Оськин Дмитрий. Записки прапорщика

   В полках усиленно дебатируется вопрос об этом наступлении. В 12-м полку заколебались - идти или не идти. Туда лично поехал Музеус, председатель дивизионного комитета Спудре, председатель корпусного комитета Федоров. После долгого митинга, на котором доказывали обязательность при оборонной войне вести наступательные действия, 12-й полк принял резолюцию о переходе в наступление.
   Дня за два до наступления я поехал на позиции 11-го полка, чтобы повидаться с товарищами. Вижу группу в четыре-пять человек, идущих в одних кальсонах и нательных рубашках, без сапог, фуражек и гимнастерок, в сопровождении конвоя.
   - Кого ведете? - спросил я. - Шпионов, что ли?
   - Никак нет, господин поручик, это солдаты, отказываются идти в наступление.
   - Почему все раздеты?
   - По приказу: всех, кто против наступления, немедленно раздеть и в таком виде отправить в штаб дивизии...
   Зашел в 10-ю роту к Соколову.
   - А, комитетчик! - иронически приветствовал он меня. - Присосался, вместо того чтобы сидеть в окопах и идти в наступление.
   - Разве вы против наступления?
   - А кому охота наступать? - осторожно оглянулся Соколов по сторонам. Когда в штабах сидишь, ратуешь за всякие наступления, а здесь, когда тебя каждую минуту пулей или снарядом того гляди ахнет, не очень-то захочешь. Мы вот брататься думаем.
   - Поздно, на днях наступать.
   - Слышал, да только мы-то не наступаем, будем спокойно сидеть в своих окопах.
   - Вряд ли долго сидеть придется, если слева будут взяты позиции, то и вам придется вперед идти.
   - Ну, тогда все-таки легче будет.
   Прошел по ротам в окопах. Поговорил с солдатами. Бегло рассказал им об отношении крестьянского съезда к войне и к аграрному вопросу.
   - Будете в резерве, сделаю вам подробный доклад, а здесь, на позиции, трудно.
   Возвращаясь обратно к штабу дивизии, я заметил на участке правее 12-го полка большое оживление перед окопами. Люди ходили совершенно свободно около проволочных заграждений.
   "Что это? Очередное братание?" - подумал я.
   Подошел поближе. Группа солдат на довольно большом участке подошла к проволочным заграждениям. Австрийские солдаты в свою очередь выступили из своих окопов и остановились у своих проволочных заграждений. И те и другие без винтовок.
   Вдруг над группой беседующих через проволоку людей разорвалось несколько шрапнельных снарядов. Через минуту над моей головой пролетело несколько снарядов в сторону русской батареи.
   Не дают брататься!
   * * *
   Дивизионные организации получили извещение, что в Езерно прибывает военный министр Керенский. Предлагается командировать своих представителей. От дивизионного комитета выехал Спудре, от крестьянского Совета - я.
   Часов в десять утра мы были в Езерно. На станции стоит шикарный поезд. Вокруг построены части 8-го корпуса, а также представители других корпусов и дивизий, которым предназначено в ближайшие дни наступать на австрийские позиции.
   Около одиннадцати часов из вагона в сопровождении многочисленной свиты, состоящей из штабных офицеров, груди коих украшены аксельбантами, быстрой нервной походкой вышел Керенский. Я видел его впервые. Сухощавый, среднего роста, одна рука заложена за борт пиджака-френча, стриженный под бобрик, с лицом актера, он, сойдя со ступеньки вагона, отрывисто бросил:
   - Здравствуйте, товарищи!
   Выстроившиеся части недружно прокричали:
   - Здравствуйте, товарищ министр!
   Другие:
   - Здравствуйте, товарищ Керенский!
   Керенский сделал несколько быстрых шагов по платформе, затем обратился с речью к солдатам.
   - Свободная Россия, - начал он пронзительным фальцетом, - может быть только тогда свободной, когда расправится с внешним врагом! Временное правительство, поставленное властью революции для обеспечения свободы Российскому государству, должно в единении с союзниками успешно закончить войну! Честный и справедливый мир на основе равноправия народов может быть заключен только в том случае, если мы в полном единении с союзниками расправимся с основным врагом свободного Российского государства - немцами!
   Я меньше слушал Керенского, чем смотрел на него. Быстрая жестикуляция, метание из стороны в сторону, усиливающийся с каждым словом пафос горячо и будоражаще действовали на толпу.
   Солдатская масса видела в Керенском вождя революции, министра, ведущего огромную страну к новому строю, героя, который своими подвигами поверг в пучину старый строй.
   Чем дальше говорил Керенский, тем более зажигались солдаты, и после его речи, законченной словами: "Кто против наступления, тот враг революции!" - посыпался гром аплодисментов.
   Настроение солдатской массы было определенно сочувственным, и вопрос о переходе в наступление становился бесспорным. Однако вслед за Керенским выступил председатель гвардейского дивизионного комитета прапорщик Дзевалтовский.
   - Временное правительство, - сказал Дзевалтовский, - стремится соблюдать договор с союзниками. Договор, заключенный старым царским правительством, которое преследовало цель захвата Дарданелл, уничтожения Турции, раздела Германии. Во имя чего заключались эти договоры? Во имя наживы капиталистов, благоденствия правящих классов, а вовсе не ради благополучия трудящихся России. В то время как министр Керенский призывает солдат к наступлению, русские капиталисты наживаются на продовольственных заготовках, на поставляемой в армию рухляди, барахле и всяком гнилье. Защита революции заключается не в наступлении и не в убийстве таких же трудящихся австрийцев и немцев, как и наши солдаты, защита революции заключается в том, что наши солдаты должны протянуть руку через окопы немцам и австрийцам и призвать их совершить у себя то же, что совершили питерские рабочие у нас. Кто за наступление, тот враг революции, тот за капиталистов, за реставрацию старого строя! Кто против наступления, тот истинный друг народа, тот истинный защитник революции!
   За Дзевалтовским выступило еще несколько солдат и прапорщиков гвардейских частей.
   После них слово опять взял Керенский. Он обвинял выступавших ораторов в прямом пособничестве немецкому генеральному штабу, шкурничестве и предательстве революции.
   Керенский говорил страстно и своей речью захватил солдатскую массу. Результатом было единодушное голосование за наступление.
   После митинга Керенский в сопровождении своих адъютантов направился в части, расположенные в окрестностях Езерно, чтобы лично агитировать за наступление. Мне потом говорили: он неоднократно повторил фразу, что в предстоящее историческое наступление на немцев он сам, военный министр, с винтовкой в руках поведет вперед наступающие войска...
   Дивизии 8-го корпуса перешли в наступление на Зборов. Слышится сильный гул артиллерийской стрельбы с обеих сторон. Впечатление такое же, как во время наступления под Сапановом.
   Артиллерийская стрельба продолжается вот уже в течение нескольких часов. Из наступающей дивизии получено по телефону сообщение:
   - Полки перешли в наступление. Взята первая линия окопов. Захвачены пленные. Через полчаса:
   - Взята вторая линия окопов, захвачена тысяча пленных. Через час:
   - Захвачена третья линия окопов. Весь Зборов в наших руках. Взято восемь тысяч пленных, несколько десятков орудий. Наступление энергично развивается.
   Наступившая ночь прервала дальнейшее продвижение наших войск.
   19 июня с раннего утра опять звучит артиллерийская канонада. Музеус, волнуясь, ходит около штаба дивизии, нервно постукивая стеком по сапогу, ожидая с минуты на минуту извещения из корпуса о переходе в наступление частей нашей дивизии. Рядом стоит приготовленный мотоцикл с коляской для выезда Музеуса на позицию.
   В девять утра ошеломляющее известие: Финляндская дивизия отказалась наступать. Вслед за ней отказались и гвардейские части.
   Бессмысленна атака вчерашнего дня и достигнутые успехи. Австрийские части, получив за ночь подкрепление, перешли в контрнаступление и выбили русских из Зборова. Наши отступили с большими потерями. Получено распоряжение штаба армии прекратить наступление и обороняться на своих участках.
   - Позор, предательство, подлость! - кричит Музеус, комкая полученную телеграмму об отказе финляндцев идти в наступление. - Христопродавцы, изуверы, предатели!
   К вечеру в дивизионном комитете стали известны подробности о поведении Финляндской дивизии. В этой дивизии, из которой в свое время приезжал к нам прапорщик Крыленко, оказалось много большевиков. Большевики вели агитацию против наступления. Несмотря на то что накануне и полковой комитет, и общее собрание постановили идти в наступление, 18 июня большевистские агитаторы настроили солдатскую массу таким образом, что, когда полк был построен, чтобы двигаться в Зборов, один из батальонов, возглавляемый прапорщиком-большевиком, заявил, что отказывается идти вперед. К этому батальону присоединились другие части 13-го полка. Остальные полки Финляндской дивизии, узнав об отказе 13-го полка, в свою очередь отказались идти в наступление.
   В дивизии всюду идут митинги. Из штаба армии грозят расформировать дивизию как покрывшую себя позором.
   В дивизионном комитете получены сведения, что один из корпусов, расположенный в Кременце, который должен был выдвинуться на позиции, отказался выполнить приказ. Один из полков этого корпуса расформирован, а люди разосланы на пополнение в другие части.
   Не понимаю, зачем производят расформирование? Если один полк или дивизия не хочет наступать (другие же наступают!), то и черт с ней, пускай временно задержится в тылу. Но если из такой дивизии людей рассылают в другие части, то этим вливают агитаторов в верные правительству войска.
   25 июня наша дивизия продвинута на смену бывшей в наступлении дивизии 8-го корпуса. Заняли позиции под Зборовом. О дальнейшем пока ничего не слышно.
   Провал июньского наступления обсуждается во всех комитетах.
   - А ведь правильно, - говорят солдаты, - с какой стати нам сейчас наступать? Будем держать свои границы и не пускать неприятеля в Россию. Если немец пойдет на Россию, уж тогда... А так чего нам к ним лезть?
   В этих рассуждениях есть логика.
   Панков привез большое количество литературы из Киева. У нас получилась приличная библиотека, для которой я выпросил в 11-м полку парную повозку. Когда же останавливаемся на одном месте надолго, книги выгружаю из повозки в хату и представители полков могут приходить и свободно брать их для чтения.
   По распоряжению штаба корпуса от нас убрали Калиновского "за вредный образ мыслей" и направили в распоряжение штаба Киевского округа. Некоторые офицеры завидуют: поговорил человек о том, что наступать не следует, и получил спокойную службу в тылу. Этак каждый рад будет в тыл отправиться.
   Вернувшийся с Всеукраинского съезда прапорщик Боров рассказывает:
   - Русские газеты врут, ни о какой самостийности украинцы не думают. Была отдельная группа самостийников, но их съезд осудил. Съезд стоит на точке зрения федерации и в первом пункте принятого "Универсала" прямо говорит, что развитие Украины немыслимо без единения с Россией.
   - А для чего формировать национальные части?
   - Обязательно. К окончанию войны на Украине должна быть подготовлена самостоятельная армия.
   - А зачем иметь отдельную армию для Украины, когда можно иметь одну общую для Федерации?
   - А потому, что украинцы должны проходить военное обучение на своем родном языке.
   - Не разделяю я вашего мнения, Боров, думаю, армия все же должна быть одна. А то при наших ста народностях в России будет сто различных армий. Черт знает что получится!
   - Да, но другой такой народности, как украинцы, в России нет. На Украине тридцать миллионов жителей.
   Дальше Боров рассказал, что в Киеве создана специальная организация, разрабатывающая положение об украинских частях. Имеется в виду реорганизовать ряд украинских корпусов Юго-Западного фронта, в которых преобладают украинцы.
   - Из семнадцатого корпуса намечено превратить в украинский наш одиннадцатый полк. Сначала предполагали всю дивизию, но потом решили, что сразу трудно справиться с крупным формированием.
   - Куда же я-то денусь? - пошутил я. - В украинцы, что ли, мне обращаться или удирать из полка?
   - Что же, можешь украинцем заделаться. Вот у меня Морозов - секретаръ украинского комитета, а сам туляк. Нужно только язык знать.
   * * *
   Керенский издал приказ о присвоении частям, принимавшим участие в наступлении 18 июня, почетного звания "полков 18 июня". Наш 11-й полк этого звания не получает, так как из частей 3-й дивизии некоторое участие принимал в наступлении лишь 12-й полк.
   Введено новое высшее отличие для офицерского состава: офицер, отличившийся в войне за революционную Россию, будет награждаться солдатским Георгиевским крестом.
   В 12-м полку чуть ли не все офицеры представлены к солдатскому Георгию.
   Тарнопольский прорыв
   Июль 1917 года
   Пятого июля у меня очередное собрание крестьянского комитета с представителями от рот. Член комитета Лукашин поставил вопрос о нашем отношении к наступлению.
   - Все комитеты, - говорит Лукашин, - выносят постановления о том, нужно наступать или нет. Наша организация, объединяющая солдат-крестьян, не может остаться безразличной к этому вопросу.
   - Что ж, прошу высказываться, - предложил я. - Кто хочет говорить по этому вопросу? Молчание.
   - Видно, вам, товарищ Лукашин, придется.
   - Хорошо, буду говорить я, - сбросив фуражку, согласился Лукашин. Вот что, товарищи. У нас в артиллерии обсуждался вопрос об отношении к наступлению и к братанию, потому что нас, артиллеристов, заставляют стрелять по своей же братии, когда она выходит из окопов для братания. Первое время мы выполняли это распоряжение. Потом обсудили на своем комитете и решили, что стрелять не должны, потому что солдаты имеют право брататься. Солдаты братаются не с офицерами. Нам нужно, товарищи, объединиться с крестьянами всего мира. Да и как мы будем стрелять по противнику, когда он по нас не стреляет? Ну, уж если сами австрийцы начнут палить, то и нам волей-неволей придется, а отсюда, товарищи, значит, что наступления больше быть не должно. Оставайся на своих позициях - и только. А уж если на нас будут напирать, тут придется не жалеть ни снарядов, ни пуль, ни своих жизней. Правильно я говорю, товарищи?
   - Правильно, правильно! - закричали со всех сторон.
   - Кто еще хочет высказаться? - спросил я, но на меня стали напирать с криками:
   - Чего тут говорить! Лукашин правильно сказал. Довольно стрелять!
   Долг прапорщика заставлял меня выступить против предложения Лукашина, но втайне я чувствую, что он прав. Стрелять по братающимся нельзя, а раз нельзя стрелять по братающимся, то с какой стати переходить в наступление? Совершенно ясно, что каждому из нас хочется остаться в живых и как можно скорее войну кончить. Все равно серьезного наступления, которое бы привело к окончанию войны, мы сделать не в состоянии. Это прекрасно показал опыт наступления 18 июня. И я предложил Лукашину составить резолюцию.
   Мигом разнеслась молва о решении крестьянского комитета и стала известна Музеусу. Он вызвал меня для объяснения.
   - Так, значит, и ваша организация против наступления?
   - Так точно, господин генерал.
   - Не ожидал. Думал, что крестьянская организация будет более дисциплинированной и поведет линию, которую ведет ваш Центральный Комитет.
   Я объяснил, что сейчас крестьянские комитеты по всей армии склоняются к тому мнению, что организовать наступление очень трудно. Солдаты устали, жаждут мира, и напрасно тратить средства и человеческие жизни.
   - Но я должен доложить вам, господин генерал, что наш комитет постановил твердо держать оборону позиций и отстаивать их, не щадя сил и жизней, если австриец вздумает сам перейти в наступление.
   Музеус покачал головой и молча протянул мне на прощание руку.
   Шестого июля мне предстояло идти в район 35-й пехотной дивизии. Собрание было назначено на восемь утра. Но уже часа в три наша деревня подверглась ожесточенному артиллерийскому обстрелу. Снаряды рвались около самой хаты, занимаемой комитетом. Пришлось наспех одеться и укрыться в убежище.
   Обстрел продолжался несколько часов. По выходе из убежища я увидел, что половина деревни сгорела. Стрельба продолжалась по линии окопов. Австрийцы вели ожесточенную бомбардировку по всему фронту. Были слышны разрывы снарядов на позициях правее нашего полка.
   Идти в 35-ю дивизию было поздно, и часов в одиннадцать я решил отправиться в полковую канцелярию своего полка, чтобы получить пересланное туда из обоза жалованье. Поднявшись в гору, я увидел картину артиллерийского обстрела наших позиций, над которыми далеко вправо были видны огромные клубы дыма и пыли. Наша артиллерия отвечала австрийцам. Не пройдя и половины пути до деревушки, где расположена канцелярия, я увидел скачущего мне навстречу ординарца.
   - Поручик, наши оставили деревню!
   - Как - оставили?
   - Еще часа полтора назад обоз выехал по направлению к Тарнополю. Австрийцы прорвали фронт.
   - Прорвали? Где?
   - Около Манаюва. Захватили Олегов. Тридцать пятая дивизия спешно отошла.
   Я повернул назад, в деревню, но оттуда уже выезжал штаб дивизии. Бросился к своей хате, надеясь пристроить вещи и библиотеку на какую-нибудь подводу дивизионного обоза. Моя повозка накануне была отправлена с Лукашиным за фуражом, и нельзя было рассчитывать на ее скорое возвращение.
   В хате застал Панкова, спешно увязывающего книги.
   - Куда же мы их положим?
   - Я тоже думаю - куда? Может, на себе дотащим.
   - Да куда же на себе? У меня чемодан еще. Знаешь, Панков, бери переписку, а остальное, будем живы, - наживем.
   Мимо окон замелькали повозки нашего перевязочного отряда.
   Бросив чемодан на одну из санитарных повозок, я подошел к Блюму. Он разговаривал по полевому телефону с позицией, где в это время находился Соболев.
   - Все уходят, - говорил Блюм. - Я на всякий случай перевязочный отряд тоже свернул и выслал из деревни. Какие будут распоряжения?
   Соболев ему ответил, что об отступлении приказа у него нет, и он считает всю эту панику напрасной.
   - Штаб дивизии уже выехал, - доложил ему Блюм. - Думаю, вас просто забыли известить. Блюм бросил трубку:
   - Вы знаете, что произошло?
   - Ничего не знаю. Говорят, прорван фронт где-то около Манаюва и уже взят Олеюв. Я слышал это от полкового ординарца.
   - Я тоже ничего не знаю. Штаб дивизии снялся. Музеуса нет. Он вызван в штаб корпуса, и вот без него такая катавасия. Попробую все-таки еще раз спросить Соболева. - Блюм опять нажал кнопку телефона, но никто не отвечал. - Ну, значит, телефон или перебили, или снимают. Поедемте!
   - А на чем?
   Блюм ударил себя ладонью по лбу.
   - А ведь ехать-то действительно не на чем! Отряд отправил, а мой денщик вчера уехал, кажется, с вашим Ларкиным в обоз за фуражом. - Он посмотрел на свои пожитки. - Ну, черт с ним, пускай и самовар тут остается!
   Блюм захватил с собой только маленький саквояжик, и мы бросились догонять перевязочный пункт. Догнали его уже в конце деревни, где начиналось небольшое болото. У моста через речку получилась пробка, потому как каждая из повозок стремилась выбраться из деревни первой.
   Объехать мостки не представлялось возможным: по сторонам было хотя и небольшое, но топкое болотце, через которое не только нельзя проехать на лошади, но и пройти пешему.
   Тяжелая брань висела в воздухе.
   - Чего там передние канителят? - кричали сзади. - Австрийцу, что ли, сдаваться хотят?
   А передние не могли выбраться с мостков, так как несколько повозок, въехавшие одновременно, накрепко сцепились друг с другом.
   Мы с Блюмом протискались вперед. На мостках оказалась повозка с вещами Блюма, которой правил его денщик Ерохин.
   - Ерохин, чего ты тут путаешься? - в сердцах крикнул Блюм.
   - Владимир Иванович, никак не отцеплюсь!
   - Так к черту колеса, руби их!
   - А как же дальше-то без колес ехать?
   - Починишь!
   - А когда чинить?
   - Ну, не болван ли ты, Ерохин? Сколько времени стоишь на мосту!
   - Почитай, час целый.
   - За час можно новые колеса сделать!
   - Подите-ка сделайте. А ежели еще ось сломают, куда дальше тронешься? Ну, ты! - крикнул Ерохин на лошадь, изрядно постегивая ее кнутом.
   Лошадь дернула, но повозка осталась на месте.
   - Эх, Ерохин, Ерохин, чудак ты! Вместо того чтобы ругаться, обратился Блюм к сопровождавшим повозки обозным солдатам, - вы бы подняли одну повозку на руки и расцепились.
   - А ведь правду доктор-то говорит!
   Несколько человек обозников подошли к застрявшим повозкам, подняли одну вверх. Лошади почувствовали облегчение, тронулись вперед, и повозки легко выкатились на другой берег. Ожидавшие в пробке с гиком погнали свои повозки вперед.
   - Тише, тише! - кричал на них Блюм. - Опять, черти, застрянете. По очереди переезжайте!
   Серьезный тон Блюма подействовал отрезвляюще. Прежде чем въехать на мост, обозники слезали со своих повозок, бережно брали под уздцы лошадь и потихоньку переходили мосток. Мы в течение двадцати минут стояли около моста, помогая обозникам переезжать без паники и затора, а затем отправились пешком вслед за повозками.
   На пути попалась небольшая деревушка, в садах которой были сложены запасы артиллерийских снарядов.
   - Интересно, что со снарядами будут делать? - обратился ко мне Блюм.
   - Давайте спросим у артиллеристов.
   Мы подошли к группе солдат, охранявших запасы.
   - Вы знаете, - обратился к ним Блюм, - что армия отступает?
   - Никак нет.
   - Разве у вас нет телефона?
   - Телефон-то есть, да он не работает.
   - Отступают, - сказал Блюм. - Вам тоже надо уходить.
   - А со снарядами как?
   - У вас же должны быть какие-нибудь инструкции, что делать со снарядами, если отступают.
   - Инструкции нет. Распоряжение было, что в случае отступления взрывать.
   - Так взрывайте.
   - Взорвать-то легко, а вдруг отступления-то нет никакого? Как же без распоряжения?
   - Чудаки вы! Разве не видите - уходим.
   Мы так и не убедили солдат, что лучше двести тысяч снарядов взорвать, чем отдать неприятелю.
   Вечереет. Солнце большое и красное. С севера наползают дождевые тучи.
   - До каких пор идти-то будем? - обратился я к Блюму. - Связи нет, так можно, не останавливаясь, до самого, что называется, Волочиска докатиться.
   - До Волочиска не дойдем. Очевидно, где-нибудь около Стыри застрянем.
   Послышался звук мотора.
   - Штабные на автомобиле удирают, - сказал я Блюму, обращая его внимание на шум мотора.
   - Какие там штабные? - обернулся он ко мне. - Штаб дивизии ушел раньше нас. Не аэроплан ли?
   Мы оглянулись и со стороны австрийских позиций заметили несколько аэропланов.
   - Австрийские, - задумчиво произнес Блюм. - Видите, кресты на крыльях.
   Для меня было ясно: аэропланы производят разведку отступления русских войск. При приближении к нашим обозным колоннам они снизились настолько, что их можно было бы сбить ружейным огнем.
   - Интересные птицы, - проговорил Блюм. - Парят себе в воздухе спокойно. Видят далеко. Жаль, что у нас авиация слаба.
   Мы остановились, следя за полетом аэропланов. Сделав несколько кругов, они начали быстро снижаться над нашим обозом и спустились настолько, что можно было видеть летчиков.
   - Жаль, винтовки нет, - сказал Блюм. - Обстрелять бы...
   Обозники повскакивали со своих повозок, стараясь укрыться под ними от взоров неприятельских летчиков. С аэропланов затрещали пулеметы. Лошади бешено понеслись. Люди побросали лошадей и рассыпались по полю мелкими кучками.
   - Ложитесь! - крикнул мне Блюм и ничком бросился на землю.
   - Лучше ли будет? - спросил я, опускаясь на землю.
   Шагах в десяти от Блюма я приник к земле в полной уверенности, что наступили последние минуты моей жизни, но обстрел с аэропланов продолжался недолго. Австрийские самолеты минут пятнадцать кружили, точно коршуны, над нашим обозом. Большое "мертвое пространство", получающееся при вертикальной стрельбе, не позволило австрийцам вести меткий огонь. Пули ложились далеко в поле.
   Потом обозники долго собирали лошадей с повозками.
   - С аэропланным крещением! - сказал мне, смеясь, Блюм.
   - Спасибо, и вас с тем же. По совести говоря, не хотел бы еще раз пережить подобные ощущения. А ведь и в штыковых атаках бывал...
   - Я тоже в такой переделке первый раз, - ответил Блюм. - В аэропланном обстреле интересно одно: он приносит лишь моральный урон и почти никакого физического. Вы видели, сколько времени стреляли по нас? Однако не только убитых нет, но даже раненых. Нужно быть весьма и весьма метким стрелком, чтобы уязвить при вертикальном обстреле движущиеся по земле цели. При стрельбе сверху пулемет может поразить лишь тот объект, который попадает непосредственно в сферу его действия, точно град в летнюю пору.
   - Что же, и град убивает иногда, - заметил я Блюму.
   - Но для того, чтобы был пулеметный град, надо по меньшей мере сотни три-четыре машин.
   Наступила темнота. Мы с Блюмом шагали за повозками. Ни у меня, ни у доктора не было карты. Чтобы ориентироваться, Блюм приказал денщику взять у старшего по обозу карту.
   Минут через двадцать Ерохин притащил карту и электрический фонарь.