Какая-то тетка сказала, что монашенок трое, пошли садиться в поезд…
   Юра вспомнил, что видел Таню в обществе какой-то девицы. Должно быть, действительно трое.
   Побежал на перрон. Вот-вот должен отойти поезд Москва — Хабаровск. Юра побежал вдоль вагонов, вглядываясь в освещенные окна. В вагонах шла обычная дорожная жизнь. Кто-то стоял у окна, кто-то укладывался спать.
   Поезд тронулся. Юра приближался к концу поезда. И вдруг ему показалось, что мимо проплыло лицо Тани. Она прижалась к стеклу и смотрела на него испуганными глазами.
   Таня или не Таня? Он повернулся. Она совсем приникла к стеклу, подняла руку и вдруг отшатнулась. Точно кто-то оттянул ее от окна. Юра побежал, но поезд уже набирал скорость. Таня или не Таня?…
   Поздно! Мелькнул последний вагон, задрожал красный огонек, уплыл в темноту, в ночь, и все заволокло туманом.


ЧТО ВЫ МНЕ ПОСОВЕТУЕТЕ?


   Мальчики задержались в Ярославле на целые сутки. Вернее, их задержали.
   С вокзала Юра поехал к театру. Петя уже был на месте.
   — Ну, что у тебя?
   — Старцы погрузились на пароход. Но больше никого.
   — Знаю.
   — Значит, нашел?
   — Как будто видел…
   Мальчики отправились в милицию. Там слегка подсмеивались над ними, но вообще-то разговаривали ласково.
   — Дайте, ребята, разобраться. А утром обязательно приходите…
   Переночевали у Зипунова. Он оказался, так сказать, очень солидарным парнем.
   Утром следователь сперва допросил Петю, а затем наступил черед Юры. Рядом со следователем сидел какой-то товарищ в штатском. То ли следователь, то ли еще кто. На этот раз следователь дотошно расспрашивал Юру и о нем самом, и о Тане, и о Раисе. Интересовался всеми подробностями.
   — А вы уверены, что видели в поезде Сухареву?
   — Мои глаза меня не обманывают!
   — Хорошо, учтем. Возвращайтесь в Москву, теперь мы возьмемся за поиски.
   — Но на что она нужна этим спекулянтам?
   — Так ведь это ж не спекулянты.
   — В Москве ясно сказали…
   — Спекуляция для маскировки или так, сбоку. Это же антисоветская организация. Тайная религиозная секта.
   — Чем же в этой секте занимаются?
   — Молятся!
   — Что же в этом антисоветского?
   — Так они и сами говорят. Но религия в конце концов часто смыкается с политикой. Почитайте-ка!
   Следователь протянул Юре листок. По-видимому, тот самый листок, который вытянул вчера из машинки. Это было что-то вроде прокламации. О том, что всем истинно верующим надо готовиться к решающему дню, когда слуги божьи пойдут войной на безбожников.
   — Какое же отношение может иметь к этому Таня? Я чем угодно поручусь, что она с чистым сердцем шла в комсомол…
   — Разберемся во всем. А вы пока что езжайте домой. Учитесь, работайте. Придет время — увидите свою Таню.
   — Значит, вы будете искать, а я сидеть сложа руки?
   — А что вы-то можете сделать?
   — Человек многое может! — с вызовом возразил юноша.
   — Конечно, мы не можем вам запретить, но… не советуем.
   Короче, Юру убеждали вернуться к обычным занятиям, и Юре нечего было возразить, хотя в душе он и не мог, и не хотел согласиться со всеми этими разумными доводами. Однако в данный момент ему действительно ничего не оставалось, как вернуться домой.
   Юра заявился ко мне сразу по возвращении из Ярославля.
   — Как успехи?
   — Не спрашивайте!
   Он поведал мне о своих поисках. Очень уж ему, должно быть, нужно было и высказаться, и посоветоваться, а открыться перед родителями он не решался.
   — Совсем запутался. Дважды настигал, и оба раза ее увели. То шайка спекулянтов, то какая-то тайная секта. Какая-то непонятная деятельность. Одного только не возьму в толк: как могла туда попасть Таня? Я обязан ее найти!
   — Но ведь ее ищут?
   — А я буду в стороне?… Нет!
   Он пришел за советом, и мне следовало дать ему благоразумный совет.
   — Вряд ли вам самому под силу ее найти, не так все это просто. И может быть, сама Таня не хочет, чтобы ее искали?
   — Тем более! Не всякий самоубийца хочет, чтобы его спасли, но это не значит, что его следует оставить без помощи.
   — Гипербола!
   — А вы что мне посоветуете?
   Юра ждал, и я не мог, не имел права ограничиться какой-нибудь назидательной сентенцией.
   — Дайте время подумать. Я бы тоже хотел посоветоваться…
   — С кем?
   — С одним своим другом.
   Юра испытующе посмотрел мне в глаза.
   — Хорошо, я зайду еще к вам… — Остановился на минуту. — И еще. Если вас вздумают призвать на наш семейный совет, не выдавайте меня…
   И я не мог не обещать ему сохранить тайну нашего разговора.
   Конечно, в разговоре с Юрой можно было ограничиться каким-нибудь умозрительным советом, но вряд ли такой совет способен был принести пользу, Юру следовало направить по такому пути, на котором он мог бы достигнуть цели.
   Поэтому я, в свою очередь, направился к одному своему другу, крупному криминалисту, много лучше меня сведущему в том, что называется поисками иглы в стоге сена.
   В общепринятом понимании этого слова крупный криминалист — это человек, в совершенстве постигший методику, тактику и технику раскрытия преступлений. Но от себя добавлю, что этого недостаточно для того, чтобы стать крупным криминалистом. В равной мере он должен быть еще психологом, тонким наблюдателем душевных переживаний и знатоком воздействия внешних обстоятельств на формирование человеческой личности. Потому что без широкого идейного кругозора криминалист подобен сыскной собаке.
   Вот к такому человеку доброго ума я и обратился по поводу исчезновения Тани.
   Он подверг меня обстоятельному допросу. Что за девочка и что за мальчик. Чем они дышали и как жили. С кем встречались и к чему стремились.
   И в конце концов мой друг дал мне совсем не тот совет, какой я рассчитывал от него получить.
   — Да предоставьте вы этого Юру самому себе! Девушку, разумеется, рано или поздно отыщут, поисками заняты теперь достаточно опытные люди, но лично я не стал бы расхолаживать парня. Ведь именно сейчас происходит становление его характера. Пусть ищет! Удачны будут поиски или неудачны — зависит от его ума, настойчивости, сообразительности и еще множества случайностей, но пользу ему они принесут. Слишком уж привыкли мы опекать молодежь. Родители, школа, комсомол… Танцуй от печки и потеплее закутывайся на улице… Поэтому и растут наши мальчики и девочки одуванчиками. Чуть ветер… Кто опекал первых комсомольцев, когда они становились людьми? Убежденность в своей правоте! Идеи! У парня благородные стремления, и, если он не балаболка, пусть столкнется с жизнью нос к носу.


СЕМЕЙНЫЙ РАЗГОВОР


   Действительно, не прошло после посещения Юры и нескольких дней, как меня пригласили к Зарубиным.
   — Юра решил нас убить, — с места в карьер начала Анна Григорьевна. — Воспитывали восемнадцать лет, а теперь все летит насмарку.
   — Псу под хвост, — более образно уточнил Сергей Петрович.
   «Убийца» сидел за обеденным столом и хладнокровно поглядывал на родителей.
   — Юра решил растоптать свое будущее, — продолжала Анна Григорьевна. — Он не хочет поступать в университет!
   — Ничего не случится, если поступлю годом позже, — с полным спокойствием отпарировал Юра.
   — Ты дурак. Благоприятные обстоятельства не повторяются.
   — А я не ищу их!
   — Что же ты собираешься делать?
   — Работать.
   — Тебе нечего есть?
   — Мне нужны деньги.
   — Тебе не хватает карманных денег?
   — Мне нужна крупная сумма.
   — Непонятно.
   — Представь себе, я хочу одолжить деньги товарищу. Не могу я делать добро за чужой счет, тем более что многое мы понимаем по-разному.
   — Что же ты собираешься делать?
   — Я уже сказал — работать.
   — Где?
   — В СМУ. На строительстве.
   — Кем?
   — По твоей специальности.
   Юра весело посмотрел на мать и поводил рукой, как бы рисуя что-то в воздухе.
   — Художником?
   — Нет.
   — Чертежником?
   — Нет.
   — Кем же?
   — Маляром.
   — Кем?! — Надо было видеть Анну Григорьевну. Лицо ее пошло пятнами. На секунду она лишилась дара речи. — По-твоему, я — маляр?…
   — Если уж тебе так хочется работать, иди ко мне на завод, — предложил Сергей Петрович. — У нас есть чему поучиться и будет кому тебе помочь.
   Опершись кончиками пальцев о краешек стола, Юра стоял в позе прокурора.
   — Дорогие предки! Я вас очень люблю и уважаю. Но по некоторым вопросам у нас диаметрально противоположные понятия. Поэтому договоримся…
   Сергей Петрович прищурился.
   — Что это за тон?
   Но Юру не смутил окрик отца.
   — Давай, папа, не придираться. Суть в том, что вы с мамой — люди компромисса, а я, извини, воспитан на более высоких образцах.
   — Кто же это тебя воспитал?
   — Ты и мама. Сеяли разумное, доброе, вечное, и, представьте, посеяли, хотя сами иногда изменяли тому, что проповедовали.
   — Объяснись.
   — Я это и делаю. Вы росли и формировались в годы, когда слова часто расходились с делами…
   Анна Григорьевна обиделась за мужа.
   — А ты знаешь, что в те годы твой отец еле уцелел?
   — Однако уцелел? И если не пострадал, так не из-за того, что был несозвучен эпохе, а скорей из-за того, что все-таки был созвучен…
   — Ты обвиняешь отца?
   — И не думаю. Просто он продукт своего времени.
   — Как ты сказал?
   — А я продукт своего.
   — И, конечно, ты более совершенный продукт?
   — Как это для вас ни прискорбно.
   — Знаешь, твое самодовольство…
   — Не самодовольство, а историческая закономерность. Разве мы живем не в лучшие времена?
   — Но ты-то чем лучше папы?
   — Верностью принципам.
   — Что же это за принципы?
   — Коммунистические!
   — Мы уклонились от непосредственной темы разговора, — вернул я своих собеседников к конкретному предмету спора. — Мне тоже думается, что Юре не стоит так легко отмахиваться от университета.
   Юра одарил меня убийственным взглядом.
   — Закончим, — сказал он, оставляя за собой последнее слово. — Меня вы не переубедите, а если не перестанете, я попытаюсь получить койку в общежитии.
   Разговор не слишком приятный! Резкости говорили обе стороны, но особенно резок был Юра…
   Филистер посчитал бы спор сына с родителями явлением негативным: отцы и дети! Столкновение поколений!
   А я так не считаю, это был полезный разговор, в нем содержалось положительное начало, такой разговор закономерен, он должен, должен был возникнуть по тому или иному поводу.
   Мало сказать, что я знаком с Зарубиными, я знаю Сергея Петровича и Анну Григорьевну, они превосходные люди, умные, честные, отзывчивые, иначе они не смогли бы воспитать Юру таким, какой он есть.
   Прямолинейность Юры может производить неприятное впечатление, а кое-кто, возможно, назовет ее невоспитанностью. Но воспитанность — понятие условное. Когда-то воспитанностью называлось умение скрывать свои мысли и делать вид, что уважаешь людей, которых заведомо не уважаешь. Что поделать, если старшие Зарубины выросли в обществе, несвободном от ложных понятий. А Юре это не нужно. Ему не нужно притворяться, он хочет не уживаться, а жить с людьми, это разные вещи.
   Слишком много хорошего вложено в Юру его же родителями, школой, комсомолом, всем нашим обществом, чтобы требовать от него каких-то компромиссов. Для Юры благополучие душевное важнее благополучия материального, для него важнее слышать голос своей совести, чем внимать сентенциям о вреде табака, от кого бы они ни исходили.
   Будь самим собой!
   Только это я и могу пожелать Юре, и его счастье, что он живет в обществе, которое может позволить людям быть самими собой.
   А то, что он повздорил с родителями? Что ж, не всегда можно обойтись без этого, индивидуальности не только притираются друг к другу, но и сталкиваются.
   Зарубины — хорошие люди, и я не сомневался, что старые и молодые Зарубины в конце концов обретут взаимопонимание.
   Вскоре после разговора с родителями Юра вновь появился у меня.
   Он точно повзрослел, даже шаг его стал размашистее и тверже.
   — Советовались?
   — Советовался.
   — Можно? — Он придвинул стул и сел против меня с таким видом, точно пришел на урок. — Слушаю.
   Но я не торопился.
   — А как дома?
   — Смирились. Как и следовало ожидать. Пригрозил, что уйду в общежитие. Мама даже пришла ко мне ночью. Плакала. Жаловалась на сердце. Она на самом деле страдает стенокардией. Твердила о призвании ученого. «Когда-нибудь ты поймешь, пожалеешь». Но я не мог. Вы понимаете, я не мог сдаться…
   Я понимал. Впервые в жизни Юра вступил в борьбу за то, что называется идеалами. Мать твердила о призвании ученого, а сын, сам того отчетливо не сознавая, ощущал призвание быть человеком.
   — Где-то я промазал в своих поисках…
   Мне припомнилась ироническая улыбка в глазах моего друга.
   — Знаете, я посоветовался с одним человеком. Если иметь в виду технику раскрытия преступлений, сказал он, для начинающего ваш Юра действовал совсем не плохо. Но… все это на уровне Шерлока Холмса. Ваш подопечный начитался приключенческой литературы.
   Тут Юра сделал движение, желая меня прервать.
   — Знаю, знаю, — продолжал я. — Вы не поклонник детективов, но я передаю то, что услышал. Чем вызвано наше неуважение к детективным произведениям, как бы ни были они хороши? Тем, что их авторы недостаточно исследуют человеческие характеры. Холмс умен, образован, квалифицирован, но… не умеет проникать в тайны человеческой психики. А когда уголовное дело исследует большой художник, он неизбежно выходит за пределы жанра и создает подлинное произведение искусства. В этом и заключается разница между Достоевским и Конан Дойлом.
   Юра попытался возразить:
   — Однако преступления все-таки чаще раскрывают Конан Дойлы, нежели Достоевские?
   — Обыденные преступления. Карманные кражи. Чтобы схватить человека за руку, не требуется знать его характер. Вы пошли по облегченному пути.
   — Я сделал все, что в моих силах…
   — Подождите. Это не мои слова. Вы хорошо действовали. Заподозрили Щеточкину, узнали адреса, обратились за помощью в милицию… Все правильно, за исключением того, что вы исходили из неправильной предпосылки. Вы сами говорили, что не встречали девушки чище Тани, и… приписали ей низменные побуждения.
   Юра возмутился:
   — Когда я так говорил?!
   — Притон. Спекулянты. Жулики. Как могла с ними связаться Таня, если она такая, какой вы ее рисуете? Вы пошли по пути тривиального мышления. Произошло нарушение каких-то общепринятых норм, и вы сразу приписываете нарушителям самые низменные мотивы.
   — Но ведь так всегда и бывает.
   — А если они руководствовались возвышенными мотивами?
   — Разве это возможно?
   — Ничто дурное не способно увлечь Джульетту. Ее могут увлечь чувства, идеи. Может быть, ошибочные, но в своем роде красивые…
   — Непонятно…
   — Никогда еще борьба идей не достигала такого накала, как в наше время. Думаете, нет честных идеалистов, честных капиталистов, даже честных королей? Мы-то знаем, что они обречены, но они ведь уверены в обратном! Выражаясь языком оперативных работников, вы правильно взяли след, но неправильно определили мотивы преступления. Вот причина вашей неудачи. Вы упустили из виду одно звено. Мой консультант сказал, что начинать надо было с того самого священника, к которому водила Таню Прасковья Семеновна.
   Юра смотрел на меня со снисходительным сожалением:
   — Неужели вы всерьез допускаете, что какой-то поп способен повлиять на современную девушку?
   — Я ничего не утверждаю, но вы исследовали все обстоятельства, за исключением одного. А методика следствия требует, чтобы исследованы были все обстоятельства без исключения. Не забывайте, что психика девушки была травмирована. То, что вы рассказывали обо всех этих женщинах, об их поведении, дает мало оснований считать их обыкновенными аферистками…
   — Но ведь шайка спекулянтов — факт? Бандит, задержавший меня, — факт? Подозрительный притон в Ярославле — факт?
   — Все эти факты могли пройти рядом и не задеть Тани…
   — Что же вы советуете?
   — Начать с того, с чего начала Таня: познакомиться с отцом Николаем.
   — Смешно!
   Юра отошел к окну.
   Он смотрит вниз, во двор шумного моего дома, и вся его поза выражает полное несогласие со мной.
   — Что же вы будете делать?
   Юра прошелся по комнате, остановился перед книжным шкафом, побарабанил по стеклу пальцами, повертел ключом в замочной скважине, повернулся.
   — Искать отца Николая. Я мало верю, что это что-то даст, но послушаюсь, исследую и это обстоятельство.


ОТЕЦ НИКОЛАЙ


   Не очень-то хотелось Юре разыскивать отца Николая. Он предубежден против всех священников на свете. Но и не идти нельзя. Может быть, именно у отца Николая он узнает подробности, которые помогут более точно определить, что произошло с Таней.
   Начинать пришлось с Прасковьи Семеновны.
   — Вы говорили, что ходили с Таней к какому-то священнику.
   — Не к какому-то, а к отцу Николаю, он духовник мой…
   — Вот и я бы хотел…
   — Ты что, парень, смеешься?
   — Вы знаете адрес?
   — Тебе церковь али квартиру?
   — Лучше квартиру…
   И вот Юра на лестничной площадке многоэтажного московского дома.
   Под кнопкой звонка табличка: «Ивановой — 1 звонок. Успенским — 2… Ципельзону — 5…» «Что это уж и за Ципельзон, — думает Юра, — который не может обойтись меньше, чем пятью звонками!…» Позвонил. Дверь открыл седенький человечек в толстовке, с чеховской бородкой и длинными пегими волосами.
   — Мне отца Николая.
   — Проходите, пожалуйста.
   Он ведет Юру в глубь квартиры.
   Старомодная столовая. Тяжелый квадратный стол, стулья с высокими спинками, буфет со стеклышками. Но за стеклышками не посуда, а книги. Много книг.
   — Садитесь, пожалуйста.
   Для верности Юра переспрашивает:
   — Отец Николай?
   В ответ вопрос:
   — Вы — верующий?
   — Честно говоря, нет.
   — Так какой же я вам отец Николай? Николай Ильич…
   Молчание. Хозяин ждет, что скажет посетитель, а Юра не знает, как начать. Потом сразу пошли навстречу друг другу, отец Николай — снисходя к молодости посетителя, а Юра — видя его простоту.
   — Я к вам по не совсем обычному делу. Я ищу одну девушку. Товарища по школе. Таню Сухареву. Говорят, она бывала у вас…
   — Русенькая? — Николай Ильич припоминает. — Тихонькая такая? Как же, как же, помню. Куда же она исчезла?
   Юра всех попов считает обманщиками. Пользуются отсталостью людей. Но человек, сидящий перед ним, не похож на обманщика. Юра уловил это сразу. Отец Николай нисколько не рисуется, и, хотя его профессия не вызывает уважения, что-то в нем располагает к себе. «С ним следует держаться поуважительнее, — думает Юра, — не я нужен ему, а он мне, иначе я ничего не добьюсь».
   — Послушайте, Николай Ильич… (Хочешь, чтоб тебя звали по имени-отчеству? Пожалуйста!) Вы хорошо помните Таню Сухареву?
   — Таню… — Николай Ильич задумывается. — Фамилию не помню… Русенькая? Была, была. Заходила. Хорошая девушка. Раза три или четыре.
   — Зачем?
   — Она вам сказала обо мне?
   — Мне сказала Прасковья Семеновна Жукова. Соседка Тани. Старушка. Санитарка. Сказала, что была с Таней у вас.
   Прасковью Семеновну отец Николай признает сразу.
   — Знаю, как же. Верующая женщина.
   Юра не в силах удержаться:
   — А вы сами… верите?
   — Верю. — Николай Ильич мягко улыбается, обманывать Юру ему нет надобности. — Без веры не живет ни один человек.
   — Я лично живу без веры.
   Николай Ильич смотрит Юре прямо в глаза.
   — Тайна вашего рождения вам известна?
   — Какая тайна?
   — Вы верите, что человек, которого вы считаете своим отцом, действительно ваш отец?
   — Я это знаю.
   — Откуда?
   — Я знаю своих родителей. Знаю отца, знаю мать, у меня нет сомнений в их порядочности.
   — Сомневаются, когда не верят. Тайна рождения известна только отцу и матери, да и то не всегда. А уж самому ребенку не известна никак. Он не знает, но верит.
   — Чего же стоит вера, которая все подвергает сомнению?
   — Наоборот, вера исключает сомнения.
   — Сомнения исключают знание.
   — Знание и вера сосуществуют, но знание ограниченно, а вера бесконечна…
   Они отвлеклись от непосредственной темы разговора.
   — Я не философ, но в школе нас знакомили с историческим материализмом. Бесконечен мир и бесконечно познание мира, а вы все то, что еще не познано, называете верой.
   Однако Николай Ильич уклоняется от спора.
   — О вере нельзя спорить. Знание рационально, а вера скорее область чувственного, вера иррациональна, она ближе к искусству. Вот вы слушаете музыку, она волнует вас, но разве вы сможете объяснить, почему она вас волнует?
   — Какая же музыка волновала Таню?
   — Она искала утешения.
   — В чем?
   — Таня мне не исповедовалась, а если бы исповедовалась, я бы не сказал. Священники дают обет не нарушать тайну исповеди.
   — И нарушают.
   — Дурные пастыри. — Он сказал это убежденно, с чувством собственного превосходства. — В человеке сильна потребность открыться… Кому? Люди легко осуждают и с трудом прощают. Один бог все поймет и простит. А священник лишь посредник между человеком и богом.
   — Так какого же утешения искала Таня?
   — Хотела утвердить свою веру в того, в ком мы находим спасение.
   — И вы утвердили?
   — По мере своих сил…
   Нет, он не притворяется… Перед Юрой, кажется, действительно верующий священник.
   Вот она — вторая тайна, на которую намекала Таня! Оказывается, она ходила в церковь, встречалась с попами. Вот на чем зиждилась ее дружба с Прасковьей Семеновной!
   Тут в комнате появилась женщина. В сереньком платье, невысокого роста, с тронутыми сединой волосами.
   Кивком головы поздоровалась с посетителем, вопросительно взглянула на Николая Ильича.
   — Ты бы, Катенька, собрала нам чайку, — попросил тот. — Молодой человек не откажется.
   Юра отказался.
   — Собери, собери…
   Она вышла.
   — Без нее я бы пропал, — доверительно признался Николай Ильич.
   — Жена? — утвердительно спросил Юра.
   — Сестра, — поправил Николай Ильич.
   Тут Катенька очень кстати принесла стаканы с чаем, а Николай Ильич вернулся к тому, что непосредственно интересовало посетителя.
   — Так что же хотите вы от меня?
   — Таня ничего не говорила вам о своих намерениях?
   — Советовалась, не уйти ли ей в монастырь.
   — Разве сейчас есть монастыри?
   — Есть. Но… Вероятно, вы учили. В старину монастыри были и политическими и экономическими организациями. А в наши дни… Как говорится, изжили себя.
   — И вы посоветовали?
   — Отговаривал.
   — Неужели Таня в монастыре?
   — Не думаю. Но постараюсь узнать. Зайдите ко мне через недельку.
   И Юра поверил, что Николай Ильич в самом деле постарается узнать.
   — Спасибо. — Он вдруг спохватился, что так и не назвал себя. — Вы так и не поинтересовались, кто я.
   — А зачем? Я не любопытен, а вы не нашли нужным представиться… — мягко ответил Николай Ильич. — Может быть, вы желаете сохранить свой визит в тайне.
   — Нет, почему же, — запальчиво возразил Юра. — У меня нет причин скрывать свой визит. Меня зовут Юрий, Юрий Зарубин, мы с Таней учились в одном классе.


ЗА ЧАШКОЙ ЧАЯ


   Юра терпеливо выждал неделю.
   Сделает что-нибудь или не сделает, раздумывал он об обещании священника. Узнает или не узнает? Священнослужители любят обещать то, что они просто не в силах дать, — такова уж их профессия. Они как страховые агенты, проценты собирают со всех, а вознаграждение получают немногие.
   Он выбрал для посещения субботу, по вечерам в субботу обычно все дома.
   Дважды нажал кнопку звонка. Никто не появился Юра позвонил еще раз. Безмолвие. Тогда Юра решил узнать, где Успенские. Позвоню-ка я Ципельзону, решил он. Раз, раз, раз… Пять звонков! Пожалуйте-ка хоть вы сюда, неизвестный гражданин Ципельзон!
   И тот пожаловал.
   — Вам кого?
   С пунцовым мясистым носом, с обвислыми синими губами, с ушами, из которых торчат пучки рыжих волос, в модном грубошерстном зеленом пиджаке… Он довольно-таки сердитый, этот Ципельзон, который любит, чтоб ему звонили пять раз!
   — Простите за беспокойство, я к Успенским. Но у них…
   Ципельзон разглядывает Юру с доброжелательным любопытством.
   — Заходите и проходите.
   — Но я не знаю…
   — Вы поняли, молодой человек? Проходите. У них не заперто.
   — А откуда вам известно, что я не вор?
   Ципельзон с состраданием посмотрел на юношу:
   — Молодой человек! Еще не народился бандит, который вздумает обокрасть святого.
   — А разве Успенский святой?
   — Высшего ранга! Ни разу еще не поспорил ни с одним из жильцов. Ни из-за газа, ни из-за электричества. Уберет за вами ванную и сделает вид, что даже туда не заходил. Вызовет врача, а потом за свой счет купит вам медикаментов. Человек будущего общества, хотя и отсталых взглядов!
   Юра добрался до знакомой двери. Действительно, не заперто. Горит лампа. Никого. Стол сервирован к чаю. Должно быть, Катенька заранее все приготовила. Кресло Николая Ильича со вмятиной на спинке от головы. Буфет с книгами. Что он читает, этот поп? Русские классики: Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов. Философы: Соловьев и Розанов, Шопенгауэр и Ницше. Гм! Ленин, Энгельс… С таким держи ухо востро!