Страница:
все, абсолютно все. Любая катастрофа...
Катастрофа? Но какая же катастрофа могла произойти с Пат? Я вдруг
понял, как глупо себя веду. Недомолвки, ложь, обман -- какое они имели
значение сейчас, когда Пат исчезла! Ее лжи я, возможно, со временем найду
какое-то объяснение, но найду ли я Пат? Где она в эту минуту? Мэрфи говорил
о ловушке... Ловушка! Это сухое и жестокое репортерское словечко, пожалуй,
точнее всего выражало суть происшедшего. Жертва неведомого мне шантажиста,
Пат у него в руках, Пат страдает, Пат подвергается пыткам... если она еще
жива...
Может быть, Пат умерла. И я больше никогда ее не увижу, никогда не
услышу ее голоса, не дотронусь до нее, не поговорю с нею... А я сижу тут и,
как последний кретин, размышляю о том, почему она солгала и смогу ли я
по-прежнему ее любить!
Я чуть не завыл.
Единственное, что может меня отвлечь, -- это напиться. Не для того чтоб
забыть, а чтоб хоть чуточку приглушить свою боль. Я спустился в бар; он
оказался закрыт. Как лунатик, вышел из гостиницы и стал переходить улицу.
Такси, которое поворачивало возле Марбл-Арч, едва не сбило меня с ног; шофер
прорычал в мой адрес ругательство, но я ничего не слышал. Я свернул на
Оксфорд-стрит; по тротуару неторопливо дефилировали воскресные толпы; я
отчаянно протискивался сквозь них, но ни одна душа не обращала на меня
внимания. В бесстрастности лондонца есть что-то бычье. Я ткнулся в один бар,
в другой -- везде закрыто; свернул на поперечную улицу -- то же самое. Найти
воскресным вечером в Лондоне спиртное -- все равно что найти его на Луне. По
воскресеньям в Лондоне тишина и благолепие, как на кладбище.
Я вернулся на Оксфорд-стрит. Автобусы и такси застывали перед красным
огнем светофора, будто отлитые в бронзе. Я заглядывал в лица людей, я
пытался поймать чей-нибудь взгляд; я был одинок. Я знал, что никто мне не в
силах помочь, но мне так было нужно почувствовать рядом живое человеческое
тепло. А мимо шли и шли сотни и тысячи чужих и равнодушных людей -- шли
лондонцы.
Я снова пересек площадь и вошел в Гайд-парк. Взобравшись на лесенки,
воскресные проповедники что-то вещали про мир и братство; я вслушивался в их
слова, я пытался вникнуть в смысл этих речей -- лишь для того, чтобы убежать
от своей тоски. Но они говорили на языке, которого я не понимал. И я не
испытывал никаких братских чувств к окружавшим их кучкам людей -- к
простоволосым домашним хозяйкам с окурками в зубах, к плешивым старичкам и
круглолицым юнцам. Эти люди были непохожи ни на Пат, ни на меня; они были из
другого теста, они были жители другой планеты.
И у детей, гонявших обручи по газонам, и у женщин, сидевших рядком с
вязаньем в руках, -- что могло быть у них общего со мной? Я не знал, на
каком языке с ними заговорить, я не нашел бы слов, которые были бы им
понятны. Можно сказать незнакомому жителю Нью-Йорка, Парижа, Мадрида: "Я
потерял жену, и мне очень худо". Но жителю Лондона такого не скажешь. Меня
бы просто не поняли, это прозвучало бы нелепо и дико, это прозвучало бы
непристойно.
Я был в этом городе, как в тюрьме -- двенадцать миллионов людей,
десятки тысяч улиц, более ста квадратных миль долин и холмов, покрытых
домами... И я не мог выйти отсюда на волю, потому что лишь здесь я еще мог
надеяться обрести свою Пат.
Я рухнул на скамью. В тихой воде озера играло солнце, на деревьях
щебетали птицы, изумрудными были лужайки... Меня сковало оцепенение. Боль
понемногу успокаивалась, уступая место смертельной скуке, совершенно особой,
чисто лондонской воскресной скуке. Когда-то я ненавидел воскресенье. В
Нью-Йорке, в Милуоки, в Оксфорде, в Чикаго -- везде я скучал в этот день. И
я всегда радовался в понедельник, что начинается новая неделя, -- все равно
радовался, даже если предстояла тяжелая работа, и в школе было уныло и
хмуро, и неделя не сулила ничего веселого. Но потом, когда я познакомился с
Пат, все сразу переменилось, и теперь я уже обожал воскресенье, наши с ней
воскресенья; я всю неделю ждал этого дня, потому что в воскресенье она
безраздельно принадлежала мне, а я безраздельно принадлежал ей.
Теперь воскресенье стало опять ненавистным. Означало ли это, что я
примирился с исчезновением Пат?..
Время шло; женщины сворачивали свое рукоделие и уходили; уходили
усталые дети с обручами под мышкой; на деревьях погасли закатные блики.
Медленно опускалась ночь, почернели дорожки, растворились в газонах
тропинки. Я все сидел на скамье. Если бы не ворчливый сторож с тяжелой
связкой ключей, я бы провел в Гайд-парке всю ночь, ко всему безучастный, не
боясь ни привидений, ни вампиров, ни просто убийц.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
-- Можно попросить к телефону мисс Кэтрин Вильсон?
-- Кто ее спрашивает?
Голос был сух и недружелюбен. Но меня это не обескуражило. От моего
вчерашнего уныния не осталось и следа, я проснулся в отличном настроении и
ощущал себя свежим, бодрым, готовым к бою. Что мне все трудности, все
препятствия, что мне эта невинная ложь, которую когда- то позволила себе
Пат! Главное -- я люблю ее, люблю сильнее всего на свете, и я ее отыщу любой
ценой, пойду ради этого на все, вплоть до убийства! Окажется неспособной
полиция -- что ж, буду бороться один... Официант принес мне завтрак
(типичный лондонский завтрак, состоящий из чая и рыбных консервов, но даже
вид и запах этой еды не смогли омрачить моей радости), он подал мне
фирменный конверт Скотланд-Ярда; сержант Бейли каллиграфическим почерком
извещал меня, что, выполняя приказ своего начальника, сэра Джона Мэрфи, он
нашел адрес мисс Кэтрин Вильсон; в 1945 году она проживала в доме номер 57
по Эджвер-Роуд, и телефон у нее был 03--27. Паддингтонская линия. Никаких
других сведений он не нашел и надеется, что этот адрес, несмотря на свою
давность, все же мне пригодится.
И вот оказалось, что паддингтонская линия до сих пор существует и дама,
ответившая мне, как будто даже знает, кто такая мисс Кэтрин Вильсон. Это
был, по-моему, первый случай после отъезда Пат, когда что-то работало
нормально. Стоило ли принимать к сердцу такой пустяк, как нелюбезность моей
собеседницы? Все равно фортуна теперь на моей стороне!
-- Я муж одной ее подруги, -- ответил я и сам удивился своему
уверенному тону, ибо каких-нибудь сорок восемь часов назад я еще и не
подозревал о существовании мисс Кэтрин Вильсон.
-- Какой подруги?
Не будет ли неосторожностью отвечать на этот вопрос? А что, если мисс
Вильсон причастна к исчезновению Пат?.. Но я почувствовал, что вообще ничего
не добьюсь, если не пойду на эту уступку.
-- Речь идет об одной особе, которая давно покинула Англию. Мисс
Вильсон была с ней в дружбе... Лет двенадцать назад. С кем имею честь?..
-- Я ее мать...
Это меня удивило. Голос был хриплый, вульгарный, с сильным ист-эндским
акцентом. Возможно ли, чтобы Пат дружила с девушкой, чья мать говорит таким
голосом?
-- Надеюсь, здесь нет никакой ошибки, -- сказал я немного невпопад. --
Мне дали ваш номер и сказали, что это телефон мисс Вильсон, которая когда-то
была знакома с моей женой... Моя жена звалась тогда Патрицией Стивенс...
-- Патрицией Стивенс? Да, припоминаю, Кэт как будто называла при мне
это имя. Но сейчас я не могу вам ничего сказать. Она здесь не живет.
Ну конечно! А я-то вообразил, что отныне все пойдет гладко!.. Но все
равно нельзя было выпускать добычу из рук.
-- Как я могу с ней встретиться?
-- Дайте мне ваш номер: когда я увижу ее, я ей скажу, чтобы она вам
позвонила.
-- Но я должен поговорить с ней немедленно! Это очень важно!
Я произнес это с такой горячностью, что голос моей собеседницы как
будто немного смягчился.
-- Дайте ваш номер, я попробую позвонить ей сейчас же.
-- А не было бы проще... -- гнул я свое.
Тон, которым мне ответили, показал, что настаивать бесполезно.
-- Не хотите -- как хотите. Давайте ваш номер.
Отчаявшись, я подчинился, и миссис Вильсон (если это в самом деле было
ее имя) повесила трубку, даже не попрощавшись.
Я был в ярости. Почему эта женщина отказалась дать адрес своей дочери?
В этом мне чудилось что-то подозрительное. Не было ли какой-то связи между
той таинственностью, какой окружила себя мисс Вильсон, и исчезновением моей
жены? Если эта девица не желает, чтобы знали, где она сейчас живет, не
означает ли это, что ей приходится что-то скрывать? Может быть, она тоже
участвует в этом заговоре? (Видишь, Том, я уже начал к этому времени
предполагать, что исчезновение Пат -- следствие какого-то "заговора".)
Если дело обстоит именно так, она не только не позвонит мне и я ничего
не смогу узнать, но, хуже того, я совершил самую ужасную ошибку, потому что
она будет теперь особенно осторожна. Если Пат заманили в ловушку, то эти
негодяи удвоят бдительность и даже увезут ее, чего доброго, из Лондона...
Что я наделал!..
Но, с другой стороны, можно было считать, что я все же что-то узнал.
Недомолвки миссис Вильсон и молчание ее дочери -- все это могло служить
доказательством их вины. Достаточно мне поставить в известность Мэрфи,
направить его на этот след -- уж он-то заставит миссис Вильсон заговорить,
-- и мы отыщем Кэтрин...
Том, я не рассказывал тебе про этот эпизод, потому что боялся
показаться смешным. И это была моя ошибка; я и теперь не могу с полной
уверенностью сказать, так ли уж были беспочвенны мои подозрения насчет
миссис Вильсон и ее дочери... Но не буду забегать вперед.
Через пятнадцать минут зазвонил телефон. Я уже совершенно не ждал
звонка и поначалу даже не хотел брать трубку. Я был в ванной, а когда вы
находитесь в ванной, то, даже если у вас пропала жена, вам все равно не
хотелось бы, чтоб вас в это время тревожили.
И все-таки я выскочил мокрый и голый из ванной, схватил трубку и
услышал хрипловатое контральто, совершенно мне незнакомое.
-- Мистер Тейлор? С вами говорит миссис Крейн.
-- Миссис Крейн? Весьма сожалею, мадам, но вы, очевидно, ошиблись...
-- Ах, нет, не ошиблась! Вы недавно звонили моей матери и сказали, что
вам нужно со мной поговорить.
-- Вашей матери?.. Значит, вы и есть...
-- Кэтрин Вильсон. Да, это я. Вернее, я была когда-то Кэтрин Вильсон.
В том, как она выговаривала слова, в том, как строила фразы, было что-
то нарочитое, претенциозное, плохо скрывавшее вульгарность, ту самую, что я
уловил и в голосе матери. Я невольно подумал о цветочнице из "Пигмалиона" в
исполнении плохой актрисы. И опять возник недоуменный вопрос: возможно ли,
чтобы Пат, которая испытывала почти физическое отвращение ко всякой грубости
и даже к простой банальности, возможно ли, чтобы она водила знакомство с
женщиной такого пошиба?
-- Я очень рад... Очень вам признателен, -- бормотал я. -- Я уже
боялся, что не удастся найти вас. Мне бы хотелось... очень, очень хотелось
как можно скорее с вами встретиться...
-- А Патриция тоже приехала?
При всей напыщенности тона вопрос звучал искренне. А может, я просто
был очень плохим сыщиком, что я блистательно доказал через секунду, и
достаточно было моей собеседнице спросить про жену, как все мои подозрения
мгновенно улетучились... Я с поразительным простодушием выпалил:
-- Патриция исчезла. Именно поэтому я и хотел вас повидать.
-- Исчезла? Не понимаю.
-- Я все вам объясню. Могу ли я приехать к вам... скажем, через час?
-- Ко мне? -- Она замолчала, и хотя я еще ни разу не видел Кэтрин
Вильсон, но мог бы поклясться, что эта маленькая пауза была заполнена целой
серией гримас и ужимок. -- Ах нет, это невозможно. Нельзя, чтобы мой муж...
Сами посудите, а вдруг он узнает, что в его отсутствие сюда приходил
мужчина! Соседи такие сплетники!
Час от часу не легче. Я знал многих замужних женщин в Милуоки, в
Чикаго, в Лондоне, в Нью-Йорке; все они, как правило, были подругами Пат, и
всем им доставало ума и воспитанности не позволять себе подобных
рассуждений. Что же собой представляет эта Кэтрин Вильсон... Но я счел
неприличным настаивать.
-- В таком случае где мы можем с вами встретиться?
Новая пауза и, наверно, новые ужимки.
-- В холле "Риджентс-отеля", в половине двенадцатого.
-- А не лучше ли вам прийти сюда, в "Камберленд"? Мне легче было бы вас
узнать...
-- В "Камберленд"? О нет, меня могут увидеть. -- На сей раз в трубке
раздалось жеманное хихиканье. -- Раз вы там живете... люди могут бог знает
что подумать! -- Опять хихиканье. -- Нет, лучше в "Риджентс".
-- Как вам будет угодно. Но нельзя ли попросить вас прийти немного
раньше?
-- Нет, я только что проснулась. -- Снова хихиканье. -- Значит,
договорились, в половине двенадцатого? Сядьте за столик в баре, с красной
гвоздикой в петлице. До скорого, мой милый! -- добавила она по-французски с
кошмарным акцентом; я даже не сразу понял, что она хотела сказать.
Я стоял на ковре -- с меня стекала вода, под ногами были лужи -- и
долго не мог прийти в себя от изумления. "Мой милый"? Красная гвоздика в
петлице -- в половине двенадцатого! С кем мне предстоит иметь дело? "Некая
Кэтрин Вильсон, выдававшая себя за драматическую актрису", -- сказал сэр
Джон. Как могла Пат выносить ее общество? Нет, решил я, между моей женой и
мисс Вильсон не могло быть никакой дружбы; в одной машине они оказались по
чистой случайности... Но свидание было назначено, и я решил довести дело до
конца. И потом, мне так было необходимо поговорить с кем-нибудь о Пат,
неважно с кем, только бы поговорить...
Прямо напротив меня был зеркальный шкаф. Я не из тех мужчин, которые
получают удовольствие, любуясь собственным отражением. А с того дня, как Пат
уехала, я почти не смотрелся в зеркало, разве лишь когда брился. Но сейчас я
не удержался и стал разглядывать человека, смотревшего на меня из дверцы
шкафа. И испугался -- так я за эти десять дней исхудал. Мои друзья всегда
уверяли, что я прекрасно сложен, но сейчас они бы этого не сказали. У меня
можно было все ребра пересчитать, из-под кожи резко выступали ключицы,
нелепо торчали бедренные кости... Я впервые задумался, любила ли бы меня
по-прежнему Пат, предстань я перед ней в таком виде...
Если я уже дошел до подобных вопросов, значит, я был здорово выбит из
колеи.
* * *
Являясь географическим центром Лондона, холл "Риджентс-отеля" также и
один из центров мира; там можно встретить кого угодно, там, как на вокзале,
беспрерывно толчется народ; по-моему, эта знаменитая гостиница вообще очень
похожа на вокзал. А кроме того, это одно из самых вульгарных мест, какие мне
когда-либо доводилось видеть. Бизнесмены, назначающие там свидания, больше
похожи на маклеров или на букмекеров; женщины, которые в любое время дня и
ночи сидят там в баре за стаканом мерзкого пойла, поразительно безвкусны; к
тому же они отличаются тем неповторимым уродством, которое пышным цветом
цветет только между Флит-стрит и Кенсингтоном. Матроны в пестрых лентах,
долговязые девицы в очках и со вставными зубами и в довершение всего
какие-то размалеванные старухи, которые уныло сидят над порцией виски в
ожидании клиентуры... Всякий раз, как я переступаю порог "Риджентс- отеля",
меня передергивает и так хочется обратно на улицу, на свежий воздух
Пикадилли... И Дик Лоутон, и ты, Том, вы всегда посмеивались над моим
отвращением; вы говорили, что это чисто американское свойство, а для
истинного британца подобное зрелище отнюдь не отталкивающее, а, напротив, в
высшей мере забавное. Возможно, вы правы, но такова уж моя натура, тут
ничего не попишешь.
И именно здесь миссис Крейн назначила мне свидание! Выбор был довольно
странный; этого я никак не мог ожидать от приятельницы Пат. Но я уже
переставал удивляться... Я явился туда, разумеется, раньше, чем нужно, и у
меня оказалось вполне достаточно времени, чтобы подвергнуться пытке
медленного удушения в пышных и мрачных викторианских стенах. Зато здесь
можно было в эти часы что-нибудь выпить, что я сразу и сделал. Всякий раз,
когда в дверях появлялась новая посетительница, я бросал на нее быстрый
взгляд и начинал молить небеса, чтобы она не оказалась Кэтрин Вильсон.
Я уже приканчивал третью порцию сухого мартини, и часы показывали без
пяти двенадцать, когда из-за столика в центре зала решительно поднялась
одиноко сидевшая дама в сиреневом пальто и причудливой розовой шляпке и
направилась к бару. Я уже давно заметил ее; она чертовски меня раздражала
своим нелепым одеянием, чудовищно наложенной косметикой, морковным цветом
волос и нелепой мимикой -- этакими бесконечными подмигиваниями,
многозначительными улыбочками и манерными жестами, какими она подзывала
официанта; но надо признать, что она была гораздо моложе и миловиднее
большинства других посетительниц этого вертепа.
-- Бармен, -- проговорила она, -- вы не видели здесь джентльмена с
красной гвоздикой в петлице?
Прежде чем она закончила фразу, я узнал хрипловатый и протяжный голос
Кэтрин Вильсон.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
-- Покорнейше прошу меня извинить, мадам, -- сказал я, -- но я
совершенно забыл про цветок, о котором вы говорили. К счастью, я узнал вас
по голосу, ибо ваш голос, -- добавил я, изо всех сил стараясь быть
галантным, -- забыть невозможно.
-- О, это вы? -- воскликнула она, легонько втянув голову в плечи и
скользнув по мне взглядом. -- Мистер Ливингстон, я полагаю?
И прыснула, радуясь собственному остроумию,
-- Садитесь за мой столик, -- предложила она. -- Мне не хотелось бы,
чтобы этот бармен нас слышал.
Мелкими танцующими шажками она пошла к своему столику, я последовал за
ней. Немыслимого цвета волосы были собраны в конский хвост, доходивший почти
до пояса; сиреневое пальто, розовое пятно шляпки, оранжевая шевелюра --
мешанина цветов была зверская, и я впервые в жизни пожалел, что я не
дальтоник.
-- Я вас, конечно, уже видела раньше, -- сказала она, как только мы
сели, -- и могу вернуть вам ваш комплимент: женщине трудно забыть такого
красивого мужчину, как вы.
Это заявление было подкреплено неизбежным хихиканьем. Я чувствовал себя
страшно неловко: у меня абсолютно не было опыта общения с такими женщинами,
я опасался, что со стороны может показаться, будто я подобрал свою даму на
панели. Говорить с ней о Пат! И снова задал я себе все тот же вопрос:
возможно ли, чтобы моя жена водила знакомство с Кэтрин Вильсон, чтобы они
дружили? Нет, тысячу раз нет! Здесь явно что-то было не так.
-- Да, я вас уже видела. Теперь я припоминаю, это было, когда я
последний раз встретила Патрицию на улице. В сорок пятом, на рождество. Вы
шли с ней под ручку по Пикадилли. Я чуть было не остановила вас, но потом
подумала, что, может быть, Патриции это будет неприятно, и прошла мимо как
ни в чем не бывало. Помню, в ту минуту у меня прямо-таки сжалось сердце, я
вообще очень чувствительная, ну просто до болезненности. Мама мне всегда
говорит: "Кэт, ты слишком чувствительная". Но я ничего не могу с собой
поделать. Если мне кажется, что кто-то начал ко мне плохо относиться, у меня
сразу ком в горле встает, и я не могу заставить себя подойти к человеку и
спросить, что случилось. -- Она опять хихикнула. -- Вот видите, я уже делюсь
с вами самым сокровенным... (Где она подцепила это выражение? Какого рода
литературой была вскормлена эта женщина?) Я чувствую, что мы станем с вами
большими, очень большими друзьями. Господи, если бы мой муж сейчас нас
увидел, он бы меня убил!
Я предпочел не углубляться в вопрос о ревности мистера Крейна и
попытался перейти к делу.
-- Поскольку у вас такая хорошая память, миссис Крейн, вы наверняка
сумеете мне помочь. Пат...
Но тут я запнулся, потому что вдруг почувствовал, как нелегко
признаться в том, что Пат не рассказала мне про случай с автомобилем. Кэтрин
Крейн воспользовалась этой паузой, чтобы задать вопрос, который, видно, все
время вертелся у нее на языке.
-- По телефону вы мне сказали, что Патриция исчезла. Я как-то не
поняла, в чем, собственно, дело. Может быть, вы сперва объясните мне это?
Темы мне все равно было не избежать, и я не стал откладывать неприятный
разговор. Не вдаваясь в подробности, я рассказал миссис Крейн о том, что
произошло. Она слушала с огромным интересом и хотя при этом театрально
воздевала руки и гримасничала, но вопреки моим опасениям не позволила себе
ни одной пошлой реплики. Рассказывая, я присматривался к ней. Если бы не
толстый слой пудры и румян, ее лицо можно было назвать приятным:
великолепные зубы, четко очерченный подбородок, бархатные глаза; при всей ее
аффектации и жеманстве в ней чувствовалась непритворная человеческая теплота
и душевная щедрость; будь она иначе одета, иначе причесана и подкрашена, это
была бы милая и красивая женщина. И в девушках она, наверно, была по-своему
очаровательна, хоть и заурядна.
Когда я закончил свой рассказ, она вдруг снова стала на секунду этой
девушкой; посмотрела на меня так ласково, почти с нежностью, и сказала без
всякого жеманства, с милым простонародным выговором:
-- Честное слово, я очень за вас огорчена. -- И тут же добавила: --
Могу ли я вам чем-то помочь?
Поначалу я превратно истолковал эти слова; я с ужасом подумал, что
миссис Крейн попросту предлагает утешить меня на свой лад. Но, к счастью,
это было не так; во всяком случае, она думала сейчас не о том; к тому же она
так боялась своего грозного мужа!.. И я поспешил сказать ей, чего я от нее
жду -- некоторых разъяснений относительно людей, которые знали Пат до ее
замужества.
-- Но может быть, -- добавил я, -- вам будет трудно ответить на этот
вопрос. Ведь Пат была для вас просто случайной знакомой...
Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, мне хотелось,
чтобы Кэтрин Крейн-Вильсон сумела мне помочь, сообщила как можно больше
сведений, навела меня на след, каким бы неожиданным он ни оказался. Но, с
другой стороны, мне было бы очень приятно узнать, что Пат не имела никакого
отношения к тому сомнительному обществу, великолепным образчиком которого
являлась миссис Крейн... И это второе желание, эта потребность верить в
чистую и гордую Пат были настолько глубоки, что я почувствовал чуть ли не
разочарование, когда услышал в ответ:
-- Нет, что вы! Я очень хорошо ее знала. Около двух лет она была моей
самой близкой подругой.
* * *
Если бы я захотел полностью воспроизвести рассказ Кэтрин Крейн, мне не
хватило бы этой тетради. Я пробыл с ней вместе -- спешу уточнить: в самом
благопристойном смысле этого слова -- около шести часов. После недолгого и
довольно слабого сопротивления она призналась, что ее муж в данный момент
находится в дальней поездке (из чего я заключил, что никакого мужа у нее
вообще не было, что Крейн -- это фамилия, под которой она живет, и что
категорический отказ Кэтрин и ее матери дать домашний адрес объяснялся
причинами куда менее благовидными, чем боязнь семейного скандала) и посему
она свободна и может со мной пообедать. Мы перебрались в кафе "Ройял" ("Ах,
такое изысканное заведение -- там можно встретить писателей и актеров!") и
ели тушеную баранину по-ирландски; потом перешли то ли в кафе "Лион", то ли
еще куда и там пили кофе и завершили свой день в холле "Камберленда", то
есть именно там, куда Кэтрин ни за что не желала прийти ко мне утром. Она
уже порядочно выпила, ее чувствительность и ее простонародный выговор
решительно о себе заявили, и я могу без ложной мужской скромности
утверждать: пожелай я посягнуть на ее добродетель, я встретил бы очень
слабый отпор. Но добродетель (или то, что от нее осталось) миссис
Крейн-Вильсон меня совершенно не интересовала; меня интересовали ее
воспоминания, относящиеся к героической поре 1943-- 1945 годов, и эти
воспоминания я попытаюсь сейчас воспроизвести.
Чтобы понять, каким образом Кэтрин и Пат, девушки столь разные, могли
подружиться, наверно, нужно было бы вспомнить атмосферу, в которой жил
Лондон в те годы. Но сам я провел войну на Тихом океане и могу высказывать
на этот счет лишь гипотезы. Повествование миссис Крейн было довольно
сбивчивым и невнятным, и она, разумеется, излагала лишь свою собственную
точку зрения. Было вполне естественно, что такую девушку, как Кэтрин
Вильсон, могло привести в восторг знакомство с "порядочными людьми", но куда
менее было естественным (так по крайней мере я считал до последнего времени,
но теперь мое мнение на этот счет начинает меняться), чтобы Пат могло чем-то
привлечь общество мисс Вильсон и ее дружков...
Они познакомились в конце 1943 года, в самый тяжелый период войны, на
квартире одного члена парламента, лейбориста, чье имя Кэтрин категорически
отказалась мне назвать, ссылаясь на то, что он до сих пор входит в палату
общин и ей ни за что на свете не хотелось бы причинять ему неприятности.
Квартира принадлежала члену парламента, но вечеринку устраивал его сын, юный
франт, который, вместо того чтобы, как большинство его сверстников,
сбрасывать бомбы на Германию, предпочел, числясь чиновником какого-то
министерства, отсиживаться в Лондоне и кутить на папенькины деньги. Вообще,
судя по рассказам Кэтрин Вильсон, в Лондоне в ту пору многие юнцы
предавались кутежам; нравы "золотой молодежи" в изображении Кэтрин мне живо
напомнили страницы "Мерзкой плоти" Ивлина Во.
Насколько я мог догадаться, родители Кэтрин были мелкими лавочниками из
Уайтчепела. Смазливая девчонка довольно рано стала обращать на себя
пристальное внимание джентльменов, чьи намерения далеко не всегда отличались
чистотой и невинностью; прибегая к обычному в таких случаях красноречию, эти
господа в конце концов убедили ее в том, что она создана для театра.
Семнадцати лет Кэтрин решила вступить на стезю искусства; благодаря своей
Катастрофа? Но какая же катастрофа могла произойти с Пат? Я вдруг
понял, как глупо себя веду. Недомолвки, ложь, обман -- какое они имели
значение сейчас, когда Пат исчезла! Ее лжи я, возможно, со временем найду
какое-то объяснение, но найду ли я Пат? Где она в эту минуту? Мэрфи говорил
о ловушке... Ловушка! Это сухое и жестокое репортерское словечко, пожалуй,
точнее всего выражало суть происшедшего. Жертва неведомого мне шантажиста,
Пат у него в руках, Пат страдает, Пат подвергается пыткам... если она еще
жива...
Может быть, Пат умерла. И я больше никогда ее не увижу, никогда не
услышу ее голоса, не дотронусь до нее, не поговорю с нею... А я сижу тут и,
как последний кретин, размышляю о том, почему она солгала и смогу ли я
по-прежнему ее любить!
Я чуть не завыл.
Единственное, что может меня отвлечь, -- это напиться. Не для того чтоб
забыть, а чтоб хоть чуточку приглушить свою боль. Я спустился в бар; он
оказался закрыт. Как лунатик, вышел из гостиницы и стал переходить улицу.
Такси, которое поворачивало возле Марбл-Арч, едва не сбило меня с ног; шофер
прорычал в мой адрес ругательство, но я ничего не слышал. Я свернул на
Оксфорд-стрит; по тротуару неторопливо дефилировали воскресные толпы; я
отчаянно протискивался сквозь них, но ни одна душа не обращала на меня
внимания. В бесстрастности лондонца есть что-то бычье. Я ткнулся в один бар,
в другой -- везде закрыто; свернул на поперечную улицу -- то же самое. Найти
воскресным вечером в Лондоне спиртное -- все равно что найти его на Луне. По
воскресеньям в Лондоне тишина и благолепие, как на кладбище.
Я вернулся на Оксфорд-стрит. Автобусы и такси застывали перед красным
огнем светофора, будто отлитые в бронзе. Я заглядывал в лица людей, я
пытался поймать чей-нибудь взгляд; я был одинок. Я знал, что никто мне не в
силах помочь, но мне так было нужно почувствовать рядом живое человеческое
тепло. А мимо шли и шли сотни и тысячи чужих и равнодушных людей -- шли
лондонцы.
Я снова пересек площадь и вошел в Гайд-парк. Взобравшись на лесенки,
воскресные проповедники что-то вещали про мир и братство; я вслушивался в их
слова, я пытался вникнуть в смысл этих речей -- лишь для того, чтобы убежать
от своей тоски. Но они говорили на языке, которого я не понимал. И я не
испытывал никаких братских чувств к окружавшим их кучкам людей -- к
простоволосым домашним хозяйкам с окурками в зубах, к плешивым старичкам и
круглолицым юнцам. Эти люди были непохожи ни на Пат, ни на меня; они были из
другого теста, они были жители другой планеты.
И у детей, гонявших обручи по газонам, и у женщин, сидевших рядком с
вязаньем в руках, -- что могло быть у них общего со мной? Я не знал, на
каком языке с ними заговорить, я не нашел бы слов, которые были бы им
понятны. Можно сказать незнакомому жителю Нью-Йорка, Парижа, Мадрида: "Я
потерял жену, и мне очень худо". Но жителю Лондона такого не скажешь. Меня
бы просто не поняли, это прозвучало бы нелепо и дико, это прозвучало бы
непристойно.
Я был в этом городе, как в тюрьме -- двенадцать миллионов людей,
десятки тысяч улиц, более ста квадратных миль долин и холмов, покрытых
домами... И я не мог выйти отсюда на волю, потому что лишь здесь я еще мог
надеяться обрести свою Пат.
Я рухнул на скамью. В тихой воде озера играло солнце, на деревьях
щебетали птицы, изумрудными были лужайки... Меня сковало оцепенение. Боль
понемногу успокаивалась, уступая место смертельной скуке, совершенно особой,
чисто лондонской воскресной скуке. Когда-то я ненавидел воскресенье. В
Нью-Йорке, в Милуоки, в Оксфорде, в Чикаго -- везде я скучал в этот день. И
я всегда радовался в понедельник, что начинается новая неделя, -- все равно
радовался, даже если предстояла тяжелая работа, и в школе было уныло и
хмуро, и неделя не сулила ничего веселого. Но потом, когда я познакомился с
Пат, все сразу переменилось, и теперь я уже обожал воскресенье, наши с ней
воскресенья; я всю неделю ждал этого дня, потому что в воскресенье она
безраздельно принадлежала мне, а я безраздельно принадлежал ей.
Теперь воскресенье стало опять ненавистным. Означало ли это, что я
примирился с исчезновением Пат?..
Время шло; женщины сворачивали свое рукоделие и уходили; уходили
усталые дети с обручами под мышкой; на деревьях погасли закатные блики.
Медленно опускалась ночь, почернели дорожки, растворились в газонах
тропинки. Я все сидел на скамье. Если бы не ворчливый сторож с тяжелой
связкой ключей, я бы провел в Гайд-парке всю ночь, ко всему безучастный, не
боясь ни привидений, ни вампиров, ни просто убийц.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
-- Можно попросить к телефону мисс Кэтрин Вильсон?
-- Кто ее спрашивает?
Голос был сух и недружелюбен. Но меня это не обескуражило. От моего
вчерашнего уныния не осталось и следа, я проснулся в отличном настроении и
ощущал себя свежим, бодрым, готовым к бою. Что мне все трудности, все
препятствия, что мне эта невинная ложь, которую когда- то позволила себе
Пат! Главное -- я люблю ее, люблю сильнее всего на свете, и я ее отыщу любой
ценой, пойду ради этого на все, вплоть до убийства! Окажется неспособной
полиция -- что ж, буду бороться один... Официант принес мне завтрак
(типичный лондонский завтрак, состоящий из чая и рыбных консервов, но даже
вид и запах этой еды не смогли омрачить моей радости), он подал мне
фирменный конверт Скотланд-Ярда; сержант Бейли каллиграфическим почерком
извещал меня, что, выполняя приказ своего начальника, сэра Джона Мэрфи, он
нашел адрес мисс Кэтрин Вильсон; в 1945 году она проживала в доме номер 57
по Эджвер-Роуд, и телефон у нее был 03--27. Паддингтонская линия. Никаких
других сведений он не нашел и надеется, что этот адрес, несмотря на свою
давность, все же мне пригодится.
И вот оказалось, что паддингтонская линия до сих пор существует и дама,
ответившая мне, как будто даже знает, кто такая мисс Кэтрин Вильсон. Это
был, по-моему, первый случай после отъезда Пат, когда что-то работало
нормально. Стоило ли принимать к сердцу такой пустяк, как нелюбезность моей
собеседницы? Все равно фортуна теперь на моей стороне!
-- Я муж одной ее подруги, -- ответил я и сам удивился своему
уверенному тону, ибо каких-нибудь сорок восемь часов назад я еще и не
подозревал о существовании мисс Кэтрин Вильсон.
-- Какой подруги?
Не будет ли неосторожностью отвечать на этот вопрос? А что, если мисс
Вильсон причастна к исчезновению Пат?.. Но я почувствовал, что вообще ничего
не добьюсь, если не пойду на эту уступку.
-- Речь идет об одной особе, которая давно покинула Англию. Мисс
Вильсон была с ней в дружбе... Лет двенадцать назад. С кем имею честь?..
-- Я ее мать...
Это меня удивило. Голос был хриплый, вульгарный, с сильным ист-эндским
акцентом. Возможно ли, чтобы Пат дружила с девушкой, чья мать говорит таким
голосом?
-- Надеюсь, здесь нет никакой ошибки, -- сказал я немного невпопад. --
Мне дали ваш номер и сказали, что это телефон мисс Вильсон, которая когда-то
была знакома с моей женой... Моя жена звалась тогда Патрицией Стивенс...
-- Патрицией Стивенс? Да, припоминаю, Кэт как будто называла при мне
это имя. Но сейчас я не могу вам ничего сказать. Она здесь не живет.
Ну конечно! А я-то вообразил, что отныне все пойдет гладко!.. Но все
равно нельзя было выпускать добычу из рук.
-- Как я могу с ней встретиться?
-- Дайте мне ваш номер: когда я увижу ее, я ей скажу, чтобы она вам
позвонила.
-- Но я должен поговорить с ней немедленно! Это очень важно!
Я произнес это с такой горячностью, что голос моей собеседницы как
будто немного смягчился.
-- Дайте ваш номер, я попробую позвонить ей сейчас же.
-- А не было бы проще... -- гнул я свое.
Тон, которым мне ответили, показал, что настаивать бесполезно.
-- Не хотите -- как хотите. Давайте ваш номер.
Отчаявшись, я подчинился, и миссис Вильсон (если это в самом деле было
ее имя) повесила трубку, даже не попрощавшись.
Я был в ярости. Почему эта женщина отказалась дать адрес своей дочери?
В этом мне чудилось что-то подозрительное. Не было ли какой-то связи между
той таинственностью, какой окружила себя мисс Вильсон, и исчезновением моей
жены? Если эта девица не желает, чтобы знали, где она сейчас живет, не
означает ли это, что ей приходится что-то скрывать? Может быть, она тоже
участвует в этом заговоре? (Видишь, Том, я уже начал к этому времени
предполагать, что исчезновение Пат -- следствие какого-то "заговора".)
Если дело обстоит именно так, она не только не позвонит мне и я ничего
не смогу узнать, но, хуже того, я совершил самую ужасную ошибку, потому что
она будет теперь особенно осторожна. Если Пат заманили в ловушку, то эти
негодяи удвоят бдительность и даже увезут ее, чего доброго, из Лондона...
Что я наделал!..
Но, с другой стороны, можно было считать, что я все же что-то узнал.
Недомолвки миссис Вильсон и молчание ее дочери -- все это могло служить
доказательством их вины. Достаточно мне поставить в известность Мэрфи,
направить его на этот след -- уж он-то заставит миссис Вильсон заговорить,
-- и мы отыщем Кэтрин...
Том, я не рассказывал тебе про этот эпизод, потому что боялся
показаться смешным. И это была моя ошибка; я и теперь не могу с полной
уверенностью сказать, так ли уж были беспочвенны мои подозрения насчет
миссис Вильсон и ее дочери... Но не буду забегать вперед.
Через пятнадцать минут зазвонил телефон. Я уже совершенно не ждал
звонка и поначалу даже не хотел брать трубку. Я был в ванной, а когда вы
находитесь в ванной, то, даже если у вас пропала жена, вам все равно не
хотелось бы, чтоб вас в это время тревожили.
И все-таки я выскочил мокрый и голый из ванной, схватил трубку и
услышал хрипловатое контральто, совершенно мне незнакомое.
-- Мистер Тейлор? С вами говорит миссис Крейн.
-- Миссис Крейн? Весьма сожалею, мадам, но вы, очевидно, ошиблись...
-- Ах, нет, не ошиблась! Вы недавно звонили моей матери и сказали, что
вам нужно со мной поговорить.
-- Вашей матери?.. Значит, вы и есть...
-- Кэтрин Вильсон. Да, это я. Вернее, я была когда-то Кэтрин Вильсон.
В том, как она выговаривала слова, в том, как строила фразы, было что-
то нарочитое, претенциозное, плохо скрывавшее вульгарность, ту самую, что я
уловил и в голосе матери. Я невольно подумал о цветочнице из "Пигмалиона" в
исполнении плохой актрисы. И опять возник недоуменный вопрос: возможно ли,
чтобы Пат, которая испытывала почти физическое отвращение ко всякой грубости
и даже к простой банальности, возможно ли, чтобы она водила знакомство с
женщиной такого пошиба?
-- Я очень рад... Очень вам признателен, -- бормотал я. -- Я уже
боялся, что не удастся найти вас. Мне бы хотелось... очень, очень хотелось
как можно скорее с вами встретиться...
-- А Патриция тоже приехала?
При всей напыщенности тона вопрос звучал искренне. А может, я просто
был очень плохим сыщиком, что я блистательно доказал через секунду, и
достаточно было моей собеседнице спросить про жену, как все мои подозрения
мгновенно улетучились... Я с поразительным простодушием выпалил:
-- Патриция исчезла. Именно поэтому я и хотел вас повидать.
-- Исчезла? Не понимаю.
-- Я все вам объясню. Могу ли я приехать к вам... скажем, через час?
-- Ко мне? -- Она замолчала, и хотя я еще ни разу не видел Кэтрин
Вильсон, но мог бы поклясться, что эта маленькая пауза была заполнена целой
серией гримас и ужимок. -- Ах нет, это невозможно. Нельзя, чтобы мой муж...
Сами посудите, а вдруг он узнает, что в его отсутствие сюда приходил
мужчина! Соседи такие сплетники!
Час от часу не легче. Я знал многих замужних женщин в Милуоки, в
Чикаго, в Лондоне, в Нью-Йорке; все они, как правило, были подругами Пат, и
всем им доставало ума и воспитанности не позволять себе подобных
рассуждений. Что же собой представляет эта Кэтрин Вильсон... Но я счел
неприличным настаивать.
-- В таком случае где мы можем с вами встретиться?
Новая пауза и, наверно, новые ужимки.
-- В холле "Риджентс-отеля", в половине двенадцатого.
-- А не лучше ли вам прийти сюда, в "Камберленд"? Мне легче было бы вас
узнать...
-- В "Камберленд"? О нет, меня могут увидеть. -- На сей раз в трубке
раздалось жеманное хихиканье. -- Раз вы там живете... люди могут бог знает
что подумать! -- Опять хихиканье. -- Нет, лучше в "Риджентс".
-- Как вам будет угодно. Но нельзя ли попросить вас прийти немного
раньше?
-- Нет, я только что проснулась. -- Снова хихиканье. -- Значит,
договорились, в половине двенадцатого? Сядьте за столик в баре, с красной
гвоздикой в петлице. До скорого, мой милый! -- добавила она по-французски с
кошмарным акцентом; я даже не сразу понял, что она хотела сказать.
Я стоял на ковре -- с меня стекала вода, под ногами были лужи -- и
долго не мог прийти в себя от изумления. "Мой милый"? Красная гвоздика в
петлице -- в половине двенадцатого! С кем мне предстоит иметь дело? "Некая
Кэтрин Вильсон, выдававшая себя за драматическую актрису", -- сказал сэр
Джон. Как могла Пат выносить ее общество? Нет, решил я, между моей женой и
мисс Вильсон не могло быть никакой дружбы; в одной машине они оказались по
чистой случайности... Но свидание было назначено, и я решил довести дело до
конца. И потом, мне так было необходимо поговорить с кем-нибудь о Пат,
неважно с кем, только бы поговорить...
Прямо напротив меня был зеркальный шкаф. Я не из тех мужчин, которые
получают удовольствие, любуясь собственным отражением. А с того дня, как Пат
уехала, я почти не смотрелся в зеркало, разве лишь когда брился. Но сейчас я
не удержался и стал разглядывать человека, смотревшего на меня из дверцы
шкафа. И испугался -- так я за эти десять дней исхудал. Мои друзья всегда
уверяли, что я прекрасно сложен, но сейчас они бы этого не сказали. У меня
можно было все ребра пересчитать, из-под кожи резко выступали ключицы,
нелепо торчали бедренные кости... Я впервые задумался, любила ли бы меня
по-прежнему Пат, предстань я перед ней в таком виде...
Если я уже дошел до подобных вопросов, значит, я был здорово выбит из
колеи.
* * *
Являясь географическим центром Лондона, холл "Риджентс-отеля" также и
один из центров мира; там можно встретить кого угодно, там, как на вокзале,
беспрерывно толчется народ; по-моему, эта знаменитая гостиница вообще очень
похожа на вокзал. А кроме того, это одно из самых вульгарных мест, какие мне
когда-либо доводилось видеть. Бизнесмены, назначающие там свидания, больше
похожи на маклеров или на букмекеров; женщины, которые в любое время дня и
ночи сидят там в баре за стаканом мерзкого пойла, поразительно безвкусны; к
тому же они отличаются тем неповторимым уродством, которое пышным цветом
цветет только между Флит-стрит и Кенсингтоном. Матроны в пестрых лентах,
долговязые девицы в очках и со вставными зубами и в довершение всего
какие-то размалеванные старухи, которые уныло сидят над порцией виски в
ожидании клиентуры... Всякий раз, как я переступаю порог "Риджентс- отеля",
меня передергивает и так хочется обратно на улицу, на свежий воздух
Пикадилли... И Дик Лоутон, и ты, Том, вы всегда посмеивались над моим
отвращением; вы говорили, что это чисто американское свойство, а для
истинного британца подобное зрелище отнюдь не отталкивающее, а, напротив, в
высшей мере забавное. Возможно, вы правы, но такова уж моя натура, тут
ничего не попишешь.
И именно здесь миссис Крейн назначила мне свидание! Выбор был довольно
странный; этого я никак не мог ожидать от приятельницы Пат. Но я уже
переставал удивляться... Я явился туда, разумеется, раньше, чем нужно, и у
меня оказалось вполне достаточно времени, чтобы подвергнуться пытке
медленного удушения в пышных и мрачных викторианских стенах. Зато здесь
можно было в эти часы что-нибудь выпить, что я сразу и сделал. Всякий раз,
когда в дверях появлялась новая посетительница, я бросал на нее быстрый
взгляд и начинал молить небеса, чтобы она не оказалась Кэтрин Вильсон.
Я уже приканчивал третью порцию сухого мартини, и часы показывали без
пяти двенадцать, когда из-за столика в центре зала решительно поднялась
одиноко сидевшая дама в сиреневом пальто и причудливой розовой шляпке и
направилась к бару. Я уже давно заметил ее; она чертовски меня раздражала
своим нелепым одеянием, чудовищно наложенной косметикой, морковным цветом
волос и нелепой мимикой -- этакими бесконечными подмигиваниями,
многозначительными улыбочками и манерными жестами, какими она подзывала
официанта; но надо признать, что она была гораздо моложе и миловиднее
большинства других посетительниц этого вертепа.
-- Бармен, -- проговорила она, -- вы не видели здесь джентльмена с
красной гвоздикой в петлице?
Прежде чем она закончила фразу, я узнал хрипловатый и протяжный голос
Кэтрин Вильсон.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
-- Покорнейше прошу меня извинить, мадам, -- сказал я, -- но я
совершенно забыл про цветок, о котором вы говорили. К счастью, я узнал вас
по голосу, ибо ваш голос, -- добавил я, изо всех сил стараясь быть
галантным, -- забыть невозможно.
-- О, это вы? -- воскликнула она, легонько втянув голову в плечи и
скользнув по мне взглядом. -- Мистер Ливингстон, я полагаю?
И прыснула, радуясь собственному остроумию,
-- Садитесь за мой столик, -- предложила она. -- Мне не хотелось бы,
чтобы этот бармен нас слышал.
Мелкими танцующими шажками она пошла к своему столику, я последовал за
ней. Немыслимого цвета волосы были собраны в конский хвост, доходивший почти
до пояса; сиреневое пальто, розовое пятно шляпки, оранжевая шевелюра --
мешанина цветов была зверская, и я впервые в жизни пожалел, что я не
дальтоник.
-- Я вас, конечно, уже видела раньше, -- сказала она, как только мы
сели, -- и могу вернуть вам ваш комплимент: женщине трудно забыть такого
красивого мужчину, как вы.
Это заявление было подкреплено неизбежным хихиканьем. Я чувствовал себя
страшно неловко: у меня абсолютно не было опыта общения с такими женщинами,
я опасался, что со стороны может показаться, будто я подобрал свою даму на
панели. Говорить с ней о Пат! И снова задал я себе все тот же вопрос:
возможно ли, чтобы моя жена водила знакомство с Кэтрин Вильсон, чтобы они
дружили? Нет, тысячу раз нет! Здесь явно что-то было не так.
-- Да, я вас уже видела. Теперь я припоминаю, это было, когда я
последний раз встретила Патрицию на улице. В сорок пятом, на рождество. Вы
шли с ней под ручку по Пикадилли. Я чуть было не остановила вас, но потом
подумала, что, может быть, Патриции это будет неприятно, и прошла мимо как
ни в чем не бывало. Помню, в ту минуту у меня прямо-таки сжалось сердце, я
вообще очень чувствительная, ну просто до болезненности. Мама мне всегда
говорит: "Кэт, ты слишком чувствительная". Но я ничего не могу с собой
поделать. Если мне кажется, что кто-то начал ко мне плохо относиться, у меня
сразу ком в горле встает, и я не могу заставить себя подойти к человеку и
спросить, что случилось. -- Она опять хихикнула. -- Вот видите, я уже делюсь
с вами самым сокровенным... (Где она подцепила это выражение? Какого рода
литературой была вскормлена эта женщина?) Я чувствую, что мы станем с вами
большими, очень большими друзьями. Господи, если бы мой муж сейчас нас
увидел, он бы меня убил!
Я предпочел не углубляться в вопрос о ревности мистера Крейна и
попытался перейти к делу.
-- Поскольку у вас такая хорошая память, миссис Крейн, вы наверняка
сумеете мне помочь. Пат...
Но тут я запнулся, потому что вдруг почувствовал, как нелегко
признаться в том, что Пат не рассказала мне про случай с автомобилем. Кэтрин
Крейн воспользовалась этой паузой, чтобы задать вопрос, который, видно, все
время вертелся у нее на языке.
-- По телефону вы мне сказали, что Патриция исчезла. Я как-то не
поняла, в чем, собственно, дело. Может быть, вы сперва объясните мне это?
Темы мне все равно было не избежать, и я не стал откладывать неприятный
разговор. Не вдаваясь в подробности, я рассказал миссис Крейн о том, что
произошло. Она слушала с огромным интересом и хотя при этом театрально
воздевала руки и гримасничала, но вопреки моим опасениям не позволила себе
ни одной пошлой реплики. Рассказывая, я присматривался к ней. Если бы не
толстый слой пудры и румян, ее лицо можно было назвать приятным:
великолепные зубы, четко очерченный подбородок, бархатные глаза; при всей ее
аффектации и жеманстве в ней чувствовалась непритворная человеческая теплота
и душевная щедрость; будь она иначе одета, иначе причесана и подкрашена, это
была бы милая и красивая женщина. И в девушках она, наверно, была по-своему
очаровательна, хоть и заурядна.
Когда я закончил свой рассказ, она вдруг снова стала на секунду этой
девушкой; посмотрела на меня так ласково, почти с нежностью, и сказала без
всякого жеманства, с милым простонародным выговором:
-- Честное слово, я очень за вас огорчена. -- И тут же добавила: --
Могу ли я вам чем-то помочь?
Поначалу я превратно истолковал эти слова; я с ужасом подумал, что
миссис Крейн попросту предлагает утешить меня на свой лад. Но, к счастью,
это было не так; во всяком случае, она думала сейчас не о том; к тому же она
так боялась своего грозного мужа!.. И я поспешил сказать ей, чего я от нее
жду -- некоторых разъяснений относительно людей, которые знали Пат до ее
замужества.
-- Но может быть, -- добавил я, -- вам будет трудно ответить на этот
вопрос. Ведь Пат была для вас просто случайной знакомой...
Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, мне хотелось,
чтобы Кэтрин Крейн-Вильсон сумела мне помочь, сообщила как можно больше
сведений, навела меня на след, каким бы неожиданным он ни оказался. Но, с
другой стороны, мне было бы очень приятно узнать, что Пат не имела никакого
отношения к тому сомнительному обществу, великолепным образчиком которого
являлась миссис Крейн... И это второе желание, эта потребность верить в
чистую и гордую Пат были настолько глубоки, что я почувствовал чуть ли не
разочарование, когда услышал в ответ:
-- Нет, что вы! Я очень хорошо ее знала. Около двух лет она была моей
самой близкой подругой.
* * *
Если бы я захотел полностью воспроизвести рассказ Кэтрин Крейн, мне не
хватило бы этой тетради. Я пробыл с ней вместе -- спешу уточнить: в самом
благопристойном смысле этого слова -- около шести часов. После недолгого и
довольно слабого сопротивления она призналась, что ее муж в данный момент
находится в дальней поездке (из чего я заключил, что никакого мужа у нее
вообще не было, что Крейн -- это фамилия, под которой она живет, и что
категорический отказ Кэтрин и ее матери дать домашний адрес объяснялся
причинами куда менее благовидными, чем боязнь семейного скандала) и посему
она свободна и может со мной пообедать. Мы перебрались в кафе "Ройял" ("Ах,
такое изысканное заведение -- там можно встретить писателей и актеров!") и
ели тушеную баранину по-ирландски; потом перешли то ли в кафе "Лион", то ли
еще куда и там пили кофе и завершили свой день в холле "Камберленда", то
есть именно там, куда Кэтрин ни за что не желала прийти ко мне утром. Она
уже порядочно выпила, ее чувствительность и ее простонародный выговор
решительно о себе заявили, и я могу без ложной мужской скромности
утверждать: пожелай я посягнуть на ее добродетель, я встретил бы очень
слабый отпор. Но добродетель (или то, что от нее осталось) миссис
Крейн-Вильсон меня совершенно не интересовала; меня интересовали ее
воспоминания, относящиеся к героической поре 1943-- 1945 годов, и эти
воспоминания я попытаюсь сейчас воспроизвести.
Чтобы понять, каким образом Кэтрин и Пат, девушки столь разные, могли
подружиться, наверно, нужно было бы вспомнить атмосферу, в которой жил
Лондон в те годы. Но сам я провел войну на Тихом океане и могу высказывать
на этот счет лишь гипотезы. Повествование миссис Крейн было довольно
сбивчивым и невнятным, и она, разумеется, излагала лишь свою собственную
точку зрения. Было вполне естественно, что такую девушку, как Кэтрин
Вильсон, могло привести в восторг знакомство с "порядочными людьми", но куда
менее было естественным (так по крайней мере я считал до последнего времени,
но теперь мое мнение на этот счет начинает меняться), чтобы Пат могло чем-то
привлечь общество мисс Вильсон и ее дружков...
Они познакомились в конце 1943 года, в самый тяжелый период войны, на
квартире одного члена парламента, лейбориста, чье имя Кэтрин категорически
отказалась мне назвать, ссылаясь на то, что он до сих пор входит в палату
общин и ей ни за что на свете не хотелось бы причинять ему неприятности.
Квартира принадлежала члену парламента, но вечеринку устраивал его сын, юный
франт, который, вместо того чтобы, как большинство его сверстников,
сбрасывать бомбы на Германию, предпочел, числясь чиновником какого-то
министерства, отсиживаться в Лондоне и кутить на папенькины деньги. Вообще,
судя по рассказам Кэтрин Вильсон, в Лондоне в ту пору многие юнцы
предавались кутежам; нравы "золотой молодежи" в изображении Кэтрин мне живо
напомнили страницы "Мерзкой плоти" Ивлина Во.
Насколько я мог догадаться, родители Кэтрин были мелкими лавочниками из
Уайтчепела. Смазливая девчонка довольно рано стала обращать на себя
пристальное внимание джентльменов, чьи намерения далеко не всегда отличались
чистотой и невинностью; прибегая к обычному в таких случаях красноречию, эти
господа в конце концов убедили ее в том, что она создана для театра.
Семнадцати лет Кэтрин решила вступить на стезю искусства; благодаря своей