Страница:
- Мне известно, что гарнизон Соколя целиком на стороне большевиков, сказал я. - В Соколе сосредоточены инженерные войска. Причем это местечко находится всего в десяти километрах от Ясс. Мне думается, вам нужно поехать в Соколь и, опираясь на сокольский гарнизон, приступить к своей комиссарской деятельности.
Сопровождавшие Рошаля солдаты подтвердили, что сокольский гарнизон большевистский.
- В самих Яссах опереться, конечно, не на кого. Там стоят лишь вспомогательные части фронта и, кроме того, изрядное количество румынских частей, а на них, совершенно очевидно, рассчитывать нельзя. Вам важно, явившись в Соколь, связаться с армейскими организациями, а на фронте, безусловно, большевистских частей найдется сколько угодно.
- Очевидно, так и придется сделать, - согласился Рошаль. - Но сможем ли мы добраться до Соколя, не будучи захваченными по дороге? Как перебраться через Унгены?
Унгены - граница России с Румынией.
- Это-то нетрудно устроить, - заявил я. - Мы можем выдать вам удостоверение, что вы представитель нашего комитета, причем вашу фамилию заменим какой-либо другой.
- Отлично! Напишите, пожалуйста, такое удостоверение.
Я тут же, взяв блокнот со штампом крестьянского Совета, написал удостоверение: "Дано сие тов. С.М. Абрамову, что он является представителем исполнительного комитета СКД румынского фронта и командируется в Яссы во фронтовую секцию Румчерода по делам комитета".
Такие же удостоверения написали и спутникам Рошаля.
- Было бы хорошо, - предложил я Рошалю, - чтобы вас до Соколя проводил кто-нибудь из членов нашего комитета.
- Я бы с удовольствием поехал, - предложил Дементьев.
- Вот и отлично, поедут Дементьев и Антонов. Они отлично знают Яссы и окрестности, бывали в Соколе.
Покончив с делами, мы закидали Рошаля вопросами о том, что делается в Питере.
Он рассказал: положение Совнаркома прочное, все разговоры о кандидатуре Чернова в председатели Совнаркома - чепуха. Викжель, руководимый эсерами и меньшевиками, отчасти и кадетами, пытался было сыграть роль "спасителя отечества", но его быстро расшифровали, и сейчас все контрреволюционные выступления как комитета спасения, возглавлявшегося Авксентьевым, так и Викжеля и других организаций ликвидированы. Фронт отозвался сочувственно на революцию. Западный фронт целиком в руках большевиков, там очень сильные большевистские организации. Северный фронт также примкнул. Юго-Западный фронт очень долго колебался. О румынском фронте известно очень мало. Надо выявить большевистские силы на этом фронте и окончательно связаться с петроградскими организациями.
Беседа затянулась почти до утра.
С первым поездом Рошаль в сопровождении своих спутников выехал в Яссы.
В то время как Климов работал здесь, в Кишиневе, и завоевывал Советскую власть, мы упустили из виду, что в Бессарабии существует еще организация, имеющая значение не меньше, чем Совет. Эта организация Сватул-Цери, своего рода бессарабский парламент, организованный при Временном правительстве для объединения молдавской национальности на территории Бессарабии. Сватул-Цери претендовал на роль активного руководителя Бессарабии. Его состав сугубо буржуазный: бессарабские землевладельцы и представители городской буржуазии из демократических элементов, частично представлены национальные трудовики и эсеры. Между Сватул-Цери и Советом был обмен представителями.
В гостинице Вулкамича, где жили мы, помещались и члены Сватул-Цери. Один из них, молодой прапорщик, сын мелкого бессарабского помещика, политически мало развитый, говорил:
- Мы хотим восстановить свою культуру. Быть самостоятельной народностью, свободной от давления русских и румын. Мы хотим издавать свои законы на своей территории и чтобы наш суверенитет был уважаем. Теперь, когда большевики захватили власть, а мы большевиков не признаем. Сватул-Цери образует собственное правительство, назначит своих министров по всем отраслям народного хозяйства. У нас уже есть министерство просвещения, министерство земледелия, министерство внутренних дел, и сейчас мы ведем переговоры с украинской Радой, чтобы образовать министерство путей сообщения.
- Какими же дорогами ваше министерство путей управлять будет?
- Дорогами, которые проходят по Бессарабии.
- Значит, вы и границы установите и таможенные пункты между Украиной и Бессарабией?
- Границы - конечно установим. Мы хотим быть автономной республикой.
- И армию свою будете формировать?
- Армию - обязательно.
- Откуда же вы средства на это возьмете?
- Те средства, которые раньше шли в Россию, теперь будут оставаться у нас.
- Сомневаюсь, чтобы на эти средства можно было содержать больше одной роты.
- Вы не знаете возможностей Бессарабии! Она - житница России, да не только России, а всей Европы! - горячился прапорщик.
- Ну, посмотрим, что у вас выйдет...
Вскоре в гостинице остановились несколько иностранцев, часть из них военные. Это члены военной миссии, прибывшие из штаба румынского фронта. Приезд иностранцев совпал с пленумом Сватул-Цери.
Прапорщик, забежавший ко мне в номер, с восторгом передавал: идеи бессарабского Сватул-Цери целиком поддерживаются английской и французской миссией, которые обещали со своей стороны содействие развитию национального бессарабского государства и материальную поддержку.
- Смотрите, - упрекнул я прапорщика, - как бы эти самые англичане и французы не стали вас поддерживать, как веревка поддерживает повешенного.
- Мы имеем дело не с варварами, а с представителями цивилизованных наций!
* * *
В одну из ночей в комитет явились свыше десятка солдат, представителей дивизионных организаций фронта, проездом остановившихся в Кишиневе.
- Товарищи, куда нам обратиться? - спрашивали они. - Мы делегаты от фронтовых частей, которые послали нас вперед для обеспечения движения с фронта в тыл.
- Как - с фронта в тыл?
- Армия бросает позиции и уходит в тыл. Румынские войска обстреливают уходящие части, забирают у нас имущество, вооружение. Десятки тысяч солдат идут, никем не руководимые, безо всякой организованности. Мы обратились в Яссах в ревком, чтобы он организовал правильное движение стихийно демобилизующейся массы. Там над нами рассмеялись. Между тем люди идут голодные, на своем пути они будут грабить мирное население. Необходимо немедленно вмешаться в это дело.
- В Яссы поехал комиссар правительства Рошаль, - говорили мы. - Он сейчас должен находиться в Соколе. Вы его не видели?
- Нет, мы через это местечко не проходили. Генерал Щербачев ведет предательскую политику, он хочет, чтобы все имущество фронта осталось румынам. Сам уже перешел на службу к румынскому королю. Если по Румынии солдаты пойдут еще со своими запасами, то как только вступят на территорию Бессарабии, стон пойдет по этой местности. Будет все сметено. - Что же делать?
Мы открыли экстренное заседание комитета. Надо немедленно поговорить с председателем украинской Рады Винниченко. Уполномочили вести эти переговоры меня. Я вызываю по телефону Винниченко.
- Сегодня Винниченко подойти не может, - ответили мне. - Завтра в десять утра.
Вызываю штаб фронта. Дежурного генерала Сытина. Вместо него подошел дежурный офицер штаба:
- Что вам угодно?
- Прошу передать дежурному генералу: нами получены сведения о начавшейся стихийной демобилизации румынского фронта. Нет ни питательных пунктов, ни ночлегов. Вся эта лавина в ближайшие дни должна войти на территорию Бессарабии. Исполнительный комитет крестьянского Совета румынского фронта просит немедленно информировать о принятых штабом фронта мерах.
- Подождите у аппарата.
Через полчаса дежурный офицер штаба сообщил:
- Ваши сведения неверны. Ничего стихийного на фронте не происходит. Все, что надо, штабом фронта будет сделано. Вернулся в комитет.
- Ах они сволочи, предатели, контрреволюционеры! - закричали сразу несколько человек. - Мы же сами прошли вместе с массой отступающих несколько десятков километров. Сами были под обстрелом и по поручению ревкома посланы вперед!
Солдаты рассказали о происходящем развале фронта. Вновь организованный ревком предложил прекратить войну и начать демобилизацию. Командование восстало против самовольно уходящих войск.
Утром передаю для вручения Винниченко записку, в которой от имени своего комитета предлагаю немедленно озаботиться организацией по пути следования наших солдат питательных пунктов, а также распорядиться подать подвижной состав к станции Унгены, чтобы солдаты, перейдя румынскую границу, смогли бы погрузиться в эшелоны.
Получил ответ Винниченко: "Ваши сведения расходятся со сведениями, полученными мною вчера ночью от генерала Щербачева. Вы напрасно создаете панику, для которой нет места. Полученные от вас сведения еще раз проверю в штабе фронта, после чего ждите указаний".
Через несколько часов получил копию телеграммы штаба фронта, адресованную Винниченко:
"Информация вас поручиком Олениным о стихийной демобилизации румынского фронта неверна. Фронт находится в порядке, и необходимые мероприятия, обеспечивающие правильность демобилизации фронта, делаются и будут сделаны своевременно".
Бывшие у нас делегаты выехали, разделившись на две группы. Одна - в Яссы для встречи с Рошалем, другая - в Киев для непосредственного разговора с Винниченко.
К вечеру четвертого дня после выезда из Кишинева Рошаля в комитете неожиданно появился Дементьев, весь растерзанный, с сумасшедшими глазами.
- Чуть не погиб, - были его первые слова. - Рошаль арестован, возможно, уже расстрелян. Мне еле удалось бежать из-под ареста.
- Успокойся, расскажи толком.
- Дело было так, - начал Дементьев. - Выехав из Кишинева, мы в тот же день благополучно прибыли в Соколь. Революционный комитет Соколя встретил нас восторженно. Рошаль, не откладывая дела в долгий ящик, связался по телеграфу со штабом фронта, сообщил содержание своего мандата и предложил генералу Щербачеву встретиться для установления соответствующих взаимоотношений. Одновременно из Соколя сообщили во все армии и корпуса о том, что комиссаром фронта назначен Рошаль и что все распоряжения Щербачева должны быть скреплены подписью комиссара, без чего ни одно распоряжение не считается действительным.
Щербачев на первое же предложение Рошаля ответил, что желает с ним немедленно встретиться, для чего предложил Рошалю прибыть в Яссы, в ставку. Вскоре из штаба пришло два автомобиля. Рошаль, я, два представителя Сокольского гарнизона поехали в штаб. Антонов остался.
Нас привели на квартиру к Щербачеву. В это время в его приемной уже собрался весь генералитет. Нас рассматривали, в частности Рошаля, как диковинок заморских. Вокруг дома Щербачева была стража, не превышавшая обычной, не более десяти- пятнадцати человек жандармов. Щербачев пригласил к себе в кабинет одновременно нас и присутствовавших в приемной генералов.
Рошаль предъявил мандат. Щербачев внимательно ознакомился с ним и заявил, что подчиняется распоряжению Совнаркома и признает Рошаля комиссаром фронта. Мы сочли вопрос улаженным довольно легко. После получасового разговора Щербачев отпустил своих генералов, а вслед за ними и нас. Уже на выходе из кабинета Щербачев на минуту остановил Рошаля, чтобы сказать ему несколько слов наедине. Рошаль остался. Спустя минуту в кабинет Щербачева прошел какой-то офицер, и через несколько мгновений мы услышали оттуда звук выстрела. Из кабинета выскочил только что вошедший туда офицер, крича: "Рошаль стреляет в Щербачева!" На пороге показался Рошаль: "Провокация!"
В приемную набежали жандармы, набросились на Рошаля, отцепили у него на поясе револьвер, схватили за руки. Около дома вместо бывших десяти-пятнадцати жандармов появился целый эскадрон. Отовсюду неслось: "Большевистский комиссар стрелял в главнокомандующего!" "Это провокация! кричал Рошаль. - Стрелял в кабинете офицер!"
Нас вытолкали на улицу, окружили и под охраной отправили в тюрьму. В тюрьме бросили в сырой подвал на скользкий грязный пол. Там продержали больше суток. На другой день вечером нас вывели якобы для допроса, причем Рошаля отделили и повели в другую сторону, объяснив, что его ведут в штаб фронта, нас - в другую тюрьму.
По дороге, пользуясь наступившими сумерками, я заскочил в первый попавшийся проходной двор, перекинулся через забор, выбрался в какой-то овраг, в котором пролежал почти до рассвета, а на рассвете, забравшись в сторожку огородника, сбросил с себя погоны, изорвал мундир и добрался до реки Прут, где лодочник перевез меня за двадцать пять рублей на другой берег. Оттуда пешком я прошел тридцать километров до станции Рузит, где уже сел в поезд на Кишинев...
Рассказ Дементьева произвел на нас ошеломляющее впечатление.
Телеграфировали в Соколь Антонову, чтобы он выяснил, где находится приехавший с ним Абрамов, полагая, что он поймет, о каком Абрамове идет речь.
Антонов вернулся на другой день и сообщил, что пытался найти, где находится Рошаль, организовал опрос через подкупленных румын, но в тюрьмах Рошаля не оказалось.
На наш запрос штаб фронта ответил, что Рошаль отправлен в Киев.
* * *
Просачиваются слухи, что по распоряжению украинской Рады в Кишинев направляются гайдамаки. Так называются украинские военные национальные части. Смысл приезда гайдамаков заключается в охране Бессарабии от большевиков.
* * *
Член нашего комитета Яков Федорович Сергеев до призыва на войну был оперным артистом. Ему, кухаркину сыну, удалось при содействии нанимателя его матери, понявшего, что в мальчике таится большой талант, поступить в музыкальную школу, а затем окончить Киевскую консерваторию. На фронт его призвали уже после того, как он в течение двух лет пел в Киевской опере.
- Мое призвание - сцена, - говорил Сергеев. - И только на сцене я хотел бы работать. Между тем пришлось сделаться военным. Четыре месяца пробыл в Киевском военном училище и оттуда с маршевой ротой отправлен на фронт, был прапорщиком, ходил в наступление, сидел в окопах. Когда совершилась революция, за мой зычный голос, за мою веселость избрали меня членом комитета полкового, потом дивизионного, а впоследствии был делегирован в крестьянский Совет румынского фронта. В политике я ни черта не понимаю. У меня голос, так сказать, басо профундо. Вы понимаете, что такое басо профундо?
- Это значит басо профано, - пошутил я.
- Вы большой профан, товарищ Оленин, - обиделся Сергеев. - За басо профундо антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы затащить на свою сцену. А вот теперь революция, театры заперли. Гражданская война, большевики. Я не понимаю, чего хотят эти люди? Вижу одно: в связи с их выступлением искусство должно пасть.
- Почему вы так думаете?
- Совершенно естественно, - ответил Сергеев. - Разве темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.
- Ну, а если бы не было революции, - задал я вопрос, - как бы вы себя чувствовали?
- Я артист, для нас война - действие по принуждению. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, герани на окнах, но только не острых ощущений и борьбы за какие-то высокие идеи. Да, с революцией мы получили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки. Но сейчас революционная обстановка представляется не менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я жажду домой вернуться, на чистую постель, за стол, покрытый белой скатертью! Я руки вымыть хочу. Эх... - махнул он рукой. - Вы - чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент. Он может вас поглотить, раздавить...
- Почему же вы не возвращаетесь на сцену?
- Каким это образом? - удивился он.
- Очень просто: вместо того чтобы просиживать с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские Советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.
- Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это деньги нужны.
- Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства при вас.
- Я не могу петь без музыки. Где взять инструмент?
- Вот чудак? - рассмеялся я. - Зал вам предоставит местный театр. А музыканты?.. Если не подойдут военные, можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств.
- По совести говоря, мне это в голову не приходило. Разве действительно попробовать: найти зал, дать концерт? А может, и какой товарищ по сцене найдется?
Через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в крушевановской типографии: "Оперный артист, член Центрального исполнительного комитета румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт".
Зал был набит, несмотря на то что места были платные. Не только окупились расходы по приглашению пианиста, но еще изрядная сумма поступила в кассу нашего комитета, весьма опустевшую за последнее время в связи с большими расходами по изданию газеты.
По окончании концерта Сергеев, сидя у меня в номере с добытой откуда-то бутылкой коньяка, ронял обильные слезы, признавая, что совершенно не ожидал такого успеха, что аудитория, состоявшая преимущественно из солдат, так тепло и сочувственно его встретит. Не нравится мне интеллигенция.
Присутствуя на концерте Сергеева, я неожиданно столкнулся со своим земляком, шофером Селиным. Отряд его размещен в местной гимназии. Машины стоят под открытым небом во дворе. Шоферы, около сотни человек, занимают несколько классов.
- Раньше мы стояли в Яссах, - разговорился Селин. - Из Ясс нас перебросили в Кишинев. После октябрьского переворота штаб фронта усиленно разгружал Яссы от технических частей, поскольку в них главным образом рабочие, а рабочим штаб фронта не верит. В Яссах еще была для нас работа: перевозили раненых из армейских госпиталей во фронтовой. Здесь же сидим больше месяца и абсолютно ничего не делаем.
- И в Яссах вам теперь нечего было бы делать, - заметил я. - Как нечего? Там ежедневно сотни раненых.
- Откуда? Теперь затишье.
- Во время братания румынская артиллерия обстреливает наших солдат. Вот вам и раненые.
- Что же вы собираетесь дальше делать?
- Говорят, будто наш отряд перейдет в ведение украинской власти. Нам это нежелательно. Хотелось бы вместе с автомобилями, а их у нас до сорока, пробраться на родину. Автомобили хорошие, "рэно", из Франции новенькими год назад получены. Как бы пригодились они для революционного дела в России! А здесь их сволочь захватит, румыны или гайдамаки. Я рассчитываю на вас, Дмитрий Прокофьевич. Может, ваш комитет поможет нам сорганизоваться так, чтобы мы из Кишинева удрать смогли. Ну, скажем, хотя бы в Курск. - Мысль интересная, - согласился я. - Действительно, автомобильный отряд хорошо бы вывезти в Россию. Давайте обсудим.
Один из шоферов притащил карту десятиверстку, по которой мы тщательно просмотрели пути, ведущие из Кишинева в глубь России.
- Если гайдамаки не заняли переправу через Днестр, - решил я, - то выбраться можно. Вот что, ребята, у вас комитет есть?
- Есть.
- Соберите, обсудите, все ли согласны эвакуироваться из Кишинева в тыл, а затем - к нам, мы совместно продумаем маршрут.
* * *
Совнарком назначил главковерхом прапорщика Крыленко. Начальник штаба верховного главнокомандующего Духонин отказался признать его. После переговоров, не давших никакого результата, прапорщик Крыленко в сопровождении нового начальника штаба направился в ставку. В ставке он был встречен неприветливо. Генерал Духонин открыто заявил, что отказывается выполнять приказ, исходящий от "незаконного" правительства. Отряд матросов, сопровождавший Крыленко, самочинно заколол штыками генерала Духонина: в сводке штаба фронта Духонин представляется мучеником, пострадавшим за идею служения отечеству.
Буржуазные газеты, которые продолжают выходить и доходить до фронта так же регулярно, как и раньше, иронизируют, что прапорщик по своему невежеству ни в коем случае не может быть главковерхом.
По этому поводу у меня со Святенко и Сергеевым произошел крупный разговор.
- Большевики себя дискредитируют, - говорил Святенко, - назначая прапорщика верховным главнокомандующим. Разве может фронт доверить судьбу свою безграмотному в военном отношении человеку?
- А что же, по-вашему, - возражал я, - Николай был более компетентным в военном отношении, когда он был верховным главнокомандующим?
- Ну, Николай - это другое дело. Он действовал царским авторитетом.
- Допустим, - иронически соглашался я. - А Керенский в роли верховного главнокомандующего больший авторитет в военном деле?
- Керенский не авторитет в военном деле, зато был авторитетом в политическом. Он олицетворял собой политического вождя армии.
- А где же теперь этот вождь? Сдрейфил, удрал в автомобиле союзной миссии. Я роль верховного главнокомандующего понимаю так, - разъяснил я мотив, впервые пришедший мне в голову, - роль верховного главнокомандующего - это прежде всего политическая роль. Духонин был против политических директив, которые мог дать ему от имени Совнаркома Крыленко, поэтому и отправился к праотцам. Знаете ли вы Крыленко? - спрашивал я. - Нет. А я его знаю. Я с ним встретился в первые дни Февральской революции в Олеюве, где он выступал как представитель социал-демократов большевиков перед нашими частями. Это крупный политический деятель в ряду других народных комиссаров, которые теперь под руководством Ленина стоят у власти. И в военном деле понимает больше, чем понимал Керенский и даже Николай Второй.
* * *
По радио передан Декрет о демократизации армии. Все чины и ордена отменены. Офицеры должны снять погоны. Солдатам предлагается провести перевыборы командования. Даже для нас, привыкших к революционным декретам, он кажется чрезвычайно смелым, сознательно вызывающим окончательный развал армии. Как могут солдаты выбирать командиров? Кого выберут солдаты, например, командующим фронтом? Совершенно очевидно, что не генерала, ибо среди генералов нет никого, кто бы пользовался солдатским доверием. Выберут в лучшем случае офицера военного времени вроде меня или даже простого солдата. Как он сможет разобраться в оперативной обстановке? Даже в полках как солдаты выберут командира из своего состава? Ведь это будет или демагог, потакающий целиком своим избирателям, или бездарность, тупица, а не человек, авторитетный в военном деле. Правда, фронт все равно развален. Дело идет к полной демобилизации. Но даже для того чтобы произвести демобилизацию многомиллионной массы солдат, нужны опытные люди, стоящие во главе полков, дивизий, корпусов, армий. Допустим, меня выбрали на пост командующего армией, что я смог бы сделать? Абсолютно ничего.
Я понимаю Декрет о мире, я понимаю Декрет о земле, я понимаю целесообразность перехода власти из рук буржуазии в руки рабоче-крестьянских советских организаций. Но декрета, направленного определенно на развал армии, я совершенно не понимаю.
Вечером собрались в номере Святенко, чтобы обменяться мнениями по поводу этой демократизации. - А что же, хлопцы, - начал говорить Святенко, - хороший декрет. На кой черт нам нужны чины? Я так считаю, что снятие с офицеров погонов это - на пользу самих офицеров. Газеты сколько раз сообщали о массовом избиении офицеров в Петрограде, Москве, других городах, особенно старших офицеров и генералов. Ну а если бы они были без погонов, разве их стали бы бить? Конечно не стали. Офицерство должно благодарить Советскую власть, что она избавляет от погонов.
- Тут не в погонах дело, - возразил я. - Меня беспокоит вопрос о выборности командного состава.
- А если мы изберем, скажем, Сергеева командиром батальона, разве он будет хуже полковника? Уверяю тебя - лучше.
- Ну, может, командиром батальона он бы и мог быть, а командующим фронтом?
- На роль командующего фронтом выберут такого офицера, который соответствует.
- Хорошо, коли так, а если солдата выберут?
- Какой же ты дурень! Разве солдат на плечах головы не имеет? И какой солдат рискнет пойти командующим фронтом? Среди командиров полков разве нет лиц, окончивших Академию Генерального штаба и известных солдатам своим демократическим поведением?
- Может, такие и есть. Но что же, по-твоему, солдаты должны покинуть свои позиции и обсуждать, где хорошие полковники имеются?
- Хорошего полковника фронт лучше знает, чем штаб фронта. Ты забываешь про "солдатский вестник". Стоит в штабе фронта только подумать, как "солдатский вестник" уже до окопов эту думушку несет. Допустим, тебя выберут командиром полка. Что, ты с этой обязанностью не справишься?
- Командиром полка, - протянул я. - Черт его знает? Пожалуй, справлюсь.
- А раз так, то почему ты не справишься с должностью начальника дивизии? В полку шестнадцать рот, а в дивизии всего четыре полка. Четырьмя единицами легче командовать. А в общем, друзья мои, - закончил Святенко, этот декрет подводит итог всей большевистской политике, которая для меня была ясна еще в марте. Это - разложить армию, парализовать офицерский корпус, дать этому корпусу по шее, да так, чтобы он никогда больше не поднялся. А потом мир. А после мира - новая армия, новая школа, новый офицерский состав. Все это ясно. Так что же, братцы? - обратился к нам Святенко. - Долой погоны! - И он первым сорвал со своего плеча погоны прапорщика.
Сопровождавшие Рошаля солдаты подтвердили, что сокольский гарнизон большевистский.
- В самих Яссах опереться, конечно, не на кого. Там стоят лишь вспомогательные части фронта и, кроме того, изрядное количество румынских частей, а на них, совершенно очевидно, рассчитывать нельзя. Вам важно, явившись в Соколь, связаться с армейскими организациями, а на фронте, безусловно, большевистских частей найдется сколько угодно.
- Очевидно, так и придется сделать, - согласился Рошаль. - Но сможем ли мы добраться до Соколя, не будучи захваченными по дороге? Как перебраться через Унгены?
Унгены - граница России с Румынией.
- Это-то нетрудно устроить, - заявил я. - Мы можем выдать вам удостоверение, что вы представитель нашего комитета, причем вашу фамилию заменим какой-либо другой.
- Отлично! Напишите, пожалуйста, такое удостоверение.
Я тут же, взяв блокнот со штампом крестьянского Совета, написал удостоверение: "Дано сие тов. С.М. Абрамову, что он является представителем исполнительного комитета СКД румынского фронта и командируется в Яссы во фронтовую секцию Румчерода по делам комитета".
Такие же удостоверения написали и спутникам Рошаля.
- Было бы хорошо, - предложил я Рошалю, - чтобы вас до Соколя проводил кто-нибудь из членов нашего комитета.
- Я бы с удовольствием поехал, - предложил Дементьев.
- Вот и отлично, поедут Дементьев и Антонов. Они отлично знают Яссы и окрестности, бывали в Соколе.
Покончив с делами, мы закидали Рошаля вопросами о том, что делается в Питере.
Он рассказал: положение Совнаркома прочное, все разговоры о кандидатуре Чернова в председатели Совнаркома - чепуха. Викжель, руководимый эсерами и меньшевиками, отчасти и кадетами, пытался было сыграть роль "спасителя отечества", но его быстро расшифровали, и сейчас все контрреволюционные выступления как комитета спасения, возглавлявшегося Авксентьевым, так и Викжеля и других организаций ликвидированы. Фронт отозвался сочувственно на революцию. Западный фронт целиком в руках большевиков, там очень сильные большевистские организации. Северный фронт также примкнул. Юго-Западный фронт очень долго колебался. О румынском фронте известно очень мало. Надо выявить большевистские силы на этом фронте и окончательно связаться с петроградскими организациями.
Беседа затянулась почти до утра.
С первым поездом Рошаль в сопровождении своих спутников выехал в Яссы.
В то время как Климов работал здесь, в Кишиневе, и завоевывал Советскую власть, мы упустили из виду, что в Бессарабии существует еще организация, имеющая значение не меньше, чем Совет. Эта организация Сватул-Цери, своего рода бессарабский парламент, организованный при Временном правительстве для объединения молдавской национальности на территории Бессарабии. Сватул-Цери претендовал на роль активного руководителя Бессарабии. Его состав сугубо буржуазный: бессарабские землевладельцы и представители городской буржуазии из демократических элементов, частично представлены национальные трудовики и эсеры. Между Сватул-Цери и Советом был обмен представителями.
В гостинице Вулкамича, где жили мы, помещались и члены Сватул-Цери. Один из них, молодой прапорщик, сын мелкого бессарабского помещика, политически мало развитый, говорил:
- Мы хотим восстановить свою культуру. Быть самостоятельной народностью, свободной от давления русских и румын. Мы хотим издавать свои законы на своей территории и чтобы наш суверенитет был уважаем. Теперь, когда большевики захватили власть, а мы большевиков не признаем. Сватул-Цери образует собственное правительство, назначит своих министров по всем отраслям народного хозяйства. У нас уже есть министерство просвещения, министерство земледелия, министерство внутренних дел, и сейчас мы ведем переговоры с украинской Радой, чтобы образовать министерство путей сообщения.
- Какими же дорогами ваше министерство путей управлять будет?
- Дорогами, которые проходят по Бессарабии.
- Значит, вы и границы установите и таможенные пункты между Украиной и Бессарабией?
- Границы - конечно установим. Мы хотим быть автономной республикой.
- И армию свою будете формировать?
- Армию - обязательно.
- Откуда же вы средства на это возьмете?
- Те средства, которые раньше шли в Россию, теперь будут оставаться у нас.
- Сомневаюсь, чтобы на эти средства можно было содержать больше одной роты.
- Вы не знаете возможностей Бессарабии! Она - житница России, да не только России, а всей Европы! - горячился прапорщик.
- Ну, посмотрим, что у вас выйдет...
Вскоре в гостинице остановились несколько иностранцев, часть из них военные. Это члены военной миссии, прибывшие из штаба румынского фронта. Приезд иностранцев совпал с пленумом Сватул-Цери.
Прапорщик, забежавший ко мне в номер, с восторгом передавал: идеи бессарабского Сватул-Цери целиком поддерживаются английской и французской миссией, которые обещали со своей стороны содействие развитию национального бессарабского государства и материальную поддержку.
- Смотрите, - упрекнул я прапорщика, - как бы эти самые англичане и французы не стали вас поддерживать, как веревка поддерживает повешенного.
- Мы имеем дело не с варварами, а с представителями цивилизованных наций!
* * *
В одну из ночей в комитет явились свыше десятка солдат, представителей дивизионных организаций фронта, проездом остановившихся в Кишиневе.
- Товарищи, куда нам обратиться? - спрашивали они. - Мы делегаты от фронтовых частей, которые послали нас вперед для обеспечения движения с фронта в тыл.
- Как - с фронта в тыл?
- Армия бросает позиции и уходит в тыл. Румынские войска обстреливают уходящие части, забирают у нас имущество, вооружение. Десятки тысяч солдат идут, никем не руководимые, безо всякой организованности. Мы обратились в Яссах в ревком, чтобы он организовал правильное движение стихийно демобилизующейся массы. Там над нами рассмеялись. Между тем люди идут голодные, на своем пути они будут грабить мирное население. Необходимо немедленно вмешаться в это дело.
- В Яссы поехал комиссар правительства Рошаль, - говорили мы. - Он сейчас должен находиться в Соколе. Вы его не видели?
- Нет, мы через это местечко не проходили. Генерал Щербачев ведет предательскую политику, он хочет, чтобы все имущество фронта осталось румынам. Сам уже перешел на службу к румынскому королю. Если по Румынии солдаты пойдут еще со своими запасами, то как только вступят на территорию Бессарабии, стон пойдет по этой местности. Будет все сметено. - Что же делать?
Мы открыли экстренное заседание комитета. Надо немедленно поговорить с председателем украинской Рады Винниченко. Уполномочили вести эти переговоры меня. Я вызываю по телефону Винниченко.
- Сегодня Винниченко подойти не может, - ответили мне. - Завтра в десять утра.
Вызываю штаб фронта. Дежурного генерала Сытина. Вместо него подошел дежурный офицер штаба:
- Что вам угодно?
- Прошу передать дежурному генералу: нами получены сведения о начавшейся стихийной демобилизации румынского фронта. Нет ни питательных пунктов, ни ночлегов. Вся эта лавина в ближайшие дни должна войти на территорию Бессарабии. Исполнительный комитет крестьянского Совета румынского фронта просит немедленно информировать о принятых штабом фронта мерах.
- Подождите у аппарата.
Через полчаса дежурный офицер штаба сообщил:
- Ваши сведения неверны. Ничего стихийного на фронте не происходит. Все, что надо, штабом фронта будет сделано. Вернулся в комитет.
- Ах они сволочи, предатели, контрреволюционеры! - закричали сразу несколько человек. - Мы же сами прошли вместе с массой отступающих несколько десятков километров. Сами были под обстрелом и по поручению ревкома посланы вперед!
Солдаты рассказали о происходящем развале фронта. Вновь организованный ревком предложил прекратить войну и начать демобилизацию. Командование восстало против самовольно уходящих войск.
Утром передаю для вручения Винниченко записку, в которой от имени своего комитета предлагаю немедленно озаботиться организацией по пути следования наших солдат питательных пунктов, а также распорядиться подать подвижной состав к станции Унгены, чтобы солдаты, перейдя румынскую границу, смогли бы погрузиться в эшелоны.
Получил ответ Винниченко: "Ваши сведения расходятся со сведениями, полученными мною вчера ночью от генерала Щербачева. Вы напрасно создаете панику, для которой нет места. Полученные от вас сведения еще раз проверю в штабе фронта, после чего ждите указаний".
Через несколько часов получил копию телеграммы штаба фронта, адресованную Винниченко:
"Информация вас поручиком Олениным о стихийной демобилизации румынского фронта неверна. Фронт находится в порядке, и необходимые мероприятия, обеспечивающие правильность демобилизации фронта, делаются и будут сделаны своевременно".
Бывшие у нас делегаты выехали, разделившись на две группы. Одна - в Яссы для встречи с Рошалем, другая - в Киев для непосредственного разговора с Винниченко.
К вечеру четвертого дня после выезда из Кишинева Рошаля в комитете неожиданно появился Дементьев, весь растерзанный, с сумасшедшими глазами.
- Чуть не погиб, - были его первые слова. - Рошаль арестован, возможно, уже расстрелян. Мне еле удалось бежать из-под ареста.
- Успокойся, расскажи толком.
- Дело было так, - начал Дементьев. - Выехав из Кишинева, мы в тот же день благополучно прибыли в Соколь. Революционный комитет Соколя встретил нас восторженно. Рошаль, не откладывая дела в долгий ящик, связался по телеграфу со штабом фронта, сообщил содержание своего мандата и предложил генералу Щербачеву встретиться для установления соответствующих взаимоотношений. Одновременно из Соколя сообщили во все армии и корпуса о том, что комиссаром фронта назначен Рошаль и что все распоряжения Щербачева должны быть скреплены подписью комиссара, без чего ни одно распоряжение не считается действительным.
Щербачев на первое же предложение Рошаля ответил, что желает с ним немедленно встретиться, для чего предложил Рошалю прибыть в Яссы, в ставку. Вскоре из штаба пришло два автомобиля. Рошаль, я, два представителя Сокольского гарнизона поехали в штаб. Антонов остался.
Нас привели на квартиру к Щербачеву. В это время в его приемной уже собрался весь генералитет. Нас рассматривали, в частности Рошаля, как диковинок заморских. Вокруг дома Щербачева была стража, не превышавшая обычной, не более десяти- пятнадцати человек жандармов. Щербачев пригласил к себе в кабинет одновременно нас и присутствовавших в приемной генералов.
Рошаль предъявил мандат. Щербачев внимательно ознакомился с ним и заявил, что подчиняется распоряжению Совнаркома и признает Рошаля комиссаром фронта. Мы сочли вопрос улаженным довольно легко. После получасового разговора Щербачев отпустил своих генералов, а вслед за ними и нас. Уже на выходе из кабинета Щербачев на минуту остановил Рошаля, чтобы сказать ему несколько слов наедине. Рошаль остался. Спустя минуту в кабинет Щербачева прошел какой-то офицер, и через несколько мгновений мы услышали оттуда звук выстрела. Из кабинета выскочил только что вошедший туда офицер, крича: "Рошаль стреляет в Щербачева!" На пороге показался Рошаль: "Провокация!"
В приемную набежали жандармы, набросились на Рошаля, отцепили у него на поясе револьвер, схватили за руки. Около дома вместо бывших десяти-пятнадцати жандармов появился целый эскадрон. Отовсюду неслось: "Большевистский комиссар стрелял в главнокомандующего!" "Это провокация! кричал Рошаль. - Стрелял в кабинете офицер!"
Нас вытолкали на улицу, окружили и под охраной отправили в тюрьму. В тюрьме бросили в сырой подвал на скользкий грязный пол. Там продержали больше суток. На другой день вечером нас вывели якобы для допроса, причем Рошаля отделили и повели в другую сторону, объяснив, что его ведут в штаб фронта, нас - в другую тюрьму.
По дороге, пользуясь наступившими сумерками, я заскочил в первый попавшийся проходной двор, перекинулся через забор, выбрался в какой-то овраг, в котором пролежал почти до рассвета, а на рассвете, забравшись в сторожку огородника, сбросил с себя погоны, изорвал мундир и добрался до реки Прут, где лодочник перевез меня за двадцать пять рублей на другой берег. Оттуда пешком я прошел тридцать километров до станции Рузит, где уже сел в поезд на Кишинев...
Рассказ Дементьева произвел на нас ошеломляющее впечатление.
Телеграфировали в Соколь Антонову, чтобы он выяснил, где находится приехавший с ним Абрамов, полагая, что он поймет, о каком Абрамове идет речь.
Антонов вернулся на другой день и сообщил, что пытался найти, где находится Рошаль, организовал опрос через подкупленных румын, но в тюрьмах Рошаля не оказалось.
На наш запрос штаб фронта ответил, что Рошаль отправлен в Киев.
* * *
Просачиваются слухи, что по распоряжению украинской Рады в Кишинев направляются гайдамаки. Так называются украинские военные национальные части. Смысл приезда гайдамаков заключается в охране Бессарабии от большевиков.
* * *
Член нашего комитета Яков Федорович Сергеев до призыва на войну был оперным артистом. Ему, кухаркину сыну, удалось при содействии нанимателя его матери, понявшего, что в мальчике таится большой талант, поступить в музыкальную школу, а затем окончить Киевскую консерваторию. На фронт его призвали уже после того, как он в течение двух лет пел в Киевской опере.
- Мое призвание - сцена, - говорил Сергеев. - И только на сцене я хотел бы работать. Между тем пришлось сделаться военным. Четыре месяца пробыл в Киевском военном училище и оттуда с маршевой ротой отправлен на фронт, был прапорщиком, ходил в наступление, сидел в окопах. Когда совершилась революция, за мой зычный голос, за мою веселость избрали меня членом комитета полкового, потом дивизионного, а впоследствии был делегирован в крестьянский Совет румынского фронта. В политике я ни черта не понимаю. У меня голос, так сказать, басо профундо. Вы понимаете, что такое басо профундо?
- Это значит басо профано, - пошутил я.
- Вы большой профан, товарищ Оленин, - обиделся Сергеев. - За басо профундо антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы затащить на свою сцену. А вот теперь революция, театры заперли. Гражданская война, большевики. Я не понимаю, чего хотят эти люди? Вижу одно: в связи с их выступлением искусство должно пасть.
- Почему вы так думаете?
- Совершенно естественно, - ответил Сергеев. - Разве темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.
- Ну, а если бы не было революции, - задал я вопрос, - как бы вы себя чувствовали?
- Я артист, для нас война - действие по принуждению. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, герани на окнах, но только не острых ощущений и борьбы за какие-то высокие идеи. Да, с революцией мы получили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки. Но сейчас революционная обстановка представляется не менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я жажду домой вернуться, на чистую постель, за стол, покрытый белой скатертью! Я руки вымыть хочу. Эх... - махнул он рукой. - Вы - чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент. Он может вас поглотить, раздавить...
- Почему же вы не возвращаетесь на сцену?
- Каким это образом? - удивился он.
- Очень просто: вместо того чтобы просиживать с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские Советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.
- Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это деньги нужны.
- Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства при вас.
- Я не могу петь без музыки. Где взять инструмент?
- Вот чудак? - рассмеялся я. - Зал вам предоставит местный театр. А музыканты?.. Если не подойдут военные, можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств.
- По совести говоря, мне это в голову не приходило. Разве действительно попробовать: найти зал, дать концерт? А может, и какой товарищ по сцене найдется?
Через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в крушевановской типографии: "Оперный артист, член Центрального исполнительного комитета румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт".
Зал был набит, несмотря на то что места были платные. Не только окупились расходы по приглашению пианиста, но еще изрядная сумма поступила в кассу нашего комитета, весьма опустевшую за последнее время в связи с большими расходами по изданию газеты.
По окончании концерта Сергеев, сидя у меня в номере с добытой откуда-то бутылкой коньяка, ронял обильные слезы, признавая, что совершенно не ожидал такого успеха, что аудитория, состоявшая преимущественно из солдат, так тепло и сочувственно его встретит. Не нравится мне интеллигенция.
Присутствуя на концерте Сергеева, я неожиданно столкнулся со своим земляком, шофером Селиным. Отряд его размещен в местной гимназии. Машины стоят под открытым небом во дворе. Шоферы, около сотни человек, занимают несколько классов.
- Раньше мы стояли в Яссах, - разговорился Селин. - Из Ясс нас перебросили в Кишинев. После октябрьского переворота штаб фронта усиленно разгружал Яссы от технических частей, поскольку в них главным образом рабочие, а рабочим штаб фронта не верит. В Яссах еще была для нас работа: перевозили раненых из армейских госпиталей во фронтовой. Здесь же сидим больше месяца и абсолютно ничего не делаем.
- И в Яссах вам теперь нечего было бы делать, - заметил я. - Как нечего? Там ежедневно сотни раненых.
- Откуда? Теперь затишье.
- Во время братания румынская артиллерия обстреливает наших солдат. Вот вам и раненые.
- Что же вы собираетесь дальше делать?
- Говорят, будто наш отряд перейдет в ведение украинской власти. Нам это нежелательно. Хотелось бы вместе с автомобилями, а их у нас до сорока, пробраться на родину. Автомобили хорошие, "рэно", из Франции новенькими год назад получены. Как бы пригодились они для революционного дела в России! А здесь их сволочь захватит, румыны или гайдамаки. Я рассчитываю на вас, Дмитрий Прокофьевич. Может, ваш комитет поможет нам сорганизоваться так, чтобы мы из Кишинева удрать смогли. Ну, скажем, хотя бы в Курск. - Мысль интересная, - согласился я. - Действительно, автомобильный отряд хорошо бы вывезти в Россию. Давайте обсудим.
Один из шоферов притащил карту десятиверстку, по которой мы тщательно просмотрели пути, ведущие из Кишинева в глубь России.
- Если гайдамаки не заняли переправу через Днестр, - решил я, - то выбраться можно. Вот что, ребята, у вас комитет есть?
- Есть.
- Соберите, обсудите, все ли согласны эвакуироваться из Кишинева в тыл, а затем - к нам, мы совместно продумаем маршрут.
* * *
Совнарком назначил главковерхом прапорщика Крыленко. Начальник штаба верховного главнокомандующего Духонин отказался признать его. После переговоров, не давших никакого результата, прапорщик Крыленко в сопровождении нового начальника штаба направился в ставку. В ставке он был встречен неприветливо. Генерал Духонин открыто заявил, что отказывается выполнять приказ, исходящий от "незаконного" правительства. Отряд матросов, сопровождавший Крыленко, самочинно заколол штыками генерала Духонина: в сводке штаба фронта Духонин представляется мучеником, пострадавшим за идею служения отечеству.
Буржуазные газеты, которые продолжают выходить и доходить до фронта так же регулярно, как и раньше, иронизируют, что прапорщик по своему невежеству ни в коем случае не может быть главковерхом.
По этому поводу у меня со Святенко и Сергеевым произошел крупный разговор.
- Большевики себя дискредитируют, - говорил Святенко, - назначая прапорщика верховным главнокомандующим. Разве может фронт доверить судьбу свою безграмотному в военном отношении человеку?
- А что же, по-вашему, - возражал я, - Николай был более компетентным в военном отношении, когда он был верховным главнокомандующим?
- Ну, Николай - это другое дело. Он действовал царским авторитетом.
- Допустим, - иронически соглашался я. - А Керенский в роли верховного главнокомандующего больший авторитет в военном деле?
- Керенский не авторитет в военном деле, зато был авторитетом в политическом. Он олицетворял собой политического вождя армии.
- А где же теперь этот вождь? Сдрейфил, удрал в автомобиле союзной миссии. Я роль верховного главнокомандующего понимаю так, - разъяснил я мотив, впервые пришедший мне в голову, - роль верховного главнокомандующего - это прежде всего политическая роль. Духонин был против политических директив, которые мог дать ему от имени Совнаркома Крыленко, поэтому и отправился к праотцам. Знаете ли вы Крыленко? - спрашивал я. - Нет. А я его знаю. Я с ним встретился в первые дни Февральской революции в Олеюве, где он выступал как представитель социал-демократов большевиков перед нашими частями. Это крупный политический деятель в ряду других народных комиссаров, которые теперь под руководством Ленина стоят у власти. И в военном деле понимает больше, чем понимал Керенский и даже Николай Второй.
* * *
По радио передан Декрет о демократизации армии. Все чины и ордена отменены. Офицеры должны снять погоны. Солдатам предлагается провести перевыборы командования. Даже для нас, привыкших к революционным декретам, он кажется чрезвычайно смелым, сознательно вызывающим окончательный развал армии. Как могут солдаты выбирать командиров? Кого выберут солдаты, например, командующим фронтом? Совершенно очевидно, что не генерала, ибо среди генералов нет никого, кто бы пользовался солдатским доверием. Выберут в лучшем случае офицера военного времени вроде меня или даже простого солдата. Как он сможет разобраться в оперативной обстановке? Даже в полках как солдаты выберут командира из своего состава? Ведь это будет или демагог, потакающий целиком своим избирателям, или бездарность, тупица, а не человек, авторитетный в военном деле. Правда, фронт все равно развален. Дело идет к полной демобилизации. Но даже для того чтобы произвести демобилизацию многомиллионной массы солдат, нужны опытные люди, стоящие во главе полков, дивизий, корпусов, армий. Допустим, меня выбрали на пост командующего армией, что я смог бы сделать? Абсолютно ничего.
Я понимаю Декрет о мире, я понимаю Декрет о земле, я понимаю целесообразность перехода власти из рук буржуазии в руки рабоче-крестьянских советских организаций. Но декрета, направленного определенно на развал армии, я совершенно не понимаю.
Вечером собрались в номере Святенко, чтобы обменяться мнениями по поводу этой демократизации. - А что же, хлопцы, - начал говорить Святенко, - хороший декрет. На кой черт нам нужны чины? Я так считаю, что снятие с офицеров погонов это - на пользу самих офицеров. Газеты сколько раз сообщали о массовом избиении офицеров в Петрограде, Москве, других городах, особенно старших офицеров и генералов. Ну а если бы они были без погонов, разве их стали бы бить? Конечно не стали. Офицерство должно благодарить Советскую власть, что она избавляет от погонов.
- Тут не в погонах дело, - возразил я. - Меня беспокоит вопрос о выборности командного состава.
- А если мы изберем, скажем, Сергеева командиром батальона, разве он будет хуже полковника? Уверяю тебя - лучше.
- Ну, может, командиром батальона он бы и мог быть, а командующим фронтом?
- На роль командующего фронтом выберут такого офицера, который соответствует.
- Хорошо, коли так, а если солдата выберут?
- Какой же ты дурень! Разве солдат на плечах головы не имеет? И какой солдат рискнет пойти командующим фронтом? Среди командиров полков разве нет лиц, окончивших Академию Генерального штаба и известных солдатам своим демократическим поведением?
- Может, такие и есть. Но что же, по-твоему, солдаты должны покинуть свои позиции и обсуждать, где хорошие полковники имеются?
- Хорошего полковника фронт лучше знает, чем штаб фронта. Ты забываешь про "солдатский вестник". Стоит в штабе фронта только подумать, как "солдатский вестник" уже до окопов эту думушку несет. Допустим, тебя выберут командиром полка. Что, ты с этой обязанностью не справишься?
- Командиром полка, - протянул я. - Черт его знает? Пожалуй, справлюсь.
- А раз так, то почему ты не справишься с должностью начальника дивизии? В полку шестнадцать рот, а в дивизии всего четыре полка. Четырьмя единицами легче командовать. А в общем, друзья мои, - закончил Святенко, этот декрет подводит итог всей большевистской политике, которая для меня была ясна еще в марте. Это - разложить армию, парализовать офицерский корпус, дать этому корпусу по шее, да так, чтобы он никогда больше не поднялся. А потом мир. А после мира - новая армия, новая школа, новый офицерский состав. Все это ясно. Так что же, братцы? - обратился к нам Святенко. - Долой погоны! - И он первым сорвал со своего плеча погоны прапорщика.