---------------------------------------------------------------
Перевод М. Ваксмахера
OCR, форматирование: Игорь Корнеев
Обозначения: \textit{...} - курсив;
\footnote{...} -- сноска-примечание;
---------------------------------------------------------------
Окна конторы выходили на большую площадь; за деревьями виднелись
освещенные бледным солнцем башенки Линкольнз-Инна. Те же деревья, те же
башни, то же осеннее солнце, тот же, спокойный и ласковый, лондонский свет.
В этом кресле, за этим столом Томас сидел сотни, тысячи раз. И однако все
изменилось. Да и был ли он сам сейчас прежним Томасом Брэдли, блестящим
адвокатом Линкольнз-Инн-Филдза? Сомневаться, казалось, было бы странно, да и
разбросанные по столу фирменные конверты и бланки упорно убеждали его в
этом. Но он ничему больше не верил, он ощущал себя кем-то другим -- другим
человеком в другой шкуре. Будь в кабинете зеркало, он наверняка бы увидел
там свое отражение: седые виски, высокий с залысинами лоб, живые глаза, нос
с горбинкой -- "обаятельно уродлив", говаривала леди Мэксфилд, да, наверно,
и не она одна... Но все это лишь внешняя оболочка, за этой ширмой скрывался
другой, настоящий Томас Брэдли -- и он сейчас его в себе обнаружил, во
всяком случае, ему казалось, что только что обнаружил...
Он тяжко вздохнул, отвел взгляд от окна. Нужно было раскрыть эту
тетрадь, он знал, что раскроет ее. Но хотя бы еще минутку... Ох, как трудно
решиться на это! Снова в глаза бросилась фраза: "Если со мной что-нибудь
случится, прошу передать это свидетельство моему другу Томасу Брэдли". Нет,
это невозможно! Дэвид не мог умереть! Дэвид, само жизнелюбие, порыв,
молодость! Ясные, добрые глаза, белокурая, вечно встрепанная шевелюра,
чудесная улыбка... Все это отвергало саму мысль о небытии. Томаса вдруг
словно ударило в сердце, он физически ощутил боль. Вот уж не думал он, что
способен на такое. Так страдать, да еще из-за ближнего своего, из-за
мужчины... Впрочем, он быстро взял себя в руки. В конце концов, может, все
это лишь скверный сон...
Он перевернул страницу и стал читать.
Том, я обращаюсь к тебе, потому что, кроме тебя, у меня теперь нет
никого в целом свете, потому что ты один в состоянии меня понять. Может
показаться нелепым, что я снова рассказываю тебе всю историю, -- ведь ты ее
знаешь не хуже меня; может показаться смешным, что я тебе пишу, -- мы ведь и
так видимся с тобой ежедневно; но я испытываю непреодолимую потребность
подвести какой-то итог. Мне представляется, что, если я начну излагать мою
повесть на бумаге, если восстановлю во всех подробностях эту невероятную
историю, постараюсь припомнить все как можно лучше, я в конце концов пойму
то, что сейчас от меня ускользает, воссоздам то, что произошло на самом
деле; ведь должно же существовать всему этому какое-то объяснение, и мы
обязательно его обнаружим.
Когда я вижу тебя, мне почему-то трудно высказать то, что у меня на
душе. А ведь весной, когда ты навестил нас в Лейквью, я почувствовал, как
возрождается наша прежняя близость. Мы с тобою опять с полуслова понимали
друг друга!.. Разлука и время не ослабили нашу дружбу, ту самую дружбу,
из-за которой нас в Оксфорде -- помнишь? -- окрестили Кастором и Поллуксом.
Напротив, дистанция во времени и пространстве словно еще больше сблизила
нас, а присутствие Пат стало новым связующим звеном. А сейчас... Мне все
чудится, что я вижу тебя как бы через стекло, что я говорю с тобой по
телефону. Конечно, это моя неутихающая тревога загнала меня в собственную
скорлупу, лишила способности реально ощутить присутствие другого человека.
Вот почему я берусь за перо. Это моя последняя надежда восстановить живые
контакты -- с тобою, с жизнью, со счастьем, а значит, и с Пат...
Был четверг, пятнадцатое сентября, когда Пат получила от матери
телеграмму. Всего три недели назад, а я бы мог поклясться, что с тех пор
прошли годы и годы. Моя жизнь теперь делится надвое -- до телеграммы и после
нее. До -- было счастье; это слово слишком затаскано, ему не под силу
выразить то, что было между мною и Пат. Ты так хорошо знаешь нас, Том, и
сумеешь меня понять. Ты знаешь Милуоки, и наше бунгало в Лейквью, и наш сад
на берегу Мичигана; Том, ты знаешь меня, а главное -- знаешь Пат. Знаешь,
что меж нами царит (у меня не хватает духу написать "царила") полная
гармония. Мы двое были одно нераздельное целое. Многие этому удивлялись,
люди отказывались в это поверить. Им казалось невозможным, чтобы американец
и англичанка жили в таком полном согласии... Завистники не желали признать,
что после десяти лет супружества наша любовь не угасла. И однако это было
именно так -- больше того, у нас даже не было детей, просто потому, что
вмешательство третьего существа в наш союз казалось нам недопустимым. Не
наказала ли нас за это судьба?
Итак, пятнадцатого сентября Пат получила телеграмму. Когда около шести
часов я вернулся из банка домой, Пат стояла в гостиной. Я как сейчас вижу ее
нежный профиль на фоне окна, а в окне сверкает озеро, и в лучах закатного
солнца волосы Пат отливают медью. Я сразу почувствовал что-то неладное;
обычно, когда я возвращался домой, она кидалась мне навстречу: даже
взглянуть на нее не успеешь -- она уже замерла у тебя в объятиях...
Она первая заговорила:
-- Мама при смерти. Я должна немедленно ехать.
Для меня это было как гром среди ясного неба. Я ужасно люблю Роз (я
зову свою тещу просто Роз) и знаю, что Пат очень привязана к матери, хотя и
нередко с ней ссорится. Да и кроме того, я никак не ожидал такой скверной
вести: Роз нет еще и шестидесяти, она удивительно молодо выглядит и,
насколько мне известно, ничем серьезно не болела. В прошлом году она
приезжала к нам на месяц и казалась еще более живой и энергичной, чем
всегда.
Я что-то пробормотал в ответ; Пат прочитала мне телеграмму, полученную
час назад. Может показаться немыслимым, но я никак не могу сейчас вспомнить,
читал я сам телеграмму или нет. Она была отправлена некой мисс Симонс,
сиделкой или компаньонкой, не знаю; там сообщалось, что у миссис Роз Стивенс
был сердечный приступ, что врач считает ее состояние крайне тяжелым и
советует дочери, миссис Патриции Тейлор, срочно приехать.
-- Я звонила в агентство, -- сказала Пат. -- Есть рейс из Чикаго,
самолет улетает ровно в полночь. Я буду в Лондоне к вечеру.
Конечно, я и не пытался возражать. Пат должна находиться возле матери,
это разумелось само собой. Впрочем, то, что решал один из нас, сразу
становилось желанием и стремлением другого.
Я просто привлек Пат к себе и с бесконечной нежностью поцеловал. Но
почувствовал, что Пат в этот миг далеко от меня. Хоть она и крепилась изо
всех сил, но была охвачена ужасной тревогой и вся словно окаменела.
Потом мы занялись всякими практическими делами -- багаж, деньги,
поручения, которые мне предстояло выполнить в ее отсутствие. И вот уже пора
в путь; я настоял на том, что сам отвезу Пат на аэродром, а в ночное время
это занимает добрых три часа: от Милуоки до Чикаго сто тридцать миль.
Дорогой мы почти не разговаривали; на трассе всегда большое движение, а я не
слишком-то люблю вести машину в темноте. Пат сидела рядом со мной, она была
вся как натянутая струна, и оттого, что ее терзала тревога, у меня у самого
стоял в горле ком. Время от времени Пат закуривала, два-три раза
затягивалась и выбрасывала сигарету в окно. Пока мы доехали до Чикаго, она
выкурила не меньше пачки, а дома, бывало, могла неделю не притрагиваться к
сигаретам.
До Чикаго мы добрались в половине одиннадцатого, и у нас еще осталось
время, чтобы съесть по шницелю в маленькой закусочной на Лууп, которую Пат
очень любила; но в этот вечер она была равнодушна ко всему, что нас
окружало. Я попытался с нею заговорить, хотел успокоить ее, но быстро понял,
что это бесполезно; сомневаюсь вообще, слышала ли она меня. У нас ушло много
времени на то, чтобы расплатиться, вывести свой "линкольн" со стоянки и
выбраться из города; словом, когда мы попали наконец на аэродром, было уже
без четверти двенадцать. Мы едва успели получить заказанный по телефону
билет и оформить багаж, как по радио стали приглашать пассажиров, улетающих
в Лондон, пройти на посадку. Мы обнялись, и на этот раз я почувствовал у
своей груди мою всегдашнюю Пат, такую доверчивую, теплую, словно частичку
моей собственной плоти...
Но это длилось не больше мгновения -- и вот она уже направилась к
контролеру. Через секунду она обернулась, и в резком неоновом свете я еще
раз увидел ее точеную фигурку в сером костюме, увидел ее красивый крупный
рот, и чистые, как горные озера, глаза, и волосы, отливающие медью... Все
происходившее вдруг показалось мне невероятным: словно от моего сердца
оторвался живой кусок и его уносит вдаль течением... Пат чуть заметно
махнула мне рукой и растворилась в толпе пассажиров. Больше я ее никогда не
видел.
Я заночевал в Чикаго. Было глупо поздней ночью снова пускаться в путь;
к тому же я давно собирался повидать Сэма Гендерсона, директора
иллинойсского отделения Провиншел бэнк корпорейшн, с которым мне надо было
обсудить множество всяких дел. Если уж я оказался в Чикаго, можно было взять
в гостинице номер, утром встретиться с Сэмом и вернуться к вечеру в Милуоки.
Так я и поступил.
Я боялся, что не скоро засну, но, едва моя голова коснулась подушки,
меня тут же сморил сон; спал я долго и крепко, и не снилось мне никаких
кошмаров, а если что и снилось, то утром я ничего не помнил. Когда я
проснулся, было уже поздно; я торопливо оделся и привел себя в порядок,
потом позвонил Сэму Гендерсону, потом уплатил за гостиницу. Когда я за всеми
этими делами думал о Пат, у меня уже покалывало где- то под ложечкой, но я
не назвал бы это беспокойством или грустью. За десять лет супружества нам с
Пат не раз доводилось разлучаться, и, конечно, мне это всегда было не по
душе, но каждая такая разлука была мне и в радость, потому что таила в себе
предвкушение встречи. Конечно, в этот раз отъезд Пат был вызван тревожными
обстоятельствами, чреватыми самым трагическим исходом, и от этого разлука
воспринималась мною гораздо более остро; но тревога, которая охватила меня
накануне, за ночь прошла, и ко мне вернулась моя обычная жизнерадостность.
Визит к Сэму Гендерсону меня окончательно успокоил. Сэм -- мой старый
приятель, его общество действовало на меня всегда благотворно. Тем, что меня
назначили управляющим милуокского филиала нашего банка, я обязан ему, но,
слава богу, мои чувства к нему ни на гран от этого не замутились, а ведь
признательность -- это палка о двух концах... У нас накопилось множество
всяких проблем, требовавших решения, и я просидел у него в кабинете часа
два, после чего он потащил меня завтракать. Когда я рассказал ему, что Пат
неожиданно вызвали к умирающей матери, он здорово удивился:
-- Вы мне никогда не говорили, что у вашей тещи больное сердце.
-- Я и сам об этом не знал. Мне всегда казалось, что у нее отличное
здоровье.
-- Сколько лет миссис Стивенс?
-- Точно не знаю. Думаю, лет пятьдесят восемь -- пятьдесят девять.
-- Обычно женщины начинают следить за своим давлением лет на десять
раньше. Ваша теща отнюдь не похожа на тех легкомысленных особ, которые по
десятку лет не заглядывают к врачу. Может, она в письмах к Пат упоминала о
своей болезни?
-- Пат сказала бы мне об этом.
-- Да, очень странно... Надеюсь, однако, что все не так страшно, как
кажется; сиделка, наверно, всполошилась из-за какого-то пустяка, с перепугу
дала вам телеграмму. Помяните мое слово, Дэйв, Пат через неделю вернется, и
окажется, что все обошлось благополучно.
Сэм взял с меня слово, что я сразу позвоню ему, как только получу
какие-нибудь вести от Пат, и после завтрака мы сразу расстались: он вернулся
к себе в банк, а я сел за баранку. На обратном пути не было никаких
происшествий. Мне не терпелось скорее добраться до дому, где меня наверняка
должна была ждать телеграмма: мы с Пат договорились, что она известит меня,
как только повидает Роз.
Но почтовый ящик был пуст, и соседи сказали мне, что с телеграфа никто
не приходил. Меня это немного огорчило, но по размышлении я усмотрел в этом
добрый знак: если бы Патриция нашла мать в плохом состоянии, она дала бы мне
телеграмму немедленно.
На другое утро телеграммы тоже не было. Я напрасно прождал до половины
десятого, потом позвонил на почту; мне ответили, что телеграммы не было, и я
попросил почтового служащего позвонить мне в банк, как только она придет. В
банке на меня навалилась куча дел, и я лишь к обеду спохватился, что так
никто мне и не позвонил. Дела, как назло, были пренеприятные: в частности,
надо было решить, как поступить с бухгалтером, на которого пало подозрение в
подделке подписей; мой помощник настаивал на увольнении, но мне ужасно этого
не хотелось, и мы в конце концов решили еще некоторое время подождать; в
результате у меня не было времени пойти позавтракать, и я попросил принести
мне в кабинет несколько бутербродов. В три часа я вдруг подумал о Пат. Я
очень удивился, что так надолго забыл про нее, и стал себя упрекать.
Позвонил на почту и был поражен, когда узнал, что для меня по-прежнему
ничего нет.
Ничего не было ни в тот вечер, ни назавтра, ни в следующие дни. Ни
телеграммы, ни звонка, ни письма -- ничего. Первые двое суток я еще не
беспокоился. Как это ни покажется странным, но у меня и мысли не возникло,
будто с Пат может что-то произойти. Скажу откровенно, если я что и
чувствовал, то только обиду: я, конечно, понимал, что Пат сейчас не до
писем, но ведь телеграмму-то из каких-нибудь трех слов, только чтобы меня
успокоить, она могла дать! Самое горькое было то, что она не выполнила
обещания -- поклялась, что сразу по приезде будет мне телеграфировать, и
вот, впервые за всю нашу совместную жизнь, Пат не сдержала слова.
Но в воскресенье я все же начал немного тревожиться. Я вообще не умею
сидеть сложа руки, праздность действует на меня угнетающе. Наши уик- энды
всегда были чем-то заполнены; летом мы обычно выезжали с палаткой на
северный берег Мичигана или в район Великих Порогов, а зимние воскресенья
проводили у друзей в Чикаго или в Сент-Поле; много раз в течение года мы
уезжали с пятницы до понедельника в Нью-Йорк, ходили по магазинам, бывали в
театре. А если мы оставались в Лейквью, здесь тоже находилось всегда
какое-нибудь дело: вымыть автомобиль, подстричь розовые кусты Патриции,
привести в порядок библиотеку... И вообще когда вы любите друг друга, как мы
с Пат, это поглощает вас целиком и для скуки просто не остается времени.
Но в это воскресенье оказалось, что делать мне совершенно нечего, да
мне и не хотелось что-либо делать. Могу сказать, что с этого дня я по-
настоящему начал страдать. Поначалу еще не очень сильно, пока еще как- то
неопределенно, неотчетливо, но душевное равновесие я уже утратил. Я потерял
тот интерес, тот задор, с каким прежде относился к жизни. Этой
жизнерадостности я так больше и не обрел...
Вечером меня вдруг пронзила страшная мысль, болезненная, точно укус
осы: а вдруг с самолетом Пат произошла катастрофа? Ведь все эти дни, начиная
с четверга, я почти не заглядывал в газеты и не включал радио. Хотя такую
вещь, как авария пассажирского самолета, я вряд ли бы пропустил, уж
кто-нибудь мне об этом непременно сказал бы... Но где и каким образом
получить точную информацию? Я позвонил в авиационное агентство, но в этот
час оно уже было закрыто. Позвонил на милуокский аэродром и узнал, что за
последние дни не произошло ни одной аварии; но, когда я попросил
подтвердить, что все пассажиры рейса Чикаго -- Нью-Йорк -- Лондон
благополучно прибыли в пятницу на место, мне ответили, что для получения
такого рода информации требуется время и в воскресенье это сделать трудно,
поэтому мне советуют позвонить в авиационное агентство завтра утром. Нужно
ли говорить, что я всю эту ночь глаз не сомкнул, безуспешно пытаясь уверить
себя в беспочвенности моих страхов. Я встал на рассвете, принял сперва
горячую ванну, а потом ледяной душ и, не надеясь больше на телефон, помчался
в агентство. Разумеется, я приехал слишком рано, и мне пришлось прождать на
улице около часа. Наконец появился служащий, я вошел, обратился к
секретарше, она подозвала другую, и та позвонила в Чикаго.
Через десять минут мои страхи были развеяны. Самолет, которым в четверг
в двенадцать часов ночи улетела Пат, благополучно прибыл в Лондон; полет
проходил нормально, машина приземлилась в лондонском аэропорту в шесть
вечера по Гринвичу, и миссис Патриция Тейлор значилась в списках прилетевших
и прошедших через контроль пассажиров. Я почувствовал такое облегчение, что
чуть не расцеловал всех подряд -- секретаршу, лифтера, швейцара. На улице я
с трудом удержался, чтобы не запеть во все горло. Конечно, кое-что
оставалось еще неясным, я по- прежнему не понимал, почему Пат молчит, но я
выяснил главное: она жива и здорова.
Час был еще ранний, и я зашел на почту. Телеграфный служащий, которого
я, впрочем, давно знал, терпеливо выслушал в третий или в четвертый раз всю
мою историю, которую я ему рассказывал раньше по телефону. Выслушал и дал
мне разумный совет:
-- А вы не думаете, -- сказал он, -- что каблограмма, которую вам
послала миссис Тейлор, могла просто затеряться? Время от времени это
случается. По какой-то таинственной причине, до которой мы никак не можем
докопаться, некоторые телеграммы идут до адресата целую неделю. Если хотите,
я попробую это расследовать. Но если вам нужно получить быстрый ответ, не
лучше ли вам самому телеграфировать миссис Тейлор?
Как я раньше об этом не подумал? Даже не поблагодарив своего
собеседника, я схватил телеграфный бланк. И вдруг сообразил, что не знаю,
живет ли Пат у матери или остановилась в гостинице. Во время предыдущих
поездок в Лондон бывало и так и этак, иногда она жила у Роз, иногда же -- то
ли потому, что у моей тещи бывало слишком шумно и беспокойно (Роз любила
устраивать у себя в доме приемы), то ли ради большей независимости --
останавливалась в "Камберленде"; я уже упоминал, что Пат и Роз не всегда
друг с другом ладили.
На этот раз Пат должна была, пожалуй, поселиться в доме у матери, чтобы
все время быть с нею рядом; но, с другой стороны, если у постели Роз дежурит
сиделка (та самая мисс Симмонс, которая дала телеграмму), то Пат могла
предпочесть и гостиницу, и тогда это скорее всего "Камберленд", где мы
всегда останавливались, когда бывали в Лондоне вдвоем. Самое правильное было
бы телеграфировать в оба адреса. После короткого размышления я послал Пат на
адрес матери следующую телеграмму: "Беспокоюсь твоим молчанием момента
отъезда точка телеграфируй или звони немедленно точка люблю тебя точка твой
Дэйв". Вторую телеграмму я послал не на имя Пат, а в дирекцию гостиницы
"Камберленд", чтобы получить ответ даже в том случае, если она там не
остановилась.
Остаток дня я провел спокойно, ко мне даже вернулось хорошее
настроение. Правда, оно немного испортилось вечером, когда, придя из банка
домой, я не нашел никакого ответа, но, честно говоря, меня это не удивило:
чтобы добраться от Милуоки до Лондона, телеграмме обычно требуется
двенадцать часов, а на обратный путь, учитывая разницу во времени, и того
больше.
И действительно, ответ из "Камберленда" я получил назавтра в полдень.
Почтенное заведение не имело чести принимать у себя миссис Патрицию Тейлор с
апреля 1954 года.
-- А другой каблограммы у вас для меня нет? -- спросил я у служащего,
который прочел мне по телефону этот текст.
-- Нет, мистер Тейлор, больше нет ничего.
Даже если Пат остановилась в другой гостинице, она должна была найти
мою телеграмму в доме матери и тотчас же мне ответить. Все это было
непостижимо. Я ждал до среды, до вечера, меня опять терзала тревога; это
была уже другая тревога, глухая и неотвязная, с привкусом обреченности и
даже некоторого раздражения, которое обычно охватывает человека, когда он
сталкивается с чем-то необъяснимым.
В среду, в пять вечера, моя тревога перешла в ярость. Каблограммы
курсировали между Лондоном и Милуоки вполне нормально, об этом
свидетельствовал ответ, полученный из "Камберленда"; Пат благополучно
пребывала в Лондоне, это бесспорно, авиакомпания не могла ошибиться. Чем же
тогда объяснить это молчание? И вдруг меня словно током ударило. Пат
благополучно пребывала в Лондоне?.. Да, конечно. Но это было в прошлую
пятницу! И отсюда вовсе не следует, что она находится в Лондоне и сейчас.
Пат могла по неизвестной мне причине покинуть Лондон. Могла?.. Но почему,
почему? Если она не подает никаких признаков жизни, значит, она оказалась в
таких обстоятельствах, что не может этого сделать. Значит, ее где-то держат
против ее воли. Значит... Я кинулся к телефону и позвонил в полицию.
С Керком Брауном меня соединили моментально. Керк Браун -- начальник
милуокской полиции; как управляющий банком, я часто имею с ним дело, и у нас
превосходные отношения. Он сказал, что сделает все от него зависящее, чтобы
помочь мне, и через десять минут я уже сидел у него в кабинете.
Керк внимательно выслушал мой рассказ, немного подумал и спросил:
-- Короче говоря, что я должен для вас сделать, Дэйв?
-- Отыскать мою жену.
-- Для этого сначала нужно, чтобы она пропала.
-- А разве она не пропала?
-- Строго говоря, у вас нет никаких доказательств. Мне трудно начать
расследование на том лишь основании, что вы не получаете вестей от миссис
Тейлор в течение... в течение недели... нет, даже меньше чем недели. Ведь
так? Знаете, Дэйв, в жизни встречаются жены, очень хорошие жены, которые
гораздо дольше не подают о себе вестей.
Если бы я был в нормальном состоянии, я должен был бы вспомнить, что
три года назад от Керка Брауна ушла жена; но в эту минуту я был совершенно
неспособен думать ни о ком, кроме Пат.
-- При чем тут другие жены! -- Я почти кричал. -- Наплевать мне на то,
как поступают в подобных обстоятельствах другие жены. Пат и я -- случай
совершенно особый. Больше трех дней не писать мне -- со стороны Пат это так
же невозможно, как... как...
Должно быть, вид у меня был безумный, потому что Керк, который в начале
беседы насмешливо улыбался, вдруг перешел на отеческий тон и стал увещевать
меня, словно капризного мальчишку:
-- Конечно, Дэйв, конечно. Но вы должны меня понять. Полиции требуются
более конкретные доказательства. Вот вы сами говорите: авиационное агентство
подтверждает, что миссис Тейлор благополучно приземлилась в лондонском
аэропорту... Нужен какой-нибудь след, нужна ниточка, зацепка... К примеру,
письмо, говорящее о том, что ее в таком-то месте ждали, а она туда не
явилась...
-- Но перед вами телеграмма из гостиницы "Камберленд"!
-- Она там заказала себе номер перед выездом из Милуоки?
Я вынужден был признать, что номера она не заказывала и что, более
того, я даже не знаю, собиралась ли Пат вообще останавливаться в
"Камберленде".
-- Вот видите, Дэйв... Если вы так настаиваете, я, конечно, могу
попросить ФБР связаться с нашим посольством в Лондоне... Но я сомневаюсь,
что они на это пойдут... Вы ведь знаете, у ФБР есть дела посерьезней.
-- Не с посольством надо связаться, а со Скотланд-Ярдом!
-- У меня нет на это никаких прав... во всяком случае, при нынешнем
положении вещей. Но вот что я вам скажу, Дэйв. Никто не вправе запретить вам
самому предпринять какие-то розыски. Вы мне как-то говорили, что у вас есть
в Лондоне друг, адвокат. Никто лучше, чем он, не поможет вам в этом
разобраться...
Прости меня, Том, но до этой минуты я ни разу о тебе не подумал. Керк
Браун подсказал мне самый разумный путь. Правда, я сделал последнюю попытку
его переубедить:
-- Не думаете ли вы, что расследование, если оно будет предпринято
вами, лицом официальным, пойдет куда успешнее и быстрее, чем все мои
самодеятельные демарши? Авторитет американской полиции...
-- В таких делах оказаться на месте происшествия важнее всякого
авторитета. Телеграфируйте вашему другу, старина. Разумеется, если вам
понадобится моя поддержка...
Я поблагодарил Керка Брауна -- но только из чистой вежливости. Я был
страшно зол на него. Правда, впоследствии я вынужден был признать, что
неторопливая рассудительность Керка и совет, который он мне дал, оказались
гораздо более полезными, чем та суетливая деятельность, которую мог
развернуть на его месте другой полицейский. Но так или иначе, а мне не
оставалось ничего другого, как последовать его советам. Однако я был
совершенно выбит из колеи и никак не мог придумать текст телеграммы, которую
хотел тебе послать. Промучившись не меньше получаса, но так и не выжав из
себя ни слова, я решил, что проще будет позвонить, но телефонистка сказала,
что из-за разницы во времени вряд ли меня соединят с Лондоном раньше
завтрашнего утра, а в моем истерическом состоянии и пятиминутное бездействие
было невыносимо.
И тогда я вспомнил про Сэма Гендерсона: ведь он просил меня позвонить и
сообщить о здоровье моей тещи. Я уже говорил тебе, что у Сэма особый дар
действовать на меня успокаивающе; он как никто умеет меня встряхнуть, мягко
вывести из состояния подавленности, в котором я пребывал довольно часто,
особенно до моей женитьбы. Я заказал Чикаго и через минуту услышал в трубке
голос Сэма Гендерсона.
Я снова изложил по порядку всю историю, рассказал, конечно, и о
посещении Керка Брауна. Сэм задал мне несколько вопросов, потом сказал:
Перевод М. Ваксмахера
OCR, форматирование: Игорь Корнеев
Обозначения: \textit{...} - курсив;
\footnote{...} -- сноска-примечание;
---------------------------------------------------------------
Окна конторы выходили на большую площадь; за деревьями виднелись
освещенные бледным солнцем башенки Линкольнз-Инна. Те же деревья, те же
башни, то же осеннее солнце, тот же, спокойный и ласковый, лондонский свет.
В этом кресле, за этим столом Томас сидел сотни, тысячи раз. И однако все
изменилось. Да и был ли он сам сейчас прежним Томасом Брэдли, блестящим
адвокатом Линкольнз-Инн-Филдза? Сомневаться, казалось, было бы странно, да и
разбросанные по столу фирменные конверты и бланки упорно убеждали его в
этом. Но он ничему больше не верил, он ощущал себя кем-то другим -- другим
человеком в другой шкуре. Будь в кабинете зеркало, он наверняка бы увидел
там свое отражение: седые виски, высокий с залысинами лоб, живые глаза, нос
с горбинкой -- "обаятельно уродлив", говаривала леди Мэксфилд, да, наверно,
и не она одна... Но все это лишь внешняя оболочка, за этой ширмой скрывался
другой, настоящий Томас Брэдли -- и он сейчас его в себе обнаружил, во
всяком случае, ему казалось, что только что обнаружил...
Он тяжко вздохнул, отвел взгляд от окна. Нужно было раскрыть эту
тетрадь, он знал, что раскроет ее. Но хотя бы еще минутку... Ох, как трудно
решиться на это! Снова в глаза бросилась фраза: "Если со мной что-нибудь
случится, прошу передать это свидетельство моему другу Томасу Брэдли". Нет,
это невозможно! Дэвид не мог умереть! Дэвид, само жизнелюбие, порыв,
молодость! Ясные, добрые глаза, белокурая, вечно встрепанная шевелюра,
чудесная улыбка... Все это отвергало саму мысль о небытии. Томаса вдруг
словно ударило в сердце, он физически ощутил боль. Вот уж не думал он, что
способен на такое. Так страдать, да еще из-за ближнего своего, из-за
мужчины... Впрочем, он быстро взял себя в руки. В конце концов, может, все
это лишь скверный сон...
Он перевернул страницу и стал читать.
Том, я обращаюсь к тебе, потому что, кроме тебя, у меня теперь нет
никого в целом свете, потому что ты один в состоянии меня понять. Может
показаться нелепым, что я снова рассказываю тебе всю историю, -- ведь ты ее
знаешь не хуже меня; может показаться смешным, что я тебе пишу, -- мы ведь и
так видимся с тобой ежедневно; но я испытываю непреодолимую потребность
подвести какой-то итог. Мне представляется, что, если я начну излагать мою
повесть на бумаге, если восстановлю во всех подробностях эту невероятную
историю, постараюсь припомнить все как можно лучше, я в конце концов пойму
то, что сейчас от меня ускользает, воссоздам то, что произошло на самом
деле; ведь должно же существовать всему этому какое-то объяснение, и мы
обязательно его обнаружим.
Когда я вижу тебя, мне почему-то трудно высказать то, что у меня на
душе. А ведь весной, когда ты навестил нас в Лейквью, я почувствовал, как
возрождается наша прежняя близость. Мы с тобою опять с полуслова понимали
друг друга!.. Разлука и время не ослабили нашу дружбу, ту самую дружбу,
из-за которой нас в Оксфорде -- помнишь? -- окрестили Кастором и Поллуксом.
Напротив, дистанция во времени и пространстве словно еще больше сблизила
нас, а присутствие Пат стало новым связующим звеном. А сейчас... Мне все
чудится, что я вижу тебя как бы через стекло, что я говорю с тобой по
телефону. Конечно, это моя неутихающая тревога загнала меня в собственную
скорлупу, лишила способности реально ощутить присутствие другого человека.
Вот почему я берусь за перо. Это моя последняя надежда восстановить живые
контакты -- с тобою, с жизнью, со счастьем, а значит, и с Пат...
Был четверг, пятнадцатое сентября, когда Пат получила от матери
телеграмму. Всего три недели назад, а я бы мог поклясться, что с тех пор
прошли годы и годы. Моя жизнь теперь делится надвое -- до телеграммы и после
нее. До -- было счастье; это слово слишком затаскано, ему не под силу
выразить то, что было между мною и Пат. Ты так хорошо знаешь нас, Том, и
сумеешь меня понять. Ты знаешь Милуоки, и наше бунгало в Лейквью, и наш сад
на берегу Мичигана; Том, ты знаешь меня, а главное -- знаешь Пат. Знаешь,
что меж нами царит (у меня не хватает духу написать "царила") полная
гармония. Мы двое были одно нераздельное целое. Многие этому удивлялись,
люди отказывались в это поверить. Им казалось невозможным, чтобы американец
и англичанка жили в таком полном согласии... Завистники не желали признать,
что после десяти лет супружества наша любовь не угасла. И однако это было
именно так -- больше того, у нас даже не было детей, просто потому, что
вмешательство третьего существа в наш союз казалось нам недопустимым. Не
наказала ли нас за это судьба?
Итак, пятнадцатого сентября Пат получила телеграмму. Когда около шести
часов я вернулся из банка домой, Пат стояла в гостиной. Я как сейчас вижу ее
нежный профиль на фоне окна, а в окне сверкает озеро, и в лучах закатного
солнца волосы Пат отливают медью. Я сразу почувствовал что-то неладное;
обычно, когда я возвращался домой, она кидалась мне навстречу: даже
взглянуть на нее не успеешь -- она уже замерла у тебя в объятиях...
Она первая заговорила:
-- Мама при смерти. Я должна немедленно ехать.
Для меня это было как гром среди ясного неба. Я ужасно люблю Роз (я
зову свою тещу просто Роз) и знаю, что Пат очень привязана к матери, хотя и
нередко с ней ссорится. Да и кроме того, я никак не ожидал такой скверной
вести: Роз нет еще и шестидесяти, она удивительно молодо выглядит и,
насколько мне известно, ничем серьезно не болела. В прошлом году она
приезжала к нам на месяц и казалась еще более живой и энергичной, чем
всегда.
Я что-то пробормотал в ответ; Пат прочитала мне телеграмму, полученную
час назад. Может показаться немыслимым, но я никак не могу сейчас вспомнить,
читал я сам телеграмму или нет. Она была отправлена некой мисс Симонс,
сиделкой или компаньонкой, не знаю; там сообщалось, что у миссис Роз Стивенс
был сердечный приступ, что врач считает ее состояние крайне тяжелым и
советует дочери, миссис Патриции Тейлор, срочно приехать.
-- Я звонила в агентство, -- сказала Пат. -- Есть рейс из Чикаго,
самолет улетает ровно в полночь. Я буду в Лондоне к вечеру.
Конечно, я и не пытался возражать. Пат должна находиться возле матери,
это разумелось само собой. Впрочем, то, что решал один из нас, сразу
становилось желанием и стремлением другого.
Я просто привлек Пат к себе и с бесконечной нежностью поцеловал. Но
почувствовал, что Пат в этот миг далеко от меня. Хоть она и крепилась изо
всех сил, но была охвачена ужасной тревогой и вся словно окаменела.
Потом мы занялись всякими практическими делами -- багаж, деньги,
поручения, которые мне предстояло выполнить в ее отсутствие. И вот уже пора
в путь; я настоял на том, что сам отвезу Пат на аэродром, а в ночное время
это занимает добрых три часа: от Милуоки до Чикаго сто тридцать миль.
Дорогой мы почти не разговаривали; на трассе всегда большое движение, а я не
слишком-то люблю вести машину в темноте. Пат сидела рядом со мной, она была
вся как натянутая струна, и оттого, что ее терзала тревога, у меня у самого
стоял в горле ком. Время от времени Пат закуривала, два-три раза
затягивалась и выбрасывала сигарету в окно. Пока мы доехали до Чикаго, она
выкурила не меньше пачки, а дома, бывало, могла неделю не притрагиваться к
сигаретам.
До Чикаго мы добрались в половине одиннадцатого, и у нас еще осталось
время, чтобы съесть по шницелю в маленькой закусочной на Лууп, которую Пат
очень любила; но в этот вечер она была равнодушна ко всему, что нас
окружало. Я попытался с нею заговорить, хотел успокоить ее, но быстро понял,
что это бесполезно; сомневаюсь вообще, слышала ли она меня. У нас ушло много
времени на то, чтобы расплатиться, вывести свой "линкольн" со стоянки и
выбраться из города; словом, когда мы попали наконец на аэродром, было уже
без четверти двенадцать. Мы едва успели получить заказанный по телефону
билет и оформить багаж, как по радио стали приглашать пассажиров, улетающих
в Лондон, пройти на посадку. Мы обнялись, и на этот раз я почувствовал у
своей груди мою всегдашнюю Пат, такую доверчивую, теплую, словно частичку
моей собственной плоти...
Но это длилось не больше мгновения -- и вот она уже направилась к
контролеру. Через секунду она обернулась, и в резком неоновом свете я еще
раз увидел ее точеную фигурку в сером костюме, увидел ее красивый крупный
рот, и чистые, как горные озера, глаза, и волосы, отливающие медью... Все
происходившее вдруг показалось мне невероятным: словно от моего сердца
оторвался живой кусок и его уносит вдаль течением... Пат чуть заметно
махнула мне рукой и растворилась в толпе пассажиров. Больше я ее никогда не
видел.
Я заночевал в Чикаго. Было глупо поздней ночью снова пускаться в путь;
к тому же я давно собирался повидать Сэма Гендерсона, директора
иллинойсского отделения Провиншел бэнк корпорейшн, с которым мне надо было
обсудить множество всяких дел. Если уж я оказался в Чикаго, можно было взять
в гостинице номер, утром встретиться с Сэмом и вернуться к вечеру в Милуоки.
Так я и поступил.
Я боялся, что не скоро засну, но, едва моя голова коснулась подушки,
меня тут же сморил сон; спал я долго и крепко, и не снилось мне никаких
кошмаров, а если что и снилось, то утром я ничего не помнил. Когда я
проснулся, было уже поздно; я торопливо оделся и привел себя в порядок,
потом позвонил Сэму Гендерсону, потом уплатил за гостиницу. Когда я за всеми
этими делами думал о Пат, у меня уже покалывало где- то под ложечкой, но я
не назвал бы это беспокойством или грустью. За десять лет супружества нам с
Пат не раз доводилось разлучаться, и, конечно, мне это всегда было не по
душе, но каждая такая разлука была мне и в радость, потому что таила в себе
предвкушение встречи. Конечно, в этот раз отъезд Пат был вызван тревожными
обстоятельствами, чреватыми самым трагическим исходом, и от этого разлука
воспринималась мною гораздо более остро; но тревога, которая охватила меня
накануне, за ночь прошла, и ко мне вернулась моя обычная жизнерадостность.
Визит к Сэму Гендерсону меня окончательно успокоил. Сэм -- мой старый
приятель, его общество действовало на меня всегда благотворно. Тем, что меня
назначили управляющим милуокского филиала нашего банка, я обязан ему, но,
слава богу, мои чувства к нему ни на гран от этого не замутились, а ведь
признательность -- это палка о двух концах... У нас накопилось множество
всяких проблем, требовавших решения, и я просидел у него в кабинете часа
два, после чего он потащил меня завтракать. Когда я рассказал ему, что Пат
неожиданно вызвали к умирающей матери, он здорово удивился:
-- Вы мне никогда не говорили, что у вашей тещи больное сердце.
-- Я и сам об этом не знал. Мне всегда казалось, что у нее отличное
здоровье.
-- Сколько лет миссис Стивенс?
-- Точно не знаю. Думаю, лет пятьдесят восемь -- пятьдесят девять.
-- Обычно женщины начинают следить за своим давлением лет на десять
раньше. Ваша теща отнюдь не похожа на тех легкомысленных особ, которые по
десятку лет не заглядывают к врачу. Может, она в письмах к Пат упоминала о
своей болезни?
-- Пат сказала бы мне об этом.
-- Да, очень странно... Надеюсь, однако, что все не так страшно, как
кажется; сиделка, наверно, всполошилась из-за какого-то пустяка, с перепугу
дала вам телеграмму. Помяните мое слово, Дэйв, Пат через неделю вернется, и
окажется, что все обошлось благополучно.
Сэм взял с меня слово, что я сразу позвоню ему, как только получу
какие-нибудь вести от Пат, и после завтрака мы сразу расстались: он вернулся
к себе в банк, а я сел за баранку. На обратном пути не было никаких
происшествий. Мне не терпелось скорее добраться до дому, где меня наверняка
должна была ждать телеграмма: мы с Пат договорились, что она известит меня,
как только повидает Роз.
Но почтовый ящик был пуст, и соседи сказали мне, что с телеграфа никто
не приходил. Меня это немного огорчило, но по размышлении я усмотрел в этом
добрый знак: если бы Патриция нашла мать в плохом состоянии, она дала бы мне
телеграмму немедленно.
На другое утро телеграммы тоже не было. Я напрасно прождал до половины
десятого, потом позвонил на почту; мне ответили, что телеграммы не было, и я
попросил почтового служащего позвонить мне в банк, как только она придет. В
банке на меня навалилась куча дел, и я лишь к обеду спохватился, что так
никто мне и не позвонил. Дела, как назло, были пренеприятные: в частности,
надо было решить, как поступить с бухгалтером, на которого пало подозрение в
подделке подписей; мой помощник настаивал на увольнении, но мне ужасно этого
не хотелось, и мы в конце концов решили еще некоторое время подождать; в
результате у меня не было времени пойти позавтракать, и я попросил принести
мне в кабинет несколько бутербродов. В три часа я вдруг подумал о Пат. Я
очень удивился, что так надолго забыл про нее, и стал себя упрекать.
Позвонил на почту и был поражен, когда узнал, что для меня по-прежнему
ничего нет.
Ничего не было ни в тот вечер, ни назавтра, ни в следующие дни. Ни
телеграммы, ни звонка, ни письма -- ничего. Первые двое суток я еще не
беспокоился. Как это ни покажется странным, но у меня и мысли не возникло,
будто с Пат может что-то произойти. Скажу откровенно, если я что и
чувствовал, то только обиду: я, конечно, понимал, что Пат сейчас не до
писем, но ведь телеграмму-то из каких-нибудь трех слов, только чтобы меня
успокоить, она могла дать! Самое горькое было то, что она не выполнила
обещания -- поклялась, что сразу по приезде будет мне телеграфировать, и
вот, впервые за всю нашу совместную жизнь, Пат не сдержала слова.
Но в воскресенье я все же начал немного тревожиться. Я вообще не умею
сидеть сложа руки, праздность действует на меня угнетающе. Наши уик- энды
всегда были чем-то заполнены; летом мы обычно выезжали с палаткой на
северный берег Мичигана или в район Великих Порогов, а зимние воскресенья
проводили у друзей в Чикаго или в Сент-Поле; много раз в течение года мы
уезжали с пятницы до понедельника в Нью-Йорк, ходили по магазинам, бывали в
театре. А если мы оставались в Лейквью, здесь тоже находилось всегда
какое-нибудь дело: вымыть автомобиль, подстричь розовые кусты Патриции,
привести в порядок библиотеку... И вообще когда вы любите друг друга, как мы
с Пат, это поглощает вас целиком и для скуки просто не остается времени.
Но в это воскресенье оказалось, что делать мне совершенно нечего, да
мне и не хотелось что-либо делать. Могу сказать, что с этого дня я по-
настоящему начал страдать. Поначалу еще не очень сильно, пока еще как- то
неопределенно, неотчетливо, но душевное равновесие я уже утратил. Я потерял
тот интерес, тот задор, с каким прежде относился к жизни. Этой
жизнерадостности я так больше и не обрел...
Вечером меня вдруг пронзила страшная мысль, болезненная, точно укус
осы: а вдруг с самолетом Пат произошла катастрофа? Ведь все эти дни, начиная
с четверга, я почти не заглядывал в газеты и не включал радио. Хотя такую
вещь, как авария пассажирского самолета, я вряд ли бы пропустил, уж
кто-нибудь мне об этом непременно сказал бы... Но где и каким образом
получить точную информацию? Я позвонил в авиационное агентство, но в этот
час оно уже было закрыто. Позвонил на милуокский аэродром и узнал, что за
последние дни не произошло ни одной аварии; но, когда я попросил
подтвердить, что все пассажиры рейса Чикаго -- Нью-Йорк -- Лондон
благополучно прибыли в пятницу на место, мне ответили, что для получения
такого рода информации требуется время и в воскресенье это сделать трудно,
поэтому мне советуют позвонить в авиационное агентство завтра утром. Нужно
ли говорить, что я всю эту ночь глаз не сомкнул, безуспешно пытаясь уверить
себя в беспочвенности моих страхов. Я встал на рассвете, принял сперва
горячую ванну, а потом ледяной душ и, не надеясь больше на телефон, помчался
в агентство. Разумеется, я приехал слишком рано, и мне пришлось прождать на
улице около часа. Наконец появился служащий, я вошел, обратился к
секретарше, она подозвала другую, и та позвонила в Чикаго.
Через десять минут мои страхи были развеяны. Самолет, которым в четверг
в двенадцать часов ночи улетела Пат, благополучно прибыл в Лондон; полет
проходил нормально, машина приземлилась в лондонском аэропорту в шесть
вечера по Гринвичу, и миссис Патриция Тейлор значилась в списках прилетевших
и прошедших через контроль пассажиров. Я почувствовал такое облегчение, что
чуть не расцеловал всех подряд -- секретаршу, лифтера, швейцара. На улице я
с трудом удержался, чтобы не запеть во все горло. Конечно, кое-что
оставалось еще неясным, я по- прежнему не понимал, почему Пат молчит, но я
выяснил главное: она жива и здорова.
Час был еще ранний, и я зашел на почту. Телеграфный служащий, которого
я, впрочем, давно знал, терпеливо выслушал в третий или в четвертый раз всю
мою историю, которую я ему рассказывал раньше по телефону. Выслушал и дал
мне разумный совет:
-- А вы не думаете, -- сказал он, -- что каблограмма, которую вам
послала миссис Тейлор, могла просто затеряться? Время от времени это
случается. По какой-то таинственной причине, до которой мы никак не можем
докопаться, некоторые телеграммы идут до адресата целую неделю. Если хотите,
я попробую это расследовать. Но если вам нужно получить быстрый ответ, не
лучше ли вам самому телеграфировать миссис Тейлор?
Как я раньше об этом не подумал? Даже не поблагодарив своего
собеседника, я схватил телеграфный бланк. И вдруг сообразил, что не знаю,
живет ли Пат у матери или остановилась в гостинице. Во время предыдущих
поездок в Лондон бывало и так и этак, иногда она жила у Роз, иногда же -- то
ли потому, что у моей тещи бывало слишком шумно и беспокойно (Роз любила
устраивать у себя в доме приемы), то ли ради большей независимости --
останавливалась в "Камберленде"; я уже упоминал, что Пат и Роз не всегда
друг с другом ладили.
На этот раз Пат должна была, пожалуй, поселиться в доме у матери, чтобы
все время быть с нею рядом; но, с другой стороны, если у постели Роз дежурит
сиделка (та самая мисс Симмонс, которая дала телеграмму), то Пат могла
предпочесть и гостиницу, и тогда это скорее всего "Камберленд", где мы
всегда останавливались, когда бывали в Лондоне вдвоем. Самое правильное было
бы телеграфировать в оба адреса. После короткого размышления я послал Пат на
адрес матери следующую телеграмму: "Беспокоюсь твоим молчанием момента
отъезда точка телеграфируй или звони немедленно точка люблю тебя точка твой
Дэйв". Вторую телеграмму я послал не на имя Пат, а в дирекцию гостиницы
"Камберленд", чтобы получить ответ даже в том случае, если она там не
остановилась.
Остаток дня я провел спокойно, ко мне даже вернулось хорошее
настроение. Правда, оно немного испортилось вечером, когда, придя из банка
домой, я не нашел никакого ответа, но, честно говоря, меня это не удивило:
чтобы добраться от Милуоки до Лондона, телеграмме обычно требуется
двенадцать часов, а на обратный путь, учитывая разницу во времени, и того
больше.
И действительно, ответ из "Камберленда" я получил назавтра в полдень.
Почтенное заведение не имело чести принимать у себя миссис Патрицию Тейлор с
апреля 1954 года.
-- А другой каблограммы у вас для меня нет? -- спросил я у служащего,
который прочел мне по телефону этот текст.
-- Нет, мистер Тейлор, больше нет ничего.
Даже если Пат остановилась в другой гостинице, она должна была найти
мою телеграмму в доме матери и тотчас же мне ответить. Все это было
непостижимо. Я ждал до среды, до вечера, меня опять терзала тревога; это
была уже другая тревога, глухая и неотвязная, с привкусом обреченности и
даже некоторого раздражения, которое обычно охватывает человека, когда он
сталкивается с чем-то необъяснимым.
В среду, в пять вечера, моя тревога перешла в ярость. Каблограммы
курсировали между Лондоном и Милуоки вполне нормально, об этом
свидетельствовал ответ, полученный из "Камберленда"; Пат благополучно
пребывала в Лондоне, это бесспорно, авиакомпания не могла ошибиться. Чем же
тогда объяснить это молчание? И вдруг меня словно током ударило. Пат
благополучно пребывала в Лондоне?.. Да, конечно. Но это было в прошлую
пятницу! И отсюда вовсе не следует, что она находится в Лондоне и сейчас.
Пат могла по неизвестной мне причине покинуть Лондон. Могла?.. Но почему,
почему? Если она не подает никаких признаков жизни, значит, она оказалась в
таких обстоятельствах, что не может этого сделать. Значит, ее где-то держат
против ее воли. Значит... Я кинулся к телефону и позвонил в полицию.
С Керком Брауном меня соединили моментально. Керк Браун -- начальник
милуокской полиции; как управляющий банком, я часто имею с ним дело, и у нас
превосходные отношения. Он сказал, что сделает все от него зависящее, чтобы
помочь мне, и через десять минут я уже сидел у него в кабинете.
Керк внимательно выслушал мой рассказ, немного подумал и спросил:
-- Короче говоря, что я должен для вас сделать, Дэйв?
-- Отыскать мою жену.
-- Для этого сначала нужно, чтобы она пропала.
-- А разве она не пропала?
-- Строго говоря, у вас нет никаких доказательств. Мне трудно начать
расследование на том лишь основании, что вы не получаете вестей от миссис
Тейлор в течение... в течение недели... нет, даже меньше чем недели. Ведь
так? Знаете, Дэйв, в жизни встречаются жены, очень хорошие жены, которые
гораздо дольше не подают о себе вестей.
Если бы я был в нормальном состоянии, я должен был бы вспомнить, что
три года назад от Керка Брауна ушла жена; но в эту минуту я был совершенно
неспособен думать ни о ком, кроме Пат.
-- При чем тут другие жены! -- Я почти кричал. -- Наплевать мне на то,
как поступают в подобных обстоятельствах другие жены. Пат и я -- случай
совершенно особый. Больше трех дней не писать мне -- со стороны Пат это так
же невозможно, как... как...
Должно быть, вид у меня был безумный, потому что Керк, который в начале
беседы насмешливо улыбался, вдруг перешел на отеческий тон и стал увещевать
меня, словно капризного мальчишку:
-- Конечно, Дэйв, конечно. Но вы должны меня понять. Полиции требуются
более конкретные доказательства. Вот вы сами говорите: авиационное агентство
подтверждает, что миссис Тейлор благополучно приземлилась в лондонском
аэропорту... Нужен какой-нибудь след, нужна ниточка, зацепка... К примеру,
письмо, говорящее о том, что ее в таком-то месте ждали, а она туда не
явилась...
-- Но перед вами телеграмма из гостиницы "Камберленд"!
-- Она там заказала себе номер перед выездом из Милуоки?
Я вынужден был признать, что номера она не заказывала и что, более
того, я даже не знаю, собиралась ли Пат вообще останавливаться в
"Камберленде".
-- Вот видите, Дэйв... Если вы так настаиваете, я, конечно, могу
попросить ФБР связаться с нашим посольством в Лондоне... Но я сомневаюсь,
что они на это пойдут... Вы ведь знаете, у ФБР есть дела посерьезней.
-- Не с посольством надо связаться, а со Скотланд-Ярдом!
-- У меня нет на это никаких прав... во всяком случае, при нынешнем
положении вещей. Но вот что я вам скажу, Дэйв. Никто не вправе запретить вам
самому предпринять какие-то розыски. Вы мне как-то говорили, что у вас есть
в Лондоне друг, адвокат. Никто лучше, чем он, не поможет вам в этом
разобраться...
Прости меня, Том, но до этой минуты я ни разу о тебе не подумал. Керк
Браун подсказал мне самый разумный путь. Правда, я сделал последнюю попытку
его переубедить:
-- Не думаете ли вы, что расследование, если оно будет предпринято
вами, лицом официальным, пойдет куда успешнее и быстрее, чем все мои
самодеятельные демарши? Авторитет американской полиции...
-- В таких делах оказаться на месте происшествия важнее всякого
авторитета. Телеграфируйте вашему другу, старина. Разумеется, если вам
понадобится моя поддержка...
Я поблагодарил Керка Брауна -- но только из чистой вежливости. Я был
страшно зол на него. Правда, впоследствии я вынужден был признать, что
неторопливая рассудительность Керка и совет, который он мне дал, оказались
гораздо более полезными, чем та суетливая деятельность, которую мог
развернуть на его месте другой полицейский. Но так или иначе, а мне не
оставалось ничего другого, как последовать его советам. Однако я был
совершенно выбит из колеи и никак не мог придумать текст телеграммы, которую
хотел тебе послать. Промучившись не меньше получаса, но так и не выжав из
себя ни слова, я решил, что проще будет позвонить, но телефонистка сказала,
что из-за разницы во времени вряд ли меня соединят с Лондоном раньше
завтрашнего утра, а в моем истерическом состоянии и пятиминутное бездействие
было невыносимо.
И тогда я вспомнил про Сэма Гендерсона: ведь он просил меня позвонить и
сообщить о здоровье моей тещи. Я уже говорил тебе, что у Сэма особый дар
действовать на меня успокаивающе; он как никто умеет меня встряхнуть, мягко
вывести из состояния подавленности, в котором я пребывал довольно часто,
особенно до моей женитьбы. Я заказал Чикаго и через минуту услышал в трубке
голос Сэма Гендерсона.
Я снова изложил по порядку всю историю, рассказал, конечно, и о
посещении Керка Брауна. Сэм задал мне несколько вопросов, потом сказал: