Юра осторожно опустился в кресло хозяина. Не так чтобы очень мягко. От обивки пахнет чем-то затхлым…
Первой явилась Катенька.
— Сидите, сидите. Коленька скоро придет. Он в церкви, служит всенощную.
Непонятно это Юре. С одной стороны Толстой и Энгельс, с другой — наряжается в ризу, размахивает кадилом и уверяет, что так оно и должно быть!
Катенька то исчезает, то появляется. Насыпала в вазочку печенья. Постояла. Помолчала. Подошла к гостю.
— Сидите, сидите. Хочу с вами поговорить. Лучше, если вы поменьше будете к нам ходить.
Юра вскочил.
— Я могу хоть сейчас…
— Вы не поняли. Вы не мешаете нам. Боюсь, мы помешаем вам.
Юра гордо поднимает голову.
— Как так?
— Боюсь, вы недооцениваете моего брата… — Катенька, оказывается, не так проста, как могла показаться. — Николай Ильич болен, смертельно болен, но у него сильный характер. И, на беду тех, кто с ним общается, он безупречно честен. А ведь честность подкупает людей.
Ого, как рассуждает!
— Чем же опасен Николай Ильич?
— Верою в бога. Хотите не хотите, он и вас приблизит к богу. У вас неокрепший ум…
— Ну, знаете ли, я материалист, — уверенно возражает Юра. — Меня не так-то легко сбить…
— Но все-таки можно. А я думаю, что религия нынче молодым людям ни к чему.
— Разве вы не верите?
— Не знаю. Во всяком случае, не так, как Николай Ильич. Ему пришлось пережить побольше моего.
Вот тебе и Катенька!
— А вы не бойтесь за меня.
— Я не за вас, а за все ваше поколение. Слишком все легко вам дается. И веру, и отрицание бога надо принимать с большей серьезностью.
Грустная улыбка у Катеньки!
Юре даже стыдно за свою заносчивость.
— Не тревожьтесь за меня, — доверчиво говорит он седенькой женщине. — Я много читал. Я люблю искусство. Я атеист не потому, что кто-то сказал мне быть атеистом, а потому, что изучаю законы природы. Знание природы и религия несовместимы.
— Дай бог, дай бог, — торопливо соглашается его собеседница. — Бегу! Чайник уже кипит…
Вновь появляется она уже с Николаем Ильичом. Священник приветливо протягивает руку.
— Вот кто, оказывается, у нас в гостях…
«Какой он маленький и несчастненький, — думает Юра. — Хорохорится, а сам скоро умрет!»
— Будем чай пить, — продолжает Николай Ильич. — Пришлось служить всенощную. Все молодые священники сегодня на совещании, а у отца Вениамина билеты в Художественный театр.
«Сделал он что-нибудь или не сделал? — думает Юра. — Или опять заговорит меня…»
Но священник не хочет томить юношу.
— Я навел справки. Ни в какой монастырь ваша Таня не поступала.
— А как вы это узнали? — Юре нужно это знать наверняка. — Не сердитесь, но я хочу быть уверен…
— Знакомства, — добродушно объясняет Николай Ильич. — Не значится такой.
— Разве монахи где-нибудь значатся?
— Разумеется. Учет в церкви поставлен не хуже, чем в любом учреждении.
— Как смешно, — сказал Юра. — Отдел кадров при церкви!
— А как же иначе? В отдельном храме священнослужителей не так уж много, но вообще у церкви обширные кадры.
— И даже монахи учтены?
— Конечно. Так что это уж точно: Сухаревой Татьяны нет ни в одном православном монастыре.
— В общем, я и сам так думал, — задумчиво признается Юра. — Для нее это недостаточно романтично.
— О какой романтике вы говорите?
— Она не из тех, кто бегает в церковь между делом. Если уж отдается чему, так с полной самоотдачей. Тайна и самопожертвование — вот что ее может увлечь.
— Вы хотите сказать, ей нужны внешние атрибуты? Детское восприятие!
— Все религии рассчитаны на детский возраст человечества.
— Не меряйте их на один аршин. Есть примитивные религии, возникшие как следствие страха перед природой, а христианская религия — это целая философия…
Екатерина Ильинична разлила чай, пододвинула гостю чашку.
Все как у добрых знакомых. Оранжевая чашка с золотым ободочком. Печенье, конфеты, сахар. Очень приветливое чаепитие.
Мирно и хорошо, подумал Юра. А на самом деле не так-то уж мирно и не так хорошо. Ничего, конечно, нет страшного в том, что какой-то комсомолец чаевничает с каким-то попом, — страшно то, что вот такой же, совершенно такой же комсомолец может поддаться проповеди такого попа, в чем-то согласиться, поколебаться, уступить… А там пошло и пошло!
Есть в этом обходительном Николае Ильиче что-то привлекательное, он умный, добрый, ненавязчивый. И Юра вдруг ощутил опасность, точно просачивающуюся из пор его собеседника: умен и… хитер, добр и… прилипчив, ненавязчив и… въедлив. Такие способны повести за собой! Покорит добротой, уведет от борьбы, от любой борьбы…
Добрый боженька куда как опаснее злого бога, люди привыкли к злу и научились сопротивляться злу, а с добротой труднее справиться, чем с жестокостью.
Чай чаем, но Юра чувствовал, даже, возможно, понимал, что за этим чаем, за этим столом он находится в состоянии борьбы.
И есть даже очевидцы этой борьбы в лице седенькой Катеньки, которая сочувствует Юре и не может не любить брата!
Николай Ильич обхватил ладонями чашку.
— Что же вы собираетесь делать?
— Искать.
— А не разумнее ли предоставить девушку своей судьбе?
— То есть как предоставить судьбе?
— Она ищет бога, и не надо ей мешать в поисках.
— А если она погибнет?
— Вы не думаете о душе.
— Хотел бы я видеть хоть одну душу без тела!
— Вы не хотите понять: над нынешней юдолью плача имеется еще другой, небесный мир, который возвышается над этим и в котором мы хотим и можем спастись.
Юра упрямо поджимает губы.
— Я верю в опыт, и не только в свой, конечно, а в опыт всего человечества.
Николай Ильич подходит к буфету и роется в книгах.
— Вы кем готовитесь быть?
— Химиком. Лично меня увлекает органическая химия.
— Короче, естественник? — Николай Ильич раскрывает книгу. — Позвольте, я вам прочту…
— Какую-нибудь богословскую софистику?
— "Существует невещественный Бог, живой, мудрый, вездесущий, который в бесконечном пространстве, как бы в своем чувствилище, видит все вещи сами в себе…"
— Надо, чтобы их видел я!
— Не согласны?
— Нет.
— А ведь это Ньютон. Величайший естествоиспытатель. Вам не приходилось читать его теологические сочинения?
— Меня они мало интересуют. Ньютон жив в нашей памяти своими естественнонаучными достижениями.
— И тем, и другим. Наука и религия не противоречат друг другу, они нуждаются во взаимном дополнении.
— Чем же они дополняют друг друга?
— В области познания физической природы доминирует наука, но в нравственной области разум уступает место характеру и познание — вере.
— В этом нам с вами не столковаться: вы считаете источником познания свойства нашего ума, а я — объективные закономерности природы.
— Ах, милый человек! Чтобы достичь высшей премудрости, нельзя ограничиваться скудным запасом знаний, который предоставляет в наше распоряжение житейский опыт…
Он опасный человек, этот просвещенный поп, но Юра не поддается его софизмам и, чем лучше понимает хитроумность своего противника, тем большую тревогу испытывает за Таню.
Доброта, доброжелательность, терпимость… Ципельзон хвалит своего соседа по квартире. Конечно, с Успенскими легко жить, с ними не поссоришься, они уступчивы, не мелочны, даже великодушны, всегда готовы сбегать для больного соседа за лекарством в аптеку, ни один хрупкий и жалостливый обыватель ни в чем не осудит Николая Ильича.
Юра и читал, и слыхал о попах-стяжателях, о попах-развратниках… Таких разоблачить просто! Попробуй кто проявить к Тане нечистоплотный интерес — она сама даст такому отпор. Мерзость легче раскрывается перед людьми, чем одетая в нарядные одежды тонкая духовная проповедь. Такие, как отец Николай, не торопятся обращать людей к богу, дают им время подумать, погрузиться в себя, исподволь затягивают в лабиринт сомнений и неразрешимых вопросов, каждому предоставляют возможность самостоятельно искать бога… Вот чем опасен этот незлобивый и честный священник!
— Вы опасный человек, Николай Ильич, — откровенно признается Юра. — Опасный тем, что под религиозные понятия пытаетесь подвести научную основу.
— Бог создал меня по своему подобию, — возражает Николай Ильич. — Поэтому человеку свойственно мыслить.
— Вы и погубили Таню, убедив ее в существовании бога.
— Я же не гибну от этого?
— Вы натура уравновешенная. А Таня слишком эмоциональна.
Да, Николай Ильич противник крайностей! Не надо, мол, противопоставлять себя обществу, в него надо проникать исподволь, тише едешь — дальше будешь…
— Но ведь с ней еще ничего не случилось?
— Случилось!
Николай Ильич с опаской взглянул на Юру.
— Связалась с какими-то странными людьми, подпала под их влияние…
— Расскажите.
В голосе Николая Ильича звучит даже требовательность.
И Юра со всей своей непосредственностью откровенно поведал священнику о своих приключениях: о Щеточкиной, о Раисе, о Бескудникове, о поездке в Ярославль…
— Все это гораздо серьезнее, чем вы даже думаете, — задумчиво произносит Николай Ильич. — Прасковья-то Семеновна что говорит? Куда ушла Таня?
— Ничего не говорит. Говорит — в странство.
— Какое странство?
— Ну, на богомолье.
Николай Ильич даже подался вперед.
— Вы сказали: странство.
— Богомолье, странство… Не придирайтесь к словам. В общем, ушла искать бога.
Но Николай Ильич как-то особенно насторожился.
— Подождите, Вопрос мой серьезнее, чем вам кажется. Откуда взяли вы это слово?
— От Прасковьи Семеновны.
— А она откуда?
— Что-то в этом роде сказала Таня, когда прощалась с ней.
Николай Ильич помрачнел.
— Вы даже не представляете, как много сказала она этим словом. Этим термином пользуются лишь в одной секте…
— Дело не в терминах.
— Да это та самая вешка, которая показывает, куда ушла Таня! Вы слышали что-нибудь о бегунах?
— Не помню, может, и читал…
— Это одна из самых опасных ересей. Бегуны, скрытники. Теперь они зовутся — истинно-православные христиане странствующие…
Николай Ильич всерьез взволновался. Он и чашку отодвинул, и стул; любит сидеть, а тут принялся ходить; всегда бледен, а тут порозовел…
Встал и Юра.
— Почему вы думаете, что Таня попала именно в эту секту?
— Вы сами сказали — ушла в странство. Вступают в секту и уходят в странство.
— Зачем?
— Искать бога, молиться! — Николай Ильич даже всплеснул руками. — Этакая доморощенная российская мистика. Скрываются от людей, истощают себя, молитвами доводят себя до одурения… — Он подошел к сестре: — Что делать?
Катенька укоризненно посмотрела на брата:
— Ах, Коля…
— Что Коля? — с тревогой переспросил Николай Ильич. — Ну, что?
— Может быть, вообще не нужно заниматься… — тут она бросила на Юру виноватый взгляд, -…богоискательством. Молодежи и без того хватает забот…
— Замолчи! — с досадой оборвал ее Николай Ильич. — Нельзя сравнивать христианскую философию со всякими извращениями!
На мгновение все замолчали, стало слышно, как где-то за стеной бодро тараторит громкоговоритель.
Николай Ильич приблизился к Юре.
— Таню надо спасти! Надо спасти! — нервно повторил он несколько раз. — Ее нельзя оставлять в плену у этих фанатиков. Что вы будете делать?
— Искать, — насмешливо проговорил Юра. — Я уже сказал.
— Не так это просто, на то они и скрытники! — воскликнул Николай Ильич. — Придется потратить много времени, много труда…
— Это меня не пугает, — спокойно сказал Юра. — Вы-то чего волнуетесь?
— Как же не волноваться? — воскликнул Николай Ильич. — Вырвать ее надо из этой ереси! Я же говорю — фанатики! Они до того ослеплены ненавистью ко всему новому, что готовы весь мир ввергнуть в междоусобную войну, ни с чем не хотят мириться…
— Полагаете, ваш бог лучше?
— Я не хочу сейчас спорить, я хочу вам помочь, — строго произнес Николай Ильич. — Поиски будут хлопотны и… обременительны… — Он полез в карман, протянул Юре деньги: — Хочу помочь. Тут двести рублей. Вчера получил жалованье. Найду еще…
На этот раз порозовел Юра:
— Зачем это?
— Но я действительно хочу помочь… — Николай Ильич и стеснялся и настаивал. — Расходы будут обременительны, и моя совесть…
Он действительно добр, но одновременно и суетлив, и жалок, этот неожиданно растерявшийся попик, и Юра вдруг почувствовал к нему легкое презрение.
— Спасибо… — Он отстранил деньги, — Обойдусь без вашей субсидии.
— Но почему?
— Потому что вы же во всем виноваты, а теперь собираетесь ее спасать!
Николай Ильич вздернул кверху бородку:
— При чем тут я?
— Объясню, — произнес Юра нравоучительным тоном. — Ведь это вы убеждали ее в существовании бога. Регулярно предлагали по рюмочке винца, а когда втянули в пьянство, собираетесь спасать… Нет уж! — Юра с ненавистью посмотрел на поповские деньги. — Как-нибудь обойдемся без вас!
Он вспылил, не мог не вспылить, позже он осуждал себя за вспышку, но Юру всегда возмущало лицемерие.
— Извините, — сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я признателен вам за хлопоты, за советы, за консультацию, но дальше я уж как-нибудь сам. Ни бегство от людей, ни смирение перед горем не помогли еще ни одному человеку!
От Юры я и услышал о его встречах с Николаем Ильичом Успенским.
— Человек субъективно хороший, но что из того, если он служит плохому делу? Ведь это он, он толкнул Таню к религии. И дело, в конце концов, не в том, к кому она потянулась — к православным или к этим, как он их называет, бегунам. Дело в ином. Она бежала от жизни, бежала в придуманный, призрачный мир. В этом ее беда…
— Однако отец Николай помог выяснить подоплеку ее исчезновения.
— И он, и вы. Все помогли в оценке фактов.
— Что же вы собираетесь делать?
— Искать. Еще не знаю как, но искать. Не успокоюсь, пока не найду. Мне понятно, что это не просто. Зиму я, вероятно, проведу в Москве. Буду работать и готовиться… к странству! Поднакоплю денег, а весной…
В его голосе звучала удивительная уверенность в успехе.
Первой явилась Катенька.
— Сидите, сидите. Коленька скоро придет. Он в церкви, служит всенощную.
Непонятно это Юре. С одной стороны Толстой и Энгельс, с другой — наряжается в ризу, размахивает кадилом и уверяет, что так оно и должно быть!
Катенька то исчезает, то появляется. Насыпала в вазочку печенья. Постояла. Помолчала. Подошла к гостю.
— Сидите, сидите. Хочу с вами поговорить. Лучше, если вы поменьше будете к нам ходить.
Юра вскочил.
— Я могу хоть сейчас…
— Вы не поняли. Вы не мешаете нам. Боюсь, мы помешаем вам.
Юра гордо поднимает голову.
— Как так?
— Боюсь, вы недооцениваете моего брата… — Катенька, оказывается, не так проста, как могла показаться. — Николай Ильич болен, смертельно болен, но у него сильный характер. И, на беду тех, кто с ним общается, он безупречно честен. А ведь честность подкупает людей.
Ого, как рассуждает!
— Чем же опасен Николай Ильич?
— Верою в бога. Хотите не хотите, он и вас приблизит к богу. У вас неокрепший ум…
— Ну, знаете ли, я материалист, — уверенно возражает Юра. — Меня не так-то легко сбить…
— Но все-таки можно. А я думаю, что религия нынче молодым людям ни к чему.
— Разве вы не верите?
— Не знаю. Во всяком случае, не так, как Николай Ильич. Ему пришлось пережить побольше моего.
Вот тебе и Катенька!
— А вы не бойтесь за меня.
— Я не за вас, а за все ваше поколение. Слишком все легко вам дается. И веру, и отрицание бога надо принимать с большей серьезностью.
Грустная улыбка у Катеньки!
Юре даже стыдно за свою заносчивость.
— Не тревожьтесь за меня, — доверчиво говорит он седенькой женщине. — Я много читал. Я люблю искусство. Я атеист не потому, что кто-то сказал мне быть атеистом, а потому, что изучаю законы природы. Знание природы и религия несовместимы.
— Дай бог, дай бог, — торопливо соглашается его собеседница. — Бегу! Чайник уже кипит…
Вновь появляется она уже с Николаем Ильичом. Священник приветливо протягивает руку.
— Вот кто, оказывается, у нас в гостях…
«Какой он маленький и несчастненький, — думает Юра. — Хорохорится, а сам скоро умрет!»
— Будем чай пить, — продолжает Николай Ильич. — Пришлось служить всенощную. Все молодые священники сегодня на совещании, а у отца Вениамина билеты в Художественный театр.
«Сделал он что-нибудь или не сделал? — думает Юра. — Или опять заговорит меня…»
Но священник не хочет томить юношу.
— Я навел справки. Ни в какой монастырь ваша Таня не поступала.
— А как вы это узнали? — Юре нужно это знать наверняка. — Не сердитесь, но я хочу быть уверен…
— Знакомства, — добродушно объясняет Николай Ильич. — Не значится такой.
— Разве монахи где-нибудь значатся?
— Разумеется. Учет в церкви поставлен не хуже, чем в любом учреждении.
— Как смешно, — сказал Юра. — Отдел кадров при церкви!
— А как же иначе? В отдельном храме священнослужителей не так уж много, но вообще у церкви обширные кадры.
— И даже монахи учтены?
— Конечно. Так что это уж точно: Сухаревой Татьяны нет ни в одном православном монастыре.
— В общем, я и сам так думал, — задумчиво признается Юра. — Для нее это недостаточно романтично.
— О какой романтике вы говорите?
— Она не из тех, кто бегает в церковь между делом. Если уж отдается чему, так с полной самоотдачей. Тайна и самопожертвование — вот что ее может увлечь.
— Вы хотите сказать, ей нужны внешние атрибуты? Детское восприятие!
— Все религии рассчитаны на детский возраст человечества.
— Не меряйте их на один аршин. Есть примитивные религии, возникшие как следствие страха перед природой, а христианская религия — это целая философия…
Екатерина Ильинична разлила чай, пододвинула гостю чашку.
Все как у добрых знакомых. Оранжевая чашка с золотым ободочком. Печенье, конфеты, сахар. Очень приветливое чаепитие.
Мирно и хорошо, подумал Юра. А на самом деле не так-то уж мирно и не так хорошо. Ничего, конечно, нет страшного в том, что какой-то комсомолец чаевничает с каким-то попом, — страшно то, что вот такой же, совершенно такой же комсомолец может поддаться проповеди такого попа, в чем-то согласиться, поколебаться, уступить… А там пошло и пошло!
Есть в этом обходительном Николае Ильиче что-то привлекательное, он умный, добрый, ненавязчивый. И Юра вдруг ощутил опасность, точно просачивающуюся из пор его собеседника: умен и… хитер, добр и… прилипчив, ненавязчив и… въедлив. Такие способны повести за собой! Покорит добротой, уведет от борьбы, от любой борьбы…
Добрый боженька куда как опаснее злого бога, люди привыкли к злу и научились сопротивляться злу, а с добротой труднее справиться, чем с жестокостью.
Чай чаем, но Юра чувствовал, даже, возможно, понимал, что за этим чаем, за этим столом он находится в состоянии борьбы.
И есть даже очевидцы этой борьбы в лице седенькой Катеньки, которая сочувствует Юре и не может не любить брата!
Николай Ильич обхватил ладонями чашку.
— Что же вы собираетесь делать?
— Искать.
— А не разумнее ли предоставить девушку своей судьбе?
— То есть как предоставить судьбе?
— Она ищет бога, и не надо ей мешать в поисках.
— А если она погибнет?
— Вы не думаете о душе.
— Хотел бы я видеть хоть одну душу без тела!
— Вы не хотите понять: над нынешней юдолью плача имеется еще другой, небесный мир, который возвышается над этим и в котором мы хотим и можем спастись.
Юра упрямо поджимает губы.
— Я верю в опыт, и не только в свой, конечно, а в опыт всего человечества.
Николай Ильич подходит к буфету и роется в книгах.
— Вы кем готовитесь быть?
— Химиком. Лично меня увлекает органическая химия.
— Короче, естественник? — Николай Ильич раскрывает книгу. — Позвольте, я вам прочту…
— Какую-нибудь богословскую софистику?
— "Существует невещественный Бог, живой, мудрый, вездесущий, который в бесконечном пространстве, как бы в своем чувствилище, видит все вещи сами в себе…"
— Надо, чтобы их видел я!
— Не согласны?
— Нет.
— А ведь это Ньютон. Величайший естествоиспытатель. Вам не приходилось читать его теологические сочинения?
— Меня они мало интересуют. Ньютон жив в нашей памяти своими естественнонаучными достижениями.
— И тем, и другим. Наука и религия не противоречат друг другу, они нуждаются во взаимном дополнении.
— Чем же они дополняют друг друга?
— В области познания физической природы доминирует наука, но в нравственной области разум уступает место характеру и познание — вере.
— В этом нам с вами не столковаться: вы считаете источником познания свойства нашего ума, а я — объективные закономерности природы.
— Ах, милый человек! Чтобы достичь высшей премудрости, нельзя ограничиваться скудным запасом знаний, который предоставляет в наше распоряжение житейский опыт…
Он опасный человек, этот просвещенный поп, но Юра не поддается его софизмам и, чем лучше понимает хитроумность своего противника, тем большую тревогу испытывает за Таню.
Доброта, доброжелательность, терпимость… Ципельзон хвалит своего соседа по квартире. Конечно, с Успенскими легко жить, с ними не поссоришься, они уступчивы, не мелочны, даже великодушны, всегда готовы сбегать для больного соседа за лекарством в аптеку, ни один хрупкий и жалостливый обыватель ни в чем не осудит Николая Ильича.
Юра и читал, и слыхал о попах-стяжателях, о попах-развратниках… Таких разоблачить просто! Попробуй кто проявить к Тане нечистоплотный интерес — она сама даст такому отпор. Мерзость легче раскрывается перед людьми, чем одетая в нарядные одежды тонкая духовная проповедь. Такие, как отец Николай, не торопятся обращать людей к богу, дают им время подумать, погрузиться в себя, исподволь затягивают в лабиринт сомнений и неразрешимых вопросов, каждому предоставляют возможность самостоятельно искать бога… Вот чем опасен этот незлобивый и честный священник!
— Вы опасный человек, Николай Ильич, — откровенно признается Юра. — Опасный тем, что под религиозные понятия пытаетесь подвести научную основу.
— Бог создал меня по своему подобию, — возражает Николай Ильич. — Поэтому человеку свойственно мыслить.
— Вы и погубили Таню, убедив ее в существовании бога.
— Я же не гибну от этого?
— Вы натура уравновешенная. А Таня слишком эмоциональна.
Да, Николай Ильич противник крайностей! Не надо, мол, противопоставлять себя обществу, в него надо проникать исподволь, тише едешь — дальше будешь…
— Но ведь с ней еще ничего не случилось?
— Случилось!
Николай Ильич с опаской взглянул на Юру.
— Связалась с какими-то странными людьми, подпала под их влияние…
— Расскажите.
В голосе Николая Ильича звучит даже требовательность.
И Юра со всей своей непосредственностью откровенно поведал священнику о своих приключениях: о Щеточкиной, о Раисе, о Бескудникове, о поездке в Ярославль…
— Все это гораздо серьезнее, чем вы даже думаете, — задумчиво произносит Николай Ильич. — Прасковья-то Семеновна что говорит? Куда ушла Таня?
— Ничего не говорит. Говорит — в странство.
— Какое странство?
— Ну, на богомолье.
Николай Ильич даже подался вперед.
— Вы сказали: странство.
— Богомолье, странство… Не придирайтесь к словам. В общем, ушла искать бога.
Но Николай Ильич как-то особенно насторожился.
— Подождите, Вопрос мой серьезнее, чем вам кажется. Откуда взяли вы это слово?
— От Прасковьи Семеновны.
— А она откуда?
— Что-то в этом роде сказала Таня, когда прощалась с ней.
Николай Ильич помрачнел.
— Вы даже не представляете, как много сказала она этим словом. Этим термином пользуются лишь в одной секте…
— Дело не в терминах.
— Да это та самая вешка, которая показывает, куда ушла Таня! Вы слышали что-нибудь о бегунах?
— Не помню, может, и читал…
— Это одна из самых опасных ересей. Бегуны, скрытники. Теперь они зовутся — истинно-православные христиане странствующие…
Николай Ильич всерьез взволновался. Он и чашку отодвинул, и стул; любит сидеть, а тут принялся ходить; всегда бледен, а тут порозовел…
Встал и Юра.
— Почему вы думаете, что Таня попала именно в эту секту?
— Вы сами сказали — ушла в странство. Вступают в секту и уходят в странство.
— Зачем?
— Искать бога, молиться! — Николай Ильич даже всплеснул руками. — Этакая доморощенная российская мистика. Скрываются от людей, истощают себя, молитвами доводят себя до одурения… — Он подошел к сестре: — Что делать?
Катенька укоризненно посмотрела на брата:
— Ах, Коля…
— Что Коля? — с тревогой переспросил Николай Ильич. — Ну, что?
— Может быть, вообще не нужно заниматься… — тут она бросила на Юру виноватый взгляд, -…богоискательством. Молодежи и без того хватает забот…
— Замолчи! — с досадой оборвал ее Николай Ильич. — Нельзя сравнивать христианскую философию со всякими извращениями!
На мгновение все замолчали, стало слышно, как где-то за стеной бодро тараторит громкоговоритель.
Николай Ильич приблизился к Юре.
— Таню надо спасти! Надо спасти! — нервно повторил он несколько раз. — Ее нельзя оставлять в плену у этих фанатиков. Что вы будете делать?
— Искать, — насмешливо проговорил Юра. — Я уже сказал.
— Не так это просто, на то они и скрытники! — воскликнул Николай Ильич. — Придется потратить много времени, много труда…
— Это меня не пугает, — спокойно сказал Юра. — Вы-то чего волнуетесь?
— Как же не волноваться? — воскликнул Николай Ильич. — Вырвать ее надо из этой ереси! Я же говорю — фанатики! Они до того ослеплены ненавистью ко всему новому, что готовы весь мир ввергнуть в междоусобную войну, ни с чем не хотят мириться…
— Полагаете, ваш бог лучше?
— Я не хочу сейчас спорить, я хочу вам помочь, — строго произнес Николай Ильич. — Поиски будут хлопотны и… обременительны… — Он полез в карман, протянул Юре деньги: — Хочу помочь. Тут двести рублей. Вчера получил жалованье. Найду еще…
На этот раз порозовел Юра:
— Зачем это?
— Но я действительно хочу помочь… — Николай Ильич и стеснялся и настаивал. — Расходы будут обременительны, и моя совесть…
Он действительно добр, но одновременно и суетлив, и жалок, этот неожиданно растерявшийся попик, и Юра вдруг почувствовал к нему легкое презрение.
— Спасибо… — Он отстранил деньги, — Обойдусь без вашей субсидии.
— Но почему?
— Потому что вы же во всем виноваты, а теперь собираетесь ее спасать!
Николай Ильич вздернул кверху бородку:
— При чем тут я?
— Объясню, — произнес Юра нравоучительным тоном. — Ведь это вы убеждали ее в существовании бога. Регулярно предлагали по рюмочке винца, а когда втянули в пьянство, собираетесь спасать… Нет уж! — Юра с ненавистью посмотрел на поповские деньги. — Как-нибудь обойдемся без вас!
Он вспылил, не мог не вспылить, позже он осуждал себя за вспышку, но Юру всегда возмущало лицемерие.
— Извините, — сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я признателен вам за хлопоты, за советы, за консультацию, но дальше я уж как-нибудь сам. Ни бегство от людей, ни смирение перед горем не помогли еще ни одному человеку!
От Юры я и услышал о его встречах с Николаем Ильичом Успенским.
— Человек субъективно хороший, но что из того, если он служит плохому делу? Ведь это он, он толкнул Таню к религии. И дело, в конце концов, не в том, к кому она потянулась — к православным или к этим, как он их называет, бегунам. Дело в ином. Она бежала от жизни, бежала в придуманный, призрачный мир. В этом ее беда…
— Однако отец Николай помог выяснить подоплеку ее исчезновения.
— И он, и вы. Все помогли в оценке фактов.
— Что же вы собираетесь делать?
— Искать. Еще не знаю как, но искать. Не успокоюсь, пока не найду. Мне понятно, что это не просто. Зиму я, вероятно, проведу в Москве. Буду работать и готовиться… к странству! Поднакоплю денег, а весной…
В его голосе звучала удивительная уверенность в успехе.
СОСЕДКА
Тем временем, покуда Юра метался в поисках Тани, с ней происходило вот что.
До встречи в Третьяковке Таня почти не замечала Юру. Она вообще не слишком-то обращала внимание на мальчишек. А тут, перед Нестеровым… Тот — и не тот!
Юра открыл глаза, и Таня вошла в него: вот ты, оказывается, какой, мы одинаково видим с тобой прелесть жизни, прелесть этой картины, прелесть просветленного познания мира…
Таня не помнила, о чем они говорили, возвращаясь домой, но только все, что говорил Юра, было умно, интересно и необыкновенно понятно, и она искренне сказала на прощание:
— Знаешь, Юра, ты… удивительный!
Они стали встречаться. Почему-то ей было немного стыдно. Встречи были их тайной. Они ходили в театр, а перед этим Таня прочла ужасную книгу про Марию Стюарт, и в театре она сказала какую-то глупость, и от стеснения, прощаясь, позволила себя поцеловать и сама поцеловала Юру. И даже ходила в кафе, и пили вино, и танцевали, а потом мама била ее по щекам, и Таня думала, что все перенесет, все перенесет ради Юры.
И вдруг все рухнуло, оказалось, что Юра такой же, как все. Даже не как все, а хуже, хуже…
Отчаяние Тани было безмерно. Мама права. Мама права, говоря, что мужчины только и думают, как бы обмануть… обмануть, опозорить и надсмеяться! Правильно мама била ее по щекам. Так мне и надо! Так мне и надо… Все. Все. Конец.
Правильно говорила Прасковья Семеновна: людям верить нельзя, верить можно только богу…
Мама тоже не говорит, что бога нет. Но в церковь не ходит. Занята. Фабрика, дом, дочь… Некогда. Она вообще никогда не заставляла Таню молиться. Понимает: иное время и люди иные. Дети становятся пионерами, комсомольцами. Не надо им путать жизнь.
Только Прасковья Семеновна не согласна со своей соседкой. Нет-нет да и прихватит Танюшку с собой в церковь. «Пойдем, посмотришь, послушаешь…»
Сперва Таня больше ходила для развлечения. Мать отпускала ее с Прасковьей Семеновной — «пойди, погуляй». Таня не говорила, что идет в церковь, ей нравилась игра в тайну. Сперва ее забавляло, что она молится богу по секрету от мамы, потом привыкла. Игра в тайну приучила к скрытности. Постепенно игра завлекла, стала потребностью.
Обида на Юру заставила вспомнить о церкви.
Первое ее сильное чувство… Она так верила в Юру, и вдруг все заколебалось!…
Ужас и отчаяние овладели ею… Она потянулась за утешением. Больше она не взглянет на Юру. Больше не взглянет ни на одного мальчишку. Надо куда-то кинуться… Куда? В ней вдруг стало нарастать религиозное чувство, потянуло к богу… Где он? Какой он? Она стала всматриваться. Икона… Еще вчера это было нарисованное привычное лицо. Но она стремится проникнуть глубже, дальше. Оно живет теперь… Господи! Господи Иисусе Христе… Правильно говорят. Он один никогда не обманет, не обидит… Тихий, благостный. Вечное молчание. Вечное доброе молчание.
Дома Таня молчала. В школе приходилось еще разговаривать, задавали вопросы учителя, обращались одноклассники, а дома молчала, очень уж у нее было подавленное настроение.
Даже мать заметила, что с Таней что-то творится.
— Что это ты такая?
— Какая такая?
— Точно не в себе.
— Я в себе.
— Будто не вижу.
Тут Таня расплакалась, не выдержала и расплакалась перед матерью.
— Да что с тобой?
— Просто все надоело.
— Обидел тебя кто?
— Обидели. В школе.
— Ну, в школе пустяки. Не обидели бы где в другом месте.
Замолчали. Каждая думала о своем. Мать стерла с окна пыль. Сходила в кухню, вымыла ботики. Вернулась, взялась подрубать новую простыню. Она никогда не сидела без дела. Таня тоже села за стол, достала из портфеля учебники…
Вдруг она почувствовала, что мать смотрит на нее.
— Ты что? — спросила Таня.
— Уж если не хочешь со мной поделиться, — сказала мать, — сходи в церковь, помолись, может, и полегчает…
Если бы Таню спросили, религиозна ли ее мать, она затруднилась бы ответить. Называет себя верующей, хотя с богом у нее своеобразные отношения. Она обращается с богом примерно так, как африканцы обращаются со своими божками: все хорошо — идола мажут маслом и ставят на почетное место, а если плохо и молитвы не помогают — хозяин поворачивает божка спиной кверху и задает ему порку. Мать обращается к богу, когда ей надо на что-то пожаловаться или чего-то попросить, она разговаривает с богом, как жена с мужем: дай то-то или купи то-то, хотя бог обычно ведет себя как скупой и равнодушный супруг: ничего не обещает и ничего не дарит. Сохранять ему верность помогает привычка. Лучше безвредный бог, чем новые непроверенные Друзья.
Однако бог-то бог, но от бога ничего не услышишь, а мать может и посоветовать, и поддержать.
— Меня обманули, — осмелев, говорит Таня и опускает голову.
— Как это обманули?
— Ну… Один мальчик. Из нашей школы… — произносит Таня шепотом. — Думала, любит, а он…
— А он?
Точно стекло разбилось. Таня поднимает голову, Мать бледнее, чем простыня на ее коленях.
— Что с тобой, мамочка?
— Что он тебе сделал?
— Ничего.
— Что он тебе сделал?
— Да, право же, ничего.
В голосе матери истерические нотки.
— Что вы с ним делали?
Голос матери дрожит.
— Да ты что, мама?… Ну, разговаривали… Один раз… — Таня опять опускает голову. — Один раз… поцеловал он меня.
Лицо матери багровеет.
— Дрянь! — произносит она негромко, но выразительно. — Я тебя растила, берегла, а ты… Я найду на тебя управу! В школу пойду! Пусть узнают, какая ты! Пусть обоих пристыдят…
— Мама!
— Теперь мама, да? Я и учителей пристыжу… Смотрят они за вами!
— Мамочка!
— Уйди! Уйди от меня! А то опять заработаешь! Видеть тебя сейчас не могу!
Таня знала: румянец на щеках матери — признак гнева. Лучше уйти.
Вышла в коридор, прижалась лицом к стене, заплакала. Неужели мать в самом деле пойдет в школу… Страшно подумать!
— Ты что, Танечка?
Душевная женщина Прасковья Семеновна. Ни с кем никогда не ссорится. Достатки ее невелики — работает санитаркой в больнице, а всем готова помочь.
— Мать, что ли, обидела?
Обнимает Таню за плечи и ведет к себе.
Вся комната у нее загромождена ящичками, коробочками и футлярами из-под каких-то загадочных вещей.
— Садись, милок, на кровать. Дать тебе апельсин? Меня один больной угостил.
Говорит, как водичка льется, утешительно журчит голосок.
— Мать, что ли, обидела? — переспрашивает Прасковья Семеновна.
— Да нет, просто так. Неприятности.
— А ты перекрестись, — советует Прасковья Семеновна. — Сразу полегчает.
Таня улыбается и крестится, больше в угоду доброй Прасковье Семеновне.
— Вот и хорошо…
Прасковья Семеновна облегченно вздыхает.
— Не с кем посоветоваться, — жалуется Таня. — К маме не подступиться…
— А ты с учителями.
— Что вы!
— Или с подругами.
— Не могу.
— И правда, какой от них толк, такие же девчонки… — Добрая женщина задумывается. — Хочешь, сведу к одному человеку? Большого ума мужчина. К нему многие ходят. И поприветит, и присоветует…
— Кто это?
— Духовник мой. Отец Николай. Я к нему шестой год хожу к исповеди, всем священникам священник — простой, добрый, уважительный…
— А мне он зачем?
— Ты послушай пойди, это не театр, денег он с людей не берет…
Мать тоже советует сходить в церковь. Но о чем можно говорить со священником?
А Прасковья Семеновна все журчит и журчит:
— Ни о чем я тебя не спрашиваю, мне, старой дуре, не разобраться, а этот и просветит, и наставит…
Журчит, журчит, и Таня начинает думать, что она ничего не потеряет, отчего бы и не пойти, может, она и говорить с этим отцом Николаем не станет, а вдруг впрямь умный человек, сумеет утешить…
— Хорошо, — соглашается Таня.
— Ах ты голубка моя! — восклицает Прасковья Семеновна. — Это бог наставил тебя!
До встречи в Третьяковке Таня почти не замечала Юру. Она вообще не слишком-то обращала внимание на мальчишек. А тут, перед Нестеровым… Тот — и не тот!
Юра открыл глаза, и Таня вошла в него: вот ты, оказывается, какой, мы одинаково видим с тобой прелесть жизни, прелесть этой картины, прелесть просветленного познания мира…
Таня не помнила, о чем они говорили, возвращаясь домой, но только все, что говорил Юра, было умно, интересно и необыкновенно понятно, и она искренне сказала на прощание:
— Знаешь, Юра, ты… удивительный!
Они стали встречаться. Почему-то ей было немного стыдно. Встречи были их тайной. Они ходили в театр, а перед этим Таня прочла ужасную книгу про Марию Стюарт, и в театре она сказала какую-то глупость, и от стеснения, прощаясь, позволила себя поцеловать и сама поцеловала Юру. И даже ходила в кафе, и пили вино, и танцевали, а потом мама била ее по щекам, и Таня думала, что все перенесет, все перенесет ради Юры.
И вдруг все рухнуло, оказалось, что Юра такой же, как все. Даже не как все, а хуже, хуже…
Отчаяние Тани было безмерно. Мама права. Мама права, говоря, что мужчины только и думают, как бы обмануть… обмануть, опозорить и надсмеяться! Правильно мама била ее по щекам. Так мне и надо! Так мне и надо… Все. Все. Конец.
Правильно говорила Прасковья Семеновна: людям верить нельзя, верить можно только богу…
Мама тоже не говорит, что бога нет. Но в церковь не ходит. Занята. Фабрика, дом, дочь… Некогда. Она вообще никогда не заставляла Таню молиться. Понимает: иное время и люди иные. Дети становятся пионерами, комсомольцами. Не надо им путать жизнь.
Только Прасковья Семеновна не согласна со своей соседкой. Нет-нет да и прихватит Танюшку с собой в церковь. «Пойдем, посмотришь, послушаешь…»
Сперва Таня больше ходила для развлечения. Мать отпускала ее с Прасковьей Семеновной — «пойди, погуляй». Таня не говорила, что идет в церковь, ей нравилась игра в тайну. Сперва ее забавляло, что она молится богу по секрету от мамы, потом привыкла. Игра в тайну приучила к скрытности. Постепенно игра завлекла, стала потребностью.
Обида на Юру заставила вспомнить о церкви.
Первое ее сильное чувство… Она так верила в Юру, и вдруг все заколебалось!…
Ужас и отчаяние овладели ею… Она потянулась за утешением. Больше она не взглянет на Юру. Больше не взглянет ни на одного мальчишку. Надо куда-то кинуться… Куда? В ней вдруг стало нарастать религиозное чувство, потянуло к богу… Где он? Какой он? Она стала всматриваться. Икона… Еще вчера это было нарисованное привычное лицо. Но она стремится проникнуть глубже, дальше. Оно живет теперь… Господи! Господи Иисусе Христе… Правильно говорят. Он один никогда не обманет, не обидит… Тихий, благостный. Вечное молчание. Вечное доброе молчание.
Дома Таня молчала. В школе приходилось еще разговаривать, задавали вопросы учителя, обращались одноклассники, а дома молчала, очень уж у нее было подавленное настроение.
Даже мать заметила, что с Таней что-то творится.
— Что это ты такая?
— Какая такая?
— Точно не в себе.
— Я в себе.
— Будто не вижу.
Тут Таня расплакалась, не выдержала и расплакалась перед матерью.
— Да что с тобой?
— Просто все надоело.
— Обидел тебя кто?
— Обидели. В школе.
— Ну, в школе пустяки. Не обидели бы где в другом месте.
Замолчали. Каждая думала о своем. Мать стерла с окна пыль. Сходила в кухню, вымыла ботики. Вернулась, взялась подрубать новую простыню. Она никогда не сидела без дела. Таня тоже села за стол, достала из портфеля учебники…
Вдруг она почувствовала, что мать смотрит на нее.
— Ты что? — спросила Таня.
— Уж если не хочешь со мной поделиться, — сказала мать, — сходи в церковь, помолись, может, и полегчает…
Если бы Таню спросили, религиозна ли ее мать, она затруднилась бы ответить. Называет себя верующей, хотя с богом у нее своеобразные отношения. Она обращается с богом примерно так, как африканцы обращаются со своими божками: все хорошо — идола мажут маслом и ставят на почетное место, а если плохо и молитвы не помогают — хозяин поворачивает божка спиной кверху и задает ему порку. Мать обращается к богу, когда ей надо на что-то пожаловаться или чего-то попросить, она разговаривает с богом, как жена с мужем: дай то-то или купи то-то, хотя бог обычно ведет себя как скупой и равнодушный супруг: ничего не обещает и ничего не дарит. Сохранять ему верность помогает привычка. Лучше безвредный бог, чем новые непроверенные Друзья.
Однако бог-то бог, но от бога ничего не услышишь, а мать может и посоветовать, и поддержать.
— Меня обманули, — осмелев, говорит Таня и опускает голову.
— Как это обманули?
— Ну… Один мальчик. Из нашей школы… — произносит Таня шепотом. — Думала, любит, а он…
— А он?
Точно стекло разбилось. Таня поднимает голову, Мать бледнее, чем простыня на ее коленях.
— Что с тобой, мамочка?
— Что он тебе сделал?
— Ничего.
— Что он тебе сделал?
— Да, право же, ничего.
В голосе матери истерические нотки.
— Что вы с ним делали?
Голос матери дрожит.
— Да ты что, мама?… Ну, разговаривали… Один раз… — Таня опять опускает голову. — Один раз… поцеловал он меня.
Лицо матери багровеет.
— Дрянь! — произносит она негромко, но выразительно. — Я тебя растила, берегла, а ты… Я найду на тебя управу! В школу пойду! Пусть узнают, какая ты! Пусть обоих пристыдят…
— Мама!
— Теперь мама, да? Я и учителей пристыжу… Смотрят они за вами!
— Мамочка!
— Уйди! Уйди от меня! А то опять заработаешь! Видеть тебя сейчас не могу!
Таня знала: румянец на щеках матери — признак гнева. Лучше уйти.
Вышла в коридор, прижалась лицом к стене, заплакала. Неужели мать в самом деле пойдет в школу… Страшно подумать!
— Ты что, Танечка?
Душевная женщина Прасковья Семеновна. Ни с кем никогда не ссорится. Достатки ее невелики — работает санитаркой в больнице, а всем готова помочь.
— Мать, что ли, обидела?
Обнимает Таню за плечи и ведет к себе.
Вся комната у нее загромождена ящичками, коробочками и футлярами из-под каких-то загадочных вещей.
— Садись, милок, на кровать. Дать тебе апельсин? Меня один больной угостил.
Говорит, как водичка льется, утешительно журчит голосок.
— Мать, что ли, обидела? — переспрашивает Прасковья Семеновна.
— Да нет, просто так. Неприятности.
— А ты перекрестись, — советует Прасковья Семеновна. — Сразу полегчает.
Таня улыбается и крестится, больше в угоду доброй Прасковье Семеновне.
— Вот и хорошо…
Прасковья Семеновна облегченно вздыхает.
— Не с кем посоветоваться, — жалуется Таня. — К маме не подступиться…
— А ты с учителями.
— Что вы!
— Или с подругами.
— Не могу.
— И правда, какой от них толк, такие же девчонки… — Добрая женщина задумывается. — Хочешь, сведу к одному человеку? Большого ума мужчина. К нему многие ходят. И поприветит, и присоветует…
— Кто это?
— Духовник мой. Отец Николай. Я к нему шестой год хожу к исповеди, всем священникам священник — простой, добрый, уважительный…
— А мне он зачем?
— Ты послушай пойди, это не театр, денег он с людей не берет…
Мать тоже советует сходить в церковь. Но о чем можно говорить со священником?
А Прасковья Семеновна все журчит и журчит:
— Ни о чем я тебя не спрашиваю, мне, старой дуре, не разобраться, а этот и просветит, и наставит…
Журчит, журчит, и Таня начинает думать, что она ничего не потеряет, отчего бы и не пойти, может, она и говорить с этим отцом Николаем не станет, а вдруг впрямь умный человек, сумеет утешить…
— Хорошо, — соглашается Таня.
— Ах ты голубка моя! — восклицает Прасковья Семеновна. — Это бог наставил тебя!
УТВЕРЖДЕНИЕ В ВЕРЕ
Уговорились пойти в воскресенье. Не слишком рано, после двенадцати, когда отойдет обедня. Прасковья Семеновна заранее условилась со священником.
Шли быстро, будто на работу. Свернули в подъезд старого многоэтажного дома.
— Разве не в церковь?
— Зачем? Поговоришь на спокое, без лишних глаз…
Дверь им открыла пожилая женщина, почти старушка. Кивнула Прасковье Семеновне, знала, должно быть, о посещении, повела за собой.
Таня шепотом спросила Прасковью Семеновну:
— Жена?
— Сестра.
Таня не очень-то рассматривает комнату. Все ее внимание поглощено человеком, к которому они пришли. Умный или так себе? Добрый или только притворяется добрым? Старенький и простой. Это увидела сразу. Чем-то похож на доктора, который лечил ее, когда она болела корью, и чем-то не похожий ни на кого.
Прасковья Семеновна подошла под благословение.
— Благословите, батюшка.
Он наскоро ее перекрестил и торопливо отдернул руку, точно стеснялся Тани.
— С чем пожаловали?
Указал посетительницам на стулья.
— Да вот, привела к вам девушку.
— На предмет чего?
— Для назидания.
Отец Николай усмехается:
— В каком же назидании нуждается… Вас как зовут?
— Таня.
Таня не выдерживает:
— Вот мне говорят: молись, молись, а я даже не знаю…
— Есть ли бог?
Отец Николай угадал. Этот вопрос часто задают, и он неизменно отвечает — есть. Но когда речь заходила о доказательствах, отец Николай не столько прибегал к доводам рассудка, сколько обращался к чувствам собеседника.
Он и на этот раз не пытался ответить, указал Тане на кресло, подал ей книжку:
— Почитайте. Евангелие. Не торопитесь. Поразмыслите. И о нем, и о себе…
Раскрыл книжку, отошел. Вполголоса говорил с Прасковьей Семеновной. Потом голоса смолкли. Таня выглянула из-за спинки кресла — никого. Ее оставили одну.
Священник раскрыл перед ней Евангелие от Матфея. «От Матфея святое благовествование». Главу, где повествуется о мучениях и казни Христа. Таня принялась читать. Поначалу медленно, отвлекаясь мыслями к себе. Но постепенно фабула ее увлекла. Она стала обращать внимание на отдельные выражения, и ее по отношению к самой себе охватила ирония — что у нее за страдания в сравнении с муками, выпавшими на долю этого человека! «Плевали ему в лицо и заушали его, другие же ударяли его по ланитам…» Таня опять подумала: есть ли бог? Ведь в Евангелии речь идет о сыне человеческом! Но мог ли выдержать все это человек, если бы не был богом?…
Книжка увлекала все больше, вдохновение, с каким она написана, покоряло все сильнее, все казалось таким же поэтичным, убедительным и достоверным, как в сказках Андерсена. Сказки ведь для того и существуют, чтобы находить в них утешение.
Таня до того увлеклась, что не заметила, как в комнату вернулся отец Николай.
Она вздрогнула, когда он звякнул чашкою у буфета.
— Простите… — Таня вскочила, — Я задерживаю…
— Ну как? — спросил он. — Есть бог или нет?
— Должно быть, есть, — несмело призналась Таня. — Потому что человек не способен вынести такую жестокую муку.
Все нравилось Тане у отца Николая, и прежде всего сам отец Николай. Немало плохого слышала она о попах. Стяжатели, пьяницы, мздоимцы, сластолюбцы, развратники и прежде всего обманщики: служат богу, в которого сами не верят. Но отец Николай чужд этих грехов. Он прост, скромен, воздержан в еде и питье, равнодушен к деньгам и к женщинам и действительно верит в бога. Живет вместе с сестрой, еле-еле сводит концы с концами: сестра работает где-то бухгалтером, оклад отца Николая больше, но он охотно помогает всем, кто к нему обращается. На самом деле выполняет заповедь любить ближнего, как самого себя.
Шли быстро, будто на работу. Свернули в подъезд старого многоэтажного дома.
— Разве не в церковь?
— Зачем? Поговоришь на спокое, без лишних глаз…
Дверь им открыла пожилая женщина, почти старушка. Кивнула Прасковье Семеновне, знала, должно быть, о посещении, повела за собой.
Таня шепотом спросила Прасковью Семеновну:
— Жена?
— Сестра.
Таня не очень-то рассматривает комнату. Все ее внимание поглощено человеком, к которому они пришли. Умный или так себе? Добрый или только притворяется добрым? Старенький и простой. Это увидела сразу. Чем-то похож на доктора, который лечил ее, когда она болела корью, и чем-то не похожий ни на кого.
Прасковья Семеновна подошла под благословение.
— Благословите, батюшка.
Он наскоро ее перекрестил и торопливо отдернул руку, точно стеснялся Тани.
— С чем пожаловали?
Указал посетительницам на стулья.
— Да вот, привела к вам девушку.
— На предмет чего?
— Для назидания.
Отец Николай усмехается:
— В каком же назидании нуждается… Вас как зовут?
— Таня.
Таня не выдерживает:
— Вот мне говорят: молись, молись, а я даже не знаю…
— Есть ли бог?
Отец Николай угадал. Этот вопрос часто задают, и он неизменно отвечает — есть. Но когда речь заходила о доказательствах, отец Николай не столько прибегал к доводам рассудка, сколько обращался к чувствам собеседника.
Он и на этот раз не пытался ответить, указал Тане на кресло, подал ей книжку:
— Почитайте. Евангелие. Не торопитесь. Поразмыслите. И о нем, и о себе…
Раскрыл книжку, отошел. Вполголоса говорил с Прасковьей Семеновной. Потом голоса смолкли. Таня выглянула из-за спинки кресла — никого. Ее оставили одну.
Священник раскрыл перед ней Евангелие от Матфея. «От Матфея святое благовествование». Главу, где повествуется о мучениях и казни Христа. Таня принялась читать. Поначалу медленно, отвлекаясь мыслями к себе. Но постепенно фабула ее увлекла. Она стала обращать внимание на отдельные выражения, и ее по отношению к самой себе охватила ирония — что у нее за страдания в сравнении с муками, выпавшими на долю этого человека! «Плевали ему в лицо и заушали его, другие же ударяли его по ланитам…» Таня опять подумала: есть ли бог? Ведь в Евангелии речь идет о сыне человеческом! Но мог ли выдержать все это человек, если бы не был богом?…
Книжка увлекала все больше, вдохновение, с каким она написана, покоряло все сильнее, все казалось таким же поэтичным, убедительным и достоверным, как в сказках Андерсена. Сказки ведь для того и существуют, чтобы находить в них утешение.
Таня до того увлеклась, что не заметила, как в комнату вернулся отец Николай.
Она вздрогнула, когда он звякнул чашкою у буфета.
— Простите… — Таня вскочила, — Я задерживаю…
— Ну как? — спросил он. — Есть бог или нет?
— Должно быть, есть, — несмело призналась Таня. — Потому что человек не способен вынести такую жестокую муку.
Все нравилось Тане у отца Николая, и прежде всего сам отец Николай. Немало плохого слышала она о попах. Стяжатели, пьяницы, мздоимцы, сластолюбцы, развратники и прежде всего обманщики: служат богу, в которого сами не верят. Но отец Николай чужд этих грехов. Он прост, скромен, воздержан в еде и питье, равнодушен к деньгам и к женщинам и действительно верит в бога. Живет вместе с сестрой, еле-еле сводит концы с концами: сестра работает где-то бухгалтером, оклад отца Николая больше, но он охотно помогает всем, кто к нему обращается. На самом деле выполняет заповедь любить ближнего, как самого себя.