Страница:
-- Ждать больше нельзя, Дэйв, вы должны туда ехать.
-- Куда? -- тупо спросил я.
-- В Лондон. Если Пат в самом деле исчезла -- а я считаю, что у вас
есть все основания для беспокойства, -- только вы один сможете сделать все
необходимое, чтобы ее разыскать. Ваш друг Брэдли будет вам, конечно, очень
полезен, но розыск может оказаться длительным и трудным, и лишь у вас хватит
на это терпения и упорства.
Сэм был тысячу раз прав. Однако из какого-то постыдного малодушия (ты
ведь прекрасно знаешь, в глубине души я малодушен) я все еще колебался.
-- Но, Сэм... не могу же я вот так взять и уехать. А банк?
-- Имеете же вы право в чрезвычайных обстоятельствах взять отпуск на
несколько дней. Если бы вы сломали ногу или заболели скарлатиной, банк сумел
бы найти выход из положения. А в вашем теперешнем состоянии какой из вас
работник... -- И добавил с сердечностью: -- Если центральное правление
станет выражать недовольство, я вас прикрою. Вы ведь знаете, Дэйв, что
всегда можете рассчитывать на меня.
Если бы Сэм оказался передо мной в эту минуту собственной персоной, я
бы бросился к нему на шею; я был так растроган, что с трудом пролепетал
несколько слов благодарности.
Сутки, последовавшие за этим разговором, были настолько заполнены
хлопотами, что я почти забыл о своем горе. Мне пришлось продиктовать с
полсотни писем, потом я вводил Майка Флетчера, своего заместителя, в курс
самых различных дел, потом несколько раз звонил в агентство, дабы лишний раз
удостовериться, что для меня оставлено место в самолете на завтрашний рейс,
потом телеграфировал тебе, что в пятницу вечером буду в Лондоне, и
телеграфировал в "Камберленд", чтобы мне приготовили комнату, потом собирал
вещи в дорогу...
Майк Флетчер любезно предложил проводить меня до Чикаго, чему я был
очень рад, ибо, если я отправился бы туда самолетом или поездом, мне
пришлось бы выезжать из Милуоки значительно раньше, а ехать на машине одному
и три часа сидеть за рулем мне совершенно не улыбалось. Благодаря
внимательности и доброму нраву Майка, который вообще отличный парень и
относится ко мне с особенной любовью и восхищением, чего я совсем не
заслуживаю, поездка в Чикаго прошла для меня легко, и я не мучил себя
поминутно воспоминаниями о такой же точно поездке, которую неделей раньше
совершил вместе с Пат. В Чикаго я пообедал вместе с Сэмом и Майком, которые
наперебой старались меня развеселить, и, надо сказать, им это удалось. Кроме
того, Сэм дал мне ряд превосходных советов, как мне вести свой розыск в
Лондоне, если все окажется очень сложным.
-- Но мы тут с вами сочиняем целый полицейский роман, -- добавил он, -
- а Пат, наверно, ужасно бы удивилась, если б узнала, какой из-за нее
поднялся переполох. Ну да ладно, Дэйв, маленькое путешествие вам при всех
условиях не повредит! Это будет для вас двадцатый или тридцатый медовый
месяц, и, держу пари, недели через две мы приедем в аэропорт встречать Дэйва
и Пат, а они будут глядеть в глаза друг другу, как два голубка, что, замечу
мимоходом, становится в вашем возрасте уже чуточку смешным! Как вы думаете,
Майк?
Майк ничего не ответил. Шуточки Сэма были ему неприятны. К тому же,
хотя он, разумеется, мне никогда об этом не говорил, у меня всегда было
ощущение, что он недолюбливает Пат.
Они проводили меня на аэродром, и мы расстались в том самом месте, где
я покинул Пат.
Я улетал ровно через неделю после нее, час в час, минута в минуту.
Улетал тем же самолетом и в тот же самый путь.
После напряжения предшествующих дней я вдруг ощутил огромную усталость;
если бы мне тогда сказали, что сразу по выходе из самолета я увижу Пат, у
меня даже не хватило бы сил по-настоящему обрадоваться. Я старался на чем-то
сосредоточиться, пытался представить себе, как неделей раньше в этом салоне
сидела Пат, разглядывал пассажиров. Самолет был полон, но ни одно лицо не
показалось мне интересным, умным, человечным, если не считать молодой
женщины, которая отдаленно, очень отдаленно напоминала мою жену. Она тоже
летела одна, и лицо у нее было испуганное и тревожное -- бедный маленький
подкидыш... Неужто и у Пат было на лице такое же выражение отчаянья,
преждевременной усталости от жизни? Нет, представить себе это было
невозможно. Пат, такая гордая, так прекрасно собой владеющая, и вдруг... А
впрочем... В моем тогдашнем смятении чувств я уже не очень понимал, что
рядом сидит не Пат, а незнакомая пассажирка. Моя жена представала передо
мной в обличье этой незнакомки. Может быть, кто-нибудь из соседей заговорил
с ней... Меня ведь тоже одолевало искушение заговорить с одинокой
путешественницей, но, к счастью, наши места были довольно далеко друг от
друга... Может быть, с Пат кто-то заговорил, и, кто знает, не здесь ли
таилась причина ее исчезновения? Но нет, моя Пат не стала бы вступать в
разговор с незнакомцем, не дала бы вовлечь себя в авантюру. Уж это
наверняка! Одно то, что я позволил себе дойти до таких чудовищных
предположений, показывало, в каком смятении я пребывал. Сэм, конечно, прав.
Я приеду -- и увижу Пат у постели матери; ее молчание получит какое-то
объяснение, и теперешний кошмар останется лишь воспоминанием. Я попытался
представить себе, как все произойдет - - радость встречи, объятия... -- и
вдруг с испугом обнаружил, что лицо Пат расплывается, становится
непривычным, чужим... я закрывал глаза и старался вызвать в памяти ее облик,
но ее черты размывались, и передо мной возникали глаза, нос, рот хорошенькой
незнакомки, одиноко сидевшей за три кресла от меня... Я боролся, старался
восстановить свою близость с нею, с моей женой, но она уходила все дальше и
дальше. Мысли мои начали мешаться, сознание затуманилось, я уснул.
Первый раз я проснулся, когда мы приземлились в Айдлуайлде. Я не очень
понимал, что происходит, где я, почему я тут оказался; хотел встать, но
стюардесса попросила меня оставаться на месте до полной остановки самолета.
Несмотря на оглушительный шум моторов и ослепительный свет прожекторов, я
тут же снова заснул и уже не просыпался до самого Шэннона. Ярко светило
солнце, отражаясь в стеклах аэровокзала тысячами огней; ирландские холмы
были зелеными до неправдоподобия. Сон подействовал на меня благотворно; я
еще был озабочен, но уже не был растерян. Как только я открыл глаза, во мне
мгновенно взял верх другой, настоящий Дэйв, каким ты меня когда-то любил,
Том, каким меня знали нынешние друзья, -- человек действия, четких и быстрых
решений. Я машинально поискал глазами одинокую путешественницу, но она
исчезла: должно быть, вышла в Нью-Йорке. Спросил у своего соседа, который
час, -- было три часа дня; мои часы показывали десять. Хороший кусок
бифштекса окончательно восстановил мои силы, и я думаю, Том, что, когда я
сошел с самолета в лондонском аэропорту, никто не назвал бы меня безутешным
любовником, потерявшим свою возлюбленную; ты мне так и сказал, и я надеюсь,
ты говорил искренне..
Я был рад тебя снова увидеть; могу даже сказать, что предвкушение
встречи с тобой поддерживало меня на протяжении всего перелета. Я бы,
конечно, предпочел, чтобы эта встреча произошла при более веселых
обстоятельствах; но так уж создан человек -- во всяком случае, так уж создан
я: среди самых тяжких тревог в моей душе остается место для маленькой
радости, и, когда я увидел тебя в холле аэровокзала, по ту сторону
перегородки, меня захлестнула волна настоящего счастья, словно я обрел
частичку Пат. Но тебе не удалось -- прости, что я так говорю, -- ты не смог
поддержать во мне это ощущение счастья. Может быть, я несправедлив, может,
это произошло по моей вине? Не знаю. Мы с тобой дружески обнялись, но через
десять минут, когда мы ехали к центру Лондона, я почувствовал себя еще более
одиноко, чем до нашей встречи, мне показалось, что придется мне вести эту
страшную битву одному, не ожидая ни от кого помощи, и что старина Том Брэдли
улетучился... так же, как Пат...
Ты помнишь, наверно, нашу беседу. Я рассказал тебе обо всем, что
случилось; тебя это крайне удивило, особенно удивило то, что Пат не
связалась с тобой, не сообщила тебе о своем приезде, чем подтверждались мои
самые худшие опасения. Ты посоветовал мне немедленно отправиться к теще; ты
был занят и не мог меня сопровождать, но мы условились, что встретимся в
девять часов и вместе поужинаем.
Ты высадил меня у "Камберленда"; я сообщил дежурному в холле о своем
прибытии, оставил у него чемоданы и, не поднимаясь в номер, даже не вымыв
рук и не переодевшись, вскочил в первое попавшееся такси.
Последние годы Роз жила в небольшой квартире в Саут-Кенсингтоне, у
самого парка. Прежде, еще в то время, когда я только познакомился с Пат, Роз
занимала целый дом в Челси, очень пышный и красивый, но содержать этот
викторианский особняк с многочисленной прислугой стало слишком накладно и
хлопотно, и она сняла на Глостер-Роуд прелестную четырехкомнатную квартиру
на третьем этаже; всего в доме было четыре или даже пять этажей -- вещь
довольно редкая в этом квартале. Я был там всего один раз, два года назад,
во время моего последнего приезда в Лондон; место показалось мне очень тихим
и спокойным, а дом -- достаточно элегантным для моей тещи, которая не
отличалась особым снобизмом, но при этом ни за что на свете не согласилась
бы "опуститься классом ниже".
Такси уже ехало вниз по Парк-Лейн, и я вдруг ощутил лихорадочное
возбуждение. Я приближался к цели своего путешествия; сейчас я смогу наконец
что-то узнать -- даже неважно, что именно, но что-то выяснится непременно;
Роз Стивенс или ее сиделка, если сама она слишком больна, чтобы меня
принять, скажут мне, когда они видели Пат в последний раз; теща придаст моим
поискам нужное направление; или, еще проще, Пат сама мне расскажет, что с
нею случилось, и объяснит мне причину своего молчания. Не доезжая
Гайд-Парк-Корнер, такси свернуло на Найтсбридж. Была половина восьмого, на
улицах царило оживление, лондонские домохозяйки, так же скверно одетые, как
и в мой прошлый приезд, устремлялись за покупками в бакалейные лавки, едва
не попадая под колеса автомобилей. Вереницы двухэтажных автобусов напоминали
гигантских ископаемых ящеров. Небо было ясным, заходящее солнце золотило на
Найтсбридж красные кирпичные фасады, играло в прятки на парковых решетках,
ласкало плечи прекрасных амазонок, гарцевавших по Роттен-Роу; Лондон с
удовольствием плескался в солнечных лучах, прежде чем погрузиться в ночь. Я
увидел вдали купол Альберт-холла, и у меня задрожали руки, через пять минут
я буду на месте.
-- Три шиллинга, сэр.
Это был тот самый дом, сомневаться не приходилось. Я сунул шоферу две
полукроны и нажал на звонок.
Никакого ответа.
Я осмотрелся по сторонам. Нет, я не ошибся, это был действительно дом
49 по Глостер-Роуд, и я снова нажал на звонок третьего этажа. Правда, возле
звонка не было дощечки с фамилией, но Роз жила на третьем этаже, в этом я
был уверен, и на этаже была лишь одна квартира. Я позвонил еще раз.
Никакого ответа.
Роз куда-то ушла? Это исключалось: человек, у которого неделю назад был
сердечный приступ, сидит дома. Не в состоянии мне открыть? Но ведь там есть
сиделка. Умерла?..
Я затрезвонил что есть мочи, но по-прежнему никто не отзывался; тогда я
стал поочередно звонить во все звонки, расположенные у входа.
На сей раз я добился результата. Окно первого этажа возле самой двери
приоткрылось, и в нем показалась продолговатая лошадиная физиономия,
увенчанная седыми космами.
-- В чем дело? -- зарычала эта милая женщина.
-- Прошу прощения, мадам, -- пробормотал я, -- не могли бы вы мне
сказать...
-- Вы что, хотите поднять на ноги весь квартал? -- завопила она, не
давая мне закончить фразу. -- Попробуйте только еще раз позвонить, я вызову
полицию. Мне доверено следить здесь за тишиной и порядком. Это почтенный,
уважаемый дом...
Она говорила на таком ужасающем "кокни", что я с великим трудом понимал
ее.
-- Прошу извинить меня, -- снова начал я, стараясь сохранить
хладнокровие. -- Я ищу миссис Стивенс, но она как будто не отвечает...
-- Миссис Стивенс? -- переспросила мегера.
-- Да, миссис Стивенс, которая живет на третьем этаже. Я ее зять и
хотел бы...
Она злобно уставилась на меня.
-- Что вы мне плетете? Нет здесь никакой миссис Стивенс. Хотела бы я
знать, зачем вам понадобилось сочинять свои небылицы!..
Я даже растерялся. Я был измотан треволнениями последней недели, всеми
своими страхами, усталостью после тяжелой дороги. Все вдруг поплыло перед
моими глазами, и, чтобы не упасть, я ухватился за ручку двери.
-- Не прикасайтесь к ручке, -- завизжала старуха, -- я только сегодня
тут все начистила!
Великим усилием воли я взял себя в руки.
-- Я ничего не сочиняю, мадам, -- сказал я со всей твердостью, на какую
был способен в эту минуту. -- Могу присягнуть перед судом, что миссис Роз
Стивенс -- моя теща и, когда я в последний раз ее навещал, она жила на
третьем этаже этого дома.
Женщина разглядывала меня в упор.
-- И когда же это было?
-- Что... когда?
-- Когда же вы последний раз навещали ее?
-- Немногим более двух лет назад.
-- Не слишком-то внимательный зятек, -- криво ухмыльнулась она. -- Два
года!
-- Я живу не в Лондоне, -- машинально сказал я.
-- Ах, не в Лондоне! Так вот что, нет в этом доме никакой Стивенс! Будь
вы сам президент Эйзенхауэр, я ответила бы то же самое!
И она с грохотом захлопнула окно.
Я едва не задохнулся и опять не раздумывая нажал на звонок первого
этажа. Результат сказался немедленно: привратница в ярости снова распахнула
окно.
-- Если вы немедленно не уберетесь, я вызову полицию! Не знаю, зачем
вам так приспичило пролезть в этот дом. Ваши басни что-то очень уж
подозрительны. Нет здесь никакой Стивенс!
И она захлопнула окно с такой злостью, что чуть не посыпались стекла.
Все было как в кошмарном сне. Да и вся эта история с самого начала была
похожа на кошмар. Телеграмма, поспешный отъезд Пат, ее необъяснимое
молчание... А теперь вдобавок исчезла Роз! Когда мне было семь лет, в
Нью-Йорке в большом универсальном магазине я потерял свою мать; сперва я
храбро пытался отыскать ее, но все лица, на которые я поднимал глаза,
оказывались чужими, и все руки, к которым я тянулся, тоже были чужими; чужие
дамы торопливо и равнодушно проходили мимо. Я с огромным трудом сдерживал
слезы, ведь меня всегда учили, что мальчики не должны плакать. Я пошел к
выходу и очутился на залитой солнцем Тридцать третьей улице, совершенно один
в целом мире, в мире слепом и глухом. Никогда с тех пор не испытывал я
подобной тоски. И вот теперь меня охватило точно такое же чувство: я стоял
на тротуаре Глостер-Роуд и ощущал себя таким же одиноким, жалким и
беспомощным, как двадцать восемь лет назад на тротуаре Тридцать третьей
улицы. В это мгновение я подумал о тебе, Том, ты был единственной ниточкой,
которая в этом кошмаре еще связывала меня с явью, с действительностью, но
тебя не было рядом, ты бросил меня; я не знал, куда ты пошел... Конечно,
можно было вернуться в гостиницу и там дожидаться девяти часов, но сидеть в
гостинице сложа руки показалось мне еще более невыносимым: целый час
бездействия, целый час не иметь возможности что-то предпринять, а Пат
исчезла. Пат угрожает опасность... Впервые я с такой точностью сформулировал
эту гипотезу; до сих пор о реальной опасности я не думал, но теперь, когда я
был так измучен, так обозлен и встревожен, я вдруг осознал: Пат в опасности.
И эта мысль больше уже не покидала меня, не покидала ни на минуту -- и в тот
день, и все последующие дни; она неотступно грызла меня, как лисенок,
который терзал живот юного спартанца: Пат больна, Пат ранена, Пат сидит
взаперти; с каждой секундой положение ее становится все более угрожающим, и
я просто не имел права на передышку!
Эти мысли ожгли меня, как удар бича. Для того, чтобы найти Пат, я
сначала должен был найти Роз. Сам толком не понимая, что делаю, я перешел
улицу и направился к табачной лавчонке, расположенной на углу Глостер-Роуд и
поперечной улицы.
Молодая особа со вздернутым носиком сидела за крохотным прилавком и
непринужденно болтала с седеющим джентльменом, который, как все элегантные
англичане определенного возраста, чем-то очень напоминал Энтони Идена.
Я прервал их беседу и попросил пачку "Плейерз". Я не переношу
английского табака, но инстинктивно почувствовал, что вызову меньше
недоверия, если не буду афишировать свое американское происхождение. Но моя
предосторожность оказалась напрасной, ибо юная табачница, уловив, очевидно,
мой акцент, любезно сообщила, что у нее имеется "Честерфилд". Я что-то
пробормотал и в конце концов взял "Честерфилд" вместо "Плейерз"; наступила
короткая пауза, табачница одарила меня дружеской улыбкой, но потом, видя,
что я нем как рыба, возобновила свою беседу с Энтони Иденом, который стоял,
картинно облокотившись о прилавок.
Тут я все же решился и объяснил причину моего замешательства.
-- Я ищу одну даму, она жила в том доме напротив, но мне сказали, что
она здесь больше не живет, и теперь я не знаю, где мне ее искать.
-- Ничего нет удивительного, -- отвечала она. -- Дом три месяца как
продан, всем жильцам пришлось выехать. Новые владельцы заняли весь дом...
Наверно, с вами говорила привратница? Вот уж ведьма так ведьма! Ее все здесь
терпеть не могут; уму непостижимо, как эти люди, с виду вполне порядочные,
могут держать такую мерзкую прислугу!
Хотя это объяснение вряд ли могло помочь моим розыскам, но все же в нем
было что-то обнадеживающее. Если Роз переехала на другую квартиру, то моя
телеграмма до Пат не дошла и она, разумеется, не могла мне на нее ответить.
Может, в этом и следовало искать разгадку: телеграмма, которую дала мне по
приезде Пат, потерялась, мою телеграмму она не получила, и вот из-за этих
пустяков я порчу себе кровь... Но почему Роз не сообщила Пат своего нового
адреса? А если сообщила, то почему Пат мне об этом ни слова не сказала? Нет,
все равно здесь что-то было не так.
-- А вы не посоветуете, -- продолжал я свои расспросы, -- как мне
узнать новый адрес жильцов этого дома?
-- Боюсь, что это будет непросто, -- сказала она, радостно улыбаясь. -
- Из этой мегеры миссис Белл вы ничего не вытянете. Да она, наверно, и не
знает, куда прежние жильцы переехали. А новые владельцы, говорят, где-то
путешествуют. Я здесь тоже совсем недавно торгую и вряд ли могу вам помочь.
Почтальон придет только завтра утром; если хотите, я у него спрошу, но он
тоже странный какой-то... К тому же я не уверена, что он что-нибудь знает.
Вообще-то он парень неплохой, только пьяница, -- добавила она доверительно и
расхохоталась, словно сказала что-то необычайно остроумное; ей, конечно, и в
голову не приходило, какой мучительной пыткой была для меня ее болтовня. --
Может, вам в лавку зайти? -- продолжала она. -- Это отсюда недалеко, и они,
очевидно, еще не закрыли. Там вам, наверно...
Тут в разговор вступил Энтони Иден. Тоном непринужденным и весьма
высокомерным он произнес:
-- Прошу меня извинить, но ваши предположения абсолютно лишены здравого
смысла. Откуда этим торговцам знать подобные вещи? Не будет ли с моей
стороны нескромностью, сэр, -- обратился он ко мне, -- узнать у вас фамилию
дамы, которую вы разыскиваете?
-- Отнюдь, -- отвечал я. -- Это миссис Роз Стивенс. Я ее зять.
-- Миссис Стивенс! Конечно, конечно. Вдова, не так ли? Изящная, весьма
элегантная дама... Я, кажется, познакомился с нею у моих друзей. Я давно
живу в этом квартале и...
Я судорожно ухватился за эту соломинку:
-- И вы знаете, куда она переехала?
-- Куда переехала? Ах, нет, этого я не знаю...
Я снова оказался в тупике. Девушка смотрела на меня с сочувствием, но
при этом вид у нее был довольно глупый; Энтони Иден вновь застыл в
высокомерном молчании. Видимо, мне не оставалось ничего другого, как
ретироваться.
И все же хозяйка курносого носика внезапно нашла решение, о котором до
сих пор почему-то никто не подумал.
-- А может, по телефону узнать? Если, конечно, эта дама значится в
телефонной книге...
Да, эта дама там значилась, только под старым адресом... Однако
любезная табачница позвонила в справочное бюро, и через пять минут я
располагал следующей информацией, краткой и точной:
"Миссис Роз Стивенс проживает в Хэмпстеде, Виллоу-Роуд, 18".
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Путь в Хэмпстед показался мне нескончаемо долгим. Смеркалось, а Лондон
в отличие от других больших городов с наступлением темноты становится
зловещим и мрачным. Я бывал прежде в Хэмпстеде, но совершенно забыл, как
туда ехать, и мне казалось, что такси везет меня самым кружным путем. Мы
обогнули парк, проехали мимо Паддингтонского вокзала; я узнал большие дома и
магазины на Эджвер-Роуд, узнал деревья и стены Сент-Джонс-Вуд; потом машина
нырнула в лабиринт кривых провинциальных улочек, словно я оказался в
каком-нибудь заштатном городишке Новой Англии.
Я очень устал, и в душе моей была полная безнадежность. Прежде чем
взять такси, я попытался позвонить по номеру, который мне дали в справочном
бюро, но никто не ответил. Конечно, это еще ни о чем не говорило: если Роз
больна, она не может подойти к телефону, а если здорова, наверно, ее просто
нет дома. Но я уже не верил, что все вдруг войдет в нормальную колею, что
все препятствия могут быть разом устранены... Я даже не был уверен, что
вообще обнаружу миссис Стивенс в Хэмпстеде!
Стало совсем темно, ночь была туманной и враждебной. Такси петляло по
едва освещенным улицам; голова у меня раскалывалась, из-за левостороннего
движения все плыло перед глазами; попадая в Британию, я первые двое суток
чувствую себя отвратительно. Мне нужно было бы выспаться, но я знал, что не
смогу заснуть до тех пор, пока что-то не выясню, пока не увижусь с тещей и
не поговорю с ней, пока не найду хоть какую-то, пусть самую хрупкую, точку
опоры в этой бездне неуверенности и страха.
-- Это здесь, сэр.
Виллоу-Роуд -- небольшая опрятная улица, расположенная на склоне
Хэмпстедского холма. Дом, возле которого мы остановились, был двухэтажный, я
не столько видел, сколько угадывал в темноте его очертания; ни в одном окне
не было света.
-- Вы уверены, что это дом восемнадцать? -- спросил я у шофера.
-- Совершенно уверен, сэр, предыдущий дом -- номер
семнадцать\footnote{В Англии дома по большей части нумеруются подряд, без
разделения на четные и нечетные. \textit{(Прим. авторов.)}}.
Все это было странно. В такой час Роз должна уже быть дома. Может, она
в гостях? Или ей стало хуже и она в больнице? Однако я тут же отметил в
душе, что уже не верю ни в какой сердечный приступ... Но не могла же моя
теща, даже если ее положили в больницу, оставить свой дом без присмотра,
должен быть какой-то сторож, кто-нибудь из прислуги.
-- Подождите меня, пожалуйста, -- сказал я шоферу.
Я нащупал какую-то ручку рядом с калиткой: наверно, это звонок. Я
потянул ручку, зазвенел колокольчик, высокие ноты прозвучали для меня
сардоническим смехом. Разумеется, никто не ответил. Я бы даже удивился, если
бы кто-нибудь вышел ко мне.
Я попросил таксиста развернуться и осветить фарами вход. Красивая
двустворчатая калитка, красивые пилястры. На одной из пилястр вырезан номер.
Восемнадцать. К другой прикреплен почтовый ящик. Свет фар не попадал на
него, и, чтобы прочесть фамилию, мне пришлось воспользоваться зажигалкой --
ее подарила мне в мой день рождения Пат. Я прочел: "Роз Стивенс-Бошан".
Сомнений быть не могло. Моя теща француженка, после фамилии покойного мужа
она всегда ставит свою девичью фамилию.
Я уже хотел было погасить зажигалку, но мне показалось, что там еще
что-то написано; я поднес язычок пламени поближе и разобрал корявую надпись,
сделанную мелом прямо на ящике: "В отъезде до 25 сентября".
Должно быть, это написал почтальон для своего сменщика.
Если бы Роз была в больнице, никто не стал бы писать, что она в
отъезде, да еще указывать точную дату ее возвращения. Надпись на почтовом
ящике могла появиться лишь в одном-единственном случае -- если теща уехала
отдыхать. Значит, телеграмма, которую Пат получила неделю назад, была ложью
и понадобилась для того, чтобы заманить Пат в ловушку... Правда, сердечный
приступ мог случиться с Роз после ее отъезда, и в этом случае телеграмму
послали оттуда, где Роз заболела... Но почему тогда Пат ничего мне об этом
не сообщила? Нет, такого быть не могло.
И тем не менее надо было срочно все это выяснить. Я огляделся; в
соседнем коттедже горел свет. Может быть, там я что-нибудь узнаю? Я попросил
шофера подождать еще немного; в ответ он пробурчал, что ему решительно все
равно, на какой улице спать.
Я позвонил в соседнюю калитку, и мне тотчас отворил какой-то человек,
видимо садовник; он выслушал мои объяснения, покачал головой и пригласил
зайти в дом. Я немного подождал в тускло освещенном, но уютном холле,
обставленном с той простодушной безвкусицей, которая так свойственна
провинциальной британской буржуазии. Ко мне вышла хозяйка, добродушная,
седовласая, с круглым румяным лицом, поразительно похожая на свою мебель.
Она не проявила ко мне ни малейшего недоверия и приняла меня так, будто мы
тысячу лет знакомы, даже заставила меня проглотить бокал отвратительного
хереса. Ее звали миссис Портер. Не задав еще ни одного вопроса, я вскоре уже
знал, что она вдова, как и моя теща, что у нее трое взрослых сыновей и все
они были на войне, один служил в авиации, другой на флоте, третий в войсках
противовоздушной обороны, и все трое, слава богу, остались живы, все трое
-- Куда? -- тупо спросил я.
-- В Лондон. Если Пат в самом деле исчезла -- а я считаю, что у вас
есть все основания для беспокойства, -- только вы один сможете сделать все
необходимое, чтобы ее разыскать. Ваш друг Брэдли будет вам, конечно, очень
полезен, но розыск может оказаться длительным и трудным, и лишь у вас хватит
на это терпения и упорства.
Сэм был тысячу раз прав. Однако из какого-то постыдного малодушия (ты
ведь прекрасно знаешь, в глубине души я малодушен) я все еще колебался.
-- Но, Сэм... не могу же я вот так взять и уехать. А банк?
-- Имеете же вы право в чрезвычайных обстоятельствах взять отпуск на
несколько дней. Если бы вы сломали ногу или заболели скарлатиной, банк сумел
бы найти выход из положения. А в вашем теперешнем состоянии какой из вас
работник... -- И добавил с сердечностью: -- Если центральное правление
станет выражать недовольство, я вас прикрою. Вы ведь знаете, Дэйв, что
всегда можете рассчитывать на меня.
Если бы Сэм оказался передо мной в эту минуту собственной персоной, я
бы бросился к нему на шею; я был так растроган, что с трудом пролепетал
несколько слов благодарности.
Сутки, последовавшие за этим разговором, были настолько заполнены
хлопотами, что я почти забыл о своем горе. Мне пришлось продиктовать с
полсотни писем, потом я вводил Майка Флетчера, своего заместителя, в курс
самых различных дел, потом несколько раз звонил в агентство, дабы лишний раз
удостовериться, что для меня оставлено место в самолете на завтрашний рейс,
потом телеграфировал тебе, что в пятницу вечером буду в Лондоне, и
телеграфировал в "Камберленд", чтобы мне приготовили комнату, потом собирал
вещи в дорогу...
Майк Флетчер любезно предложил проводить меня до Чикаго, чему я был
очень рад, ибо, если я отправился бы туда самолетом или поездом, мне
пришлось бы выезжать из Милуоки значительно раньше, а ехать на машине одному
и три часа сидеть за рулем мне совершенно не улыбалось. Благодаря
внимательности и доброму нраву Майка, который вообще отличный парень и
относится ко мне с особенной любовью и восхищением, чего я совсем не
заслуживаю, поездка в Чикаго прошла для меня легко, и я не мучил себя
поминутно воспоминаниями о такой же точно поездке, которую неделей раньше
совершил вместе с Пат. В Чикаго я пообедал вместе с Сэмом и Майком, которые
наперебой старались меня развеселить, и, надо сказать, им это удалось. Кроме
того, Сэм дал мне ряд превосходных советов, как мне вести свой розыск в
Лондоне, если все окажется очень сложным.
-- Но мы тут с вами сочиняем целый полицейский роман, -- добавил он, -
- а Пат, наверно, ужасно бы удивилась, если б узнала, какой из-за нее
поднялся переполох. Ну да ладно, Дэйв, маленькое путешествие вам при всех
условиях не повредит! Это будет для вас двадцатый или тридцатый медовый
месяц, и, держу пари, недели через две мы приедем в аэропорт встречать Дэйва
и Пат, а они будут глядеть в глаза друг другу, как два голубка, что, замечу
мимоходом, становится в вашем возрасте уже чуточку смешным! Как вы думаете,
Майк?
Майк ничего не ответил. Шуточки Сэма были ему неприятны. К тому же,
хотя он, разумеется, мне никогда об этом не говорил, у меня всегда было
ощущение, что он недолюбливает Пат.
Они проводили меня на аэродром, и мы расстались в том самом месте, где
я покинул Пат.
Я улетал ровно через неделю после нее, час в час, минута в минуту.
Улетал тем же самолетом и в тот же самый путь.
После напряжения предшествующих дней я вдруг ощутил огромную усталость;
если бы мне тогда сказали, что сразу по выходе из самолета я увижу Пат, у
меня даже не хватило бы сил по-настоящему обрадоваться. Я старался на чем-то
сосредоточиться, пытался представить себе, как неделей раньше в этом салоне
сидела Пат, разглядывал пассажиров. Самолет был полон, но ни одно лицо не
показалось мне интересным, умным, человечным, если не считать молодой
женщины, которая отдаленно, очень отдаленно напоминала мою жену. Она тоже
летела одна, и лицо у нее было испуганное и тревожное -- бедный маленький
подкидыш... Неужто и у Пат было на лице такое же выражение отчаянья,
преждевременной усталости от жизни? Нет, представить себе это было
невозможно. Пат, такая гордая, так прекрасно собой владеющая, и вдруг... А
впрочем... В моем тогдашнем смятении чувств я уже не очень понимал, что
рядом сидит не Пат, а незнакомая пассажирка. Моя жена представала передо
мной в обличье этой незнакомки. Может быть, кто-нибудь из соседей заговорил
с ней... Меня ведь тоже одолевало искушение заговорить с одинокой
путешественницей, но, к счастью, наши места были довольно далеко друг от
друга... Может быть, с Пат кто-то заговорил, и, кто знает, не здесь ли
таилась причина ее исчезновения? Но нет, моя Пат не стала бы вступать в
разговор с незнакомцем, не дала бы вовлечь себя в авантюру. Уж это
наверняка! Одно то, что я позволил себе дойти до таких чудовищных
предположений, показывало, в каком смятении я пребывал. Сэм, конечно, прав.
Я приеду -- и увижу Пат у постели матери; ее молчание получит какое-то
объяснение, и теперешний кошмар останется лишь воспоминанием. Я попытался
представить себе, как все произойдет - - радость встречи, объятия... -- и
вдруг с испугом обнаружил, что лицо Пат расплывается, становится
непривычным, чужим... я закрывал глаза и старался вызвать в памяти ее облик,
но ее черты размывались, и передо мной возникали глаза, нос, рот хорошенькой
незнакомки, одиноко сидевшей за три кресла от меня... Я боролся, старался
восстановить свою близость с нею, с моей женой, но она уходила все дальше и
дальше. Мысли мои начали мешаться, сознание затуманилось, я уснул.
Первый раз я проснулся, когда мы приземлились в Айдлуайлде. Я не очень
понимал, что происходит, где я, почему я тут оказался; хотел встать, но
стюардесса попросила меня оставаться на месте до полной остановки самолета.
Несмотря на оглушительный шум моторов и ослепительный свет прожекторов, я
тут же снова заснул и уже не просыпался до самого Шэннона. Ярко светило
солнце, отражаясь в стеклах аэровокзала тысячами огней; ирландские холмы
были зелеными до неправдоподобия. Сон подействовал на меня благотворно; я
еще был озабочен, но уже не был растерян. Как только я открыл глаза, во мне
мгновенно взял верх другой, настоящий Дэйв, каким ты меня когда-то любил,
Том, каким меня знали нынешние друзья, -- человек действия, четких и быстрых
решений. Я машинально поискал глазами одинокую путешественницу, но она
исчезла: должно быть, вышла в Нью-Йорке. Спросил у своего соседа, который
час, -- было три часа дня; мои часы показывали десять. Хороший кусок
бифштекса окончательно восстановил мои силы, и я думаю, Том, что, когда я
сошел с самолета в лондонском аэропорту, никто не назвал бы меня безутешным
любовником, потерявшим свою возлюбленную; ты мне так и сказал, и я надеюсь,
ты говорил искренне..
Я был рад тебя снова увидеть; могу даже сказать, что предвкушение
встречи с тобой поддерживало меня на протяжении всего перелета. Я бы,
конечно, предпочел, чтобы эта встреча произошла при более веселых
обстоятельствах; но так уж создан человек -- во всяком случае, так уж создан
я: среди самых тяжких тревог в моей душе остается место для маленькой
радости, и, когда я увидел тебя в холле аэровокзала, по ту сторону
перегородки, меня захлестнула волна настоящего счастья, словно я обрел
частичку Пат. Но тебе не удалось -- прости, что я так говорю, -- ты не смог
поддержать во мне это ощущение счастья. Может быть, я несправедлив, может,
это произошло по моей вине? Не знаю. Мы с тобой дружески обнялись, но через
десять минут, когда мы ехали к центру Лондона, я почувствовал себя еще более
одиноко, чем до нашей встречи, мне показалось, что придется мне вести эту
страшную битву одному, не ожидая ни от кого помощи, и что старина Том Брэдли
улетучился... так же, как Пат...
Ты помнишь, наверно, нашу беседу. Я рассказал тебе обо всем, что
случилось; тебя это крайне удивило, особенно удивило то, что Пат не
связалась с тобой, не сообщила тебе о своем приезде, чем подтверждались мои
самые худшие опасения. Ты посоветовал мне немедленно отправиться к теще; ты
был занят и не мог меня сопровождать, но мы условились, что встретимся в
девять часов и вместе поужинаем.
Ты высадил меня у "Камберленда"; я сообщил дежурному в холле о своем
прибытии, оставил у него чемоданы и, не поднимаясь в номер, даже не вымыв
рук и не переодевшись, вскочил в первое попавшееся такси.
Последние годы Роз жила в небольшой квартире в Саут-Кенсингтоне, у
самого парка. Прежде, еще в то время, когда я только познакомился с Пат, Роз
занимала целый дом в Челси, очень пышный и красивый, но содержать этот
викторианский особняк с многочисленной прислугой стало слишком накладно и
хлопотно, и она сняла на Глостер-Роуд прелестную четырехкомнатную квартиру
на третьем этаже; всего в доме было четыре или даже пять этажей -- вещь
довольно редкая в этом квартале. Я был там всего один раз, два года назад,
во время моего последнего приезда в Лондон; место показалось мне очень тихим
и спокойным, а дом -- достаточно элегантным для моей тещи, которая не
отличалась особым снобизмом, но при этом ни за что на свете не согласилась
бы "опуститься классом ниже".
Такси уже ехало вниз по Парк-Лейн, и я вдруг ощутил лихорадочное
возбуждение. Я приближался к цели своего путешествия; сейчас я смогу наконец
что-то узнать -- даже неважно, что именно, но что-то выяснится непременно;
Роз Стивенс или ее сиделка, если сама она слишком больна, чтобы меня
принять, скажут мне, когда они видели Пат в последний раз; теща придаст моим
поискам нужное направление; или, еще проще, Пат сама мне расскажет, что с
нею случилось, и объяснит мне причину своего молчания. Не доезжая
Гайд-Парк-Корнер, такси свернуло на Найтсбридж. Была половина восьмого, на
улицах царило оживление, лондонские домохозяйки, так же скверно одетые, как
и в мой прошлый приезд, устремлялись за покупками в бакалейные лавки, едва
не попадая под колеса автомобилей. Вереницы двухэтажных автобусов напоминали
гигантских ископаемых ящеров. Небо было ясным, заходящее солнце золотило на
Найтсбридж красные кирпичные фасады, играло в прятки на парковых решетках,
ласкало плечи прекрасных амазонок, гарцевавших по Роттен-Роу; Лондон с
удовольствием плескался в солнечных лучах, прежде чем погрузиться в ночь. Я
увидел вдали купол Альберт-холла, и у меня задрожали руки, через пять минут
я буду на месте.
-- Три шиллинга, сэр.
Это был тот самый дом, сомневаться не приходилось. Я сунул шоферу две
полукроны и нажал на звонок.
Никакого ответа.
Я осмотрелся по сторонам. Нет, я не ошибся, это был действительно дом
49 по Глостер-Роуд, и я снова нажал на звонок третьего этажа. Правда, возле
звонка не было дощечки с фамилией, но Роз жила на третьем этаже, в этом я
был уверен, и на этаже была лишь одна квартира. Я позвонил еще раз.
Никакого ответа.
Роз куда-то ушла? Это исключалось: человек, у которого неделю назад был
сердечный приступ, сидит дома. Не в состоянии мне открыть? Но ведь там есть
сиделка. Умерла?..
Я затрезвонил что есть мочи, но по-прежнему никто не отзывался; тогда я
стал поочередно звонить во все звонки, расположенные у входа.
На сей раз я добился результата. Окно первого этажа возле самой двери
приоткрылось, и в нем показалась продолговатая лошадиная физиономия,
увенчанная седыми космами.
-- В чем дело? -- зарычала эта милая женщина.
-- Прошу прощения, мадам, -- пробормотал я, -- не могли бы вы мне
сказать...
-- Вы что, хотите поднять на ноги весь квартал? -- завопила она, не
давая мне закончить фразу. -- Попробуйте только еще раз позвонить, я вызову
полицию. Мне доверено следить здесь за тишиной и порядком. Это почтенный,
уважаемый дом...
Она говорила на таком ужасающем "кокни", что я с великим трудом понимал
ее.
-- Прошу извинить меня, -- снова начал я, стараясь сохранить
хладнокровие. -- Я ищу миссис Стивенс, но она как будто не отвечает...
-- Миссис Стивенс? -- переспросила мегера.
-- Да, миссис Стивенс, которая живет на третьем этаже. Я ее зять и
хотел бы...
Она злобно уставилась на меня.
-- Что вы мне плетете? Нет здесь никакой миссис Стивенс. Хотела бы я
знать, зачем вам понадобилось сочинять свои небылицы!..
Я даже растерялся. Я был измотан треволнениями последней недели, всеми
своими страхами, усталостью после тяжелой дороги. Все вдруг поплыло перед
моими глазами, и, чтобы не упасть, я ухватился за ручку двери.
-- Не прикасайтесь к ручке, -- завизжала старуха, -- я только сегодня
тут все начистила!
Великим усилием воли я взял себя в руки.
-- Я ничего не сочиняю, мадам, -- сказал я со всей твердостью, на какую
был способен в эту минуту. -- Могу присягнуть перед судом, что миссис Роз
Стивенс -- моя теща и, когда я в последний раз ее навещал, она жила на
третьем этаже этого дома.
Женщина разглядывала меня в упор.
-- И когда же это было?
-- Что... когда?
-- Когда же вы последний раз навещали ее?
-- Немногим более двух лет назад.
-- Не слишком-то внимательный зятек, -- криво ухмыльнулась она. -- Два
года!
-- Я живу не в Лондоне, -- машинально сказал я.
-- Ах, не в Лондоне! Так вот что, нет в этом доме никакой Стивенс! Будь
вы сам президент Эйзенхауэр, я ответила бы то же самое!
И она с грохотом захлопнула окно.
Я едва не задохнулся и опять не раздумывая нажал на звонок первого
этажа. Результат сказался немедленно: привратница в ярости снова распахнула
окно.
-- Если вы немедленно не уберетесь, я вызову полицию! Не знаю, зачем
вам так приспичило пролезть в этот дом. Ваши басни что-то очень уж
подозрительны. Нет здесь никакой Стивенс!
И она захлопнула окно с такой злостью, что чуть не посыпались стекла.
Все было как в кошмарном сне. Да и вся эта история с самого начала была
похожа на кошмар. Телеграмма, поспешный отъезд Пат, ее необъяснимое
молчание... А теперь вдобавок исчезла Роз! Когда мне было семь лет, в
Нью-Йорке в большом универсальном магазине я потерял свою мать; сперва я
храбро пытался отыскать ее, но все лица, на которые я поднимал глаза,
оказывались чужими, и все руки, к которым я тянулся, тоже были чужими; чужие
дамы торопливо и равнодушно проходили мимо. Я с огромным трудом сдерживал
слезы, ведь меня всегда учили, что мальчики не должны плакать. Я пошел к
выходу и очутился на залитой солнцем Тридцать третьей улице, совершенно один
в целом мире, в мире слепом и глухом. Никогда с тех пор не испытывал я
подобной тоски. И вот теперь меня охватило точно такое же чувство: я стоял
на тротуаре Глостер-Роуд и ощущал себя таким же одиноким, жалким и
беспомощным, как двадцать восемь лет назад на тротуаре Тридцать третьей
улицы. В это мгновение я подумал о тебе, Том, ты был единственной ниточкой,
которая в этом кошмаре еще связывала меня с явью, с действительностью, но
тебя не было рядом, ты бросил меня; я не знал, куда ты пошел... Конечно,
можно было вернуться в гостиницу и там дожидаться девяти часов, но сидеть в
гостинице сложа руки показалось мне еще более невыносимым: целый час
бездействия, целый час не иметь возможности что-то предпринять, а Пат
исчезла. Пат угрожает опасность... Впервые я с такой точностью сформулировал
эту гипотезу; до сих пор о реальной опасности я не думал, но теперь, когда я
был так измучен, так обозлен и встревожен, я вдруг осознал: Пат в опасности.
И эта мысль больше уже не покидала меня, не покидала ни на минуту -- и в тот
день, и все последующие дни; она неотступно грызла меня, как лисенок,
который терзал живот юного спартанца: Пат больна, Пат ранена, Пат сидит
взаперти; с каждой секундой положение ее становится все более угрожающим, и
я просто не имел права на передышку!
Эти мысли ожгли меня, как удар бича. Для того, чтобы найти Пат, я
сначала должен был найти Роз. Сам толком не понимая, что делаю, я перешел
улицу и направился к табачной лавчонке, расположенной на углу Глостер-Роуд и
поперечной улицы.
Молодая особа со вздернутым носиком сидела за крохотным прилавком и
непринужденно болтала с седеющим джентльменом, который, как все элегантные
англичане определенного возраста, чем-то очень напоминал Энтони Идена.
Я прервал их беседу и попросил пачку "Плейерз". Я не переношу
английского табака, но инстинктивно почувствовал, что вызову меньше
недоверия, если не буду афишировать свое американское происхождение. Но моя
предосторожность оказалась напрасной, ибо юная табачница, уловив, очевидно,
мой акцент, любезно сообщила, что у нее имеется "Честерфилд". Я что-то
пробормотал и в конце концов взял "Честерфилд" вместо "Плейерз"; наступила
короткая пауза, табачница одарила меня дружеской улыбкой, но потом, видя,
что я нем как рыба, возобновила свою беседу с Энтони Иденом, который стоял,
картинно облокотившись о прилавок.
Тут я все же решился и объяснил причину моего замешательства.
-- Я ищу одну даму, она жила в том доме напротив, но мне сказали, что
она здесь больше не живет, и теперь я не знаю, где мне ее искать.
-- Ничего нет удивительного, -- отвечала она. -- Дом три месяца как
продан, всем жильцам пришлось выехать. Новые владельцы заняли весь дом...
Наверно, с вами говорила привратница? Вот уж ведьма так ведьма! Ее все здесь
терпеть не могут; уму непостижимо, как эти люди, с виду вполне порядочные,
могут держать такую мерзкую прислугу!
Хотя это объяснение вряд ли могло помочь моим розыскам, но все же в нем
было что-то обнадеживающее. Если Роз переехала на другую квартиру, то моя
телеграмма до Пат не дошла и она, разумеется, не могла мне на нее ответить.
Может, в этом и следовало искать разгадку: телеграмма, которую дала мне по
приезде Пат, потерялась, мою телеграмму она не получила, и вот из-за этих
пустяков я порчу себе кровь... Но почему Роз не сообщила Пат своего нового
адреса? А если сообщила, то почему Пат мне об этом ни слова не сказала? Нет,
все равно здесь что-то было не так.
-- А вы не посоветуете, -- продолжал я свои расспросы, -- как мне
узнать новый адрес жильцов этого дома?
-- Боюсь, что это будет непросто, -- сказала она, радостно улыбаясь. -
- Из этой мегеры миссис Белл вы ничего не вытянете. Да она, наверно, и не
знает, куда прежние жильцы переехали. А новые владельцы, говорят, где-то
путешествуют. Я здесь тоже совсем недавно торгую и вряд ли могу вам помочь.
Почтальон придет только завтра утром; если хотите, я у него спрошу, но он
тоже странный какой-то... К тому же я не уверена, что он что-нибудь знает.
Вообще-то он парень неплохой, только пьяница, -- добавила она доверительно и
расхохоталась, словно сказала что-то необычайно остроумное; ей, конечно, и в
голову не приходило, какой мучительной пыткой была для меня ее болтовня. --
Может, вам в лавку зайти? -- продолжала она. -- Это отсюда недалеко, и они,
очевидно, еще не закрыли. Там вам, наверно...
Тут в разговор вступил Энтони Иден. Тоном непринужденным и весьма
высокомерным он произнес:
-- Прошу меня извинить, но ваши предположения абсолютно лишены здравого
смысла. Откуда этим торговцам знать подобные вещи? Не будет ли с моей
стороны нескромностью, сэр, -- обратился он ко мне, -- узнать у вас фамилию
дамы, которую вы разыскиваете?
-- Отнюдь, -- отвечал я. -- Это миссис Роз Стивенс. Я ее зять.
-- Миссис Стивенс! Конечно, конечно. Вдова, не так ли? Изящная, весьма
элегантная дама... Я, кажется, познакомился с нею у моих друзей. Я давно
живу в этом квартале и...
Я судорожно ухватился за эту соломинку:
-- И вы знаете, куда она переехала?
-- Куда переехала? Ах, нет, этого я не знаю...
Я снова оказался в тупике. Девушка смотрела на меня с сочувствием, но
при этом вид у нее был довольно глупый; Энтони Иден вновь застыл в
высокомерном молчании. Видимо, мне не оставалось ничего другого, как
ретироваться.
И все же хозяйка курносого носика внезапно нашла решение, о котором до
сих пор почему-то никто не подумал.
-- А может, по телефону узнать? Если, конечно, эта дама значится в
телефонной книге...
Да, эта дама там значилась, только под старым адресом... Однако
любезная табачница позвонила в справочное бюро, и через пять минут я
располагал следующей информацией, краткой и точной:
"Миссис Роз Стивенс проживает в Хэмпстеде, Виллоу-Роуд, 18".
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Путь в Хэмпстед показался мне нескончаемо долгим. Смеркалось, а Лондон
в отличие от других больших городов с наступлением темноты становится
зловещим и мрачным. Я бывал прежде в Хэмпстеде, но совершенно забыл, как
туда ехать, и мне казалось, что такси везет меня самым кружным путем. Мы
обогнули парк, проехали мимо Паддингтонского вокзала; я узнал большие дома и
магазины на Эджвер-Роуд, узнал деревья и стены Сент-Джонс-Вуд; потом машина
нырнула в лабиринт кривых провинциальных улочек, словно я оказался в
каком-нибудь заштатном городишке Новой Англии.
Я очень устал, и в душе моей была полная безнадежность. Прежде чем
взять такси, я попытался позвонить по номеру, который мне дали в справочном
бюро, но никто не ответил. Конечно, это еще ни о чем не говорило: если Роз
больна, она не может подойти к телефону, а если здорова, наверно, ее просто
нет дома. Но я уже не верил, что все вдруг войдет в нормальную колею, что
все препятствия могут быть разом устранены... Я даже не был уверен, что
вообще обнаружу миссис Стивенс в Хэмпстеде!
Стало совсем темно, ночь была туманной и враждебной. Такси петляло по
едва освещенным улицам; голова у меня раскалывалась, из-за левостороннего
движения все плыло перед глазами; попадая в Британию, я первые двое суток
чувствую себя отвратительно. Мне нужно было бы выспаться, но я знал, что не
смогу заснуть до тех пор, пока что-то не выясню, пока не увижусь с тещей и
не поговорю с ней, пока не найду хоть какую-то, пусть самую хрупкую, точку
опоры в этой бездне неуверенности и страха.
-- Это здесь, сэр.
Виллоу-Роуд -- небольшая опрятная улица, расположенная на склоне
Хэмпстедского холма. Дом, возле которого мы остановились, был двухэтажный, я
не столько видел, сколько угадывал в темноте его очертания; ни в одном окне
не было света.
-- Вы уверены, что это дом восемнадцать? -- спросил я у шофера.
-- Совершенно уверен, сэр, предыдущий дом -- номер
семнадцать\footnote{В Англии дома по большей части нумеруются подряд, без
разделения на четные и нечетные. \textit{(Прим. авторов.)}}.
Все это было странно. В такой час Роз должна уже быть дома. Может, она
в гостях? Или ей стало хуже и она в больнице? Однако я тут же отметил в
душе, что уже не верю ни в какой сердечный приступ... Но не могла же моя
теща, даже если ее положили в больницу, оставить свой дом без присмотра,
должен быть какой-то сторож, кто-нибудь из прислуги.
-- Подождите меня, пожалуйста, -- сказал я шоферу.
Я нащупал какую-то ручку рядом с калиткой: наверно, это звонок. Я
потянул ручку, зазвенел колокольчик, высокие ноты прозвучали для меня
сардоническим смехом. Разумеется, никто не ответил. Я бы даже удивился, если
бы кто-нибудь вышел ко мне.
Я попросил таксиста развернуться и осветить фарами вход. Красивая
двустворчатая калитка, красивые пилястры. На одной из пилястр вырезан номер.
Восемнадцать. К другой прикреплен почтовый ящик. Свет фар не попадал на
него, и, чтобы прочесть фамилию, мне пришлось воспользоваться зажигалкой --
ее подарила мне в мой день рождения Пат. Я прочел: "Роз Стивенс-Бошан".
Сомнений быть не могло. Моя теща француженка, после фамилии покойного мужа
она всегда ставит свою девичью фамилию.
Я уже хотел было погасить зажигалку, но мне показалось, что там еще
что-то написано; я поднес язычок пламени поближе и разобрал корявую надпись,
сделанную мелом прямо на ящике: "В отъезде до 25 сентября".
Должно быть, это написал почтальон для своего сменщика.
Если бы Роз была в больнице, никто не стал бы писать, что она в
отъезде, да еще указывать точную дату ее возвращения. Надпись на почтовом
ящике могла появиться лишь в одном-единственном случае -- если теща уехала
отдыхать. Значит, телеграмма, которую Пат получила неделю назад, была ложью
и понадобилась для того, чтобы заманить Пат в ловушку... Правда, сердечный
приступ мог случиться с Роз после ее отъезда, и в этом случае телеграмму
послали оттуда, где Роз заболела... Но почему тогда Пат ничего мне об этом
не сообщила? Нет, такого быть не могло.
И тем не менее надо было срочно все это выяснить. Я огляделся; в
соседнем коттедже горел свет. Может быть, там я что-нибудь узнаю? Я попросил
шофера подождать еще немного; в ответ он пробурчал, что ему решительно все
равно, на какой улице спать.
Я позвонил в соседнюю калитку, и мне тотчас отворил какой-то человек,
видимо садовник; он выслушал мои объяснения, покачал головой и пригласил
зайти в дом. Я немного подождал в тускло освещенном, но уютном холле,
обставленном с той простодушной безвкусицей, которая так свойственна
провинциальной британской буржуазии. Ко мне вышла хозяйка, добродушная,
седовласая, с круглым румяным лицом, поразительно похожая на свою мебель.
Она не проявила ко мне ни малейшего недоверия и приняла меня так, будто мы
тысячу лет знакомы, даже заставила меня проглотить бокал отвратительного
хереса. Ее звали миссис Портер. Не задав еще ни одного вопроса, я вскоре уже
знал, что она вдова, как и моя теща, что у нее трое взрослых сыновей и все
они были на войне, один служил в авиации, другой на флоте, третий в войсках
противовоздушной обороны, и все трое, слава богу, остались живы, все трое