Овалов Лев. Букет алых роз

   То, что он не имел никакого отношения к морскому флоту, не вызывало сомнений. Но не имел он отношения и к кавалерии, и к артиллерии, и к пехоте. Не имел ничего общего и с авиацией. Не был ни танкистом, ни связистом, ни сапером. Капитан-то он был капитан, но род войск, к которому принадлежал этот капитан, был весьма и весьма неясен. Во всяком случае, в Москве он обнаружил свои способности только в области фотографии.
   Из-за этой склонности он уже имел неприятности…
   Роберт Д.Эджвуд охотно заводил знакомства с советскими людьми вообще и с молодыми девушками в частности. Но из всех девушек особую склонность он питал к Галине Вороненко. По этой причине и познакомился с ней Евдокимов, хотя, по мнению Евдокимова, второй такой дуры найти в Москве было нельзя.
   Отец Галины, крупный инженер и коммунист, был членом коллегии одного из промышленных министерств, мать работала врачом и даже имела звание кандидата наук. Галина была их единственной дочерью, от нее ничего не требовали и все ей позволяли. Поэтому Галина не обременяла себя изучением наук, но зато первой изучала все новые танцы, первой начинала носить модную прическу и первой напялила на себя дурацкие узкие штаны дудочкой. Короче говоря, это была типичная девушка-стиляга, некая разновидность Эллочки-Людоедки из знаменитого романа Ильфа и Петрова.
   Года три Галина училась в Институте иностранных языков, училась кое-как, но благодаря отцовским связям ей удалось устроиться в Интурист переводчицей. Работа вскоре ей надоела, но за время работы она сумела завести себе определенный круг знакомых, и ее даже приглашали иногда на официальные приемы, устраиваемые время от времени для иностранцев.
   Там-то она и встретилась с мистером Эджвудом, знакомство с которым перешло в нежную дружбу.
   Мистер Эджвуд еще до встречи с Галиной очень увлекался фотографией. Из-за этих фотографий и возникли у него неприятности. То он снимал какой-нибудь завод, то аэродром, то мост. Дотошные милиционеры не один раз принуждали незнакомого иностранца засвечивать свою пленку. Будь этот фотограф обычным иностранцем, его уже давно попросили бы покинуть пределы Советской страны, но, на свое счастье, он обладал дипломатическим иммунитетом. Дело кончилось тем, что официальные советские лица вынуждены были обратиться к непосредственному начальнику господина Эджвуда с просьбой остудить пыл неугомонного фотографа, после чего он несколько притих и стушевался.
   Теперь мистер Эджвуд катал Галину на своей машине по Москве, и они вместе объездили все окрестности столицы.
   Должно быть, Галина нравилась мистеру Эджвуду не на шутку, и он изредка фотографировал свою русскую подружку.
   Но внимание Евдокимова Эджвуд привлек отнюдь не своей страстью к фотографированию: кроме фотографии, господин Эджвуд еще очень любил цветы и из всех цветов отдавал предпочтение красным розам.
   В этой любви к цветам тоже не было бы ничего предосудительного, если бы не одно странное обстоятельство, отмеченное милиционерами, дежурившими у квартиры любознательного иностранца.
   Время от времени за одним из окон квартиры Эджвуда появлялся букет алых роз, и в тот день господин Эджвуд обязательно посещал кафе на улице Горького.
   Евдокимов знал твердо: появился букет — вечером Эджвуд будет в кафе.
   Такое совпадение заинтересовало Евдокимова, и он решил лично познакомиться с этим любителем цветов.
   Проще всего было познакомиться с ним при помощи Галины, а познакомиться с самой Галиной было легче легкого.
   Одна из подруг Галины представила ей Евдокимова.
   Одет он был по самой последней моде, умел танцевать все новейшие танцы, денег имел сколько угодно — с такими качествами он не мог не понравиться Галине.
   В кафе Галина познакомила Евдокимова и с мистером Эджвудом, а когда тот узнал, что Евдокимов — молодой ученый, работающий в одном из учреждений, где производятся исследования в области ядерной физики, Эджвуд стал проявлять к нему самое усиленное внимание.
   Однако Евдокимов знал меру всему и не переигрывал, и об учреждении, в котором он якобы работал, не рассказывал ничего. На все расспросы Эджвуда он лаконично отвечал, что говорить о своей работе не имеет права. Он даже напускал на себя испуганный вид и давал понять, что побаивается органов государственной безопасности. Это соответствовало представлениям Эджвуда о советских людях. Но раза два или три Евдокимов все ж таки кинул капитану Эджвуду приманку. Он как бы ненароком обмолвился о том, что он сторонник чистой науки и тяготится зависимостью науки от политики.
   — Хорошо ученым в Америке, — сказал Евдокимов, — там их деятельность не координируется государственными планами…
   По-видимому, мистер Эджвуд немедленно намотал эти слова себе на ус и стал уделять своему новому знакомому еще больше внимания.
   Вот с этого-то господина Эджвуда Евдокимов и решил начать поиски исчезнувшего две недели назад из Бад-Висзее Жадова, тем более что в окне квартиры Эджвуда вот уже два дня красовался букет алых роз.

6. Учительница танцев

   Евдокимов с трудом уговорил Марину Васильевну Петрову уделить ему часа полтора своего времени.
   Петрова была молодая, но уже известная балерина, комсомолка, активная общественница и вообще очень хороший советский человек. С Евдокимовым у нее были приятельские отношения. Но она готовилась выступить в очень ответственной роли и не хотела отвлекаться от работы ни для кого и ни для чего.
   — Дмитрий Степанович, голубчик, — молила она его по телефону, — я всегда вам рада, но только не теперь.
   — Именно теперь, — настаивал он, в свою очередь. — Не могу обойтись без вашей помощи.
   В свое время Марину Васильевну специально познакомили с Евдокимовым, для того чтобы она научила его танцевать.
   Он не был любителем танцев и считал, что жить можно и без них, но случилось так, что он не смог бы расследовать одно дело, если бы не умел танцевать… И в соответствии с разыгрываемой ролью он должен был танцевать безукоризненно. Тогда его и познакомили с Петровой.
   Ей откровенно объяснили, что одного работника органов государственной безопасности необходимо обучить танцам.
   В начале занятий Евдокимов смущался, но Петрова была столь проста, держалась так по-товарищески, что вскоре дело у них пошло на лад, и после нескольких уроков Марина Васильевна сказала, что взяла бы Евдокимова себе в кавалеры на любом публичном балу.
   К ней-то Евдокимов и явился.
   Раньше, до знакомства с Петровой, он не представлял себе, как изнурителен труд балерины. Того не ешь, другого не пей, гимнастика утром, гимнастика вечером, весь день строго регламентирован, и, наконец, эти монотонные и утомительные упражнения: “И раз-два-три… И раз-два-три…” Нет, не хотел бы он быть балериной!
   Деловой вид Марины Васильевны лучше всего свидетельствовал о том, как она занята.
   Со сцены она казалась удивительно красивой, а на самом деле у нее были заурядное бледное личико и хрупкая фигурка, только мускулы на ногах были развиты совершенно непропорционально; на ней были белая майка, короткая черная юбочка и тапочки — сразу видно, что Евдокимов оторвал ее от занятий.
   — Ну, пойдемте, — сказала Марина Васильевна и повела его в рабочую комнату.
   За пианино сидела Рахиль Осиповна Голант — низенькая рыжеволосая женщина с лорнетом в черепаховой оправе, висевшим у нее на шее на черной шелковой тесьме, которым она, во всяком случае на глазах у Евдокимова, никогда не пользовалась.
   Она была в своем роде уникум. Когда обижали лично ее, она сразу терялась и всегда готова была обратиться в бегство, но если неприятности грозили Марине, она превращалась в грозную медведицу.
   — Из нее вышла бы первоклассная концертантка, если бы не ее застенчивость, — уверяла Марина.
   Рахиль Осиповна была постоянной помощницей Марины в ее занятиях.
   — Ах, как вы некстати! — бесцеремонно сказала пианистка гостю. — Мариночка только начала вживаться в образ…
   — Ну ладно, ладно, — оборвала ее Марина и обратилась к Евдокимову: — Выкладывайте, что у вас. Уж не собираетесь ли вы в силу особых обстоятельств выступить на сцене?
   Евдокимов смутился. Марина Васильевна сделала ударение на словах “особые обстоятельства”, потому что во время своих занятий танцами Евдокимов никогда ни о чем ей не рассказывал, неизменно ссылаясь на “особые обстоятельства”.
   — Извините, Рахиль Осиповна, — обратился он к пианистке. — Неотложное дело… — Он умоляющими глазами посмотрел на балерину. — Научите меня, пожалуйста, танцевать рок-н-ролл…
   — Господи, да на что он вам понадобился?! — воскликнула Марина. — Недоставало только, чтобы я учила вас этому безобразию! Приличный человек не должен выделывать такие телодвижения!
   — Но вы его знаете? — спросил Евдокимов.
   — Конечно, знаю, — сказала Марина Васильевна. — Знаю и не одобряю.
   — Научите меня, — взмолился Евдокимов. — Мне это очень нужно.
   — Да зачем вам? — спросила Марина. — Над вами будут смеяться.
   — Да неужели вы думаете, что мне так уж хочется плясать этот рок? — сказал Евдокимов. — Чего не сделаешь ради дела…
   Марина Васильевна расшвыряла ворох нотных тетрадей, извлекла оттуда какие-то ноты в пестрой обложке и без лишних слов поставила их на пюпитр пианино.
   — Изобразите-ка это нам, — сказала она пианистке. — Поэнергичнее!
   — Это после Чайковского-то? — укоризненно произнесла Рахиль Осиповна и покорно ударила по клавишам.
   Звуки и вправду были какие-то дикие.
   — Да вы не смотрите, не смотрите на Рахиль Осиповну! — вскричала балерина. — Смотрите на меня!
   Она вывернула ноги коленками внутрь и принялась топать и прыгать, все эти притопывания и подпрыгивания представляли малопривлекательное зрелище.
   — Нравится? — спросила Марина, дрыгая ногами.
   — Как? Так? — спросил Евдокимов и, в свою очередь, лягнул ногой.
   Марина покатилась со смеху.
   — Ничего нет смешного, — обиделся Евдокимов. — Были бы вы на моем месте…
   — Конечно! — продолжала хохотать Марина. — От хорошей жизни так не запляшешь!
   Она схватила его за руки.
   — Пошли! — скомандовала она. — Ногу вправо, ногу влево, раз-два… Топайте, топайте! Теперь наклоняйтесь… Ко мне! От меня! Раз-два… Опять топайте!..
   — Господи! — пролепетал Евдокимов. — Какой идиот это придумал?!
   Марину Васильевну трудно было уговорить, но уж если она начинала заниматься, то умела заставить человека поработать.
   — Раз-два! — неутомимо командовала она. — Направо, налево…
   Евдокимов топал, прыгал, кланялся и про себя проклинал свою профессию.
   — Ну а теперь посмотрите на меня со стороны, — попросил он Марину Васильевну. — Получается или нет?
   Он подошел к пианистке.
   — Рахиль Осиповна, прошу!
   Она повернулась к нему как ужаленная.
   — Что-о?
   — Я хочу, чтобы Марина Васильевна посмотрела на меня со стороны, — просительно объяснил он. — Всего несколько па!
   — Нет, нет и нет, — категорически отказалась пианистка. — Это черт знает что, а не танец! Просто стыдно вытворять такие вещи…
   Она обиженно отвернулась от Евдокимова.
   — Ничего! — крикнула Марина Васильевна. — Вы только играйте! Дмитрий Степанович может один…
   Евдокимову пришлось соло исполнить рок-н-ролл перед Петровой.
   — Ну как? — спросил он, останавливаясь перед учительницей.
   — Три, — сказала она. — Даже с плюсом, принимая во внимание, что это в первый раз.
   — Значит, я могу танцевать в кафе? — спросил Евдокимов.
   — Можете, — разрешила Марина Васильевна. — Многие танцуют еще хуже.
   Евдокимов пожал ей руку.
   — А теперь идите, — сказала Петрова. — Мне и так достанется от Рахили Осиповны за эти танцы…
   Евдокимов поспешил к себе в учреждение. Из своего кабинета он позвонил по телефону Галине Вороненко.
   — Галиночка? — сказал он. — Здравствуйте. Это Дмитрий Степанович. Откуда? Конечно, из института. Ну, у нас одну работу можно делать десять лет, никто и не спросит. Что вы сегодня делаете вечером? Ах заняты? С Эджвудом? Жаль. Почему жаль? Потому, что я научился танцевать рок-н-ролл. Очень интересно… Ах вы тоже хотите? А как же Эджвуд? Ну хорошо. Куда? В кафе на улицу Горького? Хорошо. Буду. Нет, обязательно буду. Целую. Не модно? Что не модно? Ах целоваться не модно? Ну, тогда… — он плоско сострил, Галина засмеялась. Плоские остроты, очевидно, были в моде.

7. Дядя Витя заболел

   Перед тем как отправиться в кафе, Евдокимов заехал за Анохиным.
   Дверь открыла Шура.
   — Проходите, пожалуйста. Он вошел в комнату.
   Все там выглядело очень идиллично, только окно было наглухо занавешено черной шалью, так, как это делали во время войны, соблюдая правила затемнения.
   Шура перехватила взгляд Евдокимова.
   — Чудит мой, — объяснила она. — Говорит, окно будет освещено, хулиганы могут запустить камнем.
   — А я за вами, — сказал Евдокимов Анохину. — Вы мне нужны.
   — Надолго? — спросила Шура.
   — На весь вечер, — сказал Евдокимов. — Хочу провести с ним вечер в кафе.
   — Я могу обидеться, — сказала Шура. — Я ревнивая.
   — Со мной можно отпустить, — сказал Евдокимов. — Вас я не приглашаю: нельзя же оставить дочку…
   — Я пошутила, — сказала Шура. — Поезжайте, пожалуйста.
   Он попросил Анохина одеться понаряднее. В кафе публика бывала хорошо одетая, и Анохин не должен был чем-нибудь от нее отличаться.
   Анохин принарядился и стал выглядеть женихом.
   — Вот и отлично, — одобрил Евдокимов и еще раз извинился перед Шурой. — Не сердитесь, это для его же пользы.
   В машине он объяснил Анохину, что от него требуется.
   Анохин должен был сесть в самом дальнем углу кафе, не привлекая к себе ничьего внимания, требовалось одно: посмотреть на человека, с которым Евдокимов будет сидеть за одним столиком; Евдокимова интересовало, не встречался ли Анохин с этим человеком в разведывательной школе.
   — Вполне возможно, что он окажется вашим знакомым, — сказал Евдокимов. — Сохраняйте полное спокойствие и не вздумайте себя обнаружить.
   Они вылезли из машины неподалеку от кафе и вошли порознь.
   Евдокимов с рассеянным видом поплыл между столиками.
   Сновали официантки в кружевных наколках и батистовых передниках, больше похожие на актрис, чем на официанток. Под оранжевыми абажурами мягко теплились настольные лампы. За столиками сидели посетители, воображавшие, что они ведут светский образ жизни: публика ходила в это дорогое кафе не столько для того, чтобы поесть, сколько для того, чтобы провести время.
   Евдокимов шел и нарочно не смотрел в сторону тех, с кем ему надо было встретиться.
   Они сами увидели его.
   На нем был фисташковый пиджак с розовыми крапинками, узкие лиловые брюки и серая рубашка с галстуком вишневого цвета.
   — Дмитрий Степанович? — окликнула его Галина.
   Евдокимов оглянулся в ее сторону.
   — Ах это вы? — небрежно-удивленным тоном спросил он, точно они не уславливались встретиться сегодня в кафе.
   Галина и Эджвуд сидели посреди зала, на виду у всех.
   Евдокимов подошел к ним.
   — Здравствуйте, — сказал он с таким видом, точно у него болел живот.
   — Здравствуйте, Деметрей, — сказал Эджвуд и подтолкнул в его сторону стул. — Присаживайтесь.
   В общем, по-русски он говорил неплохо, только ударения ставил неправильно.
   Евдокимов сел с таким видом, точно пристраивался на раскаленную сковороду.
   — Что с вами? — спросил Эджвуд.
   — Переутомление, — томно произнес Евдокимов: он не мог отказать себе в удовольствии подразнить Эджвуда. — Наши исследования вступили в решающую фазу.
   У Эджвуда загорелись глаза.
   — Какие исследования? — спросил он. — Если это, конечно, не секрет.
   — К сожалению, секрет, — меланхолично заявил Евдокимов. — Мы все дали подписку о том, что тайны нашего института умрут вместе с нами.
   К столику подошла официантка. Евдокимов уныло поглядел на столик. Галина ела пломбир, запивая мускатом. Перец Эджвудом стояли графинчик с водкой и лососина с лимоном.
   — Коньяк, — тоскливо сказал Евдокимов. — Коньяк и лимон.
   — Сколько? — спросила официантка.
   Евдокимов поднял веером два пальца.
   — Две рюмки? — спросила официантка.
   — Двести грамм, — сказал Евдокимов. — И, пожалуйста, бутылку фруктовой воды.
   — Вы не любите Россию, но пьете по-русски, — заметил Эджвуд.
   — Нет, почему не люблю? — устало протянул Евдокимов. — Мне только не хватает здесь кислорода.
   Эджвуд засмеялся. Он знал, чем это кончится. Евдокимов налижется коньяку и потом не отвяжется от него до самого дома. Будет уверять, что не может оставить его одного среди пьяных русских.
   Евдокимов смотрел на Галину и думал: как можно так себя обезобразить, куда смотрят ее отец и мать?
   Лицо у нее самое простое, круглое, белесоватое, но что она из него сделала! Брови выщипаны, и ведь ей, должно быть, было больно, когда их выщипывали. Новые брови нарисованы много выше настоящих. От этого лоб кажется совсем маленьким, хотя он у нее обычный, нормальный. Губы похожи на сургучную печать. Во рту поблескивают золотые коронки. Над головой торчит копна взлохмаченных волос. Эта прическа называется “мальчик без мамы”. В одном ухе серьга. Подчеркнутая асимметрия. Среди московских модниц прошел слух, что одну серьгу носит знаменитая кинозвезда Бетт Муррей…
   Официантка поставила перед Евдокимовым графинчик с янтарным коньяком и бутылку не менее янтарного мандаринового напитка.
   — Соломинку, — сказал он.
   Официантка принесла соломинку. Евдокимов опустил соломинку в янтарную жидкость и принялся сосать. Он втянул в себя коньяк, точно фокусник.
   Эджвуд почтительно смотрел на Евдокимова: американцы здоровы пить, но за русскими им не угнаться!
   Конечно, он налижется и прилипнет к Эджвуду как банный лист.
   — Еще коньяк, — сказал Евдокимов официантке.
   — Вы мне покажете рок-н-ролл? — спросила Галина.
   — Конечно, — сказал Евдокимов бодрым тоном. — С пррревеликим удовольствием.
   Оркестр заиграл знакомую какофонию. Евдокимов взял Галину за руки, и они затопали между столиками. Со стороны это было диковатое зрелище.
   Евдокимову не хотелось танцевать. Делая беззаботный вид, он не спускал глаз с Эджвуда. В конце танца он нечаянно наступил Галине на ногу — Галина смолчала, но это даже доставило ему удовольствие.
   Официантка снова принесла коньяк. Он опять выпил.
   Эджвуд смотрел на него с восхищением.
   Евдокимов не собирался объяснять Эджвуду, что, обладая незаурядной ловкостью рук, он со щегольством настоящего иллюзиониста менял коньяк на мандариновый напиток.
   Эджвуд выглядел добродушным мордастым розовощеким парнем, но у него были маленькие злые свинячьи глазки, которыми он насквозь просверливал своих собеседников.
   — Вы герой, — сказал он Евдокимову. — Вы настоящий русский герой!
   — Коньяк! — заорал Евдокимов. — Двести грамм!
   — Вы меня извините, — сказал Эджвуд. — Мне надо выйти, я отлучусь всего на две минуты.
   — И я! — пьяным голосом закричал Евдокимов.
   — Вы лучше посидите, — сказал Эджвуд. — Я сейчас вернусь.
   — И я! — закричал Евдокимов.
   Он делал какие-то странные движения подбородком, точно к его горлу подкатывала икота.
   Эджвуд встал, Евдокимов уцепился за нега, они вместе пересекли зал. Евдокимов держался за рукав Эджвуда.
   Они вошли в туалетную. Евдокимов судорожно икнул и ринулся в кабинку.
   Было тихо, лишь слегка журчала вода да кто-то из мужчин звучно сморкался в носовой платок.
   И вдруг кто-то явственно произнес:
   — Дядя Витя заболел.
   Евдокимов не обратил бы на эти слова внимания, если бы тотчас же не последовал ответ Эджвуда:
   — Надо обратиться к доктору.
   Евдокимов с вытаращенными глазами вывалился из кабинки, можно было подумать, что его тошнило. Эджвуд дожидался Евдокимова. Кроме него, в уборной не было никого.
   — Вам лучше? — участливо спросил Эджвуд.
   Евдокимов утвердительно кивнул. Они пошли обратно в зал. В зале танцевали. Галина кружилась с каким-то незнакомым юношей в голубом костюме.
   — Вам не надо больше пить, — участливо сказал Эджвуд. — Вы не доберетесь домой.
   — Пррравильно, — подтвердил Евдокимов и допил свой коньяк.
   — Вы не сможете пойти завтра на работу, — сказал Эджвуд. — А ведь ваши исследования вступили в решающую фазу.
   — Пррравильно, — согласился Евдокимов. — Отставим коньяк и перейдем на водку.
   — А что это за исследования? — спросил Эджвуд. — Если это, конечно, не секрет?
   — Атомная энерррргия, — пьяным голосом сказал Евдокимов. — Государственная тайна!
   И вдруг он увидел, что через зал пробирается Анохин.
   Анохину было велено переждать, пока Евдокимов и Эджвуд не покинут кафе, а он вопреки указанию пробирался через зал, не обращая ни на кого внимания.
   Он торопился. У него был явно встревоженный вид Точно он чего-то испугался. Втянув голову в плечи, он быстро пробирался между столиками, не обращая внимания на официантку, шедшую ему навстречу с полным подносом.
   — Атомная энергия, рок-н-ролл, переходим на водку… — механически бормотал Евдокимов, раздумывая, почему Анохин нарушил его указание.
   — Это ослепительно, — сказала Галина, возвратясь к столику. — Закажите мне кофе-гляссе.
   Евдокимов смотрел на нее непонимающим взглядом. Эджвуд думал о том, что ему не удастся избавиться от пьяного Евдокимова. Галина не думала ни о чем.
   — Ах, мальчики, — сказала она, — я давно уже не проводила время так хорошо!

8. Визит старого друга

   “Дядя Витя заболел”. Пароль. “Надо обратиться к доктору”. Отзыв. Это понятно. Пароль и отзыв. И это, конечно, много, но это и мало. Пароль и отзыв известны, но еще неизвестно, постоянные ли это пароль и отзыв.
   С кем разговаривал Эджвуд? Для кого были выставлены на окне розы? Что это за дядя Витя, и существует ли он вообще? Почему Анохин убежал из кафе?
   Все эти и подобные им вопросы Евдокимов задавал себе в течение всей ночи.
   Поэтому, придя на работу, он немедленно заказал Анохину пропуск и с нетерпением стал ждать его прихода.
   Анохин запаздывал. Наступило десять часов, одиннадцать… Он появился только в двенадцатом часу. Он без стука вошел в кабинет и, не здороваясь, опустился на стул возле двери.
   — Что с вами? — спросил его Евдокимов. — На вас лица нет.
   Анохин побледнел, осунулся, одни глаза горели лихорадочным блеском.
   — Вы что, больны?! — спросил Евдокимов. — Надеюсь, в вас больше не стреляли?
   — Нет, — сказал Анохин.
   — Ну как, узнали вы этого господина, который сидел со мной за столиком? — спросил Евдокимов. — Он не из числа ваших учителей?
   — Нет, — сказал Анохин.
   — Вы в этом убеждены? — спросил Евдокимов.
   — Да, — сказал Анохин. — Этого человека я видел первый раз в жизни.
   — А почему же вы ушли из кафе? — спросил Евдокимов с упреком. — Я просил вас не торопиться.
   Анохин только отрицательно покачал головой.
   — Я не понимаю вас, — сказал Евдокимов. — Может быть, вы выпили и вам стало нехорошо?
   — Нет, — оказал Анохин. — Я не пил, но мне и вправду нехорошо.
   Он полез в карман и достал оттуда обычный почтовый конверт.
   — Все равно мне не жить, — сказал он невесело. — Не уйти, не скрыться.
   — Откуда эта меланхолия? — бодро возразил Евдокимов. — Я обещал вам, что все будет в порядке.
   Анохин опять покачал головой.
   — Нет, вы их не знаете…
   Он поднялся и положил перед Евдокимовым конверт.
   — Что это? — спросил тот.
   — Читайте, — сказал Анохин. — Я это получил сегодня.
   Евдокимов извлек из конверта клочок бумаги. Это было короткое письмо, написанное простым карандашом кривыми буквами и явно измененным почерком: “Что бы ты ни предпринял, все равно ты от нас не уйдешь. Твой старый друг”.
   — Вот, — сказал Анохин.
   — Что “вот”? — спросил Евдокимов.
   — Мне от них не уйти, — сказал Анохин.
   — Не будьте ребенком, — сказал Евдокимов. — Нельзя так распускаться.
   — Вы их не знаете, — упрямо повторил Анохин.
   — Вы когда это получили? — спросил Евдокимов.
   — Сегодня утром, — сказал Анохин.
   — А почему вы вчера убежали из кафе? — спросил Евдокимов.
   — Потому что в кафе я увидел… — У Анохина от волнения перехватило дыхание. — Жадова! — сказал он и посмотрел на Евдокимова остекленевшими глазами.
   — Какого Жадова? — спросил Евдокимов. — Инструктора из разведывательной школы в Бад-Висзее?
   — Да, — сказал Анохин. — Он уничтожал у нас всех тех, кого подозревали в симпатиях к Советскому Союзу.
   — И этого Жадова вы видели вчера в кафе на улице Горького? — спросил Евдокимов.
   — Да, — сказал Анохин.
   — А вы не ошиблись? — спросил Евдокимов.
   — Нет, — сказал Анохин. — Я не мог ошибиться.
   — Каков он собой? — спросил Евдокимов. — Опишите его.
   — Высокий, брюнет, с небольшой проседью, смуглый, — сказал Анохин. — Он в тридцати шагах пробивает брошенную в воздух карту.
   Евдокимов вспомнил свою беседу с генералом.
   — Его прозвище — Виктор? — спросил он.
   — Да, в школе его звали Виктором, — подтвердил Анохин.
   — И теперь он в Москве… — задумчиво произнес Евдокимов.
   — Он приехал за мной, — сказал Анохин. — Мне от него не уйти.
   — Ерунда! — резко оборвал его Евдокимов. — Не распускайте себя, вы не в Западной Германии, вас окружают тысячи друзей.