая этот номер "Красной звезды", невольно задерживаюсь на статье "Уманская яма". Я помню историю этой статьи так, словно все произошло только вчера.
Передали ее в редакцию наши спецкоры Николай Денисов и Петр Олендер. В одном из сел под Харьковом встретили они старшего политрука Сергея Езерского, только что вырвавшегося из немецкого плена. Захватили его гитлеровцы раненым и отправили поначалу в концлагерь близ местечка Голованевское, потом перевели под Умань в так называемую "Уманскую яму". Это огромный карьер длиною в триста метров с отвесными стенками высотой в 15 метров. Согнали туда не только военнопленных, а и множество мирных жителей - стариков, женщин, детей. Голод, пытки, истязания, травля собаками, расстрелы по малейшему поводу и без повода - все было здесь.
- Прежде я бы просто не поверил, что такое возможно, - сказал Езерский нашим спецкорам.
Корреспонденты записали его рассказ - одно из первых свидетельств о кровавых преступлениях фашистов в столь широком масштабе. Правильно оценили значимость этого свидетельства. Но как передать его в редакцию? Прямой военной связи с Москвой поблизости не оказалось. Воспользовались аппаратом "Морзе" в какой-то небольшой воинской части. Передача их беседы с Езерским велась всю ночь по очень сложной цепочке связи через два-три передаточных пункта.
Далеко не уверенные в том, что корреспонденция, отправленная таким кружным путем, дойдет до редакции, Денисов и Олендер поспешили рано утром в Харьков, на прямой провод с Москвой. При въезде в город увидели на площади возле радиорепродуктора внушительную толпу. Вылезли из машины, подошли ближе. Знакомые фразы.
- Так это же наше! - воскликнул Денисов.
Да, это была их беседа с Езерским.
Мы получили ее, когда началось уже печатание очередного номера газеты. Но ради такого материала стоило задержать ее. Остановили ротационную машину. Беседа с Езерским срочно была набрана и поставлена в номер.
Не часто мне приходилось поступать так, и потому этот случай не мог не запомниться.
Рядом с корреспонденцией "Уманская яма" очень кстати пришлись стихи Янки Купалы в переводе Михаила Голодного. Они прозвучали словно отклик на злодеяния гитлеровцев.
Партизаны, партизаны,
Белорусские сыны!
Бейте ворогов поганых,
Режьте свору окаянных,
Свору черных псов войны.
Вас зову я на победу,
Пусть нам светят счастьем дни,
Сбейте спесь у людоедов,
Ваших пуль в лесу отведав,
Потеряют спесь они.
Слышу плачь детей в неволе,
Стоны дедов и отцов,
И кровавый колос в поле
На ветру шумит: доколе
Мне глядеть на этих псов?
За сестер, за братьев милых,
За сожженный хлеб и кровь
Рвите из проклятых жилы,
В пущах ройте им могилы.
- Смерть за смерть и кровь за кровь!
Савва Дангулов принес статью генерал-майора авиации Д. Д. Грендаля.
Была в Красной Армии династия Грендалей, хорошо известная не только в военных кругах. Один из этой династии - Семен Давыдович Грендаль, крупный ученый-артиллерист, генерал-полковник, профессор, не раз выступал в "Красной звезде". Он умер в 1940 году. А вот теперь на страницах газеты появился другой Грендаль - младший брат артиллериста. Статья его называлась "Борьба с воздушными десантами врага".
Весьма авторитетный автор утверждает, что все попытки немецкого командования высадить воздушные десанты на нашу территорию потерпели полный крах! А ведь у гитлеровцев был немалый опыт десантных операций. Они широко практиковали их в Норвегии, Голландии и других странах Западной Европы.
То, что этот опыт оказался негожим в Советской стране, Д. Грендаль объясняет принципиально иными социальными условиями: прочностью нашего тыла, сплоченностью народа с армией, высоким моральным духом наших войск.
Статья обильно оснащена фактическим материалом, яркими, запоминающимися примерами.
Во время июльских боев на Западном фронте враг высадил неподалеку от железнодорожной станции, зашифрованной автором буквой "А", два десанта парашютный и посадочный. По замыслу они должны были открыть дорогу наземным частям в ближайший город. На уничтожение этих десантов выступила дивизия полковника Гурьева. Ее артиллеристы огнем заставили десантников покинуть район высадки, оттеснили их на шоссе, а там гитлеровцы были встречены стрелковыми батальонами и полностью уничтожены.
Другой пример. Во время боев в Голландии и Бельгии немецкие парашютисты несколько раз прибегали к тактическому приему, впоследствии названному "охватом сверху": десанты сбрасывались прямо на боевые порядки противника, чтобы дезорганизовать их. За время военных действий против СССР гитлеровцы лишь однажды обратились к этому приему - в начале июля на Северо-Западном фронте. Немало парашютистов опустилось прямо на боевые порядки нашей пехоты. Этим ограничивались возможности применения против парашютистов артиллерийского и даже пулеметного огня, на что, очевидно, и делался расчет. Однако наши солдаты бросились в яростную штыковую атаку и тоже полностью истребили весь десант. После этого немцы сразу же отказались от "охвата сверху".
- Что это за передовая? - обрушился он на меня. - Почему такой спокойный тон? Так и в мирное время писать не годится... Ставьте другую!
Мехлис привык, что в "Правде" всегда имелись в запасе пять-шесть уже сверстанных и вычитанных передовых статей. Когда он браковал одну, ему тут же давали другую. Замена всегда была. Рассказывали, впрочем, что и в "Правде" однажды возникло критическое положение. Прочитал Мехлис передовую - не понравилась, бросил ее под стол, в корзинку. Предложили другую - тоже отправил в корзинку. Так же было и с третьей, и с четвертой, и с пятой.
- Давайте следующую! - потребовал он.
А ему отвечают:
- Больше нет...
Тогда он, поплевав на пальцы, стал вытаскивать из корзинки одну за другой забракованные передовые и снова читал их, уже более снисходительно.
Не знаю, было ли так на самом деле или выдумано, но, даже если это и выдумка, она вполне соответствует характеру Мехлиса.
"Красной звезде" трудно было тягаться с довоенной "Правдой". В лучшем случае мы имели в запасе одну-две передовых. Но в тот день никакого запаса у нас не было. Я взмолился:
- Лев Захарович! Газета не выйдет.
- Ничего, - ответил он, - выйдет. Идите в мою комнату и пишите новую передовую.
Назвал тему, дал даже заголовок - "Смерть зарвавшемуся врагу", распорядился насчет машинки и машинистки. Прошел я в комнату, где он только спал в военное время, принялся диктовать текст новой передовой прямо на машинку. Сейчас мне даже самому не верится, как это я сумел, но через 35 минут новая передовая была готова. Мехлис прочитал ее, кое-что поправил и, очевидно, для того только, чтобы ободрить меня после жестокого урока, сказал, кивнув на передовую:
- Совсем другое дело...
А теперь осталось сказать - не в порядке оправдания, а только для прояснения истины, - почему я, редактируя "Красную звезду", не писал ничего, кроме передовых. Ведь, бывая в действующей армии, я встречался и беседовал с многими интересными людьми, был свидетелем ряда важных событий, мог бы, кажется, написать о своих впечатлениях. Писал же до "Красной звезды", будучи корреспондентом "Правды", и печатался часто. Но на фронт я выезжал обычно с кем-либо из писателей. Писали они, а мое дело, казалось мне, помочь им сполна реализовать свои творческие возможности.
Отнюдь не ради нескольких строчек в газете колесил я по фронтам. То, что похвально для корреспондента, не так похвально для редактора. Редактор военной газеты должен был видеть войну своими глазами для того прежде всего, чтобы знать, чего ждут от газеты читатели, чем газета может быть полезна им.
В книге "Записки молодого человека" Константин Симонов писал, что редактор "имел привычку лично следить за работой своих корреспондентов. Лично отправлять их на фронт и вызывать оттуда, лично давать задания, лично ругать их и лично (изредка) хвалить".
Я действительно лично посылал корреспондентов на фронт, часто спускался в метро "Кировская", где размещался узел связи Генштаба, и вел с ними переговоры по бодо. Делал я это потому, что от них зависела судьба газеты. Но при этом, откровенно скажу, душу мою "точил червь", как бы кто-нибудь из тех, кто находился на другом конце телеграфного провода, не сказал и даже не подумал: лих-де редактор "снимать стружку", сидя в Москве, а вот бы сам попробовал... И приходилось пробовать...
* * *
...Такие вот воспоминания и размышления навеяла на меня через десятки лет моя собственная корреспонденция "Под Новгородом", напечатанная 26 сентября 1941 года. Единственная за все время войны!
27 сентября
Опубликована статья Ильи Эренбурга "Киев". Столько в ней боли и гнева, что и сегодня ее невозможно читать без волнения!
"На войне нужно уметь переносить горе. Горе питает сердце, как горючее - мотор. Горе разжигает ненависть. Гнусные чужеземцы захватили Киев. Это - горе каждого из нас. Это горе всего советского народа. Его звали "матерью русских городов". Он был колыбелью нашей культуры. Когда предки гитлеровцев еще бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права и справедливости. В Киеве расцвело изумительное искусство, славянская Эллада. Берлинские выскочки, самозванцы топчут сейчас древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева бесчинствуют погромщики Гитлера.
Киев был светлым и пышным - он издавна манил к себе голодных дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал из пепла. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева.
Здесь кровью были скреплены судьба России и судьба Украины: истоки одной реки, корни одного леса. И теперь горе украинского народа - горе всех советских людей. В избах Сибири и в саклях Кавказа женщины с тоской думают о городе-красавце.
Мы помним героев Киевского арсенала - это были первые бои за свободу. Бури революции освежили Киев. Я был там этой весной. Я не узнал родного города. На окраине выросли новые кварталы. Липки стали одним цветущим садом. В университете дети пастухов сжимали циркуль и колбу - перед ними раскрывался мир, как раскрываются поля, когда смотришь вниз с крутого берега Днепра.
Настанет день, и мы узнаем изумительную эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям. Ополченцы сражались рядом с красноармейцами, и до последней минуты в немецкие танки летели гранаты, бутылки с горючим. Подступы к городу залиты вражьей кровью...
Сожмем крепче зубы. Немцы в Киеве - эта мысль кормит нашу ненависть. Мы будем за многое мстить, мы отомстим им и за Киев. В восемнадцатом году они тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры тогда вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Тогда они унесли свои кости. Их дети не унесут и костей...
Мы освободим Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как птица древних Феникс, Киев восстанет из пепла, молодой и прекрасный. Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду. Сомкнем ряды. Нам есть за что драться: за Родину, за наш Киев".
* * *
Со временем забывается многое. Но есть события, над которыми время не властно. С первых же дней войны наши газетные страницы обильно заполнялись материалами с Юго-Западного фронта. Конечно, нам тогда неизвестен был пресловутый гитлеровский "план Барбаросса". Не знали мы, что на оперативной карте немецкого генштаба одна из главных стрел нацелена на Киев и помечен даже срок его захвата - всего несколько дней! Но и не зная этого, не надо было долго задумываться, чтобы понять, куда рвутся фашистские танки на юго-западном направлении.
Еще в августе меня вызвали в ЦК партии и спросили, кто освещает положение на Юго-Западном фронте? Я доложил, что там работают писатели Борис Лапин и Захар Хацревин, журналисты Александр Шуэр и Сергей Сапиго. Мне посоветовали усилить эту группу:
- Сталин сказал, что Киев надо отстаивать любой ценой... С Киева глаз не спускайте!..
Мы командировали туда еще троих спецкоров - Якова Сиславского, Бориса Абрамова и Алексея Крылова. Густо пошли материалы с Юго-Западного фронта. Правда, печатались они с грифом "Действующая армия", изредка указывался фронт. Но когда гитлеровцы прорвались ближе к Киеву, мы прямо и открыто сказали, что над столицей Украины нависла грозная опасность.
Впервые Киев был упомянут на страницах "Красной звезды" (без туманного обозначения "К") 7 сентября. Статья называлась "Ночные действия артиллерии на подступах к Киеву". В ней рассказывалось об опыте артиллеристов, но вынесенных в заголовок слов - "на подступах к Киеву" - было достаточно, чтобы читатель понял что к чему. В последующие дни на страницах газеты появились более конкретные материалы о битве за Киев. В их числе - репортаж Абрамова и Сиславского "Защитники Киева", очерк Лапина и Хацревина "Киев в эти дни"...
Это был последний очерк о сражающемся Киеве и последнее печатное слово Лапина и Хацревина.
"Проезда нет! - говорит постовой. Мы слезаем с грузовика и некоторое время идем вдоль оврага.
Вот он - передний край киевской обороны. Неровная линия башен и крыш. Дорога ведет прямо к немецким позициям. Она желта и светится на солнце".
Так начинается этот очерк. В нем немало щемящих сердце точных деталей из жизни Киева, ставшего прифронтовым городом. И много лирики.
"Прекрасен Киев в сентябрьские дни. На каштанах и липах пробиваются первые желтые листы. Их подожгла осень. На тротуарах новая киевская толпа ополченцы в военных гимнастерках... Мостовые перегорожены баррикадами.
Начались занятия в школах. Дети учатся прилежно, старательно, но старшеклассников тянет туда, на окраины и в пригороды, откуда доносятся глухие удары орудий, где вспыхивает внезапный огонь ночного боя.
- У меня вчера шесть ребят собрались бежать на фронт. Все взбудоражены. Один говорит: "Пустите бить фашистов, буду шесть дней воевать, а седьмой учиться", - рассказывала нам учительница Анна Федоровна Русова.
Несколько дней назад по Крещатику своим ходом прошел захваченный под Киевом тяжелый немецкий танк. На танке нарисована военная эмблема: буйвол с задранным вверх хвостом. Танк этот стоит в городском саду на забаву детям. Они... снова берут его в плен, подкрадываются к его гусеницам с бутылками. Маленькие киевляне - такой же смелый народ, как и взрослые.
...Сегодняшний Киев - суровый, трудовой, яростный, бессмертный советский город. И ополченцы, и санитарки, выносящие раненых, и старые рабочие-арсенальцы, снова приготовившиеся к боям по прошествии двадцати с лишним лет... и пушки, стоящие в глубине дворов, и части Красной Армии... и очередь у кассы цирка - все это наш Киев, героический Киев".
О том, что Киев может быть скоро сдан, и мысли не допускали. Мне сказали, что одно только упоминание о возможности оставления Киева приводило Сталина в ярость. Из Ставки в те дни одна за другой следовали на Юго-Западный фронт директивы: "Во что бы то ни стало удерживать Киев..." "Киев не оставлять и мостов не взрывать". Но когда на киевском направлении обстановка катастрофически осложнилась и над войсками, оборонявшимися там, нависла угроза окружения, Ставка приняла - увы, с опозданием! - решение об отводе наших армий. 19 сентября Киев был оставлен. Сообщение об этом опубликовано 22 сентября. Всего две газетных строки: "После многодневных, ожесточенных боев наши войска оставили Киев".
Это горестное известие настигло меня на Северо-Западном фронте. Когда вернулся в Москву, сразу же перелистал "Правду", "Известия", другие центральные газеты. Кроме сообщения Информбюро, ничего там не нашел никаких комментариев, никаких подробностей. Секретарь редакции сказал, что было указание всем редакторам "в подробности не вдаваться".
А мы и не располагали подробностями. Ни один из семи корреспондентов "Красной звезды", работавших на Юго-Западном фронте, не прислал ни строчки. Связь с ними оборвалась.
Отправился я в Генштаб, но и там мало что узнал.
Вернулся в редакцию в тягостном настроении. В это время и зашел ко мне Илья Григорьевич. До того он успел уже просмотреть корреспондентские папки, ничего там не нашел о последних днях Киева. Спрашивает меня:
- Что же будем печатать?
Сказал я ему о том указании, насчет подробностей. Он молча сел против меня в глубокое кресло, задумался. Киев - город его детства и юности, там остались близкие ему люди. Долго сидел, опустив голову. Потом, словно стряхнув с себя оцепенение, сказал:
- Я все же напишу о Киеве... Без подробностей...
Через час-полтора Эренбург принес статью, выдержки из которой я привел выше. Статья Эренбурга "Киев" произвела столь сильное впечатление, что "Красная звезда" не отмалчивалась и в последующем, когда нашим войскам приходилось оставлять города. В одних случаях мы печатали корреспонденции спецкоров, уходивших из этих городов, как правило, с последними его защитниками. В других - опять выступал Эренбург. Эти свои статьи Илья Григорьевич озаглавливал всегда именем сданного города: "Одесса", "Курск", "Севастополь"... И потом, когда началось изгнание гитлеровцев с нашей земли, его же статьи о взятии городов печатались под аналогичными заголовками, только чередовались они, так сказать, в обратном порядке: "Орел", "Курск", "Харьков", "Киев"... Забегая вперед, отмечу, что была в "Красной звезде" еще и другая статья Эренбурга с заглавием "Киев". Появилась она так. Где-то в середине сентября сорок второго года беседовал я с Ильею Григорьевичем о разных наших редакционных делах. Вспомнили его статью, которой мы откликнулись на захват противником Киева.
- Да, вот уже год хозяйничают там оккупанты, - сказал раздумчиво Эренбург.
- Невеселая дата, - откликнулся я. - Но, может быть, надо что-то сказать по этому поводу в газете?..
Илья Григорьевич встрепенулся:
- Конечно, надо!.. И сейчас как раз нужны "подробности", документы...
За этим дело не стало. Немедленно ушла телеграмма нашим фронтовым корреспондентам, а иностранному отделу было поручено посмотреть, что пишут о Киеве немецкие газеты и журналы. 26 сентября на стол Эренбурга легла толстая пачка разнообразных материалов. В том числе - несколько фотографий. Не помню точно, то ли их прислали с Юго-Западного фронта, то ли они были опубликованы в каком-то немецком журнале. Развалины домов, босая девочка, изможденный старик на улицах Киева. На другом снимке - снова развалины, флаг со свастикой, и на угловом доме табличка: "Эйхгорнштрассе". Все это было передано Эренбургу. Из других документов мы узнали, что есть в Киеве и улица Гитлера, и улица Геринга...
В тот же вечер Илья Григорьевич принес мне статью под знакомым названием - "Киев". Горестную и яростную.
В здании украинского Совнаркома оккупанты разместили, оказывается, "Центральное торговое общество для Востока". Эренбург комментирует: "Там сидят колбасники, которым поручено содрать с Украины семь шкур и восьмую".
Из этой же его статьи миллионы людей - у нас и за рубежом - впервые узнали о существовании зловещего Бабьего Яра. "В Бабьем Яру, - писал Илья Григорьевич, - расстреляли пятьдесят пять тысяч киевлян. Расстреливали из пулеметов. С тех пор не проходит дня без казней".
Выдержка из дневника венгра Киша Иштвана о том, каким он увидел Киев: "Разрушенные дома, разбитая мебель. И все это идет на топку. На Днепре затонувшие пароходы, мост взорван. Жизни нет". И сразу вслед за этим - крик души Ильи Григорьевича: "Я вспоминаю живой Киев, веселую толпу на Крещатике, золото сентябрьских деревьев. Днепр с Владимирской горки пристань, пароходы, гудки заводов, детский смех и прекрасные, чуть изумленные глаза девушки. Где она? Расстреляна на Бабьем Яру или чистит свинарню у прусского колбасника?"
Еще один документ и комментарии к нему писателя:
"Немцы захватили Киев, но не поставили на колени древний город. Раздраженно пишет колонизатор в "Кракауер цейтунг": "Спокойствие киевлян невозможно побороть, оно сделало их нечувствительными к любым средствам принуждения". Мы знаем, что это значит, - морят голодом, пытают в гестапо, отбирают дочерей и шлют их в Германию, расстреливают, вешают..."
Эренбург не был бы Эренбургом, если бы, рассказав об ужасах в оккупированном Киеве, поставил на этом точку. Он продолжает:
"Почему "спокоен" Киев? Киев ждет. Ждет среди развалин, среди запустения, среди немецких окриков... среди обид и виселиц.
Киев слушает: что на Волге? Что на Тереке? Что на Неве?..
Мы мстим за тебя, Киев. Этим мы дышим, этим живем..."
Дошел голос писателя и в оккупированный Киев. Многострадальные киевляне слушали его статью по радио, читали в листовках и подпольных газетах.
* * *
Вернусь, однако, к событиям тех дней, когда вышла газета с первой статьей Эренбурга "Киев".
Танковые группы Клейста и Гудериана, наносившие одновременный удар с юга и севера, соединились 15 сентября в районе Лоховиц, сомкнув кольцо вокруг киевской группировки наших войск. А непосредственно на Киев навалилась самая мощная из немецких полевых армий - 6-я, имевшая в своем составе двадцать одну дивизию. Ожесточенные бои продолжались до 27 сентября. Многим удалось вырваться из вражеского кольца, многие ушли к партизанам, но десятки тысяч советских бойцов и командиров погибли в неравной борьбе.
Не миновала беда и корреспондентов "Красной звезды", работавших на Юго-Западном фронте. Из окружения удалось выбраться лишь двоим Сиславскому и Абрамову. Кроме Шуэра и Сапиго, о которых я уже рассказывал, погибли тогда же писатели Борис Лапин и Захар Хацревин. Нашлись очевидцы последних дней их жизни. До нас дошли потрясающие подробности.
Хацревин давно был нездоров. Я узнал об этом еще на Халхин-Голе, хотя он старательно скрывал свою болезнь. Перед вторым своим отъездом в Киев Хацревин в добавок еще простудился, подскочила температура. Когда он зашел ко мне вместе с Лапиным попрощаться, я не заметил ухудшения в его здоровье. И, думаю, не потому, что мне отказала элементарная наблюдательность, а потому, что Хацревин артистически разыгрывал роль здорового человека: внешне был бодр, жизнерадостен, остроумно шутил.
При выходе же из киевского котла он окончательно выбился из сил: задыхался от кашля, горлом хлынула кровь. Идти самостоятельно уже не мог его несли на плащ-палатке. Какой-то полковник с танкистскими петлицами приказал Лапину отнести Хацревина в лес, где "должен быть врач", а самому вернуться и продолжать попытки выйти из окружения. Лапин ответил на это так, как мог ответить только преданный друг:
- Я не могу, я не имею права оставить его...
В ноябре мне принесли проект приказа об исключении Лапина и Хацревина из списков личного состава "Красной звезды", как пропавших без вести. На чудо я уже не надеялся, но, щадя Илью Григорьевича Эренбурга и его дочь Ирину - жену Лапина, подписал такой приказ лишь в феврале сорок второго года.
* * *
Погиб в киевском окружении и Абрам Слуцкий - самый молодой из наших фоторепортеров. Профессиональные азы он постигал в фотокружке Московского Дворца пионеров. В "Красную звезду" пришел незадолго до войны, едва ли не со школьной скамьи. В штат редакции был зачислен учеником.
Длинноногий, по-мальчишески угловатый, с нежными чертами лица и не менее нежной душой, он производил впечатление не оперившегося еще птенца. По этой причине его звали только Абрашей. Тем не менее у Слуцкого уже тогда угадывались задатки будущего фотомастера. Он был одержимо влюблен в свою профессию. Необыкновенно воодушевлялся при появлении его снимков на страницах газеты. Обладал такими немаловажными для фоторепортера качествами, как быстрота и настойчивость. Рассказывали мне о таком эпизоде. Как-то мы командировали Слуцкого на чкаловский аэродром обслуживать какой-то важный перелет. Как ни строги были тамошние порядки, он оказался у самолета первым и оставался на аэродроме всю ночь, хотя все остальные фотокорреспонденты до утра разошлись по домам.
На фронт мы впервые пустили Слуцкого только в начале августа и то на пару с кем-то из бывалых фотожурналистов. Да и в дальнейшем он сопутствовал обычно Дмитрию Бальтерманцу, Михаилу Бернштейну, Федору Левшину, прошедшим боевую закалку на Халхин-Голе, на финской войне. Старшие товарищи заботливо оберегали его, не разрешали лезть в пекло. Иногда подшучивали при этом:
- Ты же у нас "сын полка".
Первый фронтовой снимок Слуцкого был напечатан 5 августа с таким пояснительным текстом: "Действующая армия. Орудийный расчет сержанта Дембовского громит фашистские укрепления". Это все же вдали от переднего края. Затем появилась фотография "Минометный расчет ведет огонь". Это уже поближе к передовой. Позже пошли снимки с самого "передка". Неизменно за двумя подписями - Слуцкого и кого-либо из его шефов. 21 сентября из-под Киева он прислал фотографии, подписанные только своей фамилией. Из них мы опубликовали одну: "Пулеметчики Д. Зубов и И. Сангин ведут огонь по противнику из захваченного у немцев пулемета".
Это был последний снимок Слуцкого. Где, когда, при каких обстоятельствах он погиб - неизвестно.
28 сентября
Перечитывая этот номер "Красной звезды", невольно задерживаюсь на статье "Уманская яма". Я помню историю этой статьи так, словно все произошло только вчера.
Передали ее в редакцию наши спецкоры Николай Денисов и Петр Олендер. В одном из сел под Харьковом встретили они старшего политрука Сергея Езерского, только что вырвавшегося из немецкого плена. Захватили его гитлеровцы раненым и отправили поначалу в концлагерь близ местечка Голованевское, потом перевели под Умань в так называемую "Уманскую яму". Это огромный карьер длиною в триста метров с отвесными стенками высотой в 15 метров. Согнали туда не только военнопленных, а и множество мирных жителей - стариков, женщин, детей. Голод, пытки, истязания, травля собаками, расстрелы по малейшему поводу и без повода - все было здесь.
- Прежде я бы просто не поверил, что такое возможно, - сказал Езерский нашим спецкорам.
Корреспонденты записали его рассказ - одно из первых свидетельств о кровавых преступлениях фашистов в столь широком масштабе. Правильно оценили значимость этого свидетельства. Но как передать его в редакцию? Прямой военной связи с Москвой поблизости не оказалось. Воспользовались аппаратом "Морзе" в какой-то небольшой воинской части. Передача их беседы с Езерским велась всю ночь по очень сложной цепочке связи через два-три передаточных пункта.
Далеко не уверенные в том, что корреспонденция, отправленная таким кружным путем, дойдет до редакции, Денисов и Олендер поспешили рано утром в Харьков, на прямой провод с Москвой. При въезде в город увидели на площади возле радиорепродуктора внушительную толпу. Вылезли из машины, подошли ближе. Знакомые фразы.
- Так это же наше! - воскликнул Денисов.
Да, это была их беседа с Езерским.
Мы получили ее, когда началось уже печатание очередного номера газеты. Но ради такого материала стоило задержать ее. Остановили ротационную машину. Беседа с Езерским срочно была набрана и поставлена в номер.
Не часто мне приходилось поступать так, и потому этот случай не мог не запомниться.
Рядом с корреспонденцией "Уманская яма" очень кстати пришлись стихи Янки Купалы в переводе Михаила Голодного. Они прозвучали словно отклик на злодеяния гитлеровцев.
Партизаны, партизаны,
Белорусские сыны!
Бейте ворогов поганых,
Режьте свору окаянных,
Свору черных псов войны.
Вас зову я на победу,
Пусть нам светят счастьем дни,
Сбейте спесь у людоедов,
Ваших пуль в лесу отведав,
Потеряют спесь они.
Слышу плачь детей в неволе,
Стоны дедов и отцов,
И кровавый колос в поле
На ветру шумит: доколе
Мне глядеть на этих псов?
За сестер, за братьев милых,
За сожженный хлеб и кровь
Рвите из проклятых жилы,
В пущах ройте им могилы.
- Смерть за смерть и кровь за кровь!
Савва Дангулов принес статью генерал-майора авиации Д. Д. Грендаля.
Была в Красной Армии династия Грендалей, хорошо известная не только в военных кругах. Один из этой династии - Семен Давыдович Грендаль, крупный ученый-артиллерист, генерал-полковник, профессор, не раз выступал в "Красной звезде". Он умер в 1940 году. А вот теперь на страницах газеты появился другой Грендаль - младший брат артиллериста. Статья его называлась "Борьба с воздушными десантами врага".
Весьма авторитетный автор утверждает, что все попытки немецкого командования высадить воздушные десанты на нашу территорию потерпели полный крах! А ведь у гитлеровцев был немалый опыт десантных операций. Они широко практиковали их в Норвегии, Голландии и других странах Западной Европы.
То, что этот опыт оказался негожим в Советской стране, Д. Грендаль объясняет принципиально иными социальными условиями: прочностью нашего тыла, сплоченностью народа с армией, высоким моральным духом наших войск.
Статья обильно оснащена фактическим материалом, яркими, запоминающимися примерами.
Во время июльских боев на Западном фронте враг высадил неподалеку от железнодорожной станции, зашифрованной автором буквой "А", два десанта парашютный и посадочный. По замыслу они должны были открыть дорогу наземным частям в ближайший город. На уничтожение этих десантов выступила дивизия полковника Гурьева. Ее артиллеристы огнем заставили десантников покинуть район высадки, оттеснили их на шоссе, а там гитлеровцы были встречены стрелковыми батальонами и полностью уничтожены.
Другой пример. Во время боев в Голландии и Бельгии немецкие парашютисты несколько раз прибегали к тактическому приему, впоследствии названному "охватом сверху": десанты сбрасывались прямо на боевые порядки противника, чтобы дезорганизовать их. За время военных действий против СССР гитлеровцы лишь однажды обратились к этому приему - в начале июля на Северо-Западном фронте. Немало парашютистов опустилось прямо на боевые порядки нашей пехоты. Этим ограничивались возможности применения против парашютистов артиллерийского и даже пулеметного огня, на что, очевидно, и делался расчет. Однако наши солдаты бросились в яростную штыковую атаку и тоже полностью истребили весь десант. После этого немцы сразу же отказались от "охвата сверху".