Страница:
Однако условия договора выполнялись не всегда или сопровождались целой кипой утомительных деловых бумаг. В дни, когда приходили тревожные депеши, отец постоянно раздражался и срывался на домашних по малейшему поводу. Нино и вовсе старалась скрыться с глаз. Она находила себе множество занятий, только чтобы не донимать родителей вопросами.
Нино очнулась, когда прислуга засуетилась вокруг стола с кофейными подносами. Она почувствовала, как кто-то робко коснулся ее руки. Обернувшись, она увидела господина Сандро, который знаками просил ее следовать за ним. Подумав, что он хочет, чтобы она села за фортепиано, девушка покорно пошла в гостиную, но здесь она услышала то, о чем не могла мечтать даже в самых смелых снах. Александр Сергеевич взволнованно поведал ей о своей давней пламенной любви, переросшей из трогательной привязанности учителя к ученице в страстную любовь-поклонение. Нина не знала, что ей делать: смеяться или плакать. Она едва услышала свое тихое «да», после которого Александр повел ее к родственникам и объявил о помолвке. Родные бегали, суетились, беспрестанно целовали ее и поздравляли.
Когда позже Софья Орбелиани, подруга Нины, просила рассказать о подробностях предложения, Нина смущенно потупилась и прошептала: «Не знаю, право же, не знаю! Как во сне! Как солнечным лучом обожгло!». Свадьба была поспешной, о чем в своем письме к канцлеру К. Нессельроде сообщал генерал И. Ф. Паскевич: «Вашему сиятельству, конечно, уже известно, что полномочный наш министр при Персидском дворе, статский советник Грибоедов перед отъездом своим в Персию женился на дочери генерал-майора князя Чавчавадзе, одного из значительнейших помещиков Грузинских, не испросив на то разрешения. „Вследствие чего обязанностью поставляю уведомить ваше сиятельство, что женитьба Грибоедова совершилась некоторым образом неожиданно и по соединившимся разным обстоятельствам, в особенности же по поспешности, с коей должно было ему выполнить Высочайшую Его Императорского Величества волю, дабы скорее прибыть в Персию, не могла быть отложена на дальнейшее время, – почему, по убедительной о сем Грибоедова просьбе, я принял на себя дать ему разрешение совершить сей брак. Почему прошу вас, буде вы изволите признать нужным, довести о сем до Высочайшего сведения Его Императорского Величества“.
Нина, неоднократно слышавшая истории о его кочевой жизни, старалась изо всех сил угодить мужу. Сетовать на то, что он засиживается за бумагами, она пока еще не осмеливалась, поскольку прекрасно понимала, что любимый занят очень важным и серьезным делом.
Однажды вечером Александр прочел ей набросанный на скорую руку отрывок: «Кто никогда не любил и не подчинялся влиянию женщин, тот никогда не производил и не произведет ничего великого, потому что сам мал душою… У женщин есть особое чувство, которое французы называют tact, этого слова нельзя перевести даже перифразой ни на один язык. Немцы перевели его как „разум чувствований“, это мне кажется довольно близко к подлиннику. Такт есть то же, что гений или дух Сократа: внутренний оракул. Следуя внушению этого оракула, женщина редко ошибается. Но оракул этот действует только в сердце, которое любит…»
Пока Александр читал, все время поглядывал на лицо жены, а она, затаив дыхание, слушала, боясь спугнуть вдохновение.
Нина вскоре почувствовала внутри зарождение новой жизни. Долгое время не решалась сказать мужу, ведь он все время переживал, как она переносит путешествие. В конце концов Нина сообщила ему о своей тайне. Он вздрогнул, по обыкновению, уронил пенсне, рассыпал бумаги из дорожного бювара. Она бросилась помогать, на что он погрозил пальцем и воскликнул, что она скачет, как коза. Тут Нина вспомнила наставления милой няни и звонко рассмеялась. Он улыбнулся в ответ, потом вдруг притянул к себе и спросил: «Если ты хоть вполовину любишь меня, как я тебя, милая Ниноби!». «Вполовину?! Почему? А быть может, я – сильнее?!» – тихо пробормотала Нина. В тот момент она ясно почувствовала, как невидимые нити связали их души навеки, возможно, это и было божественное благословение.
Наконец Александр и Нина прибыли в родительский дом. Матушка была счастлива, отец, как ни странно, все интересовался здоровьем дочери, просил ее беречь себя. Когда настала минута расставания, он прижал Нину к себе, что было ему не свойственно, поцеловал в лоб и перекрестил. Вытирая слезы, они медленно побрели к экипажу. Могли ли тогда князь и княгиня Чавчавадзе предугадать, что видят его в последний раз? Нина уезжала счастливой и беззаботной, домой она вернется уже в черном платье…
Согласно свидетельствам Мальцова, первого секретаря русской миссии в Тегеране, 30 января (11 февраля) 1829 года, после того как среди народа поползли слухи, что Мирза-Якуб, советник Грибоедова, – изменник, толпа из тысяч разъяренных мужчин, вооруженных кинжалами и палками, направилась к дому посла. Для того чтобы образумить фанатиков, Грибоедов выслал Мирзу-Якуба, которого толпа тотчас разорвала на части. Шах прислал на помощь осажденным в посольском доме генерала Хадибека с сотней воинов, однако народ уже было невозможно остановить. Выбежавший из дома Александр Грибоедов был встречен сотней камней, а затем его изрубили. Смерть величайшего поэта так и осталась неотмщенной. Несколько позже персидский шах прислал Николаю I редкий желтый алмаз весом 87 карат в знак примирения. Но разве можно искупить человеческую жизнь и слезы безутешной вдовы ценой камня?
По словам современников, трупы убитых в русской миссии вывезли за город, бросили в одну кучу и засыпали землей. Через некоторое время тело Грибоедова откопали и вывезли из Персии. По пути следования траурной процессии гроб с телом Грибоедова везде встречали с почестями, а армянские женщины возносили молитвы за упокой его души. По завещанию самого поэта его похоронили в церкви Святого Давида.
Через несколько дней у Нины, вернувшейся в Тифлис, начали возникать смутные подозрения по поводу участи любимого мужа. Уж как-то нарочито ласковы были окружающие! Когда ей сообщили о его смерти, все в ней словно перевернулось. Ребенка, которого супруги с таким нетерпением ждали, Нина потеряла. Позже она вспоминала: «Свыше моих сил поведать вам то, что я тогда испытала: переворот, происшедший в моем существе, был причиной преждевременного разрешения от бремени… Мое бедное дитя прожило только час и уже соединилось со своим несчастным отцом в том мире, где, я надеюсь, найдут место и его добродетели, и все его жестокие страдания. Все же успели окрестить ребенка и дали ему имя Александр, имя его бедного отца».
Когда Нина в сопровождении матери и родных шла по городу за медленно ехавшими гробовыми дрогами с балдахином, люди, встречавшиеся на пути, молча расступались и тихо шептали молитвы за того, кто когда-то «ворвался солнечным лучом» в жизнь Нины. Она же перестала чувствовать, жила словно по инерции, проклиная этот жестокий мир за то, что отнял у нее Его.
Со временем Нина пришла в себя. Она всегда тепло и сердечно откликалась на чужие беды, вкладывала большие суммы в благотворительность. Нина все также посещала музыкальные вечера и приемы, только появлялась она теперь всегда в черном вдовьем платье, за что ее называли «черная роза Тифлиса». Оно могло быть сшито по последней моде, из самого роскошного материала, но всегда было неизменно черным. Горячие поклонники ее с каждым годом расцветающей красоты не теряли надежды и стремились во всем ей угодить, а знакомые преклонного возраста при встрече почтительно наклоняли головы и считали за особую честь поцеловать руку. Для нее не являлось секретом, что многие молодые люди были готовы сделать что угодно, только чтобы она сказала заветное «да», но ее сердце молчало. Она не боялась во второй раз стать вдовой и испытать еще раз ту муку, поскольку понимала, что сильней боли, которую ей пришлось пережить в 1829 году, уже не будет. Просто она знала, что ее сердце уже не способно так же трепетать, как при встрече с Сандро.
Часто ночью Нине Александровне казалось, что муж зовет ее, что сама весенняя трава шепчет строки из письма, которые он когда-то ей написал: «Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя, как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит – любить! Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя – и тоска исчезала, теперь чем далее от тебя, тем – хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться!».
Нина Александровна Грибоедова умерла в июне 1857 года от холеры, которая свирепствовала в Тифлисе. Сорокадевятилетняя княжна наотрез отказалась уезжать из города и осталась, чтобы ухаживать за больной сестрой. На ее надгробном памятнике начертаны слова: «Ум и дела Твои бессмертны в памяти русских, но для чего пережила Тебя любовь моя?!».
Мария Волконская. Только истинная любовь способна приносить жертвы
Полина Гебль. «Соединиться или умереть»
Нино очнулась, когда прислуга засуетилась вокруг стола с кофейными подносами. Она почувствовала, как кто-то робко коснулся ее руки. Обернувшись, она увидела господина Сандро, который знаками просил ее следовать за ним. Подумав, что он хочет, чтобы она села за фортепиано, девушка покорно пошла в гостиную, но здесь она услышала то, о чем не могла мечтать даже в самых смелых снах. Александр Сергеевич взволнованно поведал ей о своей давней пламенной любви, переросшей из трогательной привязанности учителя к ученице в страстную любовь-поклонение. Нина не знала, что ей делать: смеяться или плакать. Она едва услышала свое тихое «да», после которого Александр повел ее к родственникам и объявил о помолвке. Родные бегали, суетились, беспрестанно целовали ее и поздравляли.
Когда позже Софья Орбелиани, подруга Нины, просила рассказать о подробностях предложения, Нина смущенно потупилась и прошептала: «Не знаю, право же, не знаю! Как во сне! Как солнечным лучом обожгло!». Свадьба была поспешной, о чем в своем письме к канцлеру К. Нессельроде сообщал генерал И. Ф. Паскевич: «Вашему сиятельству, конечно, уже известно, что полномочный наш министр при Персидском дворе, статский советник Грибоедов перед отъездом своим в Персию женился на дочери генерал-майора князя Чавчавадзе, одного из значительнейших помещиков Грузинских, не испросив на то разрешения. „Вследствие чего обязанностью поставляю уведомить ваше сиятельство, что женитьба Грибоедова совершилась некоторым образом неожиданно и по соединившимся разным обстоятельствам, в особенности же по поспешности, с коей должно было ему выполнить Высочайшую Его Императорского Величества волю, дабы скорее прибыть в Персию, не могла быть отложена на дальнейшее время, – почему, по убедительной о сем Грибоедова просьбе, я принял на себя дать ему разрешение совершить сей брак. Почему прошу вас, буде вы изволите признать нужным, довести о сем до Высочайшего сведения Его Императорского Величества“.
Александр Сергеевич Грибоедов
Сладкое время нежности, упоительного счастья Нина помнила всю жизнь, а потом пришло другое – без Александра. Молодожены ехали в Эчмиадзин караваном. Лагерь разбивали только на ночь. Александр допоздна засиживался у неяркого огонька дорожной свечи или у костра, Нина в это время устраивала бесхитростный быт: накрывала на стол, раскладывала одеяла. Порой он отрывался от бумаг и долго следил за ее грациозными движениями влюбленными глазами, а как-то раз сказал, что ему «приятно привыкать к ее нежности: день и ночь у изголовья». Ведь он раньше проводил жизнь в путешествиях. Его мама была тяжело больна, а хозяйством занималась младшая сестра Маша, не испытывавшая к этому никакого желания. Постепенно в сердце поселилось чувство бесприютности и тоски.Нина, неоднократно слышавшая истории о его кочевой жизни, старалась изо всех сил угодить мужу. Сетовать на то, что он засиживается за бумагами, она пока еще не осмеливалась, поскольку прекрасно понимала, что любимый занят очень важным и серьезным делом.
Однажды вечером Александр прочел ей набросанный на скорую руку отрывок: «Кто никогда не любил и не подчинялся влиянию женщин, тот никогда не производил и не произведет ничего великого, потому что сам мал душою… У женщин есть особое чувство, которое французы называют tact, этого слова нельзя перевести даже перифразой ни на один язык. Немцы перевели его как „разум чувствований“, это мне кажется довольно близко к подлиннику. Такт есть то же, что гений или дух Сократа: внутренний оракул. Следуя внушению этого оракула, женщина редко ошибается. Но оракул этот действует только в сердце, которое любит…»
Пока Александр читал, все время поглядывал на лицо жены, а она, затаив дыхание, слушала, боясь спугнуть вдохновение.
Нина вскоре почувствовала внутри зарождение новой жизни. Долгое время не решалась сказать мужу, ведь он все время переживал, как она переносит путешествие. В конце концов Нина сообщила ему о своей тайне. Он вздрогнул, по обыкновению, уронил пенсне, рассыпал бумаги из дорожного бювара. Она бросилась помогать, на что он погрозил пальцем и воскликнул, что она скачет, как коза. Тут Нина вспомнила наставления милой няни и звонко рассмеялась. Он улыбнулся в ответ, потом вдруг притянул к себе и спросил: «Если ты хоть вполовину любишь меня, как я тебя, милая Ниноби!». «Вполовину?! Почему? А быть может, я – сильнее?!» – тихо пробормотала Нина. В тот момент она ясно почувствовала, как невидимые нити связали их души навеки, возможно, это и было божественное благословение.
Наконец Александр и Нина прибыли в родительский дом. Матушка была счастлива, отец, как ни странно, все интересовался здоровьем дочери, просил ее беречь себя. Когда настала минута расставания, он прижал Нину к себе, что было ему не свойственно, поцеловал в лоб и перекрестил. Вытирая слезы, они медленно побрели к экипажу. Могли ли тогда князь и княгиня Чавчавадзе предугадать, что видят его в последний раз? Нина уезжала счастливой и беззаботной, домой она вернется уже в черном платье…
Согласно свидетельствам Мальцова, первого секретаря русской миссии в Тегеране, 30 января (11 февраля) 1829 года, после того как среди народа поползли слухи, что Мирза-Якуб, советник Грибоедова, – изменник, толпа из тысяч разъяренных мужчин, вооруженных кинжалами и палками, направилась к дому посла. Для того чтобы образумить фанатиков, Грибоедов выслал Мирзу-Якуба, которого толпа тотчас разорвала на части. Шах прислал на помощь осажденным в посольском доме генерала Хадибека с сотней воинов, однако народ уже было невозможно остановить. Выбежавший из дома Александр Грибоедов был встречен сотней камней, а затем его изрубили. Смерть величайшего поэта так и осталась неотмщенной. Несколько позже персидский шах прислал Николаю I редкий желтый алмаз весом 87 карат в знак примирения. Но разве можно искупить человеческую жизнь и слезы безутешной вдовы ценой камня?
По словам современников, трупы убитых в русской миссии вывезли за город, бросили в одну кучу и засыпали землей. Через некоторое время тело Грибоедова откопали и вывезли из Персии. По пути следования траурной процессии гроб с телом Грибоедова везде встречали с почестями, а армянские женщины возносили молитвы за упокой его души. По завещанию самого поэта его похоронили в церкви Святого Давида.
Через несколько дней у Нины, вернувшейся в Тифлис, начали возникать смутные подозрения по поводу участи любимого мужа. Уж как-то нарочито ласковы были окружающие! Когда ей сообщили о его смерти, все в ней словно перевернулось. Ребенка, которого супруги с таким нетерпением ждали, Нина потеряла. Позже она вспоминала: «Свыше моих сил поведать вам то, что я тогда испытала: переворот, происшедший в моем существе, был причиной преждевременного разрешения от бремени… Мое бедное дитя прожило только час и уже соединилось со своим несчастным отцом в том мире, где, я надеюсь, найдут место и его добродетели, и все его жестокие страдания. Все же успели окрестить ребенка и дали ему имя Александр, имя его бедного отца».
Когда Нина в сопровождении матери и родных шла по городу за медленно ехавшими гробовыми дрогами с балдахином, люди, встречавшиеся на пути, молча расступались и тихо шептали молитвы за того, кто когда-то «ворвался солнечным лучом» в жизнь Нины. Она же перестала чувствовать, жила словно по инерции, проклиная этот жестокий мир за то, что отнял у нее Его.
Со временем Нина пришла в себя. Она всегда тепло и сердечно откликалась на чужие беды, вкладывала большие суммы в благотворительность. Нина все также посещала музыкальные вечера и приемы, только появлялась она теперь всегда в черном вдовьем платье, за что ее называли «черная роза Тифлиса». Оно могло быть сшито по последней моде, из самого роскошного материала, но всегда было неизменно черным. Горячие поклонники ее с каждым годом расцветающей красоты не теряли надежды и стремились во всем ей угодить, а знакомые преклонного возраста при встрече почтительно наклоняли головы и считали за особую честь поцеловать руку. Для нее не являлось секретом, что многие молодые люди были готовы сделать что угодно, только чтобы она сказала заветное «да», но ее сердце молчало. Она не боялась во второй раз стать вдовой и испытать еще раз ту муку, поскольку понимала, что сильней боли, которую ей пришлось пережить в 1829 году, уже не будет. Просто она знала, что ее сердце уже не способно так же трепетать, как при встрече с Сандро.
Часто ночью Нине Александровне казалось, что муж зовет ее, что сама весенняя трава шепчет строки из письма, которые он когда-то ей написал: «Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя, как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит – любить! Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя – и тоска исчезала, теперь чем далее от тебя, тем – хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться!».
Нина Александровна Грибоедова умерла в июне 1857 года от холеры, которая свирепствовала в Тифлисе. Сорокадевятилетняя княжна наотрез отказалась уезжать из города и осталась, чтобы ухаживать за больной сестрой. На ее надгробном памятнике начертаны слова: «Ум и дела Твои бессмертны в памяти русских, но для чего пережила Тебя любовь моя?!».
Мария Волконская. Только истинная любовь способна приносить жертвы
Тот, кто хотя бы раз открывал учебник истории, наверняка помнит имя княгини Марии Николаевны Волконской, урожденной Раевской, жены декабриста, ставшей символом целой эпохи, воплощением героизма, преданности и жертвенной любви, на алтарь которой были брошены жизни детей и разлука с родными иблизкими.
Мать Марии Николаевны, Софья Алексеевна, была красивой, страстной женщиной, однако природный темперамент приходилось постоянно сдерживать: в юности перед строгой матерью Еленой Михайловной, а с замужеством – перед Николаем Николаевичем. В семье Раевских царил патриархат, домашние не смели даже сесть обедать без разрешения отца.
Всю жизнь Софья Алексеевна следовала за мужем-военным, поэтому дети с рождения воспитывались в скромных условиях гарнизонной жизни.
Тем не менее было бы неправильным утверждать, что семья вела такой образ жизни по необходимости. Естественно, что известный генерал, отмеченный многочисленными наградами, владел огромными имениями и мог нанимать для обучения детей лучших учителей, но тот дух, который царил в семье, чувства единения и глубокой привязанности держали всех вместе.
Старшая дочь Елена прекрасно говорила по-английски и читала в оригинале Шекспира, а младшая, прелестная Машенька, целыми днями музицировала под руководством итальянца, не жалевшего сил и времени, чтобы поставить голос, которым впоследствии восхищался весь высший свет.
В доме, наполненном веселым детским смехом, все обязанности были строго разделены. Старшие девочки помогали матери ухаживать за младшими сестрами. Лена следила за тем, чтобы у отца на рабочем столе всегда был горячий кофе, а Александр учил девочек рисованию и французскому, а также сопровождал их на прогулках.
Все дети отличались прилежанием в учебе. Ссоры в доме случались редко, да и то проходили они в форме шутливой перебранки. Влияние отца на воспитание дочерей было сильнее, чем матери. Вот как писал о генерале Раевском его современник, легендарный поэт А. С. Пушкин: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни провел я посереди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасною душой, снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник двенадцатого года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества».
Сложилось мнение, что генерал Раевский, не спрашивая о чувствах дочери, насильно отдал ее за князя Волконского. Жених в свои 37 лет уже хорошо зарекомендовал себя при дворе. Кроме того, он происходил из знатной семьи, ведущей корни от самих Рюриковичей, а его мать Александра Николаевна была статс-дамой двора.
Тем не менее блестящее положение в обществе, огромное состояние и титул имелись и у графа Густава Олизара, предводителя дворянства Киевской губернии, которому Мария Николаевна после предложения ей руки и сердца сразу отказала. Это его немало расстроило. Он писал Марии трогательные письма с просьбами ответить взаимностью, но все безрезультатно. Уже в старости граф признавался: «Нельзя не сознаться, что если во мне пробудились высшие, благородные, оживленные сердечным чувством стремления, то ими во многом я обязан любви, внушенной мне Марией Раевской. Она была для меня той Беатриче, которой было посвящено поэтическое настроение, и благодаря Марии и моему к ней влечению я приобрел участие к себе первого русского поэта и приязнь нашего знаменитого Адама Мицкевича».
Сергей Григорьевич Волконский воспитывался в строгих католических традициях, поэтому сватовство проходило так, как то было принято в церемонном XIX веке. Он послал отцу невесты письменное предложение руки и сердца, что говорило о его глубоком уважении не только к самой Марии, но и ко всей ее семье. Генерал Раевский знал о том, что Волконский состоит в тайном политическом обществе, и мог предугадать будущую трагедию, но все-таки не отказал ему. По-видимому, в женихе он увидел именно те качества, которые были присущи ему самому: патриотизм и благородство духа.
Когда Николай Николаевич вызвал Марию к себе в кабинет и прочитал ей письмо от князя Волконского, он понял, что не ошибся в выборе. Если бы дочь не испытывала к князю сердечного влечения, она бы ответила решительным отказом, а не томным кивком и едва сдерживаемой улыбкой. В честь помолвки Раевские и Волконские устроили грандиозный бал, где Мария познакомилась со своей свекровью. Нежная красота Марии привела все семейство Волконских в восторг, а когда она запела, Александра Николаевна заявила, что сноха непременно должна отправляться петь в Италию.
Вечер был омрачен только одним событием. Когда Мария танцевала с будущим мужем, она случайно задела свечу, и роскошное платье загорелось. Что это было, как не дурное предзнаменование? Однако с помощью Сергея Григорьевича несчастье удалось предотвратить, а наутро о нем и вовсе забыли.
Свадьба состоялась 11 января 1825 года, и Мария с удовольствием погрузилась в хлопоты по устройству уютного семейного гнездышка. Она заказывала изысканные занавеси из Парижа, ковры и хрусталь из Италии, много хлопотала по поводу конюшен и питания новой прислуги. Об этом она писала своей сестре из Одессы: «Дорогая Катенька! Ты пишешь о своих занятиях по хозяйству, что сказала бы ты, видя, как я хожу каждый день на кухню, чтобы наблюдать за порядком, заглядываю даже в конюшни, пробую еду прислуги, считаю, вычисляю, я только этим и занята с утра до вечера и нахожу, что нет ничего более невыносимого в мире.
Если папа в Киеве, умоляй его приехать к нам, я все приготовила к его приезду, велела повесить занавески и меблировать комнаты, так же как в помещении Орловых и братьев. Приезд их для меня был бы праздником, особенно Александра. Как я была огорчена тем, что он отказался от этого путешествия. M-mе Башмакова все время восхваляет его и тебя. Она как нельзя более предупредительна и должна считать меня очень угрюмой, так как я вообще совсем не любезна от природы, а теперь меньше, чем когда-либо».
Печаль молодой княжны вполне объяснима, ведь рядом не было любимого мужа, который в то время находился на учениях. Тем не менее гордость Марии Николаевны своим новым положением хозяйки большого дома явно чувствуется в строках письма. Сергей Григорьевич приходил домой поздно и всегда молчаливый. Мария Николаевна внутренним чутьем любящей жены угадывала, что он чем-то расстроен, но задавать вопросы не решалась. Вскоре княжна слегла, и обеспокоенному мужу сообщили, что она беременна. Будущую маму тотчас отправили отдыхать в Одессу, а князь Волконский остался в своей дивизии в Умани. Визиты жене он наносил редко, а когда приезжал, больше расспрашивал о ее самочувствии, чем говорил о делах. Позже Мария Николаевна писала: «Я пробыла в Одессе все лето и таким образом провела с ним только три месяца в первый год нашего супружества; я не имела понятия о существовании тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать, и потому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле».
Сергей Григорьевич приехал за женой только к концу осени и отвез ее к себе в Умань. Спустя неделю он вернулся из Тульчина, разбудил испуганную Марию Николаевну и стал в спешке сжигать какие-то бумаги. На все ее вопросы отвечал таинственным молчанием, а после заявил, что везет ее в родительский дом. Затем он уехал в Петербург, где его спустя некоторое время арестовали и посадили в крепость. Так закончился первый год замужества Марии Николаевны. Можно только представить, как тяжело было тогда княгине Волконской! 2 января 1825 года в муках она родила первенца Николая, или Николино. Близкие опасались за ее жизнь, поскольку родильная горячка держалась несколько суток и Мария лежала без сознания. Она даже не помнила, что приезжал ее муж, который только и успел взглянуть на сына и прошептать ей несколько ласковых слов. Мария Николаевна не знала и того, что в Петербурге Сергея Григорьевича арестовали и заключили в крепость.
Арестовали Михаила Орлова и сыновей Раевского. Николай Николаевич отправился в Петербург, чтобы выхлопотать у государя прощение. Раевских и Орлова отпустили, а вот положение Волконского с каждым днем только осложнялось, так как он не хотел давать показания против своих товарищей. Николай I в гневе обрушился и на Николая Раевского, так что тот поспешил удалиться. По возвращении домой генерал рассказал дочери о том, что ее мужа ожидает суровое наказание и что он не будет противиться ее разводу.
Того, что произошло со скромной, хрупкой и измученной долгой болезнью Марией, не ожидал никто. Все ее существо словно взбунтовалось. Она наотрез отказалась ожидать решения царя в родительском доме и тут же собралась и поехала в Петербург, где поселилась у родственников мужа, утешая их и помогая пережить тяжелые минуты. Приехавший за ней Александр Раевский насильно увез ее к графине Браницкой, где Мария оставила сына, который в это время тяжело болел. В имении Браницкой Мария Николаевна жила в изоляции, родственники вскрывали все письма, которые приходили на ее имя, и не сообщали ей о судьбе Сергея Григорьевича, словно мстили бедной женщине за то, что она предала семью ради любви к опальному мужу.
Однако, живя в заточении, Мария Николаевна смогла все заново переосмыслить и оценить степень виновности своего горячо любимого мужа. В страданиях рождалась душа сиятельной княгини Волконской. Ее моральное состояние ухудшалось еще и из-за того, что, в отличие от других жен декабристов, которые могли свободно общаться друг с другом, ей в одиночку пришлось отстаивать свой выбор наперекор всей семье. Раевские, как ни странно, были уверены, что Мария подчинится, о чем свидетельствует строка из письма Александра Раевского: «Она сделает и должна делать лишь то, что посоветуют ей отец и я…»
12 июля 1826 года был объявлен суровый приговор. Сергея Григорьевича Волконского отправили в Сибирь на 20 лет каторги. Когда Марии Николаевне сообщили об участи мужа, она сразу начала собираться, заявив сестре, что едет в Яготин Полтавской губернии, в имение брата мужа, князя Репина. Вместе с князем Николаем Григорьевичем Репниным и его женой Волконская отправилась в Петербург. Оставив сына в доме свекрови, Мария Николаевна со всей энергией измученного, истосковавшегося сердца начала предпринимать шаги для освобождения мужа. Сначала она написала прошение к царю, решение по которому ждала в течение месяца. Получив от государя положительный ответ, Мария Николаевна выехала в Москву, где в честь нее Зинаида Волконская дала знаменитый бал. Уезжая в Сибирь к мужу, Мария прощалась только с отцом, которому дала обещание вернуться через год, но он знал, что видит ее в последний раз. В своем письме от 2 сентября 1826 года Николай Раевский так обращается к дочери: «Муж твой виноват перед тобой, пред нами, пред своими родными, но он тебе муж, отец твоего сына, и чувства полного раскаяния, и чувства его к тебе, все сие заставляет меня душевно сожалеть о нем и не сохранять в моем сердце никакого негодования: я прощаю ему и писал ему прощение на сих днях…»
Семья Волконских после отъезда Марии раскололась на два лагеря. Софья Алексеевна, которая до 1829 года не написала дочери ни строчки, так и не сумела понять и простить ее поступок. Вот отрывок из ее письма: «Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа. Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю».
Жизнь семьи Волконских в ссылке складывалась непросто. Здесь рождались и вскоре умирали от суровых природных условий и болезней дети. Выжили только Миша и Нелли, которые воспитывались под пристальным оком родителей. Даже когда в 1846 году Николай I издал указ о том, что дети декабристов могут учиться в высших учебных заведениях России, но под чужими фамилиями, Мария Николаевна с гордостью отказалась, сказав, что дети должны носить только фамилию родителей.
Михаил Лунин принимал живое участие в воспитании Миши и Нелли. Довольно хорошо сохранилась переписка на итальянском, английском, французском языках, латыни. Лунин составлял подробные планы занятий и списки книг, которые должен был прочитать его тезка в Сибири. А Мария Николаевна с грустью перечитывала обрывки старых писем, испещренных нотными знаками и математическими формулами, и при первой возможности старалась отправить в Акатуйский каземат очередную посылку с чернилами и одеялами.
Мария Николаевна становилась объектом поклонения многих, но они не смели нарушить покой ее сердца. Душой и телом она была связана навечно только с одним человеком, которому и посвящены следующие строки: «Не могу тебе передать, как мысль о том, что тебя нет здесь со мной, делает меня печальной и несчастной, ибо хоть ты и вселил в меня надежду обещанием вернуться к 11-му, я отлично понимаю, что это было сказано тобой лишь для того, чтобы немного успокоить меня, тебе не разрешат отлучиться. Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж! Заклинаю тебя всем, что у тебя есть самого дорогого, сделать все, чтобы я могла приехать к тебе, если решено, что ты должен оставаться на своем посту».
Судьба распорядилась так, что Волконские отбывали ссылку вместе 30 лет. И хотя некоторые современники сплетничали по поводу ссор и споров, которые якобы возникали в доме Волконских, можно с уверенностью сказать, что эта пара явила собой настоящее олицетворение любви, пламенной, способной растопить даже холодные снега Сибири.
Мать Марии Николаевны, Софья Алексеевна, была красивой, страстной женщиной, однако природный темперамент приходилось постоянно сдерживать: в юности перед строгой матерью Еленой Михайловной, а с замужеством – перед Николаем Николаевичем. В семье Раевских царил патриархат, домашние не смели даже сесть обедать без разрешения отца.
Всю жизнь Софья Алексеевна следовала за мужем-военным, поэтому дети с рождения воспитывались в скромных условиях гарнизонной жизни.
Тем не менее было бы неправильным утверждать, что семья вела такой образ жизни по необходимости. Естественно, что известный генерал, отмеченный многочисленными наградами, владел огромными имениями и мог нанимать для обучения детей лучших учителей, но тот дух, который царил в семье, чувства единения и глубокой привязанности держали всех вместе.
Старшая дочь Елена прекрасно говорила по-английски и читала в оригинале Шекспира, а младшая, прелестная Машенька, целыми днями музицировала под руководством итальянца, не жалевшего сил и времени, чтобы поставить голос, которым впоследствии восхищался весь высший свет.
В доме, наполненном веселым детским смехом, все обязанности были строго разделены. Старшие девочки помогали матери ухаживать за младшими сестрами. Лена следила за тем, чтобы у отца на рабочем столе всегда был горячий кофе, а Александр учил девочек рисованию и французскому, а также сопровождал их на прогулках.
Все дети отличались прилежанием в учебе. Ссоры в доме случались редко, да и то проходили они в форме шутливой перебранки. Влияние отца на воспитание дочерей было сильнее, чем матери. Вот как писал о генерале Раевском его современник, легендарный поэт А. С. Пушкин: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни провел я посереди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасною душой, снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник двенадцатого года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества».
Мария Николаевна Волконская
Мария Николаевна в сибирских мемуарах говорила о впечатлениях детства и юности немного, но некоторые отрывки свидетельствуют, что она была впечатлительной и очень живой девочкой: «Во время путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с сестрой Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее…» Упомянутый Марией поэт был не кто иной, как Александр Пушкин, который позже выразил впечатления девочки об этой забавной игре с морем в стихах:В то далекое беззаботное время веселой девочке только исполнилось 15 лет, но она уже много размышляла о жизни, читала серьезные классические произведения и занималась пением.
Я помню море пред грозою.
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
Сложилось мнение, что генерал Раевский, не спрашивая о чувствах дочери, насильно отдал ее за князя Волконского. Жених в свои 37 лет уже хорошо зарекомендовал себя при дворе. Кроме того, он происходил из знатной семьи, ведущей корни от самих Рюриковичей, а его мать Александра Николаевна была статс-дамой двора.
Тем не менее блестящее положение в обществе, огромное состояние и титул имелись и у графа Густава Олизара, предводителя дворянства Киевской губернии, которому Мария Николаевна после предложения ей руки и сердца сразу отказала. Это его немало расстроило. Он писал Марии трогательные письма с просьбами ответить взаимностью, но все безрезультатно. Уже в старости граф признавался: «Нельзя не сознаться, что если во мне пробудились высшие, благородные, оживленные сердечным чувством стремления, то ими во многом я обязан любви, внушенной мне Марией Раевской. Она была для меня той Беатриче, которой было посвящено поэтическое настроение, и благодаря Марии и моему к ней влечению я приобрел участие к себе первого русского поэта и приязнь нашего знаменитого Адама Мицкевича».
Сергей Григорьевич Волконский воспитывался в строгих католических традициях, поэтому сватовство проходило так, как то было принято в церемонном XIX веке. Он послал отцу невесты письменное предложение руки и сердца, что говорило о его глубоком уважении не только к самой Марии, но и ко всей ее семье. Генерал Раевский знал о том, что Волконский состоит в тайном политическом обществе, и мог предугадать будущую трагедию, но все-таки не отказал ему. По-видимому, в женихе он увидел именно те качества, которые были присущи ему самому: патриотизм и благородство духа.
Когда Николай Николаевич вызвал Марию к себе в кабинет и прочитал ей письмо от князя Волконского, он понял, что не ошибся в выборе. Если бы дочь не испытывала к князю сердечного влечения, она бы ответила решительным отказом, а не томным кивком и едва сдерживаемой улыбкой. В честь помолвки Раевские и Волконские устроили грандиозный бал, где Мария познакомилась со своей свекровью. Нежная красота Марии привела все семейство Волконских в восторг, а когда она запела, Александра Николаевна заявила, что сноха непременно должна отправляться петь в Италию.
Вечер был омрачен только одним событием. Когда Мария танцевала с будущим мужем, она случайно задела свечу, и роскошное платье загорелось. Что это было, как не дурное предзнаменование? Однако с помощью Сергея Григорьевича несчастье удалось предотвратить, а наутро о нем и вовсе забыли.
Свадьба состоялась 11 января 1825 года, и Мария с удовольствием погрузилась в хлопоты по устройству уютного семейного гнездышка. Она заказывала изысканные занавеси из Парижа, ковры и хрусталь из Италии, много хлопотала по поводу конюшен и питания новой прислуги. Об этом она писала своей сестре из Одессы: «Дорогая Катенька! Ты пишешь о своих занятиях по хозяйству, что сказала бы ты, видя, как я хожу каждый день на кухню, чтобы наблюдать за порядком, заглядываю даже в конюшни, пробую еду прислуги, считаю, вычисляю, я только этим и занята с утра до вечера и нахожу, что нет ничего более невыносимого в мире.
Если папа в Киеве, умоляй его приехать к нам, я все приготовила к его приезду, велела повесить занавески и меблировать комнаты, так же как в помещении Орловых и братьев. Приезд их для меня был бы праздником, особенно Александра. Как я была огорчена тем, что он отказался от этого путешествия. M-mе Башмакова все время восхваляет его и тебя. Она как нельзя более предупредительна и должна считать меня очень угрюмой, так как я вообще совсем не любезна от природы, а теперь меньше, чем когда-либо».
Печаль молодой княжны вполне объяснима, ведь рядом не было любимого мужа, который в то время находился на учениях. Тем не менее гордость Марии Николаевны своим новым положением хозяйки большого дома явно чувствуется в строках письма. Сергей Григорьевич приходил домой поздно и всегда молчаливый. Мария Николаевна внутренним чутьем любящей жены угадывала, что он чем-то расстроен, но задавать вопросы не решалась. Вскоре княжна слегла, и обеспокоенному мужу сообщили, что она беременна. Будущую маму тотчас отправили отдыхать в Одессу, а князь Волконский остался в своей дивизии в Умани. Визиты жене он наносил редко, а когда приезжал, больше расспрашивал о ее самочувствии, чем говорил о делах. Позже Мария Николаевна писала: «Я пробыла в Одессе все лето и таким образом провела с ним только три месяца в первый год нашего супружества; я не имела понятия о существовании тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать, и потому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле».
Сергей Григорьевич приехал за женой только к концу осени и отвез ее к себе в Умань. Спустя неделю он вернулся из Тульчина, разбудил испуганную Марию Николаевну и стал в спешке сжигать какие-то бумаги. На все ее вопросы отвечал таинственным молчанием, а после заявил, что везет ее в родительский дом. Затем он уехал в Петербург, где его спустя некоторое время арестовали и посадили в крепость. Так закончился первый год замужества Марии Николаевны. Можно только представить, как тяжело было тогда княгине Волконской! 2 января 1825 года в муках она родила первенца Николая, или Николино. Близкие опасались за ее жизнь, поскольку родильная горячка держалась несколько суток и Мария лежала без сознания. Она даже не помнила, что приезжал ее муж, который только и успел взглянуть на сына и прошептать ей несколько ласковых слов. Мария Николаевна не знала и того, что в Петербурге Сергея Григорьевича арестовали и заключили в крепость.
Арестовали Михаила Орлова и сыновей Раевского. Николай Николаевич отправился в Петербург, чтобы выхлопотать у государя прощение. Раевских и Орлова отпустили, а вот положение Волконского с каждым днем только осложнялось, так как он не хотел давать показания против своих товарищей. Николай I в гневе обрушился и на Николая Раевского, так что тот поспешил удалиться. По возвращении домой генерал рассказал дочери о том, что ее мужа ожидает суровое наказание и что он не будет противиться ее разводу.
Того, что произошло со скромной, хрупкой и измученной долгой болезнью Марией, не ожидал никто. Все ее существо словно взбунтовалось. Она наотрез отказалась ожидать решения царя в родительском доме и тут же собралась и поехала в Петербург, где поселилась у родственников мужа, утешая их и помогая пережить тяжелые минуты. Приехавший за ней Александр Раевский насильно увез ее к графине Браницкой, где Мария оставила сына, который в это время тяжело болел. В имении Браницкой Мария Николаевна жила в изоляции, родственники вскрывали все письма, которые приходили на ее имя, и не сообщали ей о судьбе Сергея Григорьевича, словно мстили бедной женщине за то, что она предала семью ради любви к опальному мужу.
Однако, живя в заточении, Мария Николаевна смогла все заново переосмыслить и оценить степень виновности своего горячо любимого мужа. В страданиях рождалась душа сиятельной княгини Волконской. Ее моральное состояние ухудшалось еще и из-за того, что, в отличие от других жен декабристов, которые могли свободно общаться друг с другом, ей в одиночку пришлось отстаивать свой выбор наперекор всей семье. Раевские, как ни странно, были уверены, что Мария подчинится, о чем свидетельствует строка из письма Александра Раевского: «Она сделает и должна делать лишь то, что посоветуют ей отец и я…»
12 июля 1826 года был объявлен суровый приговор. Сергея Григорьевича Волконского отправили в Сибирь на 20 лет каторги. Когда Марии Николаевне сообщили об участи мужа, она сразу начала собираться, заявив сестре, что едет в Яготин Полтавской губернии, в имение брата мужа, князя Репина. Вместе с князем Николаем Григорьевичем Репниным и его женой Волконская отправилась в Петербург. Оставив сына в доме свекрови, Мария Николаевна со всей энергией измученного, истосковавшегося сердца начала предпринимать шаги для освобождения мужа. Сначала она написала прошение к царю, решение по которому ждала в течение месяца. Получив от государя положительный ответ, Мария Николаевна выехала в Москву, где в честь нее Зинаида Волконская дала знаменитый бал. Уезжая в Сибирь к мужу, Мария прощалась только с отцом, которому дала обещание вернуться через год, но он знал, что видит ее в последний раз. В своем письме от 2 сентября 1826 года Николай Раевский так обращается к дочери: «Муж твой виноват перед тобой, пред нами, пред своими родными, но он тебе муж, отец твоего сына, и чувства полного раскаяния, и чувства его к тебе, все сие заставляет меня душевно сожалеть о нем и не сохранять в моем сердце никакого негодования: я прощаю ему и писал ему прощение на сих днях…»
Семья Волконских после отъезда Марии раскололась на два лагеря. Софья Алексеевна, которая до 1829 года не написала дочери ни строчки, так и не сумела понять и простить ее поступок. Вот отрывок из ее письма: «Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа. Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю».
Жизнь семьи Волконских в ссылке складывалась непросто. Здесь рождались и вскоре умирали от суровых природных условий и болезней дети. Выжили только Миша и Нелли, которые воспитывались под пристальным оком родителей. Даже когда в 1846 году Николай I издал указ о том, что дети декабристов могут учиться в высших учебных заведениях России, но под чужими фамилиями, Мария Николаевна с гордостью отказалась, сказав, что дети должны носить только фамилию родителей.
Михаил Лунин принимал живое участие в воспитании Миши и Нелли. Довольно хорошо сохранилась переписка на итальянском, английском, французском языках, латыни. Лунин составлял подробные планы занятий и списки книг, которые должен был прочитать его тезка в Сибири. А Мария Николаевна с грустью перечитывала обрывки старых писем, испещренных нотными знаками и математическими формулами, и при первой возможности старалась отправить в Акатуйский каземат очередную посылку с чернилами и одеялами.
Мария Николаевна становилась объектом поклонения многих, но они не смели нарушить покой ее сердца. Душой и телом она была связана навечно только с одним человеком, которому и посвящены следующие строки: «Не могу тебе передать, как мысль о том, что тебя нет здесь со мной, делает меня печальной и несчастной, ибо хоть ты и вселил в меня надежду обещанием вернуться к 11-му, я отлично понимаю, что это было сказано тобой лишь для того, чтобы немного успокоить меня, тебе не разрешат отлучиться. Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж! Заклинаю тебя всем, что у тебя есть самого дорогого, сделать все, чтобы я могла приехать к тебе, если решено, что ты должен оставаться на своем посту».
Судьба распорядилась так, что Волконские отбывали ссылку вместе 30 лет. И хотя некоторые современники сплетничали по поводу ссор и споров, которые якобы возникали в доме Волконских, можно с уверенностью сказать, что эта пара явила собой настоящее олицетворение любви, пламенной, способной растопить даже холодные снега Сибири.
Полина Гебль. «Соединиться или умереть»
Полина Гебль была женой декабриста. Она одна из многих женщин, которые отправились за своими мужьями в Сибирь, преодолевая все трудности и добиваясь встречи с любимыми. Но историю Полины Гебль и ее мужа, декабриста Анненкова, можно назвать самой поэтичной. Эта сказочная, все превозмогающая любовь стала не только темой разговоров в великосветских салонах того времени, но и сюжетом для романа Александра Дюма «Учитель фехтования» и оперы А. Д. Шапорина «Декабристы» (ее первая редакция называлась «Полина Гебль»).