Страница:
Как перекликается это с тем, что мы читали потом в романе Константина Симонова "Живые и мертвые"! Помните диалог Серпилина с пленным немецким генералом? "К сожалению, - говорит тот генерал, - мы, кажется, научили вас воевать". На что Серпилин отвечает: "А мы вас отучим!.."
* * *
Впервые выступил на страницах "Красной звезды" Владимир Ставский. Читатели уже знают, что я и он делили радости и печали, труды и заботы еще в "Героической красноармейской", а потом на финской войне. По всем "законам" фронтового братства мы и теперь, казалось бы, должны были работать в одной газете. Не получилось так: в первый же день Отечественной войны Ставского прикомандировали к "Правде".
Но мы часто встречались. Приезжая с фронта, Ставский непременно заглядывал ко мне - поговорить было о чем. Вот и вчера зашел. Рассказал поучительную историю из боевой жизни одного артиллерийского полка.
Четыре связиста во главе с сержантом Николаем Микуровым заняли в березовом лесочке старый блиндаж и разместили там промежуточный пункт связи. Два дня работали спокойно, если не считать артобстрелов, а на третий день появились гитлеровцы, стали забрасывать блиндаж гранатами. Раздался окрик: "Русс, сдавайсь!" В ответ связисты открыли огонь из винтовок и сразу уложили двоих неприятельских солдат. Затем - третьего. Те начали планомерную осаду блиндажа. А тут, как назло, нарушилась связь с полком помощи ждать неоткуда.
Один из связистов запаниковал:
- Не спасемся! Все равно смерть!
Сержант сурово одернул его:
- Какая смерть! Что ты раскис! Будем отстреливаться. Сколько немцев уже убито. Их стало меньше. Сдаваться не будем. Позор - и потом замучают... Последняя пуля для себя. Ясно?
Но паникер выскочил из блиндажа с поднятыми вверх руками и был пристрелен кем-то из своих товарищей. Их осталось трое.
Они продержались до вечера. А к вечеру подоспела подмога. Блиндаж был деблокирован, бойцы, верные своему долгу, спасены.
- Об этом я только что написал очерк, - заключил Ставский.
- Ты что же, пришел меня дразнить? - спросил я. - Давай сюда твой очерк.
- Как давай? А Поспелов?..
- Это беру на себя. Обожди...
Оставив Ставского в своей комнате, я спустился этажом ниже к главному редактору "Правды". Жили мы дружно, одной семьей, и я рассчитывал, что уговорю Петра Николаевича отдать очерк Ставского "Красной звезде". Поспелов уже познакомился с рукописью, она готовилась в набор. Моя просьба как будто запоздала. Но Петр Николаевич вдруг предложил:
- Давай оба его напечатаем.
Так очерк Ставского был опубликован одновременно в "Правде" и "Красной звезде". В двух номерах - за 19 и 20 декабря.
20 декабря
С начала нашего контрнаступления прошло две недели. Времени не так уж много, но у войны свои измерения. За пятнадцать дней многое увидено, многое осмыслено и переосмыслено. Вот напечатана еще одна статья Коломейцева "Бой на окружение". Вроде бы продолжение старой темы. Тема-то старая, а опыт новый. Автор высказал немало ценнейших в данный момент соображений.
Обрадовал Высокоостровский: прислал из 10-й армии статью командующего генерал-лейтенанта Ф. И. Голикова "Фланговый удар по войскам Гудериана". Она созвучна недавней нашей передовице. Автор свидетельствует:
"Опыт первых дней наступления научил нас многому. Он прежде всего показал, что наступающие войска должны по возможности избегать лобовых атак. Надо умело находить фланги противника, стыки между его частями и смело устремляться туда. Это позволяет не просто теснить противника, но обходить его, окружать и уничтожать полностью. Немцы очень чувствительны к охватам. Они воюют преимущественно вдоль дорог, имеют большое количество автотранспорта и других подвижных средств, зависящих от дороги, и поэтому крайне болезненно воспринимают выход даже небольшого нашего отряда на их коммуникации".
Среди других острых проблем в статье был освещен извечный вопрос - о месте штаба в бою:
"Практика первых дней наступления еще раз подтвердила необходимость максимального приближения штабов к своим войскам. Это облегчает связь с частями, ставит штабы в центр всей боевой деятельности, дает возможность правильно и своевременно учитывать обстановку. У нас был случай, когда командование одной части не поняло этого важнейшего требования наступательного боя. Что же получилось в итоге? Подразделения этой части вплотную подошли к важному населенному пункту, но приказа о взятии его из штаба не поступало. Как потом выяснилось, штаб оторвался от своих наступающих подразделений. Растерявшийся вначале противник уже начал было приводить себя в порядок и подтягивать резервы для контратаки. Пришлось действовать через голову штаба части..."
Генерал Голиков из-за скромности умолчал, что "действовать через голову штаба части" пришлось ему. Об этом нам рассказал Высокоостровский, который был рядом с командармом во время той баталии. Рассказал нам спецкор, что то был штаб не части, а дивизии, а подразделения - полки. Но решили ничего не менять, оставить так, как написал Голиков...
Должен сказать, что каждая статья командующего фронтом или командарма расценивалась у нас как "гвоздь" номера. Мы знали, что эти статьи принимались в войсках с вниманием и интересом. Это знали и они, и нет сомнений, что поэтому считали выступления в газете своим долгом, а быть может, и делом чести.
Статьи столь авторитетных авторов не залеживались. Вот сегодня мы получили статью Голикова, и завтра, 21 декабря, ее уже будут читать в войсках. Сегодня же мы получили еще одну статью командарма, и она тоже ушла в набор для завтрашнего номера газеты.
Сразу после освобождения Ростова-на-Дону корреспонденту по Южному фронту Лильину было дано задание: просить у командующего 56-й армии генерал-лейтенанта Ф. Т. Ремизова статью об опыте Ростовской наступательной операции. Ремизов согласился, но предупредил, что напишет не вдруг: надо, мол, поразмыслить. Получили его статью через неделю. Называлась она не больно оригинально: "Поучительная операция". Однако действительно содержала много поучительного.
Жуков, просматривая "Красную звезду", где напечатаны статьи двух командующих армиями, сказал:
- Ишь расписались наши командармы!..
Сказано это было с явным одобрением. Я, воспользовавшись случаем, снова завел разговор о его выступлении в "Красной звезде". Но опять безрезультатно.
* * *
В газете по-прежнему туговато со стихами. И нетрудно представить, как мы обрадовались, когда Симонов выложил сразу три стихотворения. Напечатали мы их под общим заголовком "Возвращение". Первое стихотворение "Товарищ" - хорошо известно. Симонов его сам любил и включал во все свои поэтические сборники и собрание сочинений. Сюжет был навеян трагическим событием, с которым столкнулся Симонов в августе, когда вместе с членом Военного совета 51-й армии корпусным комиссаром А. С. Николаевым оказался на Арабатской стрелке. Напомню, что ночью туда внезапно высадились немцы и уничтожили нашу стрелковую роту, оборонявшую эту узенькую полоску советской земли. Не у кого было даже спросить, как здесь все происходило. Всматриваясь в поле недавнего боя, показывая на павших, Николаев сказал:
- Эти лежат лицом вперед, на Запад. Приняли смерть в бою, сражались до конца...
Его слова глубоко запали в душу поэта и вот вылились в стихи:
На пятый день под яростным огнем
Упал товарищ к Западу лицом.
Прочитав эти стихи, я спросил Симонова:
- Это оттуда, с Арабатской стрелки?
- И оттуда, и отсюда, - ответил он. - Везде, в каждом бою так...
Второе стихотворение - "Дорога" - является как бы второй частью его знаменитого "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...", но только
Дорога стала не такой,
Какой видал ее в июле,
Как будто сильною рукой
Мы вспять ее перевернули.
Эти стихи навеяны наступлением на Михайлов - Богородицк армии генерала Голикова. В них есть и тот самый эпизод с двумя факельщиками, поджигавшими деревню и расстрелянными по приказу командарма. Его, как, наверное, помнит читатель, я вычеркнул из очерка Симонова. А вот в стихах ему нашлось место. Стихи - не "документ"!
Третье стихотворение, тоже хорошо известное, - "Майор привез мальчишку на лафете...". В "Красной звезде" оно имело заголовок "Воспоминание" и начиналось строфой, которой в книгах нет:
Сейчас, когда по выжженным селеньям
Опять на Запад армия пошла,
Я вижу вновь июньские сраженья,
Еще не отомщенные дела.
Снял Симонов и последние два четверостишия:
За тридевять земель, в горах Урала,
Твой мальчик спит. Испытанный судьбой,
Я верил - мы во что бы то ни стало
В конце концов увидимся с тобой.
Но если нет - когда придется свято
Ему, как мне, идти в такие дни,
Вслед за отцом, по праву, как солдату,
Прощаясь с ним, меня ты помяни.
* * *
Много лет спустя я спросил Симонова, почему он отказался от этих строк. Ответ последовал такой:
- Понимаешь, в художественном отношении они не того...
Я пожал плечами:
- На войне они были вполне... того!..
- Спорное суждение, - возразил Симонов. Но спорить ему явно не хотелось, и он добавил, улыбнувшись: - Словом, это право автора...
* * *
Очередная статья Ильи Эренбурга выдержана, я бы сказал, в едко-саркастическом тоне:
"Мы не зря пережили тяжкую осень. Мы не зря узнали горечь отступления. Мы закалились. Мы научились бить немцев... Не все им кататься в танках, не все пировать... Завоеватели Парижа удирают из Ливен. "Герои" Фермопил теряют штаны в Алексине. Затаив дыхание, весь мир смотрит, как "непобедимая" германская армия откатывается от Москвы... У немцев не только танки, у них есть пятки, и эти пятки красиво сверкают...
Они пишут: "Русские просто заняли пункты, очищенные нами по соображениям высшей стратегии". Нет, мы не "просто" заняли Ростов и Тихвин. Пришлось предварительно перебить десятки тысяч немцев. Да и немцы не "просто" очищали наши города. Они пробовали удержаться. Их выгнали из Клина. Их выбили из Калинина. "Высшая стратегия"? Объяснение для... остолопов. Когда выполняют стратегические операции, не бросают орудий, орудия не окурки, не теряют танков, танки не булавки... Гитлер может выдать фельдмаршалу Рунштедту орден за очищение Ростова. Он может подарить золотую шпагу фельдмаршалу Леебу за бегство из Тихвина. Он может осыпать бриллиантами мундир фельдмаршала фон Бока за Клин, за Калинин, за Сталиногорск. Он может сказать, что климат Ростова вредоносен для немцев, что гитлеровцы, поглядев в бинокль на Москву, нашли ее малопривлекательной, он может сказать, что зимний ветер дует в спину, это приятней, чем когда дует в лицо. Битый еще может хорохориться..."
У нас в редакции говорили: надо быть Эренбургом, чтобы так разделать главарей третьего рейха, пытающихся скрыть от своих же соотечественников и всего мира масштаб декабрьского поражения!
Имелись в этой статье и такие строки, над которыми редактору следовало бы, пожалуй, призадуматься: "Скоро черед Харькову", "Ленинград, кольцо вокруг тебя разжимается", "Близится час облавы"... Да и сама статья озаглавлена "Близится час". Но... все мы люди-человеки. Все порой увлекаемся сверх меры - и писатели, и редакторы, и даже стратеги...
Однако восторги восторгами, увлечения увлечениями, а и в трезвости Илье Григорьевичу отказать нельзя. В той же статье он предупреждает:
"Мы знаем, что впереди еще много испытаний... Путь наступления долгий путь: деревня за деревней, дом за домом. Немцы понимают, что их ждет. Они будут отчаянно защищаться. Они, возможно, еще не раз попытаются прорвать наш фронт и перейти в контрнаступление... У немцев еще сотни дивизий. У немцев еще тысячи и тысячи танков..."
* * *
С Западного фронта вернулся Василий Гроссман. Он был в прославленной 1-й гвардейской стрелковой дивизии, у генерала Руссиянова. Об этой дивизии и в дни наступления, как и в дни обороны, можно было писать без конца. В номер газеты Гроссман не успел написать, да его и не подгоняли. Мы знали, как он работал. Хотя он приучил себя писать в любой обстановке, в самых, казалось бы, неблагоприятных условиях - в блиндаже у коптилки, в поле, лежа на разостланной постели или в набитой людьми избе, - писал он не торопясь, упорно вкладывая в этот процесс все силы без остатка. По-другому он просто не мог.
Для сегодняшнего номера Василий Семенович принес очерк "Гвардия наступает". Конечно, это еще не было тем широким художественным полотном, которым писатель одарил нас на втором году войны. Вернее говоря, это еще репортаж, но и в нем просматривалось искусство большого мастера портретных характеристик, пейзажа, деталей. Вот начальные строки очерка:
"Поздно ночью пришли мы в штаб дивизии - генерал сидел с начальником штаба за картой. Лицо генерала горит от ветра. Он недавно приехал из полка, глаза улыбаются - и лицо его, и голубые, улыбающиеся глаза удивительно напоминают те лица и глаза, что мы видели в снежной метели, - твердые, уверенные, довольные".
А вот и концовка очерка:
"Гвардейцы идут вперед. Суровый зимний ветер воет над степью, белые облака снега заполняют воздух, земля дымится от поземки - днем и ночью движутся, преследуя врага, гвардейцы Руссиянова, одетые в меховые шапки со спущенными ушами, в большие яловые сапоги, в теплые, пухлые рукавицы. Их молодые лица раскраснелись от ветра, они улыбаются - светлоглазые, белозубые, вдруг выходящие из светлого облака".
* * *
Снимки Бернштейна и Темина из 10-й армии появились в газете с опозданием на три дня. За это мы им обоим "выдали". Они пробовали оправдать задержку многими причинами: самолет был неисправен, непогода. Но им сказали:
- А как же Симонов?..
Вину свою Бернштейн и Темин несколько искупили тем, что привезли хорошие снимки. На фотографиях внушительно выглядит та самая дорога на Запад, о которой писал Симонов. И еще была одна репортерская находка: на сани, в которые впряжена лошадь, погружен малолитражный автомобиль. Под снимком этим подпись: "Зимний тягач" последнего немецкого образца, брошенный при отступлении немцев из г. Епифань".
21 декабря
Накануне вечером заехали в редакцию, чтобы сдать очередной свой репортаж, Милецкий, Хирен и Капустянский. На мой вопрос: "Когда возьмете Волоколамск?" - ответили пожатием плеч, развели руками. Потом не без юмора рассказали, как сами пытались узнать об этом у Рокоссовского. Явились к нему на КП вместе с корреспондентами других газет. Генерал принял их приветливо. А они молчат, ничего не спрашивают: не принято задавать такие вопросы. Рокоссовский, конечно, догадался, зачем пришли журналисты, но тоже молчит. Так помолчали-помолчали, да и стали прощаться. Уж вдогонку командующий сказал:
- Спокойной ночи. Далеко не уходите...
В ту же ночь - с субботы на воскресенье, когда верстался этот номер газеты, - армия Рокоссовского овладела Волоколамском. Я созвонился с редактором "Правды" Поспеловым и редактором "Известий" Ровинским, предложил им съездить туда. Для меня и Ровинского отлучиться из редакции в воскресенье относительно легко - в "Известиях" и "Красной звезде" этот день считается выходным. Поспелову труднее: "Правда" выходила без перерыва. Поехал, однако, и он, пригласив с собою Ставского. А я прихватил Темина. В многоместной машине "ЗИС-101" пятерым пассажирам было отнюдь не тесно. Только тяжеловесна она, как трактор, пришлось нам понатужиться, выталкивая ее плечами из ухабов разбитой фронтовой дороги.
Чем ближе к Волоколамску, тем ощутимее дыхание фронта. Много разбитых немецких танков и орудий, смятых, искореженных автомашин. Немало автотранспорта брошено противником из-за отсутствия горючего. По обочинам присыпанные снегом трупы гитлеровцев. Дорога выглядит словно вдруг остановившийся на ходу конвейер гигантской битвы: все застыло здесь в каком-то противоестественном положении.
Ставский старательно подсчитывал вражеские танки и пушки. Не доезжая до Волоколамска, он, однако, сбился со счета: цифра была уже трехзначной. Временами Владимир Петрович просил остановиться и тащил нас всех осматривать трофеи. У одной огромной немецкой пушки мы задержались несколько дольше, чем у других: там при нас красноармейцы выволакивали из погребов прислугу, не успевшую унести ноги.
Дорога то круто взмывает на пригорки, то скользит вниз по лесному коридору. На перекрестках указатели на немецком языке. Всюду могильные кресты - в касках и без касок. Попадаются целые рощи березовых крестов с табличками. На табличках готическим шрифтом выжжены имена и даты. Судя по датам, все это наколочено в октябрьских боях. Выходит, хорошо потрудились наши бойцы в те грозные дни, сдерживая натиск врага.
На центральной площади Волоколамска - виселица, а внизу, на снегу, восемь снятых с нее трупов. Местные жители рассказали, что казненные провисели с месяц - гитлеровцы не разрешали захоронить их. Сегодня этих мучеников будет хоронить весь город. В числе казненных - две девушки. Одна из них лежит с открытыми глазами, будто до сих пор удивленно глядит окрест. Свидетели казни говорили нам, что, когда гитлеровский палач надевал ей на шею петлю, она крикнула на всю площадь:
- Я умираю за Родину!..
Сняв шапки, мы почтили память этих тогда еще безвестных защитников Родины. И тут же решили рассказать всему миру об увиденном нами здесь собственными глазами. В газетах появились статьи, полные испепеляющей ненависти к нацистским людоедам. "Красная звезда", кроме того, напечатала передовую "Восемь повешенных в Волоколамске".
Побывали мы и у дома No 3/6 по Пролетарской улице, где гитлеровцы расстреляли и пытались сжечь шестьдесят пленных красноармейцев. Они лежат в ряд, словно в строю. Для них рыли неподалеку братскую могилу.
В домике с разбитыми снарядом сенями мы нашли командный пункт полка, освобождавшего город. Командир полка оказался хорошим знакомым Ставского, и наша беседа сразу приобрела непринужденный характер.
Узнав подробности боев за Волоколамск, разговорились и с другими находившимися здесь командирами и бойцами о наших газетах. Получилось нечто вроде импровизированной конференции читателей трех ведущих центральных газет. Кажется, интересной для них и, несомненно, полезной для редакторов.
В это время Ставский куда-то исчез и вернулся лишь часа через два-три. Он, оказывается, успел побывать на противоположной окраине города, еще не совсем очищенной от противника. На упреки наши ответил шуткой:
- Я бы мог, конечно, взять с собою одного из вас, но рисковать тремя редакторами центральных газет...
Командир и комиссар полка сказали, что им пора уже сниматься отсюда, двигать вперед, а нас к вечеру ждали неотложные дела в редакциях. Тепло попрощавшись с новыми друзьями, мы отправились в обратный путь.
23 декабря
Очередная поездка в Перхушково.
Зашел к Г. К. Жукову. У него - генерал В. Д. Соколовский, начальник штаба фронта. Настроение у обоих хорошее. В такие минуты нам, газетчикам, легче с ними разговаривать.
Генералы сидят над оперативной картой. Жуков водит по ней своим длиннющим карандашом, называет населенные пункты и номера дивизий, действия которых надо поддержать артиллерией, авиацией. Оба заняты своим делом, вроде меня здесь и нет. А я сижу в сторонке, чутко прислушиваюсь к их деловым репликам и жду, когда можно будет задать свой традиционный вопрос: на что газете обратить внимание, какая задача в эти дни главная?
Наконец ушел Соколовский, настал мой черед.
- Главная задача?.. - Георгий Константинович прочно сидит в кресле и словно сам с собой рассуждает. А я все записываю. Чего не успеваю записать - стараюсь запомнить. Очень любил я слушать Жукова: говорил он всегда ясно, четко, немногословно. И снова - в который уже раз! - то ли с подковыркой, то ли с одобрением спросил:
- Передовую строчишь?
- Да, Георгий Константинович. Так ее и назовем - "Главная задача".
* * *
Из Перхушкова я позвонил в редакцию. Сказал, чтобы Вистинецкий никуда не отлучался и задержались бы с отъездом на фронт Хитров и Коломейцев. Пожалуй, ни одна наша передовая не писалась такой многочисленной "бригадой", как эта. Оно и понятно, уж очень категорическое и ответственное у нее название - "Главная задача!".
В чем же она?
Вот что было записано мною во время беседы с Жуковым и вошло в передовицу:
"Мы продолжаем развивать наступление. Враг откатывается назад. Борьба вступила в новую, выгодную для нас фазу, но упорная битва продолжается. Наша задача состоит теперь в том, чтобы предельно использовать все преимущества, полученные в результате последних побед. Немецкое командование напрягает все усилия, чтобы спасти живую силу. Оно считает, что потери в технике в известной мере могут быть восполнены, новых же солдат и офицеров, вышколенных и подготовленных, не так-то просто найти. Замысел противника ясен. Отступая под нашими ударами и чувствуя опасность разгрома, гитлеровские генералы хотят перебросить свои потрепанные дивизии на новые, выгодные рубежи и там организовать мощную оборону. Но для этого нужно время. Это время они стараются выгадать любой ценой. Поэтому надо быстрее двигаться вперед, не давая врагу передышки, не позволяя ему вывести свои войска из боя - такова главная задача.
В первое время после нападения Германии на Советский Союз Гитлер во всеуслышание заявил, что он исключает позиционную войну. Он предал позиционную войну анафеме. Теперь, после многочисленных неудач на Восточном фронте, фюрер и его присные мечтают о позиционной войне, рассчитывая, что она спасет их от разгрома. Лишить гитлеровцев какой бы то ни было возможности перейти к позиционной войне, гнать и уничтожать так стремительно, чтобы они не могли закрепиться и использовать преимущества оборонительных рубежей - в этом главная задача.
Надо еще решительнее, еще упорнее навязывать противнику свою волю. Если он не хочет драться, значит, тем более необходимо заставить его драться. Не давать ускользать от удара, во что бы то ни стало задерживать его боем и истреблять. Обстановка, сложившаяся на фронтах, говорит нам: надо торопиться. Теперь больше, чем когда-либо, боевые качества наших воинов, подразделений, частей будут оцениваться не только по тому, сколько территории они освободили, но и по тому, насколько своевременно, быстро и успешно решена главная задача - истребление немецкой группировки, уничтожение ее техники".
* * *
В газете много оперативного материала с важнейших сейчас фронтов: с Западного, Калининского, Юго-Западного, Ленинградского. На этих фронтах наши войска успешно продвигаются вперед.
А как Севастополь? 21 декабря Лев Иш сообщил: "после недолгой передышки гитлеровцы предприняли наступление крупными силами, на отдельных участках немецким войскам ценой колоссальных потерь удалось несколько продвинуться".
Хорошо известно, что означало "несколько продвинуться". Но в сегодняшней газете - новая корреспонденция Иша, ободряющая: "Атаки на Севастополь отбиты".
Эренбург прислал статью "Солнцеворот". Он все еще в Куйбышеве. Не по своей и не по нашей воле.
Но в "Красной звезде" с прежней регулярностью - каждый день, либо через день - печатаются его материалы на самые животрепещущие темы дня. Все, что он пишет для нас в Куйбышеве, передается по военному проводу в редакцию вне всякой очереди. Приказа об этом нет. Это делается по личной инициативе офицеров, несущих дежурства на военных узлах связи. Имя Эренбурга для них как бы пароль. Единственная задержка бывает из-за того, что, прежде чем передать статью Ильи Эренбурга, ее непременно прочитывают. Телеграфисты - первые читатели Эренбурга и в Куйбышеве, и в Москве.
Казалось бы, какая разница: пишет ли Эренбург в Куйбышеве или в столице? Язык, стиль, накал страстей тот же. Однако его отсутствие в редакции мы чувствуем. А я, пожалуй, больше всех.
Отношения у меня с ним были отнюдь не идиллические. Не просто было работать с Ильей Григорьевичем. И он сам отлично понимал это. Хранится у меня его книжка "Война", подаренная автором в 1943 году. Он написал на ее титульном листе: "Д. Ортенбергу. На память о "войне" в "Красной звезде".
Когда я служил уже в 38-й армии, Илья Григорьевич прислал мне письмо, в котором наряду с другими, очень дорогими для меня словами есть и такие: "Я вспоминаю героический период "Красной звезды", где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены одной и той же страстью".
Ругаться мы, пожалуй, не ругались. Я, во всяком случае, не помню, чтобы мы употребляли сильные выражения. Но споры были. И порой очень бурные.
За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, кто безропотно сносил любую редакционную правку. Были и такие, кто не давал и запятую заменить.
Эренбург принадлежал ко вторым. Очень ревниво относился к тому, что писал. Каждая фраза была продумана, прочувствована, и он яростно отстаивал каждое слово.
Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, не совпадающую с авторской, и видел ключ к решению спорных вопросов только в доводах, в логике. Быстротечные дискуссии между мною и писателем порой вспыхивали в самое неподходящее время. Я, однако, понимал их необходимость и ни разу не пожалел о потраченных на это минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах всегда была достойной. Он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда, на моей памяти, в нем не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.
* * *
Впервые выступил на страницах "Красной звезды" Владимир Ставский. Читатели уже знают, что я и он делили радости и печали, труды и заботы еще в "Героической красноармейской", а потом на финской войне. По всем "законам" фронтового братства мы и теперь, казалось бы, должны были работать в одной газете. Не получилось так: в первый же день Отечественной войны Ставского прикомандировали к "Правде".
Но мы часто встречались. Приезжая с фронта, Ставский непременно заглядывал ко мне - поговорить было о чем. Вот и вчера зашел. Рассказал поучительную историю из боевой жизни одного артиллерийского полка.
Четыре связиста во главе с сержантом Николаем Микуровым заняли в березовом лесочке старый блиндаж и разместили там промежуточный пункт связи. Два дня работали спокойно, если не считать артобстрелов, а на третий день появились гитлеровцы, стали забрасывать блиндаж гранатами. Раздался окрик: "Русс, сдавайсь!" В ответ связисты открыли огонь из винтовок и сразу уложили двоих неприятельских солдат. Затем - третьего. Те начали планомерную осаду блиндажа. А тут, как назло, нарушилась связь с полком помощи ждать неоткуда.
Один из связистов запаниковал:
- Не спасемся! Все равно смерть!
Сержант сурово одернул его:
- Какая смерть! Что ты раскис! Будем отстреливаться. Сколько немцев уже убито. Их стало меньше. Сдаваться не будем. Позор - и потом замучают... Последняя пуля для себя. Ясно?
Но паникер выскочил из блиндажа с поднятыми вверх руками и был пристрелен кем-то из своих товарищей. Их осталось трое.
Они продержались до вечера. А к вечеру подоспела подмога. Блиндаж был деблокирован, бойцы, верные своему долгу, спасены.
- Об этом я только что написал очерк, - заключил Ставский.
- Ты что же, пришел меня дразнить? - спросил я. - Давай сюда твой очерк.
- Как давай? А Поспелов?..
- Это беру на себя. Обожди...
Оставив Ставского в своей комнате, я спустился этажом ниже к главному редактору "Правды". Жили мы дружно, одной семьей, и я рассчитывал, что уговорю Петра Николаевича отдать очерк Ставского "Красной звезде". Поспелов уже познакомился с рукописью, она готовилась в набор. Моя просьба как будто запоздала. Но Петр Николаевич вдруг предложил:
- Давай оба его напечатаем.
Так очерк Ставского был опубликован одновременно в "Правде" и "Красной звезде". В двух номерах - за 19 и 20 декабря.
20 декабря
С начала нашего контрнаступления прошло две недели. Времени не так уж много, но у войны свои измерения. За пятнадцать дней многое увидено, многое осмыслено и переосмыслено. Вот напечатана еще одна статья Коломейцева "Бой на окружение". Вроде бы продолжение старой темы. Тема-то старая, а опыт новый. Автор высказал немало ценнейших в данный момент соображений.
Обрадовал Высокоостровский: прислал из 10-й армии статью командующего генерал-лейтенанта Ф. И. Голикова "Фланговый удар по войскам Гудериана". Она созвучна недавней нашей передовице. Автор свидетельствует:
"Опыт первых дней наступления научил нас многому. Он прежде всего показал, что наступающие войска должны по возможности избегать лобовых атак. Надо умело находить фланги противника, стыки между его частями и смело устремляться туда. Это позволяет не просто теснить противника, но обходить его, окружать и уничтожать полностью. Немцы очень чувствительны к охватам. Они воюют преимущественно вдоль дорог, имеют большое количество автотранспорта и других подвижных средств, зависящих от дороги, и поэтому крайне болезненно воспринимают выход даже небольшого нашего отряда на их коммуникации".
Среди других острых проблем в статье был освещен извечный вопрос - о месте штаба в бою:
"Практика первых дней наступления еще раз подтвердила необходимость максимального приближения штабов к своим войскам. Это облегчает связь с частями, ставит штабы в центр всей боевой деятельности, дает возможность правильно и своевременно учитывать обстановку. У нас был случай, когда командование одной части не поняло этого важнейшего требования наступательного боя. Что же получилось в итоге? Подразделения этой части вплотную подошли к важному населенному пункту, но приказа о взятии его из штаба не поступало. Как потом выяснилось, штаб оторвался от своих наступающих подразделений. Растерявшийся вначале противник уже начал было приводить себя в порядок и подтягивать резервы для контратаки. Пришлось действовать через голову штаба части..."
Генерал Голиков из-за скромности умолчал, что "действовать через голову штаба части" пришлось ему. Об этом нам рассказал Высокоостровский, который был рядом с командармом во время той баталии. Рассказал нам спецкор, что то был штаб не части, а дивизии, а подразделения - полки. Но решили ничего не менять, оставить так, как написал Голиков...
Должен сказать, что каждая статья командующего фронтом или командарма расценивалась у нас как "гвоздь" номера. Мы знали, что эти статьи принимались в войсках с вниманием и интересом. Это знали и они, и нет сомнений, что поэтому считали выступления в газете своим долгом, а быть может, и делом чести.
Статьи столь авторитетных авторов не залеживались. Вот сегодня мы получили статью Голикова, и завтра, 21 декабря, ее уже будут читать в войсках. Сегодня же мы получили еще одну статью командарма, и она тоже ушла в набор для завтрашнего номера газеты.
Сразу после освобождения Ростова-на-Дону корреспонденту по Южному фронту Лильину было дано задание: просить у командующего 56-й армии генерал-лейтенанта Ф. Т. Ремизова статью об опыте Ростовской наступательной операции. Ремизов согласился, но предупредил, что напишет не вдруг: надо, мол, поразмыслить. Получили его статью через неделю. Называлась она не больно оригинально: "Поучительная операция". Однако действительно содержала много поучительного.
Жуков, просматривая "Красную звезду", где напечатаны статьи двух командующих армиями, сказал:
- Ишь расписались наши командармы!..
Сказано это было с явным одобрением. Я, воспользовавшись случаем, снова завел разговор о его выступлении в "Красной звезде". Но опять безрезультатно.
* * *
В газете по-прежнему туговато со стихами. И нетрудно представить, как мы обрадовались, когда Симонов выложил сразу три стихотворения. Напечатали мы их под общим заголовком "Возвращение". Первое стихотворение "Товарищ" - хорошо известно. Симонов его сам любил и включал во все свои поэтические сборники и собрание сочинений. Сюжет был навеян трагическим событием, с которым столкнулся Симонов в августе, когда вместе с членом Военного совета 51-й армии корпусным комиссаром А. С. Николаевым оказался на Арабатской стрелке. Напомню, что ночью туда внезапно высадились немцы и уничтожили нашу стрелковую роту, оборонявшую эту узенькую полоску советской земли. Не у кого было даже спросить, как здесь все происходило. Всматриваясь в поле недавнего боя, показывая на павших, Николаев сказал:
- Эти лежат лицом вперед, на Запад. Приняли смерть в бою, сражались до конца...
Его слова глубоко запали в душу поэта и вот вылились в стихи:
На пятый день под яростным огнем
Упал товарищ к Западу лицом.
Прочитав эти стихи, я спросил Симонова:
- Это оттуда, с Арабатской стрелки?
- И оттуда, и отсюда, - ответил он. - Везде, в каждом бою так...
Второе стихотворение - "Дорога" - является как бы второй частью его знаменитого "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...", но только
Дорога стала не такой,
Какой видал ее в июле,
Как будто сильною рукой
Мы вспять ее перевернули.
Эти стихи навеяны наступлением на Михайлов - Богородицк армии генерала Голикова. В них есть и тот самый эпизод с двумя факельщиками, поджигавшими деревню и расстрелянными по приказу командарма. Его, как, наверное, помнит читатель, я вычеркнул из очерка Симонова. А вот в стихах ему нашлось место. Стихи - не "документ"!
Третье стихотворение, тоже хорошо известное, - "Майор привез мальчишку на лафете...". В "Красной звезде" оно имело заголовок "Воспоминание" и начиналось строфой, которой в книгах нет:
Сейчас, когда по выжженным селеньям
Опять на Запад армия пошла,
Я вижу вновь июньские сраженья,
Еще не отомщенные дела.
Снял Симонов и последние два четверостишия:
За тридевять земель, в горах Урала,
Твой мальчик спит. Испытанный судьбой,
Я верил - мы во что бы то ни стало
В конце концов увидимся с тобой.
Но если нет - когда придется свято
Ему, как мне, идти в такие дни,
Вслед за отцом, по праву, как солдату,
Прощаясь с ним, меня ты помяни.
* * *
Много лет спустя я спросил Симонова, почему он отказался от этих строк. Ответ последовал такой:
- Понимаешь, в художественном отношении они не того...
Я пожал плечами:
- На войне они были вполне... того!..
- Спорное суждение, - возразил Симонов. Но спорить ему явно не хотелось, и он добавил, улыбнувшись: - Словом, это право автора...
* * *
Очередная статья Ильи Эренбурга выдержана, я бы сказал, в едко-саркастическом тоне:
"Мы не зря пережили тяжкую осень. Мы не зря узнали горечь отступления. Мы закалились. Мы научились бить немцев... Не все им кататься в танках, не все пировать... Завоеватели Парижа удирают из Ливен. "Герои" Фермопил теряют штаны в Алексине. Затаив дыхание, весь мир смотрит, как "непобедимая" германская армия откатывается от Москвы... У немцев не только танки, у них есть пятки, и эти пятки красиво сверкают...
Они пишут: "Русские просто заняли пункты, очищенные нами по соображениям высшей стратегии". Нет, мы не "просто" заняли Ростов и Тихвин. Пришлось предварительно перебить десятки тысяч немцев. Да и немцы не "просто" очищали наши города. Они пробовали удержаться. Их выгнали из Клина. Их выбили из Калинина. "Высшая стратегия"? Объяснение для... остолопов. Когда выполняют стратегические операции, не бросают орудий, орудия не окурки, не теряют танков, танки не булавки... Гитлер может выдать фельдмаршалу Рунштедту орден за очищение Ростова. Он может подарить золотую шпагу фельдмаршалу Леебу за бегство из Тихвина. Он может осыпать бриллиантами мундир фельдмаршала фон Бока за Клин, за Калинин, за Сталиногорск. Он может сказать, что климат Ростова вредоносен для немцев, что гитлеровцы, поглядев в бинокль на Москву, нашли ее малопривлекательной, он может сказать, что зимний ветер дует в спину, это приятней, чем когда дует в лицо. Битый еще может хорохориться..."
У нас в редакции говорили: надо быть Эренбургом, чтобы так разделать главарей третьего рейха, пытающихся скрыть от своих же соотечественников и всего мира масштаб декабрьского поражения!
Имелись в этой статье и такие строки, над которыми редактору следовало бы, пожалуй, призадуматься: "Скоро черед Харькову", "Ленинград, кольцо вокруг тебя разжимается", "Близится час облавы"... Да и сама статья озаглавлена "Близится час". Но... все мы люди-человеки. Все порой увлекаемся сверх меры - и писатели, и редакторы, и даже стратеги...
Однако восторги восторгами, увлечения увлечениями, а и в трезвости Илье Григорьевичу отказать нельзя. В той же статье он предупреждает:
"Мы знаем, что впереди еще много испытаний... Путь наступления долгий путь: деревня за деревней, дом за домом. Немцы понимают, что их ждет. Они будут отчаянно защищаться. Они, возможно, еще не раз попытаются прорвать наш фронт и перейти в контрнаступление... У немцев еще сотни дивизий. У немцев еще тысячи и тысячи танков..."
* * *
С Западного фронта вернулся Василий Гроссман. Он был в прославленной 1-й гвардейской стрелковой дивизии, у генерала Руссиянова. Об этой дивизии и в дни наступления, как и в дни обороны, можно было писать без конца. В номер газеты Гроссман не успел написать, да его и не подгоняли. Мы знали, как он работал. Хотя он приучил себя писать в любой обстановке, в самых, казалось бы, неблагоприятных условиях - в блиндаже у коптилки, в поле, лежа на разостланной постели или в набитой людьми избе, - писал он не торопясь, упорно вкладывая в этот процесс все силы без остатка. По-другому он просто не мог.
Для сегодняшнего номера Василий Семенович принес очерк "Гвардия наступает". Конечно, это еще не было тем широким художественным полотном, которым писатель одарил нас на втором году войны. Вернее говоря, это еще репортаж, но и в нем просматривалось искусство большого мастера портретных характеристик, пейзажа, деталей. Вот начальные строки очерка:
"Поздно ночью пришли мы в штаб дивизии - генерал сидел с начальником штаба за картой. Лицо генерала горит от ветра. Он недавно приехал из полка, глаза улыбаются - и лицо его, и голубые, улыбающиеся глаза удивительно напоминают те лица и глаза, что мы видели в снежной метели, - твердые, уверенные, довольные".
А вот и концовка очерка:
"Гвардейцы идут вперед. Суровый зимний ветер воет над степью, белые облака снега заполняют воздух, земля дымится от поземки - днем и ночью движутся, преследуя врага, гвардейцы Руссиянова, одетые в меховые шапки со спущенными ушами, в большие яловые сапоги, в теплые, пухлые рукавицы. Их молодые лица раскраснелись от ветра, они улыбаются - светлоглазые, белозубые, вдруг выходящие из светлого облака".
* * *
Снимки Бернштейна и Темина из 10-й армии появились в газете с опозданием на три дня. За это мы им обоим "выдали". Они пробовали оправдать задержку многими причинами: самолет был неисправен, непогода. Но им сказали:
- А как же Симонов?..
Вину свою Бернштейн и Темин несколько искупили тем, что привезли хорошие снимки. На фотографиях внушительно выглядит та самая дорога на Запад, о которой писал Симонов. И еще была одна репортерская находка: на сани, в которые впряжена лошадь, погружен малолитражный автомобиль. Под снимком этим подпись: "Зимний тягач" последнего немецкого образца, брошенный при отступлении немцев из г. Епифань".
21 декабря
Накануне вечером заехали в редакцию, чтобы сдать очередной свой репортаж, Милецкий, Хирен и Капустянский. На мой вопрос: "Когда возьмете Волоколамск?" - ответили пожатием плеч, развели руками. Потом не без юмора рассказали, как сами пытались узнать об этом у Рокоссовского. Явились к нему на КП вместе с корреспондентами других газет. Генерал принял их приветливо. А они молчат, ничего не спрашивают: не принято задавать такие вопросы. Рокоссовский, конечно, догадался, зачем пришли журналисты, но тоже молчит. Так помолчали-помолчали, да и стали прощаться. Уж вдогонку командующий сказал:
- Спокойной ночи. Далеко не уходите...
В ту же ночь - с субботы на воскресенье, когда верстался этот номер газеты, - армия Рокоссовского овладела Волоколамском. Я созвонился с редактором "Правды" Поспеловым и редактором "Известий" Ровинским, предложил им съездить туда. Для меня и Ровинского отлучиться из редакции в воскресенье относительно легко - в "Известиях" и "Красной звезде" этот день считается выходным. Поспелову труднее: "Правда" выходила без перерыва. Поехал, однако, и он, пригласив с собою Ставского. А я прихватил Темина. В многоместной машине "ЗИС-101" пятерым пассажирам было отнюдь не тесно. Только тяжеловесна она, как трактор, пришлось нам понатужиться, выталкивая ее плечами из ухабов разбитой фронтовой дороги.
Чем ближе к Волоколамску, тем ощутимее дыхание фронта. Много разбитых немецких танков и орудий, смятых, искореженных автомашин. Немало автотранспорта брошено противником из-за отсутствия горючего. По обочинам присыпанные снегом трупы гитлеровцев. Дорога выглядит словно вдруг остановившийся на ходу конвейер гигантской битвы: все застыло здесь в каком-то противоестественном положении.
Ставский старательно подсчитывал вражеские танки и пушки. Не доезжая до Волоколамска, он, однако, сбился со счета: цифра была уже трехзначной. Временами Владимир Петрович просил остановиться и тащил нас всех осматривать трофеи. У одной огромной немецкой пушки мы задержались несколько дольше, чем у других: там при нас красноармейцы выволакивали из погребов прислугу, не успевшую унести ноги.
Дорога то круто взмывает на пригорки, то скользит вниз по лесному коридору. На перекрестках указатели на немецком языке. Всюду могильные кресты - в касках и без касок. Попадаются целые рощи березовых крестов с табличками. На табличках готическим шрифтом выжжены имена и даты. Судя по датам, все это наколочено в октябрьских боях. Выходит, хорошо потрудились наши бойцы в те грозные дни, сдерживая натиск врага.
На центральной площади Волоколамска - виселица, а внизу, на снегу, восемь снятых с нее трупов. Местные жители рассказали, что казненные провисели с месяц - гитлеровцы не разрешали захоронить их. Сегодня этих мучеников будет хоронить весь город. В числе казненных - две девушки. Одна из них лежит с открытыми глазами, будто до сих пор удивленно глядит окрест. Свидетели казни говорили нам, что, когда гитлеровский палач надевал ей на шею петлю, она крикнула на всю площадь:
- Я умираю за Родину!..
Сняв шапки, мы почтили память этих тогда еще безвестных защитников Родины. И тут же решили рассказать всему миру об увиденном нами здесь собственными глазами. В газетах появились статьи, полные испепеляющей ненависти к нацистским людоедам. "Красная звезда", кроме того, напечатала передовую "Восемь повешенных в Волоколамске".
Побывали мы и у дома No 3/6 по Пролетарской улице, где гитлеровцы расстреляли и пытались сжечь шестьдесят пленных красноармейцев. Они лежат в ряд, словно в строю. Для них рыли неподалеку братскую могилу.
В домике с разбитыми снарядом сенями мы нашли командный пункт полка, освобождавшего город. Командир полка оказался хорошим знакомым Ставского, и наша беседа сразу приобрела непринужденный характер.
Узнав подробности боев за Волоколамск, разговорились и с другими находившимися здесь командирами и бойцами о наших газетах. Получилось нечто вроде импровизированной конференции читателей трех ведущих центральных газет. Кажется, интересной для них и, несомненно, полезной для редакторов.
В это время Ставский куда-то исчез и вернулся лишь часа через два-три. Он, оказывается, успел побывать на противоположной окраине города, еще не совсем очищенной от противника. На упреки наши ответил шуткой:
- Я бы мог, конечно, взять с собою одного из вас, но рисковать тремя редакторами центральных газет...
Командир и комиссар полка сказали, что им пора уже сниматься отсюда, двигать вперед, а нас к вечеру ждали неотложные дела в редакциях. Тепло попрощавшись с новыми друзьями, мы отправились в обратный путь.
23 декабря
Очередная поездка в Перхушково.
Зашел к Г. К. Жукову. У него - генерал В. Д. Соколовский, начальник штаба фронта. Настроение у обоих хорошее. В такие минуты нам, газетчикам, легче с ними разговаривать.
Генералы сидят над оперативной картой. Жуков водит по ней своим длиннющим карандашом, называет населенные пункты и номера дивизий, действия которых надо поддержать артиллерией, авиацией. Оба заняты своим делом, вроде меня здесь и нет. А я сижу в сторонке, чутко прислушиваюсь к их деловым репликам и жду, когда можно будет задать свой традиционный вопрос: на что газете обратить внимание, какая задача в эти дни главная?
Наконец ушел Соколовский, настал мой черед.
- Главная задача?.. - Георгий Константинович прочно сидит в кресле и словно сам с собой рассуждает. А я все записываю. Чего не успеваю записать - стараюсь запомнить. Очень любил я слушать Жукова: говорил он всегда ясно, четко, немногословно. И снова - в который уже раз! - то ли с подковыркой, то ли с одобрением спросил:
- Передовую строчишь?
- Да, Георгий Константинович. Так ее и назовем - "Главная задача".
* * *
Из Перхушкова я позвонил в редакцию. Сказал, чтобы Вистинецкий никуда не отлучался и задержались бы с отъездом на фронт Хитров и Коломейцев. Пожалуй, ни одна наша передовая не писалась такой многочисленной "бригадой", как эта. Оно и понятно, уж очень категорическое и ответственное у нее название - "Главная задача!".
В чем же она?
Вот что было записано мною во время беседы с Жуковым и вошло в передовицу:
"Мы продолжаем развивать наступление. Враг откатывается назад. Борьба вступила в новую, выгодную для нас фазу, но упорная битва продолжается. Наша задача состоит теперь в том, чтобы предельно использовать все преимущества, полученные в результате последних побед. Немецкое командование напрягает все усилия, чтобы спасти живую силу. Оно считает, что потери в технике в известной мере могут быть восполнены, новых же солдат и офицеров, вышколенных и подготовленных, не так-то просто найти. Замысел противника ясен. Отступая под нашими ударами и чувствуя опасность разгрома, гитлеровские генералы хотят перебросить свои потрепанные дивизии на новые, выгодные рубежи и там организовать мощную оборону. Но для этого нужно время. Это время они стараются выгадать любой ценой. Поэтому надо быстрее двигаться вперед, не давая врагу передышки, не позволяя ему вывести свои войска из боя - такова главная задача.
В первое время после нападения Германии на Советский Союз Гитлер во всеуслышание заявил, что он исключает позиционную войну. Он предал позиционную войну анафеме. Теперь, после многочисленных неудач на Восточном фронте, фюрер и его присные мечтают о позиционной войне, рассчитывая, что она спасет их от разгрома. Лишить гитлеровцев какой бы то ни было возможности перейти к позиционной войне, гнать и уничтожать так стремительно, чтобы они не могли закрепиться и использовать преимущества оборонительных рубежей - в этом главная задача.
Надо еще решительнее, еще упорнее навязывать противнику свою волю. Если он не хочет драться, значит, тем более необходимо заставить его драться. Не давать ускользать от удара, во что бы то ни стало задерживать его боем и истреблять. Обстановка, сложившаяся на фронтах, говорит нам: надо торопиться. Теперь больше, чем когда-либо, боевые качества наших воинов, подразделений, частей будут оцениваться не только по тому, сколько территории они освободили, но и по тому, насколько своевременно, быстро и успешно решена главная задача - истребление немецкой группировки, уничтожение ее техники".
* * *
В газете много оперативного материала с важнейших сейчас фронтов: с Западного, Калининского, Юго-Западного, Ленинградского. На этих фронтах наши войска успешно продвигаются вперед.
А как Севастополь? 21 декабря Лев Иш сообщил: "после недолгой передышки гитлеровцы предприняли наступление крупными силами, на отдельных участках немецким войскам ценой колоссальных потерь удалось несколько продвинуться".
Хорошо известно, что означало "несколько продвинуться". Но в сегодняшней газете - новая корреспонденция Иша, ободряющая: "Атаки на Севастополь отбиты".
Эренбург прислал статью "Солнцеворот". Он все еще в Куйбышеве. Не по своей и не по нашей воле.
Но в "Красной звезде" с прежней регулярностью - каждый день, либо через день - печатаются его материалы на самые животрепещущие темы дня. Все, что он пишет для нас в Куйбышеве, передается по военному проводу в редакцию вне всякой очереди. Приказа об этом нет. Это делается по личной инициативе офицеров, несущих дежурства на военных узлах связи. Имя Эренбурга для них как бы пароль. Единственная задержка бывает из-за того, что, прежде чем передать статью Ильи Эренбурга, ее непременно прочитывают. Телеграфисты - первые читатели Эренбурга и в Куйбышеве, и в Москве.
Казалось бы, какая разница: пишет ли Эренбург в Куйбышеве или в столице? Язык, стиль, накал страстей тот же. Однако его отсутствие в редакции мы чувствуем. А я, пожалуй, больше всех.
Отношения у меня с ним были отнюдь не идиллические. Не просто было работать с Ильей Григорьевичем. И он сам отлично понимал это. Хранится у меня его книжка "Война", подаренная автором в 1943 году. Он написал на ее титульном листе: "Д. Ортенбергу. На память о "войне" в "Красной звезде".
Когда я служил уже в 38-й армии, Илья Григорьевич прислал мне письмо, в котором наряду с другими, очень дорогими для меня словами есть и такие: "Я вспоминаю героический период "Красной звезды", где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены одной и той же страстью".
Ругаться мы, пожалуй, не ругались. Я, во всяком случае, не помню, чтобы мы употребляли сильные выражения. Но споры были. И порой очень бурные.
За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, кто безропотно сносил любую редакционную правку. Были и такие, кто не давал и запятую заменить.
Эренбург принадлежал ко вторым. Очень ревниво относился к тому, что писал. Каждая фраза была продумана, прочувствована, и он яростно отстаивал каждое слово.
Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, не совпадающую с авторской, и видел ключ к решению спорных вопросов только в доводах, в логике. Быстротечные дискуссии между мною и писателем порой вспыхивали в самое неподходящее время. Я, однако, понимал их необходимость и ни разу не пожалел о потраченных на это минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах всегда была достойной. Он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда, на моей памяти, в нем не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.