Ф.М. Оржеховская
Пять портретов
ЗАБЫТЫЙ ЧЕРНОВИК
1. Находка
Владимир Васильевич Стасов разбирал свой архив.
Свидетель многих лет и событий, он прочно хранил их в памяти, и, если кто-нибудь из молодых просил его рассказать о минувшем, Стасов припоминал подробности, начисто забытые его современниками.
Он помнил самого Глинку. Это особенно удивляло молодежь. Она знала музыку Глинки, знала, что он великий композитор, но как можно было его помнить? Ведь он жил давным-давно и уже становился легендой.
Для молодежи, но не для Стасова.
Но вот знакомая певица спросила его о Верстовском. Какая старина! Хотя позвольте-ка – Верстовский был современником Глинки. Вот как относительны наши понятия о времени.
Чтобы обстоятельнее ответить на вопрос, Владимир Васильевич на этот раз достал свои старые записи. Он нашел заметку об «Аскольдовой могиле» [1] и описание домашнего концерта, на котором исполнялась модная тогда «Черная шаль» [2]. И тускнеющий образ прояснился.
…А это что? Пожелтевший листок, исписанный очень знакомым почерком. Среди зачеркнутых строк Владимир Васильевич разобрал слова: «…как же ты не понял?…», «Это бесподобное произведение…», «…накануне нового столетия…», «…и ты убедишься, как был неправ…»
Черновик его собственного письма, начатого в далекой юности к Александру Серову! [3]
Они были неразлучны в ту пору. Посетители концертов привыкли видеть их всегда вместе: Серова в длиннополом фраке, Стасова в форменном мундирчике. Серов уже окончил Училище правоведения, Стасов еще учился. Он был моложе своего друга на четыре года.
Страстные любители музыки, они после концертов долго провожали друг друга, разговаривая и споря об услышанном. Но этого им казалось мало: разойдясь по домам, они садились писать друг другу, чтобы высказаться до конца.
Так оно и было в тот вечер, когда они впервые услыхали «Руслана и Людмилу» Глинки. Во время спектакля Серов был непроницаем, а на пути домой заявил, что опера ему не понравилась. Музыка интересна, но нет сюжета, нет обобщающей мысли. Вряд ли опера будет жить долго.
Эти слова возмутили Стасова. Чтобы окончательно не рассориться со своим другом, он поспешил покинуть его. Но, вернувшись домой, тут же сел за письмо. Он упустил из виду, что Серов, в сущности, порицал не музыку, а либретто, и стал возражать ему со всей пылкостью восемнадцатилетнего сердца:
«…Как же ты не понял, при своей чуткости, что это бесподобное произведение. Не стыдно ли? Вспомни хотя бы увертюру, второе действие, марш Черномора – все, все…»
Он закончил письмо вызовом:
«Ты сказал: вряд ли будет жить долго. Посмотрим. Назначаю тебе свидание накануне Нового столетия. Почему бы нам не дожить до того времени? Мы будем уже глубокими стариками, но это неважно. Встретимся на представлении «Руслана», и ты убедишься, как ты был неправ…»
На другой день друзья объяснились, и в письме уже не было надобности. Остался только черновик.
…А время пришло. Наступил канун нового столетия. Но Серов не мог выполнить условие: он умер за тридцать лет до назначенного срока.
Свидетель многих лет и событий, он прочно хранил их в памяти, и, если кто-нибудь из молодых просил его рассказать о минувшем, Стасов припоминал подробности, начисто забытые его современниками.
Он помнил самого Глинку. Это особенно удивляло молодежь. Она знала музыку Глинки, знала, что он великий композитор, но как можно было его помнить? Ведь он жил давным-давно и уже становился легендой.
Для молодежи, но не для Стасова.
Но вот знакомая певица спросила его о Верстовском. Какая старина! Хотя позвольте-ка – Верстовский был современником Глинки. Вот как относительны наши понятия о времени.
Чтобы обстоятельнее ответить на вопрос, Владимир Васильевич на этот раз достал свои старые записи. Он нашел заметку об «Аскольдовой могиле» [1] и описание домашнего концерта, на котором исполнялась модная тогда «Черная шаль» [2]. И тускнеющий образ прояснился.
…А это что? Пожелтевший листок, исписанный очень знакомым почерком. Среди зачеркнутых строк Владимир Васильевич разобрал слова: «…как же ты не понял?…», «Это бесподобное произведение…», «…накануне нового столетия…», «…и ты убедишься, как был неправ…»
Черновик его собственного письма, начатого в далекой юности к Александру Серову! [3]
Они были неразлучны в ту пору. Посетители концертов привыкли видеть их всегда вместе: Серова в длиннополом фраке, Стасова в форменном мундирчике. Серов уже окончил Училище правоведения, Стасов еще учился. Он был моложе своего друга на четыре года.
Страстные любители музыки, они после концертов долго провожали друг друга, разговаривая и споря об услышанном. Но этого им казалось мало: разойдясь по домам, они садились писать друг другу, чтобы высказаться до конца.
Так оно и было в тот вечер, когда они впервые услыхали «Руслана и Людмилу» Глинки. Во время спектакля Серов был непроницаем, а на пути домой заявил, что опера ему не понравилась. Музыка интересна, но нет сюжета, нет обобщающей мысли. Вряд ли опера будет жить долго.
Эти слова возмутили Стасова. Чтобы окончательно не рассориться со своим другом, он поспешил покинуть его. Но, вернувшись домой, тут же сел за письмо. Он упустил из виду, что Серов, в сущности, порицал не музыку, а либретто, и стал возражать ему со всей пылкостью восемнадцатилетнего сердца:
«…Как же ты не понял, при своей чуткости, что это бесподобное произведение. Не стыдно ли? Вспомни хотя бы увертюру, второе действие, марш Черномора – все, все…»
Он закончил письмо вызовом:
«Ты сказал: вряд ли будет жить долго. Посмотрим. Назначаю тебе свидание накануне Нового столетия. Почему бы нам не дожить до того времени? Мы будем уже глубокими стариками, но это неважно. Встретимся на представлении «Руслана», и ты убедишься, как ты был неправ…»
На другой день друзья объяснились, и в письме уже не было надобности. Остался только черновик.
…А время пришло. Наступил канун нового столетия. Но Серов не мог выполнить условие: он умер за тридцать лет до назначенного срока.
2. Встреча
За семь месяцев до этого письма Стасов не знал ни «Руслана», ни самого композитора. Первая опера Глинки, о которой все толковали, поразила Стасова новизной и красотой мелодий, но он не мог постичь всего ее значения. Ему мешало довольно распространенное среди знатоков мнение, будто идея оперы монархическая: жизнь за царя. Довольно долго он еще держался этого взгляда.
Первая встреча с Глинкой была неудачна.
Стасов хорошо помнил этот день – 8 апреля 1842 года. Прославленный Лист, приехавший на гастроли в Россию, давал в Петербурге свой первый концерт. Успех был огромный. Стасов и Серов, разумеется, пришли и безумствовали. В антракте, когда они с трудом пробирались среди толпы в фойе, Серов шепнул: «Смотри! Глинка! – И прибавил не без важности: – Хочешь, я тебя представлю?» Серов был знаком с автором «Сусанина». Но Глинка в это время разговаривал с какой-то светской дамой. «Каков Лист! – восклицала она.– Не правда ли, выше слов?» Стасов прислушался. И что же? Совершенно невозмутимо Глинка заявил, что Лист не всегда ровен: то играет превосходно, а в иные разы – манерно, вычурно. Да и звук резкий. Сам Глинка, видите ли, учился у Фильда [4] и привык к мягкой игре, без стукотни! Стасов кипел негодованием. Так отозваться о великом артисте, перед которым весь мир преклоняется! «Стукотня!»
Сама наружность Глинки показалась Стасову несимпатичной. Глинка был интересен, немного походил на испанца, и глаза у него были хороши. Но острый взгляд, сдвинутые брови, закинутая назад голова – какая самоуверенность, надменность! Стасов был даже рад, что знакомство не состоялось.
Первая встреча с Глинкой была неудачна.
Стасов хорошо помнил этот день – 8 апреля 1842 года. Прославленный Лист, приехавший на гастроли в Россию, давал в Петербурге свой первый концерт. Успех был огромный. Стасов и Серов, разумеется, пришли и безумствовали. В антракте, когда они с трудом пробирались среди толпы в фойе, Серов шепнул: «Смотри! Глинка! – И прибавил не без важности: – Хочешь, я тебя представлю?» Серов был знаком с автором «Сусанина». Но Глинка в это время разговаривал с какой-то светской дамой. «Каков Лист! – восклицала она.– Не правда ли, выше слов?» Стасов прислушался. И что же? Совершенно невозмутимо Глинка заявил, что Лист не всегда ровен: то играет превосходно, а в иные разы – манерно, вычурно. Да и звук резкий. Сам Глинка, видите ли, учился у Фильда [4] и привык к мягкой игре, без стукотни! Стасов кипел негодованием. Так отозваться о великом артисте, перед которым весь мир преклоняется! «Стукотня!»
Сама наружность Глинки показалась Стасову несимпатичной. Глинка был интересен, немного походил на испанца, и глаза у него были хороши. Но острый взгляд, сдвинутые брови, закинутая назад голова – какая самоуверенность, надменность! Стасов был даже рад, что знакомство не состоялось.
3. Песня Баяна
Но в те времена юноши быстро взрослели.
Бывая среди музыкантов, Стасов невольно вовлекся в «орбиту» Глинки. Всюду говорили о новой опере композитора, очень смелой, в каком-то необычном для него, сказочном духе.
В начале сентября Стасов получил записку от князя Одоевского [5]:
«Любезный Вольдемар, если хотите перенестись в мир волшебного, постарайтесь приехать ко мне завтра, к пяти часам».
Дом князя Одоевского был один из наиболее известных в столице; там всегда выступали лучшие артисты, а поэты читали впервые свои стихи.
В тот вечер Глинка пел свои романсы.
Он аккомпанировал себе сам, и оттого казалось, что фортепьяно и голос – единое целое. А голос был небольшой, даже немного хриплый, но неистощимо богатый оттенками. Сколько значений имеет слово? Среди бесчисленных – только одно верное. И это единственное значение было известно Глинке.
Что бы он ни пел: давний ли, всем известный романс Баратынского или новые – на пушкинские стихи, Стасова но покидало чувство, что и он причастен к этому. Не так полгода назад он слушал Листа. Тогда он восхищался виртуозом. Теперь же не мог ни одобрять, ни судить, ни даже восхищаться, а только переживать то, что велит чародей: отвергать запоздалые уверения, любоваться милой Мери, нетерпеливо ждать и ревновать испанку Инезилью [6].
Глинка пел долго, но восхищенные гости не отпускали его и просили спеть что-нибудь из новой оперы: ведь до спектакля целых два месяца. Тут вмешался хозяин дома. Шепнув что-то Глинке и, видимо, получив согласие, он поднял руку.
– Господа,– начал он,– то, что вы сейчас услышите, может быть, требует разъяснения. Беру это на себя. Опера, написанная на пушкинский сюжет, сама по себе памятник Пушкину. Но вы убедитесь, что наш великий поэт присутствует в опере незримо… Каким же образом он очутился среди витязей и древних колдунов? – продолжал Одоевский, возвысив голос– Как удалось соединить языческую старину и наше время? Спросите об этом Глинку: он и сам кудесник.
Но Глинка молчал: художник но разъясняет свои творения. И, поскольку Одоевский взял это на себя, он продолжал:
– По русским сказаниям нам хорошо знаком облик вещего Баяна, непременного участника языческих пиров. Выведен он и в опере Глинки – в прологе. Он славит новобрачных, ибо присутствует на свадьбе,– поминает минувшие битвы, а хор радостно откликается. Но старцу ведомо и грядущее. И он запевает новую песню [7] «Через многие века,– так предвещает Баян,– родится на Руси великий певец: он вновь воспоет Людмилу и Руслана и тем сохранит их от забвения».
– Пушкин! – воскликнул кто-то из гостей.
Одоевский кивнул и торжественно закончил свою речь!
– Так был воздвигнут памятник внутри памятника!
…Когда хозяин умолк, Глинка начал фортепьянное вступление к песне Баяна. То было сильное, но печальное предвестие – не в лад со свадебным весельем.
…Есть угрюмый край, безотрадный брег…
По смыслу и звучанию песня была светла – пророчество силы и славы. Но какой-то щемящий звук слышался в ней и не умолкал, какая-то скрытая боль и горесть. Глинка пел протяжно и заунывно, запевал, как полагалось в древние времена Баяну, но произносил слова с такой живой грустью, что не прошлое, а настоящее предстало перед всеми: недавняя утрата – гибель Пушкина.
Торжественно и медлительно Глинка заключил песню скорбным афоризмом:
…Но недолог срок на земле певцу…
И последний перебор струн не возвращал к языческому пиру.
Бывая среди музыкантов, Стасов невольно вовлекся в «орбиту» Глинки. Всюду говорили о новой опере композитора, очень смелой, в каком-то необычном для него, сказочном духе.
В начале сентября Стасов получил записку от князя Одоевского [5]:
«Любезный Вольдемар, если хотите перенестись в мир волшебного, постарайтесь приехать ко мне завтра, к пяти часам».
Дом князя Одоевского был один из наиболее известных в столице; там всегда выступали лучшие артисты, а поэты читали впервые свои стихи.
В тот вечер Глинка пел свои романсы.
Он аккомпанировал себе сам, и оттого казалось, что фортепьяно и голос – единое целое. А голос был небольшой, даже немного хриплый, но неистощимо богатый оттенками. Сколько значений имеет слово? Среди бесчисленных – только одно верное. И это единственное значение было известно Глинке.
Что бы он ни пел: давний ли, всем известный романс Баратынского или новые – на пушкинские стихи, Стасова но покидало чувство, что и он причастен к этому. Не так полгода назад он слушал Листа. Тогда он восхищался виртуозом. Теперь же не мог ни одобрять, ни судить, ни даже восхищаться, а только переживать то, что велит чародей: отвергать запоздалые уверения, любоваться милой Мери, нетерпеливо ждать и ревновать испанку Инезилью [6].
Глинка пел долго, но восхищенные гости не отпускали его и просили спеть что-нибудь из новой оперы: ведь до спектакля целых два месяца. Тут вмешался хозяин дома. Шепнув что-то Глинке и, видимо, получив согласие, он поднял руку.
– Господа,– начал он,– то, что вы сейчас услышите, может быть, требует разъяснения. Беру это на себя. Опера, написанная на пушкинский сюжет, сама по себе памятник Пушкину. Но вы убедитесь, что наш великий поэт присутствует в опере незримо… Каким же образом он очутился среди витязей и древних колдунов? – продолжал Одоевский, возвысив голос– Как удалось соединить языческую старину и наше время? Спросите об этом Глинку: он и сам кудесник.
Но Глинка молчал: художник но разъясняет свои творения. И, поскольку Одоевский взял это на себя, он продолжал:
– По русским сказаниям нам хорошо знаком облик вещего Баяна, непременного участника языческих пиров. Выведен он и в опере Глинки – в прологе. Он славит новобрачных, ибо присутствует на свадьбе,– поминает минувшие битвы, а хор радостно откликается. Но старцу ведомо и грядущее. И он запевает новую песню [7] «Через многие века,– так предвещает Баян,– родится на Руси великий певец: он вновь воспоет Людмилу и Руслана и тем сохранит их от забвения».
– Пушкин! – воскликнул кто-то из гостей.
Одоевский кивнул и торжественно закончил свою речь!
– Так был воздвигнут памятник внутри памятника!
…Когда хозяин умолк, Глинка начал фортепьянное вступление к песне Баяна. То было сильное, но печальное предвестие – не в лад со свадебным весельем.
…Есть угрюмый край, безотрадный брег…
По смыслу и звучанию песня была светла – пророчество силы и славы. Но какой-то щемящий звук слышался в ней и не умолкал, какая-то скрытая боль и горесть. Глинка пел протяжно и заунывно, запевал, как полагалось в древние времена Баяну, но произносил слова с такой живой грустью, что не прошлое, а настоящее предстало перед всеми: недавняя утрата – гибель Пушкина.
Торжественно и медлительно Глинка заключил песню скорбным афоризмом:
…Но недолог срок на земле певцу…
И последний перебор струн не возвращал к языческому пиру.
4. Опера
На первое представление не удалось попасть; может быть, и к лучшему, оттого что несравненный Ратмир [8] не участвовал в первых спектаклях.
До поднятия занавеса шли толки об опере.
Насколько счастлива была судьба «Сусанина», настолько труден путь второй оперы Глинки. Говорили, что он и сам «замучил» свое создание всевозможными переделками.
– Они были необходимы,– объяснял своему соседу сидевший неподалеку от Стасова граф Вьельгорский [9].– Я сам многое сокращал и, полагаю,– удачно. Дирекция этого требовала. Но даже и теперь, в сущности, сюжета нет, а есть лишь ряд картин с прекрасной музыкой.
– Странные вы люди, господа!– возразил собеседник Вьельгорского, седой полковник.– Прекрасной музыки для вас уже мало! Как будто она раздается всюду и всегда… А что до сюжета, то позвольте спросить: что такое сюжет в опере? Можно ли говорить столь определенно о сюжете, когда мы в основном наслаждаемся музыкой и пением? Есть ли сюжет у «Оберона»? [10] Бог его знает. А «Волшебная флейта»? [11] Никогда не понимал, что там происходит. Ну и пусть: музыка прекрасна, большего мне и не надобно.
– Однако бессмысленной музыки не бывает.
– Разумеется. Но в чем он, смысл? Я вот слушал великолепного «Сусанина». Во втором действии враги, поляки, танцуют свои танцы, замышляют недоброе. Мне бы негодовать, а я думаю про себя: «Что за прелесть эта музыка! Хоть бы повторили все действие, вот была бы радость!»
Вьельгорский засмеялся.
Для Стасова разговор был очень интересен, а кое в чем и задел за живое… Но в зале стало темнеть. Началась увертюра.
Что может быть сильнее юношеских впечатлений? В более поздние годы разбираешься подробнее, как будто и понимаешь лучше.
Но, может быть, прав был именно тогда?
Стасов знал увертюру, но первые удары оркестра заставили его вздрогнуть. Как обширна Россия! Стремительный поток переносил его из одного конца в другой. То сковывало холодом, то палило зноем; что-то ухало, завывало, гремело, стучало… Проносились смутные видения… И вдруг на смену скрипичной буре раздался виолончельный напев – совсем как человеческий голос… И снова буран, снег, рой бесов… Как это было не похоже на другие – немецкие или итальянские – бури! Как самобытно, по-русски вольно и широко!
Но уже в прологе что-то нарушилось, словно действие остановилось. Оказалось, что Вторая песня Баяна [12], посвященная Пушкину, которую все ждали и которую Стасов слыхал в исполнении самого Глинки, исчезла: ее перечеркнула театральная цензура. От огорчения Стасов не расслышал новое вступление хора.
И все-таки он был счастлив. Даже мертвенная гамма, знаменующая незримое вторжение Черномора, не могла не восхитить. Этот зловещий звукоряд, лишенный мелодии, был задуман великим мелодистом не зря: будь здесь певучесть, как бы мы ощутили присутствие злой силы?
В каждой картине был свой поэтический смысл. Порой Стасову казалось, что, если закрыть глаза и не видеть декораций и костюмов, этот смысл проступит еще яснее. Даже в танцах: они вовсе не были развлекательными вставками. Если в замке Наины порхание волшебниц было грациозно, легко и музыка говорила, что их назначение – пленять, то в царстве Черномора слово плен обретало другое значение: там были пленники, рабы. Они тоже плясали, но в их движениях, в самой музыке, особенно в неистовой лезгинке, была судорожность, смятение. Слыша приближение Руслана-избавителя, ибо уже раздался клич его боевой трубы,– пленники начинали метаться, рвать свои путы.
Так воспринимал Стасов очарованным, юношески обостренным слухом.
Все нравилось ему, но более всего – сцена Ратмира. Не оттого ли, что Ратмир был его ровесником?
Низкие, протяжные звуки английского рожка предваряли исповедь юного хана. Они были под стать его изнеженному облику и пылкому, мечтательному нраву.
А его восхитительный романс… Нет, скорее вальс и по размеру, и по настроению. «Чудный сон – жи-вой люб-ви»… Конечно, вальс. Но ударения не там, где их ждешь: такты кажутся укороченными – так и слышится перехваченное дыхание и учащенное биение сердца: «Слезы жгут – мо-и гла-за…»
Стасов невольно покачивался в такт вальсу; сидевший рядом Серов незаметно ущипнул его.
Не зря говорили, что опера Глинки до спектакля подвергалась переделкам и сокращениям. Стасов и сам замечал пропуски и порой словно проваливался куда-то и опять выкарабкивался на поверхность. Но, за исключением этих минут, он слушал и смотрел удивительную сказку, где побеждало Добро.
А что делалось вокруг, как принимали оперу? Было трудно понять.
В антрактах толковали по-разному. Одни превозносили оперу, другие прямо называли ее неудачной, третьи недоумевали: «Ученая музыка, ничего не поймешь». В зрительном зале также нельзя было определить, успех или неуспех. По-видимому, и то и другое. Аплодисменты после увертюры и потом – долгое молчание. Вызовы в самом конце, и где-то впереди – заглушаемый, но отчетливый свист, даже это!
Занавес много раз поднимался, раздавалось имя автора, и опять где-то свистали. Стасову послышалось даже, что в оркестре. Могло ли это быть? Глинка выходил к рампе как будто неживой. Но всякий раз он обращал глаза к ложе, где сидела сухонькая, не старая еще женщина, его мать. Она ни разу не взглянула в зал, но часто улыбалась и кивала сыну, когда он смотрел в ее сторону.
Стасову не сиделось на месте. Он и слушал, и следил за публикой, с нервной чуткостью улавливая оттенки настроений. Публика! Неустойчивая в своих мнениях, чужая, равнодушная… И, пока на сцене гремел финальный хор, Стасова не покидала настороженность. К тому же Серов, где-то пропадавший в антрактах, во время действия был холоден как лед. Вот и произошла размолвка в тот вечер – господи, пятьдесят восемь лет назад!
До поднятия занавеса шли толки об опере.
Насколько счастлива была судьба «Сусанина», настолько труден путь второй оперы Глинки. Говорили, что он и сам «замучил» свое создание всевозможными переделками.
– Они были необходимы,– объяснял своему соседу сидевший неподалеку от Стасова граф Вьельгорский [9].– Я сам многое сокращал и, полагаю,– удачно. Дирекция этого требовала. Но даже и теперь, в сущности, сюжета нет, а есть лишь ряд картин с прекрасной музыкой.
– Странные вы люди, господа!– возразил собеседник Вьельгорского, седой полковник.– Прекрасной музыки для вас уже мало! Как будто она раздается всюду и всегда… А что до сюжета, то позвольте спросить: что такое сюжет в опере? Можно ли говорить столь определенно о сюжете, когда мы в основном наслаждаемся музыкой и пением? Есть ли сюжет у «Оберона»? [10] Бог его знает. А «Волшебная флейта»? [11] Никогда не понимал, что там происходит. Ну и пусть: музыка прекрасна, большего мне и не надобно.
– Однако бессмысленной музыки не бывает.
– Разумеется. Но в чем он, смысл? Я вот слушал великолепного «Сусанина». Во втором действии враги, поляки, танцуют свои танцы, замышляют недоброе. Мне бы негодовать, а я думаю про себя: «Что за прелесть эта музыка! Хоть бы повторили все действие, вот была бы радость!»
Вьельгорский засмеялся.
Для Стасова разговор был очень интересен, а кое в чем и задел за живое… Но в зале стало темнеть. Началась увертюра.
Что может быть сильнее юношеских впечатлений? В более поздние годы разбираешься подробнее, как будто и понимаешь лучше.
Но, может быть, прав был именно тогда?
Стасов знал увертюру, но первые удары оркестра заставили его вздрогнуть. Как обширна Россия! Стремительный поток переносил его из одного конца в другой. То сковывало холодом, то палило зноем; что-то ухало, завывало, гремело, стучало… Проносились смутные видения… И вдруг на смену скрипичной буре раздался виолончельный напев – совсем как человеческий голос… И снова буран, снег, рой бесов… Как это было не похоже на другие – немецкие или итальянские – бури! Как самобытно, по-русски вольно и широко!
Но уже в прологе что-то нарушилось, словно действие остановилось. Оказалось, что Вторая песня Баяна [12], посвященная Пушкину, которую все ждали и которую Стасов слыхал в исполнении самого Глинки, исчезла: ее перечеркнула театральная цензура. От огорчения Стасов не расслышал новое вступление хора.
И все-таки он был счастлив. Даже мертвенная гамма, знаменующая незримое вторжение Черномора, не могла не восхитить. Этот зловещий звукоряд, лишенный мелодии, был задуман великим мелодистом не зря: будь здесь певучесть, как бы мы ощутили присутствие злой силы?
В каждой картине был свой поэтический смысл. Порой Стасову казалось, что, если закрыть глаза и не видеть декораций и костюмов, этот смысл проступит еще яснее. Даже в танцах: они вовсе не были развлекательными вставками. Если в замке Наины порхание волшебниц было грациозно, легко и музыка говорила, что их назначение – пленять, то в царстве Черномора слово плен обретало другое значение: там были пленники, рабы. Они тоже плясали, но в их движениях, в самой музыке, особенно в неистовой лезгинке, была судорожность, смятение. Слыша приближение Руслана-избавителя, ибо уже раздался клич его боевой трубы,– пленники начинали метаться, рвать свои путы.
Так воспринимал Стасов очарованным, юношески обостренным слухом.
Все нравилось ему, но более всего – сцена Ратмира. Не оттого ли, что Ратмир был его ровесником?
Низкие, протяжные звуки английского рожка предваряли исповедь юного хана. Они были под стать его изнеженному облику и пылкому, мечтательному нраву.
А его восхитительный романс… Нет, скорее вальс и по размеру, и по настроению. «Чудный сон – жи-вой люб-ви»… Конечно, вальс. Но ударения не там, где их ждешь: такты кажутся укороченными – так и слышится перехваченное дыхание и учащенное биение сердца: «Слезы жгут – мо-и гла-за…»
Стасов невольно покачивался в такт вальсу; сидевший рядом Серов незаметно ущипнул его.
Не зря говорили, что опера Глинки до спектакля подвергалась переделкам и сокращениям. Стасов и сам замечал пропуски и порой словно проваливался куда-то и опять выкарабкивался на поверхность. Но, за исключением этих минут, он слушал и смотрел удивительную сказку, где побеждало Добро.
А что делалось вокруг, как принимали оперу? Было трудно понять.
В антрактах толковали по-разному. Одни превозносили оперу, другие прямо называли ее неудачной, третьи недоумевали: «Ученая музыка, ничего не поймешь». В зрительном зале также нельзя было определить, успех или неуспех. По-видимому, и то и другое. Аплодисменты после увертюры и потом – долгое молчание. Вызовы в самом конце, и где-то впереди – заглушаемый, но отчетливый свист, даже это!
Занавес много раз поднимался, раздавалось имя автора, и опять где-то свистали. Стасову послышалось даже, что в оркестре. Могло ли это быть? Глинка выходил к рампе как будто неживой. Но всякий раз он обращал глаза к ложе, где сидела сухонькая, не старая еще женщина, его мать. Она ни разу не взглянула в зал, но часто улыбалась и кивала сыну, когда он смотрел в ее сторону.
Стасову не сиделось на месте. Он и слушал, и следил за публикой, с нервной чуткостью улавливая оттенки настроений. Публика! Неустойчивая в своих мнениях, чужая, равнодушная… И, пока на сцене гремел финальный хор, Стасова не покидала настороженность. К тому же Серов, где-то пропадавший в антрактах, во время действия был холоден как лед. Вот и произошла размолвка в тот вечер – господи, пятьдесят восемь лет назад!
5. Глазами друга
Через два года после первого представления «Руслана» Глинка уехал за границу. Стасов так и не успел или не решился познакомиться с ним.
Разговоров о Глинке было немало. Заурядные люди, называющие себя его близкими друзьями, рассказывали о нем охотно и подробно.
Глинка? (Некоторые даже называли его Глиночкой.) Что ж, добрый малый, беспечный, веселый, хотя и не без странностей. Любит застолье и музицирование в домашнем кругу. Глядя на него и не скажешь, что это он создал «Ивана Сусанина». Самолюбив, обидчив и оттого называет себя «мимозой».
Еще – влюбчив, как и полагается художнику. Но в семейной жизни бедняге не повезло. А потому, что неразборчив: пленяется внешней красотой, а души не видит…
…Конечно, в тридцать восемь лет две оперы за спиной да еще куча романсов – это говорит о таланте, о божьем благословении. Но надо сознаться, он ленив – опять-таки как полагается художнику.
Пошлость этих суждений угнетала Стасова.
Жену Глинки – его бывшую жену – он встречал в свете и был даже представлен ей, но от дальнейшего знакомства уклонился.
А что говорил Владимир Федорович Одоевский, образованный, обладающий тонким вкусом? Он высоко ценил музыку Глинки, но его самого, должно быть, знал поверхностно.
И Стасов понял, что великий композитор был, в сущности, одинок.
Но оказалось, что у него был друг, не музыкант и не столичный житель. Петербургских «приятелей» Глинки он избегал, тем более что в столицу приезжал редко. Это был украинский помещик Валерьян Федорович Ширков, либреттист «Руслана» [13] Стасов познакомился с ним случайно и очень заинтересовался этим приятным и скромным человеком.
Разумеется, более всего Стасов расспрашивал о «Руслане». Отчего Глинка выбрал фантастический сюжет? Не сам ли Пушкин навел его на эту мысль?
Ширков подтвердил: это так. Пушкин воображал свою поэму в виде сказочной оперы. Наподобие «Фрейщюца» [14], но в русском духе. И говорил об этом Глинке.
– А либретто? Он намеревался писать его?
– Это неизвестно. И Глинка не узнал: мы очень скоро потеряли Пушкина. Но, думается, вряд ли.
– Почему же?
– Пушкин сказал однажды: я бы и для Россини не пошевелился.
– Это могло быть сказано случайно.
– Думаю, что нет. Но если бы даже он захотел…
– Так что же?
– Глинка был бы польщен, но… вряд ли доволен.
– Как это?
– Он не нуждается в готовом либретто, потому что писал свои оперы да и некоторые романсы без слов. До слов.
Это действительно была новость.
…Ширков рассказывал:
– Михаил Иванович приезжал в наши края четыре года назад но делам певческой капеллы. Его «хозяин», князь Львов, послал Глинку на юг для набора певчих… Завистник! Как будто другой не справился бы! [15]
– Зачем Глинке служить в капелле? – спросил Стасов.– Ведь он помещик и, кажется, богатый.
– Ну, не такой уж богатый. Семья там большая, а он не единственный у матери. Да и приобщение к капелле могло быть полезным для музыканта, если бы не унизительное обращение директора… Глинка порвал с этим князем.
– Стало быть, вы познакомились в тридцать восьмом году?
– Да. В провинции, знаете, дружба завязывается легче, чем в столице. Глинка стал бывать у меня в доме. Вероятно, заметил мою любовь к музыке. Да и жена моя отличная музыкантша-Глинка говорил, что в нашем доме ему тепло… В один из вечеров он сыграл нам чудесную вещь. Заметьте, не спел, а именно сыграл – на фортепьяно. Он назвал эту пьесу «Моя тоска». Жена захотела переписать ее для себя, чтобы разучить, но Глинка сказал, что это не фортепьянное, а вокальное сочинение – каватина [16] Гориславы.
Стасов слыхал о русской языческой княгине Гориславе.
– Нет, не княгиня, что вы! Пастушка, возлюбленная Ратмира. В поэме Пушкина у нее нет имени. Если помните, это мягкий, но беглый портрет. А у Глинки – сильный женский характер… Вот так я узнал, что он пишет оперу на пушкинский сюжет. «Либретто еще нет,– сказал он,– но весь ход онеры, весь ее нравственный смысл вот здесь: в голове и в сердце. Сначала будет музыка, потом слова».
Я мог лишь вымолвить: «Как же так?»
«Мыслей у меня достаточно,– сказал Глинка,– не могу же я дожидаться, пока кто-нибудь изготовит либретто».
«А разве нельзя,– спросил я осторожно,– найти подходящие строки в самой поэме?»
«Не всегда и не везде,– сказал он нахмурясь.– Одним четырехстопным ямбом не обойдусь. Наконец, слова могут появиться и позднее».
Я неловко спросил:
«Кто же их напишет?»
– …Если знать обстоятельства,– продолжал Ширков,– то можно и не удивляться. Я кое-что писал для себя; Глинке были известны мои опыты. И он выбрал меня прежде всего потому, что поэт знаменитый не согласился бы. Добро еще, написать либретто, по которому музыкант построит свою оперу. А то подбирать к готовой музыке слова… «За кого вы меня принимаете, милостивый государь!» Добрейший Василий Андреевич Жуковский был крайне удивлен, когда Глинка принес ему свою первую оперу в наивной надежде найти в нем либреттиста. Поэт не удостоил рассердиться, только смеялся.
«Ну и размеры! – восклицал он.– Да тут язык сломаешь!»
И, чтобы получилось еще забавнее, стал нарочно сочинять к музыке нелепые слова да еще вставлять бессмысленные слоги. Глинка тоже смеялся.
«Эта музыка не согласуется с российским стихосложением»,– заключил поэт. Но он желал добра Глинке и отослал его к стихотворцу барону Розену. Тот плохо знал русский язык. Но музыкальные размеры усвоил и натягивал на них свои вирши, как на болванки. К счастью, все были настолько очарованы музыкой, что не замечали нелепостей либретто.
– Положим, замечали,– сказал Стасов.
– Может быть. Тем более, во второй раз рисковать не стоило. Но… знаменитый поэт не взялся бы, а барон Розен решительно не годился. Я же был ни то, ни другое… И Глинка сказал мне:
«Ума и вкуса у тебя достаточно. Я буду посылать тебе поты, расскажу примерно, о чем речь, а ты уж постарайся угадать слова».
Вот как: угадать.
«Это будет нелегко,– продолжал Глинка,– слова должны быть слышны, но не навязчивы; послушно следовать за мелодией и как бы растворяться в ней, нечувствительно усиливая действие музыки. Тут нужно быть и поэтом и музыкантом… Одним словом, ты справишься».
И ушел, оставив у меня сверток нот: «тоску» своей Гориславы.
– И вы отлично справились,– сказал Стасов.
– Глинка одобрил мои старания. Но потом… от либретто не так уж много осталось. Что говорить. Если с его музыкой могли так поступить – и сокращать ее и перекраивать,– то ч т о значил здесь мой скромный труд?
Разговоров о Глинке было немало. Заурядные люди, называющие себя его близкими друзьями, рассказывали о нем охотно и подробно.
Глинка? (Некоторые даже называли его Глиночкой.) Что ж, добрый малый, беспечный, веселый, хотя и не без странностей. Любит застолье и музицирование в домашнем кругу. Глядя на него и не скажешь, что это он создал «Ивана Сусанина». Самолюбив, обидчив и оттого называет себя «мимозой».
Еще – влюбчив, как и полагается художнику. Но в семейной жизни бедняге не повезло. А потому, что неразборчив: пленяется внешней красотой, а души не видит…
…Конечно, в тридцать восемь лет две оперы за спиной да еще куча романсов – это говорит о таланте, о божьем благословении. Но надо сознаться, он ленив – опять-таки как полагается художнику.
Пошлость этих суждений угнетала Стасова.
Жену Глинки – его бывшую жену – он встречал в свете и был даже представлен ей, но от дальнейшего знакомства уклонился.
А что говорил Владимир Федорович Одоевский, образованный, обладающий тонким вкусом? Он высоко ценил музыку Глинки, но его самого, должно быть, знал поверхностно.
И Стасов понял, что великий композитор был, в сущности, одинок.
Но оказалось, что у него был друг, не музыкант и не столичный житель. Петербургских «приятелей» Глинки он избегал, тем более что в столицу приезжал редко. Это был украинский помещик Валерьян Федорович Ширков, либреттист «Руслана» [13] Стасов познакомился с ним случайно и очень заинтересовался этим приятным и скромным человеком.
Разумеется, более всего Стасов расспрашивал о «Руслане». Отчего Глинка выбрал фантастический сюжет? Не сам ли Пушкин навел его на эту мысль?
Ширков подтвердил: это так. Пушкин воображал свою поэму в виде сказочной оперы. Наподобие «Фрейщюца» [14], но в русском духе. И говорил об этом Глинке.
– А либретто? Он намеревался писать его?
– Это неизвестно. И Глинка не узнал: мы очень скоро потеряли Пушкина. Но, думается, вряд ли.
– Почему же?
– Пушкин сказал однажды: я бы и для Россини не пошевелился.
– Это могло быть сказано случайно.
– Думаю, что нет. Но если бы даже он захотел…
– Так что же?
– Глинка был бы польщен, но… вряд ли доволен.
– Как это?
– Он не нуждается в готовом либретто, потому что писал свои оперы да и некоторые романсы без слов. До слов.
Это действительно была новость.
…Ширков рассказывал:
– Михаил Иванович приезжал в наши края четыре года назад но делам певческой капеллы. Его «хозяин», князь Львов, послал Глинку на юг для набора певчих… Завистник! Как будто другой не справился бы! [15]
– Зачем Глинке служить в капелле? – спросил Стасов.– Ведь он помещик и, кажется, богатый.
– Ну, не такой уж богатый. Семья там большая, а он не единственный у матери. Да и приобщение к капелле могло быть полезным для музыканта, если бы не унизительное обращение директора… Глинка порвал с этим князем.
– Стало быть, вы познакомились в тридцать восьмом году?
– Да. В провинции, знаете, дружба завязывается легче, чем в столице. Глинка стал бывать у меня в доме. Вероятно, заметил мою любовь к музыке. Да и жена моя отличная музыкантша-Глинка говорил, что в нашем доме ему тепло… В один из вечеров он сыграл нам чудесную вещь. Заметьте, не спел, а именно сыграл – на фортепьяно. Он назвал эту пьесу «Моя тоска». Жена захотела переписать ее для себя, чтобы разучить, но Глинка сказал, что это не фортепьянное, а вокальное сочинение – каватина [16] Гориславы.
Стасов слыхал о русской языческой княгине Гориславе.
– Нет, не княгиня, что вы! Пастушка, возлюбленная Ратмира. В поэме Пушкина у нее нет имени. Если помните, это мягкий, но беглый портрет. А у Глинки – сильный женский характер… Вот так я узнал, что он пишет оперу на пушкинский сюжет. «Либретто еще нет,– сказал он,– но весь ход онеры, весь ее нравственный смысл вот здесь: в голове и в сердце. Сначала будет музыка, потом слова».
Я мог лишь вымолвить: «Как же так?»
«Мыслей у меня достаточно,– сказал Глинка,– не могу же я дожидаться, пока кто-нибудь изготовит либретто».
«А разве нельзя,– спросил я осторожно,– найти подходящие строки в самой поэме?»
«Не всегда и не везде,– сказал он нахмурясь.– Одним четырехстопным ямбом не обойдусь. Наконец, слова могут появиться и позднее».
Я неловко спросил:
«Кто же их напишет?»
– …Если знать обстоятельства,– продолжал Ширков,– то можно и не удивляться. Я кое-что писал для себя; Глинке были известны мои опыты. И он выбрал меня прежде всего потому, что поэт знаменитый не согласился бы. Добро еще, написать либретто, по которому музыкант построит свою оперу. А то подбирать к готовой музыке слова… «За кого вы меня принимаете, милостивый государь!» Добрейший Василий Андреевич Жуковский был крайне удивлен, когда Глинка принес ему свою первую оперу в наивной надежде найти в нем либреттиста. Поэт не удостоил рассердиться, только смеялся.
«Ну и размеры! – восклицал он.– Да тут язык сломаешь!»
И, чтобы получилось еще забавнее, стал нарочно сочинять к музыке нелепые слова да еще вставлять бессмысленные слоги. Глинка тоже смеялся.
«Эта музыка не согласуется с российским стихосложением»,– заключил поэт. Но он желал добра Глинке и отослал его к стихотворцу барону Розену. Тот плохо знал русский язык. Но музыкальные размеры усвоил и натягивал на них свои вирши, как на болванки. К счастью, все были настолько очарованы музыкой, что не замечали нелепостей либретто.
– Положим, замечали,– сказал Стасов.
– Может быть. Тем более, во второй раз рисковать не стоило. Но… знаменитый поэт не взялся бы, а барон Розен решительно не годился. Я же был ни то, ни другое… И Глинка сказал мне:
«Ума и вкуса у тебя достаточно. Я буду посылать тебе поты, расскажу примерно, о чем речь, а ты уж постарайся угадать слова».
Вот как: угадать.
«Это будет нелегко,– продолжал Глинка,– слова должны быть слышны, но не навязчивы; послушно следовать за мелодией и как бы растворяться в ней, нечувствительно усиливая действие музыки. Тут нужно быть и поэтом и музыкантом… Одним словом, ты справишься».
И ушел, оставив у меня сверток нот: «тоску» своей Гориславы.
– И вы отлично справились,– сказал Стасов.
– Глинка одобрил мои старания. Но потом… от либретто не так уж много осталось. Что говорить. Если с его музыкой могли так поступить – и сокращать ее и перекраивать,– то ч т о значил здесь мой скромный труд?
6. Некоторые тайны мастерства
– Как же понять? – допытывался Стасов.– Глинка вместо арий писал сначала оркестровые или фортепьянные пьесы?
– Не всегда. Но «Иван Сусанин» был сперва задуман как ряд симфонических картин.
– Как странно!
– Для Глинки это естественно. Он не раз говорил мне, что не может подчиниться чему-то готовому, заданному, определяющему его музыку. Для него мелодия – это уже характер. А как она рождается, это для нас тайна. Говорят, что Шуберт записывал свои мотивы где придется – на садовой скамейке, на ресторанном счете,– так внезапно настигало его вдохновение. Возможно, я передаю лишь вымысел современника, но тогда он применим и к Глинке: вдохновение также не покидает его. Слыхали вы миф о царе Мидасе: до чего ни дотронется, все превращает в золото. Это не пошло ему впрок: царь хотел золота лишь для себя. А Глинка – он все свои впечатления претворяет в музыку и дарит ее, как и самого себя, всему свету. Ибо по своей натуре он расточитель, а не собиратель. Но расточитель особого рода: его богатства не оскудевают.
– Разумеется, у мастера свои тайны,– сказал Стасов,– но вам, должно быть, известно больше, чем другому: вы так близко стояли к нему.
– Кое-что удалось подслушать,– сказал Ширков.– Во всяком случае, мне стало известно происхождение некоторых картин «Руслана».
И он принялся рассказывать:
– Как я уже говорил, воображение Глинки неисчерпаемо: мимолетного впечатления достаточно, чтобы родилась целая сцена. Помните ли вы строки, посвященные Людмиле:
…Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна,
Немного ветрена… так что же?
Еще милее тем она.
«Немного ветрена»… Эти слова Глинка не раз повторял про себя, когда мы обсуждали будущую каватину Людмилы в прологе. Я не понимал смысла этого бормотанья. Когда же получил от него совсем готовую каватину, то понял: двух слов поэта было достаточно для Глинки, чтобы сообщить музыке оттенок грациозного лукавства. Из двух слов «немного ветрена» возникло разнообразное, ироническое приветствие, которое невеста обращает к своим неудачливым поклонникам: Ратмиру и Фарлафу. Каждое из ее обращений к ним содержит как бы их косвенную характеристику: то оно ласково, чуть грустно, чуть томно, так сказать, с восточным колоритом – это приветствие Ратмиру. По отношению же к Фарлафу оно задорно, слегка вызывающе: княжна, в сущности, передразнивает глупого хвастуна. Все здесь изящно, легко. Но мы-то слышим, какая насмешница наша Людмила.
– «…еще милее тем она»,– подхватил Стасов.
– Вот именно… Но к своим открытиям Глинка приходил разными путями. Бывало так, что поразившее его впечатление забывалось и снова всплывало. Здесь мой рассказ будет продолжительнее, и если вам не наскучит…
– Помилуйте!
– Поэму Пушкина Глинка узнал еще в детстве. Он рассказывал мне, как поздним вечером в дортуаре пансиона [17]' он и младший брат Пушкина, Лёвушка, слушали чтение их любимого наставника Кюхельбекера. Тот воспитывал в учениках любовь к поэзии и, кстати сказать, познакомил их с «Думами» Рылеева. Одна из них называется «Иван Сусанин».
– Не всегда. Но «Иван Сусанин» был сперва задуман как ряд симфонических картин.
– Как странно!
– Для Глинки это естественно. Он не раз говорил мне, что не может подчиниться чему-то готовому, заданному, определяющему его музыку. Для него мелодия – это уже характер. А как она рождается, это для нас тайна. Говорят, что Шуберт записывал свои мотивы где придется – на садовой скамейке, на ресторанном счете,– так внезапно настигало его вдохновение. Возможно, я передаю лишь вымысел современника, но тогда он применим и к Глинке: вдохновение также не покидает его. Слыхали вы миф о царе Мидасе: до чего ни дотронется, все превращает в золото. Это не пошло ему впрок: царь хотел золота лишь для себя. А Глинка – он все свои впечатления претворяет в музыку и дарит ее, как и самого себя, всему свету. Ибо по своей натуре он расточитель, а не собиратель. Но расточитель особого рода: его богатства не оскудевают.
– Разумеется, у мастера свои тайны,– сказал Стасов,– но вам, должно быть, известно больше, чем другому: вы так близко стояли к нему.
– Кое-что удалось подслушать,– сказал Ширков.– Во всяком случае, мне стало известно происхождение некоторых картин «Руслана».
И он принялся рассказывать:
– Как я уже говорил, воображение Глинки неисчерпаемо: мимолетного впечатления достаточно, чтобы родилась целая сцена. Помните ли вы строки, посвященные Людмиле:
…Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна,
Немного ветрена… так что же?
Еще милее тем она.
«Немного ветрена»… Эти слова Глинка не раз повторял про себя, когда мы обсуждали будущую каватину Людмилы в прологе. Я не понимал смысла этого бормотанья. Когда же получил от него совсем готовую каватину, то понял: двух слов поэта было достаточно для Глинки, чтобы сообщить музыке оттенок грациозного лукавства. Из двух слов «немного ветрена» возникло разнообразное, ироническое приветствие, которое невеста обращает к своим неудачливым поклонникам: Ратмиру и Фарлафу. Каждое из ее обращений к ним содержит как бы их косвенную характеристику: то оно ласково, чуть грустно, чуть томно, так сказать, с восточным колоритом – это приветствие Ратмиру. По отношению же к Фарлафу оно задорно, слегка вызывающе: княжна, в сущности, передразнивает глупого хвастуна. Все здесь изящно, легко. Но мы-то слышим, какая насмешница наша Людмила.
– «…еще милее тем она»,– подхватил Стасов.
– Вот именно… Но к своим открытиям Глинка приходил разными путями. Бывало так, что поразившее его впечатление забывалось и снова всплывало. Здесь мой рассказ будет продолжительнее, и если вам не наскучит…
– Помилуйте!
– Поэму Пушкина Глинка узнал еще в детстве. Он рассказывал мне, как поздним вечером в дортуаре пансиона [17]' он и младший брат Пушкина, Лёвушка, слушали чтение их любимого наставника Кюхельбекера. Тот воспитывал в учениках любовь к поэзии и, кстати сказать, познакомил их с «Думами» Рылеева. Одна из них называется «Иван Сусанин».