Страница:
Тогда же между ними возникли более серьезные отношения, чем отношения знаменитого художника и восторженной почитательницы его таланта. После первой совместно проведенной ночи потрясенный художник признался одному из своих друзей: «Теперь я наконец-то понял, что значит жить!».
Через некоторое время художник написал второй ее портрет, причем на этот раз показал свою возлюбленную с большей откровенностью. Незадолго до этого умер муж Каэтаны, поэтому она одета в черное платье, волосы убраны под черную кружевную мантилью, однако фасон ее платья и поза все так же кокетливы, а на руке – два кольца, на одном из которых написано Гойя, а на втором – Альба. Она указывает пальцем на надпись «Solo Goya», что в переводе с испанского означает «Только Гойя».
Эта картина при жизни Каэтаны и Гойи не выставлялась: художник хранил ее в своем доме. Только после его смерти об этой работе стало известно.
После смерти мужа Каэтана перестала появляться в свете и на год удалилась в свое поместье в Санлукаре. Через некоторое время под предлогом работы над портретом туда переехал и Гойя. Этот период был апогеем развития их чувственной страсти: влюбленные подолгу бывали вместе, гуляли, работали. Тогда же Альба составила свое завещание, в котором упомянула и сына Гойи, Хавьера: до конца жизни ему ежедневно полагалось получать по 10 реалов.
Живя в Санлукаре, Франсиско заполнил целый альбом рисунками, на многих из которых изобразил свою возлюбленную. Он рисовал ее в минуты отдыха, в обнимку со своей любимой девочкой-служанкой, негритянкой Марией де ла Лус, за туалетом.
И наверное, именно в это время их любовь начала давать первые трещины. Их страсть омрачалась ревностью Гойи, который никак не мог поверить, что его прекрасная и дерзкая муза любит только его одного, не замечает других мужчин, не думает о новых любовниках, когда его, Франсиско, нет рядом с ней. Конечно, в Санлукаре художник мог не опасаться, что она будет изменять ему. Но год траура скоро пройдет, она вернется в свет, снова начнет развлекаться, ходить в театр, танцевать на балах, и, возможно, уже не со старым, больным и наполовину глухим живописцем, а с новым, молодым и красивым поклонником.
По возвращении в Мадрид Гойя на основе своих набросков написал небольшую картину, на которой изобразил Каэтану кокеткой. Она использует все известные в Испании атрибуты флирта: нежные взгляды, мантилью и веер. Девушка приняла завлекательную позу: грациозно изогнулась и слегка отставила маленькую изящную ножку в светлой туфельке. Все ее старания не пропали даром: молодой человек, сняв шляпу и слегка наклонив голову, с восторгом смотрит на прелестницу. Профилю поклонника художник придал свои черты.
Что хотел сказать этой работой художник? Что он, повидавший жизнь и знавший многих женщин, как мальчишка потерял голову? Или что будь он моложе, он бы, возможно, предложил ей свою руку и сердце? Или что Каэтана просто использует его для своих целей, как и остальных поклонников? Это останется неизвестным. Однако известно, что именно в этот период Альба стала просить его сделать то, что он не желал: изобразить ее в образе махи.
Как великий мастер портретного жанра, Гойя всегда рисовал то, что видел. Не раз его модели, мужчины и женщины, просили изобразить их красивее, умнее. Однажды одна из его любовниц, Пеппа Туда, пожелала, чтобы он написал ее верхом на лошади в платье амазонки, хотя сама не была хорошей наездницей. Художник возмутился: как женщина смеет ему указывать, как работать? Не она, а он решает, как ее изобразить, и Франсиско, несмотря на все ее просьбы и протесты, написал ее в гостиной с гитарой в руках.
Каэтана же мечтала остаться в памяти потомков именно махой – девушкой из народа. Она не раз наряжалась в простые платья и разгуливала по столице, и все мадридцы признавали в ней маху. Однако Франсиско было не обмануть: он понимал, что в костюме махи она будет выглядеть так же неестественно, как Пеппа верхом на лошади и как он сам в костюме придворного живописца на балу у короля. Она родилась аристократкой, была ею, и никогда ей не удастся стать кем-то другим.
Когда Гойя писал ее в первый раз, ему удалось уговорить Каэтану надеть дорогое белое платье и золотые украшения, уверяя, что так она выглядит лучше, чем в костюме бедной горожанки. Однако на первый сеанс она пришла, одетая в костюм махи: в длинную красную широкую юбку, белую батистовую рубашку с открытыми плечами. Прическу украшал высокий гребень, на лицо спадала черная кружевная мантилья. Но художник возмутился: в своей мастерской он хозяин, и пусть женщина, кто бы она ни была, не пытается здесь командовать, иначе ей не поздоровится. И он отправил ее переодеваться. Во второй раз художник рисовал свою возлюбленную в период траура, и она даже не пыталась протестовать, послушно надев черное скромное платье. Правда, на голову все же накинула мантилью, но она, по мнению художника, не могла помешать.
Как только траур кончился, Каэтана стала приставать к нему с просьбой наконец-то написать ее махой. Как и предчувствовал художник, для этого она пустила в ход все средства обольщения: была ласковой и услужливой, гордой и неприступной, плакала, грозилась, что бросит его. Гойя стоял на своем. Никакая она не девушка из народа, не прачка и не цветочница, никогда не работала, не плясала на площади, чтобы заработать на кусок хлеба, не знает, что такое голод и холод. Уж если и есть среди аристократок настоящая маха, то это сеньора Лусия Бермудес: она родилась в одном из бедных кварталов Мадрида, с детства была вынуждена работать, чтобы помочь родителям прокормить маленьких братишек и сестренок.
Она повстречалась со своим будущим мужем, сеньором Мигелом Бермудесом, когда продавала цветы на площади. Девушка предложила богатому и знатному аристократу купить у нее букетик цветов для своей любимой, а когда он отказался, подняла его на смех, обвинила в скупости и созвала всех своих подружек. «Полюбуйтесь, – воскликнула Лусия, – на этого господина: он одет в золото и парчу и пожалел несколько монет, чтобы доставить удовольствие своей девушке!». Чтобы заставить ее замолчать, герцог был вынужден купить у нее все цветы. Но после этого он не захотел уходить, влюбившись в нее с первого взгляда.
Вот она – настоящая маха, всегда весела и прекрасна, ее ничем не испугаешь, и она не боится сказать мужчине то, что думает. А Каэтана такой никогда не станет, и незачем ей облачаться в народный костюм.
И Гойя, и Альба были на редкость упорны и не желали уступать друг другу. Наконец каждый выполнил свою угрозу: Франсиско наотрез отказался писать ее неаристократкой, а Каэтана бросила его, увлекшись каким-то военным. Некоторое время они не виделись.
Гойя был разозлен: он не жалел о том, что не пошел на поводу у женщины, но и не мог смириться с тем, что Каэтана теперь принадлежит не ему, а более молодому и удачливому сопернику. Он как бы помешался от злобы и бессилия. Именно в этот период Гойя и создал самые страшные листы своей знаменитой графической серии «Капричос». Они представляют собой офорты с названиями и комментариями. Ничего подобного до Гойи еще не было. Художник начал работать над этой серией вскоре после выздоровления и после того, как наступила глухота, в самом начале своего романа с Каэтаной. На первых листах он просто показывал подмеченные им жизненные ситуации. Представление о них наиболее точно дают комментарии Гойи. Так, на четвертом листе под названием «Маменькин сынок» художник изобразил бестолкового юношу, а под офортом подписал: «Небрежное воспитание, потворство и баловство делают детей капризными, упрямыми, заносчивыми, жадными, ленивыми и несносными. Вырастая, они остаются недорослями. Таков и этот маменькин сынок».
На другом листе под названием «Никто никого не знает» он изобразил светское общество на балу. Комментарий к этому офорту гласит: «Свет – тот же маскарад. Лицо, одежда и голос – все в нем притворство. Все хотят казаться не тем, что они есть на самом деле. Все обманывают друг друга, и никого не узнаешь».
Потом глухота прошла, роман с Каэтаной был в самом разгаре, и Гойе некогда было работать над офортами. Только в Санлукаре, мучимый ревностью, художник вернулся к начатой работе.
Перелом наступил вскоре после того, как Гойя и Альба расстались. По его собственному признанию, которое он сделал в письме к одному из своих друзей, именно тогда его начали одолевать демоны. И для того, чтобы справиться с ними, он стал изображать их на своих офортах. Теперь с них смотрела не отвергнувшая его гордая красавица, а ведьмы, черти и чудовища. Так, на листе 68 под названием «Вот так наставница!» художник показал двух обнаженных старых ведьм с развевающимися космами верхом на метле. Под листом надпись: «Для ведьмы метла – одно из важнейших орудий: помимо того, что ведьмы – славные метельщицы, они, как известно, иногда превращают метлу в верхового мула, и тогда сам черт их не догонит».
Иногда художник, опасаясь инквизиции, старался комментарием сгладить впечатление от офорта. Так, на листе 80 «Уже пора» он изобразил страшных, толстых и кривоногих демонов. В комментарии он пояснил: «На рассвете разбегаются в разные стороны ведьмы, домовые, привидения и призраки. Хорошо, что это племя показывается только ночью и в темноте. До сих пор никто не сумел узнать, где они прячутся днем. Тот, кому удалось бы захватить логово домовых, поместить его в клетку и показывать в десять часов утра на Пуэрта дель Соль, не нуждался бы ни в каком наследстве. И даже несмотря на довольно невинные комментарии, офорты Гойи производили на зрителей странное впечатление. Многие, посмотрев офорты, восклицали: „Странные сны вам снятся, господин художник!“.
Не обращая внимания на реплики друзей и не боясь инквизиции, Гойя отважился опубликовать «Капричос». Все экземпляры были распроданы, однако у художника действительно возникли некоторые проблемы с церковниками. Правда, на первый раз он отделался предупреждением: его пригласили присутствовать на показательном суде еретика, которого обвиняли в гонениях на церковь. Гойя был в числе почетных приглашенных и не имел права отказаться.
Вид несчастного осужденного подействовал на него лучше всяких докторов: не желая разделить его участь, он забыл о своих демонах, Каэтане и вернулся к работе. Тем более что ему предложили должность первого придворного живописца короля. Наконец-то его юношеские честолюбивые мечты осуществились: отныне он являлся главным художником Испании. Теперь ему оставалось только доказать, что и в мастерстве он превосходит всех своих предшественников, из которых главным соперником он считал Веласкеса. Ему хотелось создать такое произведение, чтобы все признали его самым гениальным из когда-либо существовавших испанских художников.
Такая возможность скоро представилась. Гойя получил заказ на создание портрета королевской семьи. В 1800 году он окончил работу над грандиозным полотном «Портрет короля Карла IV». Художнику действительно удалось превзойти Веласкеса. Никто не сомневался в его мастерстве, он достиг вершины славы и купался в ее лучах. Именно в этот период произошло неожиданное для всех примирение Гойи и герцогини Альба.
Художник не переставал любить ее, хоть и старался ничем не выдать своей страсти, когда им приходилось встречаться в свете. Каэтана уже начала жалеть, что так неосмотрительно порвала с ним. Военный давно наскучил ей, и она тосковала по Франсиско, но также никому не признавалась в этом.
Какие бы мотивы ни владели обоими любовниками, они все же помирились, так как действительно любили друг друга. Гойя наконец согласился пойти навстречу своей любимой и написать еще один ее портрет. Каэтана торжествовала: она добилась своего! Гойя напишет ее махой! Она докажет всем, что она истинная девушка из народа! Однако Каэтана не знала, что в своем упорстве идет навстречу гибели.
Согласно легенде, однажды ей приснился сон, в котором служанка ее бабушки, прославившаяся в столице как ведьма, предсказала молодой девушке, что та умрет вскоре после того, как художник напишет ее в платье махи. Не подверженная суевериям, герцогиня захотела убедиться, что сон не сбудется. Художник, хоть и не был суеверным, все же подумал, что это предсказание – еще один повод не писать Каэтану в облике махи. Но на что не пойдешь ради любви. Боясь, что герцогиня снова его покинет, он согласился.
Результатом этих длительных споров стал потрясающий и загадочный шедевр Гойи, включающий две картины. Первая называлась «Маха одетая», вторая – «Маха обнаженная». И по прошествии двух столетий это произведение продолжает вызывать споры критиков и искусствоведов, которые никак не могут решить, кто изображен на этих полотнах: Каэтана или нет.
Вскоре после окончания работы над картинами отношения между художником и его музой снова ухудшились. Гойя донимал ее своей ревностью, Каэтана в свою очередь упрекала его в том, что, несмотря на любовь к ней, он так и не нашел в себе силы расстаться со своей женой Хосефой, и та продолжала рожать ему детей.
Всю свою злобу на молодую возлюбленную Гойя теперь вымещал на бумаге. Он до бесконечности рисовал ее, она смотрела на него с каждого листа. При этом художник безжалостно высмеивал все недостатки своей любимой женщины и, не останавливаясь, рисовал на нее карикатуры. Однако он не заходил так далеко, чтобы показать эти рисунки самой Каэтане, и довольствовался тем, что перелистывал их в одиночестве. Однако во время одной из особенно жестоких ссор, когда Каэтана сильно оскорбила его, он бросил эти рисунки ей в лицо. Герцогиня Альба молча начала рассматривать наброски и сильно побледнела. Она хотела заговорить, но первый раз в жизни не смогла вымолвить ни слова. Вдруг силы изменили ей, и волевая женщина первый раз в жизни потеряла сознание. Не зная, что делать, как привести ее в чувство, Гойя не придумал ничего лучшего, как послать за личным врачом Каэтаны. Только благодаря этому случайно выяснилась тайна, которую Каэтана скрывала: она была беременна.
Но Гойя не привык высказывать радость по поводу таких новостей: для него это ничего не значило, его жена постоянно беременела от него: за 39 лет супружества она родила ему 18 детей (правда, выжило из них всего трое). Вот и недавно она сообщила ему, что снова беременна, а теперь и любовница пытается привязать его к себе ребенком! Да и вообще, кто сможет поручиться, что Каэтана беременна от него? Ведь вокруг нее постоянно вьются поклонники, так неужели же она хочет убедить его, что хранит верность ему, Франсиско?
Услышав такое, герцогиня навсегда покинула мастерскую Гойи. Несколько недель художник ничего не слышал о ней, а затем к нему явился слуга герцогини с просьбой явиться во дворец Альба: герцогиня находилась при смерти. Франсиско пустили в ее спальню, чтобы проститься с ней. Она лежала на белых подушках, укрытая одеялом, и ее кожа казалась такой же белой, как и выбеленное полотно. Позднее ее врач сообщил Франсиско, что Каэтана решилась прервать беременность, обратилась к какой-то старухе, которая не смогла правильно провести операцию. Каэтана потеряла много крови. Однако в этот момент Франсиско смотрел на ее лицо и пытался запомнить его, понимая, что видит свою возлюбленную в последний раз. Она впала в забытье и не замечала его. Через несколько часов она умерла.
Кто может представить, что чувствовал Гойя во время похорон герцогини Каэтаны Альба и в первые недели после ее смерти? Он осознавал, что никого на свете не любил сильнее, чем ее, и никогда не будет любить. Понимал, что и она его очень любила. Однако ничего уже поправить было нельзя. Он продолжал жить и работать, ничем не выдавая своего горя. Жена Гойи пережила свою соперницу почти на 10 лет. После того как она умерла, Гойя остался один.
Но одиноким художник был недолго: он познакомился с молоденькой Леокадией Вейс, женой купца. Вскоре муж уличил свою жену в измене и развелся с ней, после чего Леокадия перешла жить к Франсиско. Вскоре она родила ему дочку. В этот период, обзаведясь новой семьей, 69-летний Гойя написал свой последний портрет.
О чем думал художник, работая над этим полотном? Вспоминал ли он самую большую любовь своей жизни? Может быть, мечтал, чтобы все сложилось иначе? Возможно, на месте Леокадии он мечтал видеть Каэтану?
Политическая обстановка в Испании осложнилась, и Гойя вместе с семьей переехал во французский город Бордо. Здесь художник провел последние годы своей жизни.
Черубина де Габриак
Ф. Гойя. Портрет герцогини Альба
Только спустя несколько лет после знакомства он написал ее первый портрет. На нем герцогиня одета в белое платье с золотой отделкой и красным поясом. Наряд дополняют два красных банта – один на груди, второй в черных, густых, распущенных волосах.Через некоторое время художник написал второй ее портрет, причем на этот раз показал свою возлюбленную с большей откровенностью. Незадолго до этого умер муж Каэтаны, поэтому она одета в черное платье, волосы убраны под черную кружевную мантилью, однако фасон ее платья и поза все так же кокетливы, а на руке – два кольца, на одном из которых написано Гойя, а на втором – Альба. Она указывает пальцем на надпись «Solo Goya», что в переводе с испанского означает «Только Гойя».
Эта картина при жизни Каэтаны и Гойи не выставлялась: художник хранил ее в своем доме. Только после его смерти об этой работе стало известно.
После смерти мужа Каэтана перестала появляться в свете и на год удалилась в свое поместье в Санлукаре. Через некоторое время под предлогом работы над портретом туда переехал и Гойя. Этот период был апогеем развития их чувственной страсти: влюбленные подолгу бывали вместе, гуляли, работали. Тогда же Альба составила свое завещание, в котором упомянула и сына Гойи, Хавьера: до конца жизни ему ежедневно полагалось получать по 10 реалов.
Живя в Санлукаре, Франсиско заполнил целый альбом рисунками, на многих из которых изобразил свою возлюбленную. Он рисовал ее в минуты отдыха, в обнимку со своей любимой девочкой-служанкой, негритянкой Марией де ла Лус, за туалетом.
И наверное, именно в это время их любовь начала давать первые трещины. Их страсть омрачалась ревностью Гойи, который никак не мог поверить, что его прекрасная и дерзкая муза любит только его одного, не замечает других мужчин, не думает о новых любовниках, когда его, Франсиско, нет рядом с ней. Конечно, в Санлукаре художник мог не опасаться, что она будет изменять ему. Но год траура скоро пройдет, она вернется в свет, снова начнет развлекаться, ходить в театр, танцевать на балах, и, возможно, уже не со старым, больным и наполовину глухим живописцем, а с новым, молодым и красивым поклонником.
По возвращении в Мадрид Гойя на основе своих набросков написал небольшую картину, на которой изобразил Каэтану кокеткой. Она использует все известные в Испании атрибуты флирта: нежные взгляды, мантилью и веер. Девушка приняла завлекательную позу: грациозно изогнулась и слегка отставила маленькую изящную ножку в светлой туфельке. Все ее старания не пропали даром: молодой человек, сняв шляпу и слегка наклонив голову, с восторгом смотрит на прелестницу. Профилю поклонника художник придал свои черты.
Что хотел сказать этой работой художник? Что он, повидавший жизнь и знавший многих женщин, как мальчишка потерял голову? Или что будь он моложе, он бы, возможно, предложил ей свою руку и сердце? Или что Каэтана просто использует его для своих целей, как и остальных поклонников? Это останется неизвестным. Однако известно, что именно в этот период Альба стала просить его сделать то, что он не желал: изобразить ее в образе махи.
Как великий мастер портретного жанра, Гойя всегда рисовал то, что видел. Не раз его модели, мужчины и женщины, просили изобразить их красивее, умнее. Однажды одна из его любовниц, Пеппа Туда, пожелала, чтобы он написал ее верхом на лошади в платье амазонки, хотя сама не была хорошей наездницей. Художник возмутился: как женщина смеет ему указывать, как работать? Не она, а он решает, как ее изобразить, и Франсиско, несмотря на все ее просьбы и протесты, написал ее в гостиной с гитарой в руках.
Каэтана же мечтала остаться в памяти потомков именно махой – девушкой из народа. Она не раз наряжалась в простые платья и разгуливала по столице, и все мадридцы признавали в ней маху. Однако Франсиско было не обмануть: он понимал, что в костюме махи она будет выглядеть так же неестественно, как Пеппа верхом на лошади и как он сам в костюме придворного живописца на балу у короля. Она родилась аристократкой, была ею, и никогда ей не удастся стать кем-то другим.
Когда Гойя писал ее в первый раз, ему удалось уговорить Каэтану надеть дорогое белое платье и золотые украшения, уверяя, что так она выглядит лучше, чем в костюме бедной горожанки. Однако на первый сеанс она пришла, одетая в костюм махи: в длинную красную широкую юбку, белую батистовую рубашку с открытыми плечами. Прическу украшал высокий гребень, на лицо спадала черная кружевная мантилья. Но художник возмутился: в своей мастерской он хозяин, и пусть женщина, кто бы она ни была, не пытается здесь командовать, иначе ей не поздоровится. И он отправил ее переодеваться. Во второй раз художник рисовал свою возлюбленную в период траура, и она даже не пыталась протестовать, послушно надев черное скромное платье. Правда, на голову все же накинула мантилью, но она, по мнению художника, не могла помешать.
Как только траур кончился, Каэтана стала приставать к нему с просьбой наконец-то написать ее махой. Как и предчувствовал художник, для этого она пустила в ход все средства обольщения: была ласковой и услужливой, гордой и неприступной, плакала, грозилась, что бросит его. Гойя стоял на своем. Никакая она не девушка из народа, не прачка и не цветочница, никогда не работала, не плясала на площади, чтобы заработать на кусок хлеба, не знает, что такое голод и холод. Уж если и есть среди аристократок настоящая маха, то это сеньора Лусия Бермудес: она родилась в одном из бедных кварталов Мадрида, с детства была вынуждена работать, чтобы помочь родителям прокормить маленьких братишек и сестренок.
Она повстречалась со своим будущим мужем, сеньором Мигелом Бермудесом, когда продавала цветы на площади. Девушка предложила богатому и знатному аристократу купить у нее букетик цветов для своей любимой, а когда он отказался, подняла его на смех, обвинила в скупости и созвала всех своих подружек. «Полюбуйтесь, – воскликнула Лусия, – на этого господина: он одет в золото и парчу и пожалел несколько монет, чтобы доставить удовольствие своей девушке!». Чтобы заставить ее замолчать, герцог был вынужден купить у нее все цветы. Но после этого он не захотел уходить, влюбившись в нее с первого взгляда.
Вот она – настоящая маха, всегда весела и прекрасна, ее ничем не испугаешь, и она не боится сказать мужчине то, что думает. А Каэтана такой никогда не станет, и незачем ей облачаться в народный костюм.
И Гойя, и Альба были на редкость упорны и не желали уступать друг другу. Наконец каждый выполнил свою угрозу: Франсиско наотрез отказался писать ее неаристократкой, а Каэтана бросила его, увлекшись каким-то военным. Некоторое время они не виделись.
Гойя был разозлен: он не жалел о том, что не пошел на поводу у женщины, но и не мог смириться с тем, что Каэтана теперь принадлежит не ему, а более молодому и удачливому сопернику. Он как бы помешался от злобы и бессилия. Именно в этот период Гойя и создал самые страшные листы своей знаменитой графической серии «Капричос». Они представляют собой офорты с названиями и комментариями. Ничего подобного до Гойи еще не было. Художник начал работать над этой серией вскоре после выздоровления и после того, как наступила глухота, в самом начале своего романа с Каэтаной. На первых листах он просто показывал подмеченные им жизненные ситуации. Представление о них наиболее точно дают комментарии Гойи. Так, на четвертом листе под названием «Маменькин сынок» художник изобразил бестолкового юношу, а под офортом подписал: «Небрежное воспитание, потворство и баловство делают детей капризными, упрямыми, заносчивыми, жадными, ленивыми и несносными. Вырастая, они остаются недорослями. Таков и этот маменькин сынок».
На другом листе под названием «Никто никого не знает» он изобразил светское общество на балу. Комментарий к этому офорту гласит: «Свет – тот же маскарад. Лицо, одежда и голос – все в нем притворство. Все хотят казаться не тем, что они есть на самом деле. Все обманывают друг друга, и никого не узнаешь».
Потом глухота прошла, роман с Каэтаной был в самом разгаре, и Гойе некогда было работать над офортами. Только в Санлукаре, мучимый ревностью, художник вернулся к начатой работе.
Перелом наступил вскоре после того, как Гойя и Альба расстались. По его собственному признанию, которое он сделал в письме к одному из своих друзей, именно тогда его начали одолевать демоны. И для того, чтобы справиться с ними, он стал изображать их на своих офортах. Теперь с них смотрела не отвергнувшая его гордая красавица, а ведьмы, черти и чудовища. Так, на листе 68 под названием «Вот так наставница!» художник показал двух обнаженных старых ведьм с развевающимися космами верхом на метле. Под листом надпись: «Для ведьмы метла – одно из важнейших орудий: помимо того, что ведьмы – славные метельщицы, они, как известно, иногда превращают метлу в верхового мула, и тогда сам черт их не догонит».
Иногда художник, опасаясь инквизиции, старался комментарием сгладить впечатление от офорта. Так, на листе 80 «Уже пора» он изобразил страшных, толстых и кривоногих демонов. В комментарии он пояснил: «На рассвете разбегаются в разные стороны ведьмы, домовые, привидения и призраки. Хорошо, что это племя показывается только ночью и в темноте. До сих пор никто не сумел узнать, где они прячутся днем. Тот, кому удалось бы захватить логово домовых, поместить его в клетку и показывать в десять часов утра на Пуэрта дель Соль, не нуждался бы ни в каком наследстве. И даже несмотря на довольно невинные комментарии, офорты Гойи производили на зрителей странное впечатление. Многие, посмотрев офорты, восклицали: „Странные сны вам снятся, господин художник!“.
Не обращая внимания на реплики друзей и не боясь инквизиции, Гойя отважился опубликовать «Капричос». Все экземпляры были распроданы, однако у художника действительно возникли некоторые проблемы с церковниками. Правда, на первый раз он отделался предупреждением: его пригласили присутствовать на показательном суде еретика, которого обвиняли в гонениях на церковь. Гойя был в числе почетных приглашенных и не имел права отказаться.
Вид несчастного осужденного подействовал на него лучше всяких докторов: не желая разделить его участь, он забыл о своих демонах, Каэтане и вернулся к работе. Тем более что ему предложили должность первого придворного живописца короля. Наконец-то его юношеские честолюбивые мечты осуществились: отныне он являлся главным художником Испании. Теперь ему оставалось только доказать, что и в мастерстве он превосходит всех своих предшественников, из которых главным соперником он считал Веласкеса. Ему хотелось создать такое произведение, чтобы все признали его самым гениальным из когда-либо существовавших испанских художников.
Такая возможность скоро представилась. Гойя получил заказ на создание портрета королевской семьи. В 1800 году он окончил работу над грандиозным полотном «Портрет короля Карла IV». Художнику действительно удалось превзойти Веласкеса. Никто не сомневался в его мастерстве, он достиг вершины славы и купался в ее лучах. Именно в этот период произошло неожиданное для всех примирение Гойи и герцогини Альба.
Художник не переставал любить ее, хоть и старался ничем не выдать своей страсти, когда им приходилось встречаться в свете. Каэтана уже начала жалеть, что так неосмотрительно порвала с ним. Военный давно наскучил ей, и она тосковала по Франсиско, но также никому не признавалась в этом.
Какие бы мотивы ни владели обоими любовниками, они все же помирились, так как действительно любили друг друга. Гойя наконец согласился пойти навстречу своей любимой и написать еще один ее портрет. Каэтана торжествовала: она добилась своего! Гойя напишет ее махой! Она докажет всем, что она истинная девушка из народа! Однако Каэтана не знала, что в своем упорстве идет навстречу гибели.
Согласно легенде, однажды ей приснился сон, в котором служанка ее бабушки, прославившаяся в столице как ведьма, предсказала молодой девушке, что та умрет вскоре после того, как художник напишет ее в платье махи. Не подверженная суевериям, герцогиня захотела убедиться, что сон не сбудется. Художник, хоть и не был суеверным, все же подумал, что это предсказание – еще один повод не писать Каэтану в облике махи. Но на что не пойдешь ради любви. Боясь, что герцогиня снова его покинет, он согласился.
Результатом этих длительных споров стал потрясающий и загадочный шедевр Гойи, включающий две картины. Первая называлась «Маха одетая», вторая – «Маха обнаженная». И по прошествии двух столетий это произведение продолжает вызывать споры критиков и искусствоведов, которые никак не могут решить, кто изображен на этих полотнах: Каэтана или нет.
Ф. Гойя. Маха одетая
Разумеется, при жизни Каэтаны и Гойи никто не увидел «Маху обнаженную». Если бы инквизиции стало известно о том, что художник осмелился написать обнаженную женщину, его неминуемо ждал костер. Все его картины также были бы сожжены. Поэтому картина была тщательно спрятана. Первое полотно, на котором Альба представала одетой, было повешено в замке герцогини, и его мог видеть каждый. Но даже и оно сильно поражало современников. Самым удивительным в картине было лицо изображенной женщины: казалось, что это герцогиня, но в то же время и не она, хотя определенное сходство с моделью имелось.Вскоре после окончания работы над картинами отношения между художником и его музой снова ухудшились. Гойя донимал ее своей ревностью, Каэтана в свою очередь упрекала его в том, что, несмотря на любовь к ней, он так и не нашел в себе силы расстаться со своей женой Хосефой, и та продолжала рожать ему детей.
Всю свою злобу на молодую возлюбленную Гойя теперь вымещал на бумаге. Он до бесконечности рисовал ее, она смотрела на него с каждого листа. При этом художник безжалостно высмеивал все недостатки своей любимой женщины и, не останавливаясь, рисовал на нее карикатуры. Однако он не заходил так далеко, чтобы показать эти рисунки самой Каэтане, и довольствовался тем, что перелистывал их в одиночестве. Однако во время одной из особенно жестоких ссор, когда Каэтана сильно оскорбила его, он бросил эти рисунки ей в лицо. Герцогиня Альба молча начала рассматривать наброски и сильно побледнела. Она хотела заговорить, но первый раз в жизни не смогла вымолвить ни слова. Вдруг силы изменили ей, и волевая женщина первый раз в жизни потеряла сознание. Не зная, что делать, как привести ее в чувство, Гойя не придумал ничего лучшего, как послать за личным врачом Каэтаны. Только благодаря этому случайно выяснилась тайна, которую Каэтана скрывала: она была беременна.
Но Гойя не привык высказывать радость по поводу таких новостей: для него это ничего не значило, его жена постоянно беременела от него: за 39 лет супружества она родила ему 18 детей (правда, выжило из них всего трое). Вот и недавно она сообщила ему, что снова беременна, а теперь и любовница пытается привязать его к себе ребенком! Да и вообще, кто сможет поручиться, что Каэтана беременна от него? Ведь вокруг нее постоянно вьются поклонники, так неужели же она хочет убедить его, что хранит верность ему, Франсиско?
Услышав такое, герцогиня навсегда покинула мастерскую Гойи. Несколько недель художник ничего не слышал о ней, а затем к нему явился слуга герцогини с просьбой явиться во дворец Альба: герцогиня находилась при смерти. Франсиско пустили в ее спальню, чтобы проститься с ней. Она лежала на белых подушках, укрытая одеялом, и ее кожа казалась такой же белой, как и выбеленное полотно. Позднее ее врач сообщил Франсиско, что Каэтана решилась прервать беременность, обратилась к какой-то старухе, которая не смогла правильно провести операцию. Каэтана потеряла много крови. Однако в этот момент Франсиско смотрел на ее лицо и пытался запомнить его, понимая, что видит свою возлюбленную в последний раз. Она впала в забытье и не замечала его. Через несколько часов она умерла.
Кто может представить, что чувствовал Гойя во время похорон герцогини Каэтаны Альба и в первые недели после ее смерти? Он осознавал, что никого на свете не любил сильнее, чем ее, и никогда не будет любить. Понимал, что и она его очень любила. Однако ничего уже поправить было нельзя. Он продолжал жить и работать, ничем не выдавая своего горя. Жена Гойи пережила свою соперницу почти на 10 лет. После того как она умерла, Гойя остался один.
Но одиноким художник был недолго: он познакомился с молоденькой Леокадией Вейс, женой купца. Вскоре муж уличил свою жену в измене и развелся с ней, после чего Леокадия перешла жить к Франсиско. Вскоре она родила ему дочку. В этот период, обзаведясь новой семьей, 69-летний Гойя написал свой последний портрет.
О чем думал художник, работая над этим полотном? Вспоминал ли он самую большую любовь своей жизни? Может быть, мечтал, чтобы все сложилось иначе? Возможно, на месте Леокадии он мечтал видеть Каэтану?
Политическая обстановка в Испании осложнилась, и Гойя вместе с семьей переехал во французский город Бордо. Здесь художник провел последние годы своей жизни.
Черубина де Габриак
Однажды августовским утром 1909 года редактор петербургского журнала «Аполлон» Сергей Маковский, просматривая почту, обнаружил среди множества писем конверт, надписанный изящным почерком. Распечатав его, он вытащил несколько листов дорогой бумаги, которые были переложены засушенными цветами, а потому издавали тонкий аромат. Маковский с невероятным интересом начал вчитываться в строки стихов, а затем послания, написанного на французском языке, в конце которого вместо подписи стояла одна лишь буква Ч. Обратного адреса на конверте не было.
В своих страстных стихах незнакомка называла себя инфантой, отдавшей сердце рыцарю-крестоносцу, соблазняла ангелов и одновременно признавалась в любви Христу и Люциферу. На редакционном совете было решено опубликовать стихи в первом же номере журнала. Вскоре они пленили весь Петербург. Более стихов «аполлоновцы» заинтересовались таинственной молодой дамой, их написавшей.
Вскоре незнакомка заявила о себе, позвонив в редакцию Маковскому. Голос девушки показался ему необычайно чувственным и обворожительным. Далее последовало еще несколько звонков и писем. Однако загадочная юная особа не торопилась раскрывать свою тайну. Она рассказала лишь, что зовут ее Черубина де Габриак, ей 18 лет. Выросла она в богатой семье: отец ее родом из Южной Франции, а мать русская. Будучи католичкой, девушка долгие годы была воспитанницей монастыря в Толедо. Сейчас ведет замкнутую жизнь и находится под неусыпным надзором отца, поэтому в редакцию прийти не может. Незнакомка также обмолвилась, что живет на островах и иногда бывает на посольских приемах, поэтому в редакции решили, что ее отец дипломат, а его семья проживает на даче в окрестностях Петербурга.
Если о своей семье Черубина рассказывала весьма неохотно, то свою внешность она описала во всех подробностях, так что все без исключения «аполлоновцы» с готовностью бы признались в любви этой девушке с бронзовыми кудрями, бледным лицом и ярко очерченными губами со слегка опущенными уголками, хотя ни разу в жизни ее не видели. Так, Николай Гумилёв с полной уверенностью в своих словах заявил, что он уже предчувствует тот день, когда сумеет покорить сердце бронзовокудрой колдуньи. Максимилиан Волошин выучил наизусть все стихотворения Черубины. Вячеслава Иванова привела в невероятный восторг искушенность столь молодой особы в «мистическом эросе». Образ таинственной незнакомки лишил покоя даже всегда сдержанного Константина Сомова, который буквально умолял Маковского: «Скажите ей, что я готов с повязкой на глазах ехать на острова писать ее портрет! Даю честное слово не злоупотреблять доверием и не пытаться узнать, кто она и где живет». Но от столь лестного предложения Черубина отказалась.
В наиболее затруднительном положении оказался Маковский, которого все в один голос обвиняли в том, что он сознательно скрывает информацию о молодой и талантливой поэтессе, для того чтобы повысить интерес читателей к своему журналу. Как же иначе, ведь только он один слышал голос Черубины, разговаривая с ней по телефону, и читал ее письма. Маковский же не в силах был это отрицать, потому что полюбил ее любовью пылкого и сумасбродного юноши. При одном только упоминании ее имени его глаза загорались страстным пламенем. Однако Черубине постоянно удавалось ускользать от него. В одном из очередных писем в редакцию поэтесса сообщила, что навсегда уезжает в Париж, чтобы принять монашеский постриг. Доведенный до отчаяния этим известием Маковский думал, что ему уже никогда не удастся с ней встретиться, но вскоре узнал, что Черубина осталась в России. В другом письме она жаловалась, что смертельно больна, но, выздоровев, доводила его до исступления, рассказывая об увлечении своим кузеном-португальцем, сеньором Гарпия де Мантилья. Недаром говорят, что любовь слепа, ведь только слепой мог не заметить скрывавшегося в этом странном имени подвоха.
Было ли то сознательным шагом или нет, но Черубине удалось заинтриговать петербургское общество и вызвать невероятный интерес к своей персоне. На всех приемах и поэтических вечерах только о ней и говорили. Загадочная личность молодой поэтессы и ее необычные стихи произвели в обществе невероятный фурор. Но тайне вскоре суждено было раскрыться.
В одну из холодных ночей ноября, после поэтического вечера, проходившего на квартире Вячеслава Иванова, сотрудник «Аполлона» Иоханнес фон Гюнтер отправился провожать молодую поэтессу Елизавету Ивановну Дмитриеву, которая прославилась довольно меткими пародиями на Черубину. Однако не это обстоятельство заставило Гюнтера плестись через весь город за этой далеко не прекрасной девушкой. На вечере он стал случайным свидетелем разговора Дмитриевой с Гумилёвым. Елизавета Ивановна говорила о странных вещах, смысл которых и стремился узнать Гюнтер: «Во мне словно два разных человека. Я живу то одной, то другой жизнью. Мне кажется, все это закончится безумием. Ведь мой двойник существует на самом деле. Мы бываем в одних местах, ходим по одним и тем же улицам. Я боюсь с ней встретиться: если это произойдет, мне кажется, я умру. Или она».
Вдруг Дмитриева, как будто угадав ход мыслей Гюнтера, призналась, что Черубина де Габриак – это она. Гюнтер был сражен наповал этим неожиданным заявлением. У него в голове не укладывалось, чтобы эта плотная, невысокая, с чахоточным румянцем на лице учительница подготовительного класса гимназии была той «бронзовокудрой колдуньей», в которую заочно были влюблены чуть ли не все молодые русские поэты. Вне себя от возмущения, Ганс заявил, что она просто-напросто ревнует Гумилёва к Черубине. Но Дмитриева, пропустив мимо ушей эти слова и ухватив Гюнтера за рукав пиджака, говорила: «Хотите знать, как все было? Я скажу, но обещайте мне, что вы будете молчать». Не дождавшись ответа опешившего спутника, она продолжала: «Мы ехали третьим классом до Феодосии. Все время остановки, долгие стоянки. Три дня пути. Все путешествие я помню как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Он называл меня Лилей и говорил, что это имя похоже на звон серебряного колокольчика. А я звала его Гумми – не любила имени Николай».
31 мая 1909 года Елизавета Ивановна и Гумилёв приехали в Коктебель к Максимилиану Волошину. В его доме собралось много гостей. Был там и Алексей Толстой со своей женой. Все ходили в горы, загорали, плавали морем в пещеру, которую Волошин окрестил «входом в Аид», читали стихи. Гумилёв писал тогда стихотворение «Капитаны», которое решил посвятить своей Лиле. Еще в Петербурге он предложил ей стать его женой. В Коктебеле снова заговорил на эту тему. Дмитриева не знала, что ему ответить. Еще недавно она страстно любила Гумми, но известие о том, что в нее влюблен Волошин, внезапно погасило эту любовь.
В противовес Гумилёву Макс Александрович Волошин ненавидел насилие во всех его проявлениях, поэтому не пытался ее переделать. Вскоре Гумилёву пришлось уехать из Коктебеля, увозя в Петербург обиду и дописанных «Капитанов».
В детстве Елизавета болела туберкулезом легких и костей, поэтому на всю жизнь осталась хромой. Говорят, что туберкулез способствует обострению чувственности, и действительно, все события в своей жизни она воспринимала с необычайной остротой. Так и Волошин стал для нее не просто учителем, а богом, словам которого она внимала беспрекословно и тщательно исполняла все его советы.
Волошин говорил ей: «Чтобы стать настоящим поэтом, надо прежде всего выдумать себя». Эта фраза вдохновила поэтессу на создание стихов о прекрасной недоступной инфанте. В конце лета Макс и Лиля приехали в Петербург с твердым намерением опубликовать ее стихи в «Аполлоне».
В своих страстных стихах незнакомка называла себя инфантой, отдавшей сердце рыцарю-крестоносцу, соблазняла ангелов и одновременно признавалась в любви Христу и Люциферу. На редакционном совете было решено опубликовать стихи в первом же номере журнала. Вскоре они пленили весь Петербург. Более стихов «аполлоновцы» заинтересовались таинственной молодой дамой, их написавшей.
Вскоре незнакомка заявила о себе, позвонив в редакцию Маковскому. Голос девушки показался ему необычайно чувственным и обворожительным. Далее последовало еще несколько звонков и писем. Однако загадочная юная особа не торопилась раскрывать свою тайну. Она рассказала лишь, что зовут ее Черубина де Габриак, ей 18 лет. Выросла она в богатой семье: отец ее родом из Южной Франции, а мать русская. Будучи католичкой, девушка долгие годы была воспитанницей монастыря в Толедо. Сейчас ведет замкнутую жизнь и находится под неусыпным надзором отца, поэтому в редакцию прийти не может. Незнакомка также обмолвилась, что живет на островах и иногда бывает на посольских приемах, поэтому в редакции решили, что ее отец дипломат, а его семья проживает на даче в окрестностях Петербурга.
Если о своей семье Черубина рассказывала весьма неохотно, то свою внешность она описала во всех подробностях, так что все без исключения «аполлоновцы» с готовностью бы признались в любви этой девушке с бронзовыми кудрями, бледным лицом и ярко очерченными губами со слегка опущенными уголками, хотя ни разу в жизни ее не видели. Так, Николай Гумилёв с полной уверенностью в своих словах заявил, что он уже предчувствует тот день, когда сумеет покорить сердце бронзовокудрой колдуньи. Максимилиан Волошин выучил наизусть все стихотворения Черубины. Вячеслава Иванова привела в невероятный восторг искушенность столь молодой особы в «мистическом эросе». Образ таинственной незнакомки лишил покоя даже всегда сдержанного Константина Сомова, который буквально умолял Маковского: «Скажите ей, что я готов с повязкой на глазах ехать на острова писать ее портрет! Даю честное слово не злоупотреблять доверием и не пытаться узнать, кто она и где живет». Но от столь лестного предложения Черубина отказалась.
В наиболее затруднительном положении оказался Маковский, которого все в один голос обвиняли в том, что он сознательно скрывает информацию о молодой и талантливой поэтессе, для того чтобы повысить интерес читателей к своему журналу. Как же иначе, ведь только он один слышал голос Черубины, разговаривая с ней по телефону, и читал ее письма. Маковский же не в силах был это отрицать, потому что полюбил ее любовью пылкого и сумасбродного юноши. При одном только упоминании ее имени его глаза загорались страстным пламенем. Однако Черубине постоянно удавалось ускользать от него. В одном из очередных писем в редакцию поэтесса сообщила, что навсегда уезжает в Париж, чтобы принять монашеский постриг. Доведенный до отчаяния этим известием Маковский думал, что ему уже никогда не удастся с ней встретиться, но вскоре узнал, что Черубина осталась в России. В другом письме она жаловалась, что смертельно больна, но, выздоровев, доводила его до исступления, рассказывая об увлечении своим кузеном-португальцем, сеньором Гарпия де Мантилья. Недаром говорят, что любовь слепа, ведь только слепой мог не заметить скрывавшегося в этом странном имени подвоха.
Было ли то сознательным шагом или нет, но Черубине удалось заинтриговать петербургское общество и вызвать невероятный интерес к своей персоне. На всех приемах и поэтических вечерах только о ней и говорили. Загадочная личность молодой поэтессы и ее необычные стихи произвели в обществе невероятный фурор. Но тайне вскоре суждено было раскрыться.
В одну из холодных ночей ноября, после поэтического вечера, проходившего на квартире Вячеслава Иванова, сотрудник «Аполлона» Иоханнес фон Гюнтер отправился провожать молодую поэтессу Елизавету Ивановну Дмитриеву, которая прославилась довольно меткими пародиями на Черубину. Однако не это обстоятельство заставило Гюнтера плестись через весь город за этой далеко не прекрасной девушкой. На вечере он стал случайным свидетелем разговора Дмитриевой с Гумилёвым. Елизавета Ивановна говорила о странных вещах, смысл которых и стремился узнать Гюнтер: «Во мне словно два разных человека. Я живу то одной, то другой жизнью. Мне кажется, все это закончится безумием. Ведь мой двойник существует на самом деле. Мы бываем в одних местах, ходим по одним и тем же улицам. Я боюсь с ней встретиться: если это произойдет, мне кажется, я умру. Или она».
Вдруг Дмитриева, как будто угадав ход мыслей Гюнтера, призналась, что Черубина де Габриак – это она. Гюнтер был сражен наповал этим неожиданным заявлением. У него в голове не укладывалось, чтобы эта плотная, невысокая, с чахоточным румянцем на лице учительница подготовительного класса гимназии была той «бронзовокудрой колдуньей», в которую заочно были влюблены чуть ли не все молодые русские поэты. Вне себя от возмущения, Ганс заявил, что она просто-напросто ревнует Гумилёва к Черубине. Но Дмитриева, пропустив мимо ушей эти слова и ухватив Гюнтера за рукав пиджака, говорила: «Хотите знать, как все было? Я скажу, но обещайте мне, что вы будете молчать». Не дождавшись ответа опешившего спутника, она продолжала: «Мы ехали третьим классом до Феодосии. Все время остановки, долгие стоянки. Три дня пути. Все путешествие я помню как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Он называл меня Лилей и говорил, что это имя похоже на звон серебряного колокольчика. А я звала его Гумми – не любила имени Николай».
31 мая 1909 года Елизавета Ивановна и Гумилёв приехали в Коктебель к Максимилиану Волошину. В его доме собралось много гостей. Был там и Алексей Толстой со своей женой. Все ходили в горы, загорали, плавали морем в пещеру, которую Волошин окрестил «входом в Аид», читали стихи. Гумилёв писал тогда стихотворение «Капитаны», которое решил посвятить своей Лиле. Еще в Петербурге он предложил ей стать его женой. В Коктебеле снова заговорил на эту тему. Дмитриева не знала, что ему ответить. Еще недавно она страстно любила Гумми, но известие о том, что в нее влюблен Волошин, внезапно погасило эту любовь.
Максимилиан Волошин
Волошин был старше и мудрее Гумилёва с его кричащей мужественностью, под тенью которой он стремился скрыть присущую ему природную застенчивость. Елизавета Ивановна вдруг осознала, что Николай, даже женившись на ней, навечно останется юношей, и не только в своей поэзии, но и в жизни. Гумми требовал, чтобы Дмитриева была совершенной во всем: он критиковал ее стихи, смех, жениха-инженера, к которому ревновал до глубины души.В противовес Гумилёву Макс Александрович Волошин ненавидел насилие во всех его проявлениях, поэтому не пытался ее переделать. Вскоре Гумилёву пришлось уехать из Коктебеля, увозя в Петербург обиду и дописанных «Капитанов».
В детстве Елизавета болела туберкулезом легких и костей, поэтому на всю жизнь осталась хромой. Говорят, что туберкулез способствует обострению чувственности, и действительно, все события в своей жизни она воспринимала с необычайной остротой. Так и Волошин стал для нее не просто учителем, а богом, словам которого она внимала беспрекословно и тщательно исполняла все его советы.
Волошин говорил ей: «Чтобы стать настоящим поэтом, надо прежде всего выдумать себя». Эта фраза вдохновила поэтессу на создание стихов о прекрасной недоступной инфанте. В конце лета Макс и Лиля приехали в Петербург с твердым намерением опубликовать ее стихи в «Аполлоне».