- Ты что? - спросила она.
Оля подняла к ней лицо и спросила:
- Для кому это яблоко?
Таня взяла гребень и стала расчесывать светлые прямые волосы Оли.
- Яблоко - для одной очень хорошей девочки, которая всех слушается...
- Всех? - переспросила Оля.
- ...и никогда не капризничает.
- Совсем-совсем никогда? - переспросила Оля.
Взгляд ее стал печальным: ясно, что яблоко не для нее.
- Дурак мой маленький, - тоном Анны Ивановны сказала Таня, отрезала половину яблока и дала Оле.
- А эту половинку мы оставим для Вали, - сказала она.
Оля взяла яблоко обеими руками и поскорее пошла из комнаты, забыв кукольную кровать на качалке: Таня могла передумать и забрать яблоко обратно. Уже в коридоре Оля сообразила, что оставлять другую половину Вале несправедливо: может быть, Валя ест яблоки в гостях у девочки; конечно же, Таня должна была отдать Оле все яблоко. Оле стало так тяжело от человеческой несправедливости, что она зарыдала. Никто не пришел на ее рыдания: в кухне кричала Марийка, ничего, кроме ее крика, не было слышно. Рыдая, Оля съела яблоко и еще долго потом плакала, размазывая по щекам слезы грязными кулачками. Наконец сказала:
- А может, там в гостях никаких яблок и нету.
И, высморкавшись в подол платья, пошла по квартире искать новых приключений.
У Тольки сегодня большой день: пришла его очередь на "Графа Монте-Кристо".
Принес эту книжку в бригаду Алешка Малыгин. Откуда достал такую - не сказал. Книжка была толстая, растрепанная, до того зачитана - ободраны не только поля, но и концы строк. Носил ее Алешка с величайшей бережностью завернутую в газету и перевязанную веревочкой. Он сказал, что если начнешь эту книгу читать, то уже не будешь ни спать, ни есть, пока не дочитаешь до конца, и что писатель, который сочинил это, - прямо-таки невозможный гений. Тотчас ребята стали записываться в очередь; чтобы установить очередь, тянули жребий. Те, которым достались последние номера, возмутились: они не соглашались ждать так долго. Чуть было не разодрались. Шум поднялся - рабочие, входившие в цех, затыкали уши.
- Об чем базар? - спросил, подойдя, мастер Корольков.
Ему не ответили: и голоса-то его не услышали. Марийка пришла, и та не сумела перекричать ребят. Орали до тех пор, пока Вася Суриков не внес предложение: разделить книгу на три равные части, чтобы одновременно читали три человека. Один читает начало, другой - середину, третий конец; потом меняются между собой. Таким образом сроки прочтения сократятся в три раза.
- Триста процентов экономии во времени, - сказал Вася.
Алешка, жадина, сперва объявил, что не позволит такую ценную книгу делить на части. Но ему доказали, что это с его стороны глупость и больше ничего: у книги все равно нет корешка, она вся распадается на листочки. Тут же, на станине, разделили книгу. Перенумеровали части красным карандашом, упаковали каждую заботливо и вручили трем счастливцам, которым выпал жребий читать в первую очередь.
И вот на целый месяц заболела бригада! После бессонных ночей, проведенных за чтением, ребята приходили в цех бледные, изнуренные. И только и было разговоров, что о графе Монте-Кристо. В книге не хватало многих листков, и некоторые читатели не могли уловить связи событий, но другие все поняли и с жаром давали объяснения непонимающим; а те слушали благоговейно... Слушали с жадностью и те, кто еще не читал.
Корольков пытался восстановить порядок. Саша Коневский провел воспитательную беседу. Рябухин разговаривал с ребятами, вызывали их к начальнику цеха - ничего не помогало. Заикнулись было о том, что книга для производства вредная и хорошо бы ее изъять совсем, - куда там!..
- Через наши трупы, - сказал маленький Вася Суриков: он еще не читал, его очередь была следующая.
В конце концов Корольков рассудил так: пускай переболеют, что поделаешь - эпидемия вроде скарлатины.
- Только давайте читайте проворнее, - сказал он. - На пять частей, что ли, ее поделите, будь она трижды проклята.
Если остаться на выходной день дома, то пошлют за хлебом, за керосином, в аптеку, Федор скажет: "Ну-ка, пошли дрова пилить", Валька и Олька будут реветь и приставать, мать будет охать, - никакого отдыха рабочему человеку.
И Толька, чуть проснувшись, удирает к Сережке, испытанному другу.
У Сережки не житье, а малина. Отец его жив-здоров, он теперь подполковник и служит в Таллине. Прислал письмо, чтобы мать приехала, посмотрела: если понравится - пусть переезжают всей семьей. Мать поехала в Таллин, а Сережка и Генька остались дома полными хозяевами. Жизнь!
Толька приносит "Графа Монте-Кристо", завернутого в газету. Сережка на электрической плитке варит манную кашу для Геньки. Он обещал матери, что будет заботиться о Геньке, и свято держит слово.
- Принес? - спрашивает он у Тольки.
- Принес. Кончай эту муру.
- Сейчас. Надо позавтракать.
Каша тяжело пыхтит, пузыри вздуваются на ней и лопаются с треском. Сережка сыплет в кашу сахар, размешивает и выключает плитку:
- Готово!
И облизывает ложку.
Генька на полу вырезывает фигуры из карточной колоды. Королей и валетов он уже вырезал, остались дамы. С дамами большая возня: надо пририсовать каждой усы и бороду, иначе взвод будет неполный.
- Генька, завтракать! - говорит Сережка.
Генька лениво съедает несколько ложек и возвращается к картам. Кашу доедают Сережа и Толька. После каши они чувствуют себя недостаточно сытыми и едят кислую капусту с постным маслом. После капусты им хочется пить, они пьют сначала холодную воду из-под крана, а потом теплое кипяченое молоко.
- Я очень удачно устроился с молоком, - говорит Сережка. - Не надо ходить на рынок: молочница приносит мне на дом. Понимаешь, Геньке необходимо молоко.
- Сами пейте эту отраву, - говорит Генька, лежа на полу и орудуя ножницами, - а мне купите газированной воды с сиропом.
- Он страшно обнаглел за последнее время, - говорит Сережка. - Прямо не знаю, что с ним делать.
Толька достает деньги и говорит:
- Генька, а Тенька! Пойди купи себе воды с сиропом. И мороженого.
- Мороженого близко нет, - говорит Генька, принимая деньги.
- Мороженое около рынка продают, - говорит Сережка. - Знаешь, немного не доходя до рынка, там мороженщица всегда стоит. Только смотри, не попади под машину.
- Хорошо, - говорит Генька, одевается и уходит.
Толька и Сережка остаются одни в квартире. Толька разворачивает "Графа Монте-Кристо".
Лукашин сидел на диване и умирал от скуки и злости.
Комната была убрана по-воскресному: на столе богатая скатерть с разводами и в вазе свежие бумажные цветы - пышные розы и маки... Марийка это умела - создать уют. Вымыла полы, нарядилась в розовую кофточку, велела и Лукашину надеть праздничный костюм; он послушался, сбрил щетину с лица, вычистил ботинки и челюсть и теперь сидит, как дурак, один против вазы с цветами. А Марийка застряла у Уздечкина.
Он сидел и строил планы страшной мести: пожалуйста, будьте любезны, я вас не связываю. Но позвольте мне в таком случае и себя считать свободным человеком. Она придет, я ее встречу равнодушно и скажу: наконец-то ты, Марийка. Я тебя жду для серьезного разговора. Не сошлись мы с тобой, как хочешь, не сошлись. Неосновательный ты человек. Какая из тебя жена. Ставлю тебя в известность, что я сейчас же переезжаю к твоим старикам. И пожалуйста, без слез, Марийка. Достань мне, будь добра, мое белье, я не хотел без тебя копаться в комоде, теперь это уже не мой комод...
Тут Марийка зарыдает и станет уговаривать его остаться. Но он возьмет свои вещи и пойдет ночевать к Никите Трофимычу. С неделю придется там пожить... Нет, недели много: дня три. Каждый день после работы Марийка будет прибегать к нему в цех и молить, чтобы он вернулся. Два дня он будет неумолим, а на третий смягчится. Только он поставит жесткие условия: по чужим квартирам не бегать, если кому нужен бачок - пусть сами приходят за бачком... Второе условие - проявлять тактичность: если у твоего мужа вставная челюсть, то хвалить зубы холостого соседа - просто бессовестно. Скажете: мелочь, и нечего на нее так болезненно реагировать? Я бы посмотрел, как бы вы реагировали, будь у вас вставная челюсть...
Марийка прилетела, вся розовая, от нее пахло щелоком и теплом. Лукашин бросил короткий, пронзительный взгляд и увидел, что руки у нее красные, кожа разбухла от воды. "Стирала! - ужалило его. - Стирала с Уздечкиным!"
- Семочка, мученик, страдалец, умираешь от голоду, и главное, в потемках, хоть бы свет зажег, - с порога пошла сыпать Марийка, бросаясь к буфету. - Сейчас все будет, щи на плите горячие, чуть не умер мой котик, но вообрази положение Уздечкина: руководящий работник - и живой души нет, чтобы позаботилась... - Марийка духом выбросила на стол тарелки, ложки, рюмки, вылетела в кухню, примчалась обратно, и не успел Лукашин приступить к объяснению, как уже сидел за столом, пил водку и ел пирог.
- Вообрази! - говорила Марийка, тараща добрые глаза. - Такое у него жалованье и снабжение хорошее - и не хватает на жизнь! Что значит мужчина: не умеет жить! Как хочешь, Сема, женщина в доме - это все...
Пирог был с картошкой и грибами. Картошку растила Марийка, грибы сушила Марийка. Лукашин ел и думал, что сегодня он уже не уйдет к Никите Трофимычу: момент для объяснения упущен, в другой раз как-нибудь. Марийка оскорбила его без злого умысла, по глупости. За глупость не следует наказывать так жестоко. Да и лень тащиться после сытного обеда на другой конец поселка, да еще с тяжелым сундуком...
Вошел Мирзоев.
- Приятного аппетита, - сказал он.
- Пирога не съешь ли? - спросила Марийка. - А водку, не взыщи, Сема выпил.
- У меня своя есть, вот, пожалуйста, - сказал Мирзоев и, потянув за горлышки из карманов, показал две бутылки. - Сосед! Уговор не забывать.
- Рано, - сказал Лукашин, жуя. - Попозже. После обеда надо отдохнуть.
- Что это вы затеваете? - спросила Марийка.
- Хотим проведать Федора Иваныча, - отвечал Мирзоев. - А то, понимаете, что у него за жизнь!
- А в кино?! - вскричала Марийка, гневно обернувшись к Лукашину.
- Никакого кино, - сказал Лукашин, очень довольный, что может тут же рассчитаться с Марийкой за ее дурное поведение. - Иди сама, если хочешь. Мы сегодня собираемся мужской компанией.
- Папа, - спрашивает Оля, - у нас правда была мама или же нет?
- Правда, - отвечает Уздечкин. - Была. Вон она, ты ведь знаешь.
Оля в рубашонке лежит на кроватке, а он стрижет ей ногти на ногах. Портрет Нюры висит на стене напротив: волосы, завитые "перманентом", феерически освещены, простенькие глаза под подбритыми бровями подняты с мечтательным выражением...
- Ты - как мама, - говорит Оля, у которой одна щека ушла в подушку, а другая как бы подпухла, и от этого маленькие губы тоже как бы припухли и сдвинулись с места. - Ты все для нас делаешь. Я маму не помню, я только тебя помню.
Это она говорит для того, чтобы подлизаться к нему.
- Я тебя люблю, - говорит она.
- Ты угомонишься или нет? - спрашивает Уздечкин. Он проводит рукой по ее теплой шелковой головке и хочет уйти.
- А конфету? - спрашивает Оля.
- Надоела ты мне, дочка! - говорит Уздечкин и приносит конфету.
Звонок. Пришли Мирзоев и Лукашин. У Мирзоева такой вид, словно он пришел на именины. Лукашин робко держится за его спиной.
- Мы к вам, сосед, - говорит Мирзоев. - Принимаете гостей?
Уздечкин ведет их в комнату. Он уверен, что они пришли по делу, с просьбой или жалобой.
- Добрый вечер, бабушка! - восторженно приветствует Мирзоев Ольгу Матвеевну. - Вы не будете так любезны похлопотать насчет чайника? Знаете, после выпивки стакан горячего чая...
- Какая выпивка? - спрашивает Уздечкин, недоумевая. - Вы что, товарищи?
Лукашин пятится к двери...
- Я надеюсь, - говорит Мирзоев, прикладывая руку к сердцу, - что вы не примете за недостаток уважения или за что-нибудь другое и не побрезгуете нашей компанией.
- Я не пью, - говорит Уздечкин.
- Пьет даже чижик, - говорит Мирзоев, нежно касаясь его локтей. Извиняюсь, конечно, я не в смысле сравнения. Вы понимаете! Мы с товарищем Лукашиным захотели выпить по случаю воскресенья, вдвоем как-то скучновато, я говорю - пойдем к соседу, может, он согласится составить нам компанию...
- Вы ошиблись, товарищи. Я не могу составить вам компанию.
Уздечкин говорит нерешительно. Ему бы и хотелось посидеть с людьми, но он боится: Мирзоев - шофер Листопада; вдруг Листопад потом скажет: "Председатель завкома пьянствует с моим шофером..."
Мирзоев в недоумении: как может человек не принять другого человека, который пришел с открытой душой и со своей выпивкой?! Лукашин говорит уже из-за двери:
- Пошли.
- Федор Иваныч, - говорит Мирзоев, - вы шутите: почему нам не выпить немножко?
- Мне, товарищи, некогда, - говорит Уздечкин. - У меня еще работа есть.
Так красиво вошел Мирзоев, - как теперь уходить?.. С какими словами?..
- Да что вы? - говорит он вяло. - Действительно, вам и отдохнуть некогда...
- Должность такая, - притворно улыбается Уздечкин.
- Действительно, - притворно улыбается Мирзоев. - Хлопотливая должность... Ну, так - так так. Всего лучшего, извините за беспокойство...
Домой вернулись молча.
- Вы что обратно? - встретила их Марийка. - Не приняли вас?
- Некомпанейский человек, - сказал Мирзоев.
- Промахнулись мы с вами, - сказал Лукашин. - В самом деле, чего ради он будет с нами пить? Ну, сосед, так что из этого? Он же руководство все-таки; а мы люди небольшие... А водке что же - пропадать?
- Нет, зачем же ей пропадать, - морщась, сказал Мирзоев, которому вовсе не хотелось пить. - Выпьем.
Они присели к Марийкиному столу и вдвоем, вздыхая, грустно распили водку.
Глава двенадцатая
НЕПРИЯТНОСТИ ЛИЧНЫЕ И СЛУЖЕБНЫЕ
Как-то, еще летом, к Уздечкину прибежал сборщик членских взносов из инструментального: схватило живот, доктор велел идти домой, кассир в банке, - возьми, ради бога, членские взносы, не хочу таскать с собой... Уздечкин взял деньги, чтобы передать кассиру, когда тот вернется: толстенная пачка, завернутая в бумагу, на бумаге карандашом написана сумма; с трудом влезла пачка в карман галифе... Сперва она ему мешала, он о ней помнил, а потом забыл. Он никогда не носил при себе профсоюзные деньги... В трамвае, в давке, он вспомнил о пачке, схватился за карман пусто.
Его прошиб пот... Толпа сжала его и вынесла из трамвая. Трамвай ушел, а Уздечкин стоял на углу и не мог собраться с мыслями.
Он очень торопился в город, а тут даже забыл, зачем приехал. Увидел сквер со скамейками, добрел до скамейки и присел.
Будет очень трудно вернуть эти деньги.
При его болезненной щепетильности ему и в голову не пришло, что он должен заявить о пропаже, попросить ссуды, рассрочки... Украдены деньги, по рублям собранные у рабочих. Украдены из-за рассеянности его, Уздечкина.
Уздечкин встал со скамейки, вышел из сквера - ноги были как ватные и пошел в ближайшую часовую мастерскую. Там он снял с руки часы и продал их. Потом заехал к старому знакомому, у которого водились деньги; тот повел его в сберкассу, взял с книжки две тысячи, дал Уздечкину. У старухи тещи, Ольги Матвеевны, были припрятаны четыреста рублей. Уздечкин и их взял. В кассе взаимопомощи взял. Как раз подоспела получка, он получил зарплату. Через три дня он полностью сдал кассиру сумму, полученную от сборщика. Кстати, сборщик болел и не справлялся о деньгах, все вышло тихо и незаметно. Но Уздечкин очутился весь в долгах. С тех пор три четверти его зарплаты уходило на покрытие долгов. Оставшейся четверти не хватало на самое необходимое, приходилось влезать все в новые и новые долги.
В день праздника победы над Японией Уздечкин жестоко обиделся на Листопада.
В тот вечер он поздно вернулся домой из Дома культуры. Первое, что он увидел, когда зажег свет, была посылка, стоявшая на столе. Аккуратная посылка, упакованная в глянцевитую белую бумагу и перевязанная деликатным белым шнурком. За шнурок заткнута картонная карточка, на ней написано красивым почерком: "Федору Ивановичу Уздечкину" - и больше ничего.
От кого, что такое?
Он разбудил Ольгу Матвеевну:
- Это кто принес?
- Директорский шофер. От директора подарок к празднику...
До войны Листопад любил делать к праздникам небольшие подарки своим подчиненным. И теперь, после войны, он решил тряхнуть стариной: почему не оказать внимание людям, каждому приятно... Ничего особенного, просто набор лакомых вещей: немного фруктов, закуски, бутылка хорошего вина... Заместителям директора, начальникам цехов и милому другу Рябухину, сироте-холостяку, которому и праздника-то никто не устроит, разве что квартирная хозяйка угостит пельменями... Когда уже набросал список, мелькнула мысль: а почему бы не порадовать и Уздечкина? Пусть и Уздечкин получит порцию директорского внимания.
Развозил посылки Мирзоев. Это как раз для Мирзоева было занятие порхать из дома в дом этаким рождественским дедом и раздавать посылочки. Уздечкину Мирзоев занес посылку последнему, когда шел домой отдыхать от дневных трудов.
Уздечкин смотрел на посылку так, словно это была мина замедленного действия, и он не знал, когда она разорвется. Он пощупал сквозь бумагу: консервные жестянки, фрукты, бутылка... И вдруг страшная обида обожгла его. Он схватил посылку и бросился к Мирзоеву.
Долго не отворяли, наконец вышла сонная Марийка. Он спросил у нее:
- Мирзоев в какой комнате живет?
Мирзоев спал сном младенца и не проснулся, когда Уздечкин вошел в комнату и зажег электричество. Он только почмокал губами и нежно сказал что-то неразборчивое... Уздечкин тряс его за плечо минуты две, пока он открыл глаза.
- Слушай, - сказал Уздечкин, наклонясь к нему, - завтра - слышишь? завтра с утра отнесешь это обратно директору. Понял? Отнеси и отдай. Директору. Понял? С утра.
Мирзоев в рубашке сидел на кровати и туманно смотрел на тяжелый предмет, который положили ему на колени. Сначала он подумал, что это ему снится: полдня возил подарки, вот и приснилось под этим впечатлением, что и к нему пришли и принесли подарок... Потом он разобрался, в чем дело, и сказал: "Хорошо, Федор Иваныч". Он добавил: "Будьте покойны", видя, что Уздечкин все не уходит и продолжает говорить то же самое. Но едва Уздечкин ушел, сон опять одолел Мирзоева: он повалился на подушку, дрыгнул ногой посылка свалилась на пол - и сладко заснул, не заботясь о том, кто же закроет дверь за Уздечкиным...
В сентябре все цехи дали продукцию сверх плана, кроме цеха Грушевого. У Грушевого все не клеится, заказы он сдает с опозданием. Уже ходит по заводу такой разговор, что Грушевой в мирных условиях не соответствует своему назначению.
Уздечкин первый произнес эту фразу: еще когда он сигнализировал относительно Грушевого! А Листопад по-прежнему относится к Грушевому с недопустимым либерализмом.
Легко быть хорошим начальником цеха, когда вокруг тебя все танцуют. Когда для тебя все в первую очередь - оборудование, кадры, материалы. Когда тебе и почет, и ордена, и надбавки к зарплате. Вот ты сейчас прояви-ка себя хорошим начальником. На мирной продукции. На невыигрышных заказах.
Уздечкин поставил на завком отчет профорганизатора бывшего литерного цеха и дал в протоколе суровую оценку Грушевому.
Уже две недели Толька ходил скучный.
Уехал Сережка! Мать приехала за Сережкой и Генькой и увезла их в Таллин, к отцу. Толька помогал им при посадке. Сережкина тетка приехала из деревни проводить сестру и племянников. Увидев Тольку, она сказала:
- Так и не остались у меня жить.
А Тольке даже на тетку грустно было смотреть: она стала воспоминанием, связанным с Сережкой...
Вот так жестокая судьба разрывает самую прекрасную дружбу: был около тебя золотой человек, на которого ты во всем мог положиться, - и нет его.
Очень пусто стало без Сережки. Обещали письма писать друг другу - что письма...
Дома становилось все хуже и хуже. Мать, правда, поднялась и стала заниматься хозяйством, но от этого было не легче. Она все что-то теряла и не могла найти: то ножик, которым она чистила картошку, то веник, то посудное полотенце. Стоило ей взяться за какую-нибудь вещь, как она ее теряла. Она подозрительно смотрела на Тольку и спрашивала:
- Толька, ты ножика не брал?
И Федор - девчонки утащат его карандаш, или топор лежит не на месте сейчас же к Тольке:
- Не ты взял?
"Чего им надо? - думал Толька. - Чего они ко мне привязываются? Я уже сколько времени ничего у них не брал. Как подружился с Сережкой, ничего не брал, а они привязываются".
И Толька приходил к печальному выводу, что замарать себя в глазах людей легко, а очистить - трудно.
И с деньгами стало у них очень плохо. Толька не мог понять почему. Один разговор - о долгах и займах...
Скука.
Анна Ивановна с Таней очень с ним стали ласковые. То комнату от него запирали, а теперь зовут, угощают: "Посиди, Толя. Скушай, Толя. Ты у нас читай, если хочешь". А чего он будет у них читать. У них своя жизнь, у него своя. Он лучше в юнгородок пойдет, к ребятам.
В юнгородке теперь хорошо! Все покрасили снаружи и внутри. Поставили новые печки, навезли дров - полный двор. Ребята топят сами, сколько душе угодно. У каждого теперь кровать, тумбочка, деревянный сундучок для вещей. В каждой комнате стоит большой стол, над ним лампа, кругом стулья. В двух домах, где были веранды, эти веранды утеплили и сделали спортивные залы. Девчонки в своем общежитии вовсе как царицы живут, даже занавески себе сшили и развесили на всех окнах. И цветы выставили.
Директор обещал ребятам, что будущим летом ко всем домам пристроят такие залы-веранды, а кругом посадят деревья и устроят цветники.
Ребятам нравятся их дома, и они по силе возможности стараются держать свое хозяйство в чистоте. Установили дежурство для уборки. К Международному юношескому дню так надраили полы - что твоя палуба. Директор прислал в этот день грузовик с подарками: каждому жителю юнгородка по кулечку с печеньем и конфетами, словно они дошколята, и всем вместе - библиотечку на пятьсот книг. Хороший дядька - директор...
И ребята хорошие есть в юнгородке, но кто из них может заменить Сережку? У кого найдет Толька такое всестороннее и глубокое знание жизни, такой широкий и ясный ум? С кем возможно такое взаимное понимание и симпатия, когда и молчать вдвоем - и то весело!
- Переходи к нам жить, Рыжов, - сказал беленький Вася Суриков, похожий на девочку. Он играл на гитаре и был главным коноводом в своей комнате. - У нас Петька Черемных скоро свою комнату получит, - к нему семья приезжает из деревни; сыпь к нам! А то посадят на шею какую-нибудь зануду...
Толька повел глазами: светло, тихо, играет радио, теплынь - можно в нижней рубашке сидеть... Никто ни к кому не пристает, всякий занят своим делом: Вася Суриков латает штаны, двое читают, двое играют в шашки. Толька вздохнул, ему захотелось остаться здесь, не возвращаться в постылую семью, где все огрызаются друг на друга...
- Адриан Адрианович, - сказал Толька мастеру Королькову, похлопочите, чтобы меня приняли в юнгородок: там место освобождается.
Корольков был членом завкома и знал о родственных отношениях Тольки с Уздечкиным. Он посмотрел озадаченно.
- Ты же с семьей живешь.
- Я лучше буду отдельно жить, - сказал Толька.
- Чудило, - сказал Корольков. - Как же это можно - уходить от своих?
- Бывает, - сказал Толька, - что чужие лучше своих.
- Думай, что говоришь, - сказал Корольков. - Ты вот так ляпнешь иной раз, не подумав, а люди слушают. А Уздечкину неприятность.
- Думаете, Федор будет против? - сказал Толька. - Он обрадуется.
- Глупости, - сказал Корольков. - Не хочу слушать. Молодой еще срамить авторитетных работников. Уживаться надо! Когда и не так что-нибудь, стерпи, промолчи, уступи старшим... Ни о чем я хлопотать не буду. Со своими не уживаешься - в общежитии вовсе не уживешься. Иди.
Толька пришел домой с работы в отвратительном настроении. Дома были мать и Валя, которая теперь ходила в школу; Оля еще не возвращалась из детского сада. Мать не спросила у Тольки, не хочет ли он есть: Толька и сам о себе позаботится, а у них сейчас скудно... Она сказала тем боязливо-неприязненным, раздраженным тоном, каким всегда говорила с ним:
- Хоть бы переобулся. Мела-мела, а он грязищу в комнату тащит... Валенки обуй! Федя придет - заругает.
Для нее Федор был - Федя, а покойная Нюра была - Нюрочка, и их дети были - Валечка и Олечка, а он, ее младший сын, был - Толька. Потому что Федя и Нюрочка ее кормили-поили, одевали и обували, она жила при них хозяйкой приличного дома. Толька же не давал ей ничего; а эта рабья душа отдавала свою привязанность не иначе как за плату.
Толька сердито моргнул, отошел к окну и стал спиной к матери. На улице было мокро, грязно. И выходить не хочется в такую погоду, а все-таки он сейчас переоденется - и айда из дому, в юнгородок или в кино, куда-нибудь, чтобы не сидеть тут с ними... Скорей бы снег! Так хорошо в валенках по снегу, легко. Надоела осень. Надоело это ненастное небо, черно-серое, взлохмаченное, - не разберешь, где тучи, а где дым от заводских труб.
Захотелось курить. Мужским движением похлопав себя по карманам штанов, Толька достал папиросы и спички и стал закуривать. В это время в комнату вошел Уздечкин, вернувшийся с работы.
Он и прежде не раз видел, как Толька курит, и не обращал на это внимания. Но сегодня вид мальчишки, стоящего к нему спиной и закуривающего папиросу, вдруг привел его в бешенство. Он бросился к Тольке, схватил его за шиворот и потащил к двери:
Оля подняла к ней лицо и спросила:
- Для кому это яблоко?
Таня взяла гребень и стала расчесывать светлые прямые волосы Оли.
- Яблоко - для одной очень хорошей девочки, которая всех слушается...
- Всех? - переспросила Оля.
- ...и никогда не капризничает.
- Совсем-совсем никогда? - переспросила Оля.
Взгляд ее стал печальным: ясно, что яблоко не для нее.
- Дурак мой маленький, - тоном Анны Ивановны сказала Таня, отрезала половину яблока и дала Оле.
- А эту половинку мы оставим для Вали, - сказала она.
Оля взяла яблоко обеими руками и поскорее пошла из комнаты, забыв кукольную кровать на качалке: Таня могла передумать и забрать яблоко обратно. Уже в коридоре Оля сообразила, что оставлять другую половину Вале несправедливо: может быть, Валя ест яблоки в гостях у девочки; конечно же, Таня должна была отдать Оле все яблоко. Оле стало так тяжело от человеческой несправедливости, что она зарыдала. Никто не пришел на ее рыдания: в кухне кричала Марийка, ничего, кроме ее крика, не было слышно. Рыдая, Оля съела яблоко и еще долго потом плакала, размазывая по щекам слезы грязными кулачками. Наконец сказала:
- А может, там в гостях никаких яблок и нету.
И, высморкавшись в подол платья, пошла по квартире искать новых приключений.
У Тольки сегодня большой день: пришла его очередь на "Графа Монте-Кристо".
Принес эту книжку в бригаду Алешка Малыгин. Откуда достал такую - не сказал. Книжка была толстая, растрепанная, до того зачитана - ободраны не только поля, но и концы строк. Носил ее Алешка с величайшей бережностью завернутую в газету и перевязанную веревочкой. Он сказал, что если начнешь эту книгу читать, то уже не будешь ни спать, ни есть, пока не дочитаешь до конца, и что писатель, который сочинил это, - прямо-таки невозможный гений. Тотчас ребята стали записываться в очередь; чтобы установить очередь, тянули жребий. Те, которым достались последние номера, возмутились: они не соглашались ждать так долго. Чуть было не разодрались. Шум поднялся - рабочие, входившие в цех, затыкали уши.
- Об чем базар? - спросил, подойдя, мастер Корольков.
Ему не ответили: и голоса-то его не услышали. Марийка пришла, и та не сумела перекричать ребят. Орали до тех пор, пока Вася Суриков не внес предложение: разделить книгу на три равные части, чтобы одновременно читали три человека. Один читает начало, другой - середину, третий конец; потом меняются между собой. Таким образом сроки прочтения сократятся в три раза.
- Триста процентов экономии во времени, - сказал Вася.
Алешка, жадина, сперва объявил, что не позволит такую ценную книгу делить на части. Но ему доказали, что это с его стороны глупость и больше ничего: у книги все равно нет корешка, она вся распадается на листочки. Тут же, на станине, разделили книгу. Перенумеровали части красным карандашом, упаковали каждую заботливо и вручили трем счастливцам, которым выпал жребий читать в первую очередь.
И вот на целый месяц заболела бригада! После бессонных ночей, проведенных за чтением, ребята приходили в цех бледные, изнуренные. И только и было разговоров, что о графе Монте-Кристо. В книге не хватало многих листков, и некоторые читатели не могли уловить связи событий, но другие все поняли и с жаром давали объяснения непонимающим; а те слушали благоговейно... Слушали с жадностью и те, кто еще не читал.
Корольков пытался восстановить порядок. Саша Коневский провел воспитательную беседу. Рябухин разговаривал с ребятами, вызывали их к начальнику цеха - ничего не помогало. Заикнулись было о том, что книга для производства вредная и хорошо бы ее изъять совсем, - куда там!..
- Через наши трупы, - сказал маленький Вася Суриков: он еще не читал, его очередь была следующая.
В конце концов Корольков рассудил так: пускай переболеют, что поделаешь - эпидемия вроде скарлатины.
- Только давайте читайте проворнее, - сказал он. - На пять частей, что ли, ее поделите, будь она трижды проклята.
Если остаться на выходной день дома, то пошлют за хлебом, за керосином, в аптеку, Федор скажет: "Ну-ка, пошли дрова пилить", Валька и Олька будут реветь и приставать, мать будет охать, - никакого отдыха рабочему человеку.
И Толька, чуть проснувшись, удирает к Сережке, испытанному другу.
У Сережки не житье, а малина. Отец его жив-здоров, он теперь подполковник и служит в Таллине. Прислал письмо, чтобы мать приехала, посмотрела: если понравится - пусть переезжают всей семьей. Мать поехала в Таллин, а Сережка и Генька остались дома полными хозяевами. Жизнь!
Толька приносит "Графа Монте-Кристо", завернутого в газету. Сережка на электрической плитке варит манную кашу для Геньки. Он обещал матери, что будет заботиться о Геньке, и свято держит слово.
- Принес? - спрашивает он у Тольки.
- Принес. Кончай эту муру.
- Сейчас. Надо позавтракать.
Каша тяжело пыхтит, пузыри вздуваются на ней и лопаются с треском. Сережка сыплет в кашу сахар, размешивает и выключает плитку:
- Готово!
И облизывает ложку.
Генька на полу вырезывает фигуры из карточной колоды. Королей и валетов он уже вырезал, остались дамы. С дамами большая возня: надо пририсовать каждой усы и бороду, иначе взвод будет неполный.
- Генька, завтракать! - говорит Сережка.
Генька лениво съедает несколько ложек и возвращается к картам. Кашу доедают Сережа и Толька. После каши они чувствуют себя недостаточно сытыми и едят кислую капусту с постным маслом. После капусты им хочется пить, они пьют сначала холодную воду из-под крана, а потом теплое кипяченое молоко.
- Я очень удачно устроился с молоком, - говорит Сережка. - Не надо ходить на рынок: молочница приносит мне на дом. Понимаешь, Геньке необходимо молоко.
- Сами пейте эту отраву, - говорит Генька, лежа на полу и орудуя ножницами, - а мне купите газированной воды с сиропом.
- Он страшно обнаглел за последнее время, - говорит Сережка. - Прямо не знаю, что с ним делать.
Толька достает деньги и говорит:
- Генька, а Тенька! Пойди купи себе воды с сиропом. И мороженого.
- Мороженого близко нет, - говорит Генька, принимая деньги.
- Мороженое около рынка продают, - говорит Сережка. - Знаешь, немного не доходя до рынка, там мороженщица всегда стоит. Только смотри, не попади под машину.
- Хорошо, - говорит Генька, одевается и уходит.
Толька и Сережка остаются одни в квартире. Толька разворачивает "Графа Монте-Кристо".
Лукашин сидел на диване и умирал от скуки и злости.
Комната была убрана по-воскресному: на столе богатая скатерть с разводами и в вазе свежие бумажные цветы - пышные розы и маки... Марийка это умела - создать уют. Вымыла полы, нарядилась в розовую кофточку, велела и Лукашину надеть праздничный костюм; он послушался, сбрил щетину с лица, вычистил ботинки и челюсть и теперь сидит, как дурак, один против вазы с цветами. А Марийка застряла у Уздечкина.
Он сидел и строил планы страшной мести: пожалуйста, будьте любезны, я вас не связываю. Но позвольте мне в таком случае и себя считать свободным человеком. Она придет, я ее встречу равнодушно и скажу: наконец-то ты, Марийка. Я тебя жду для серьезного разговора. Не сошлись мы с тобой, как хочешь, не сошлись. Неосновательный ты человек. Какая из тебя жена. Ставлю тебя в известность, что я сейчас же переезжаю к твоим старикам. И пожалуйста, без слез, Марийка. Достань мне, будь добра, мое белье, я не хотел без тебя копаться в комоде, теперь это уже не мой комод...
Тут Марийка зарыдает и станет уговаривать его остаться. Но он возьмет свои вещи и пойдет ночевать к Никите Трофимычу. С неделю придется там пожить... Нет, недели много: дня три. Каждый день после работы Марийка будет прибегать к нему в цех и молить, чтобы он вернулся. Два дня он будет неумолим, а на третий смягчится. Только он поставит жесткие условия: по чужим квартирам не бегать, если кому нужен бачок - пусть сами приходят за бачком... Второе условие - проявлять тактичность: если у твоего мужа вставная челюсть, то хвалить зубы холостого соседа - просто бессовестно. Скажете: мелочь, и нечего на нее так болезненно реагировать? Я бы посмотрел, как бы вы реагировали, будь у вас вставная челюсть...
Марийка прилетела, вся розовая, от нее пахло щелоком и теплом. Лукашин бросил короткий, пронзительный взгляд и увидел, что руки у нее красные, кожа разбухла от воды. "Стирала! - ужалило его. - Стирала с Уздечкиным!"
- Семочка, мученик, страдалец, умираешь от голоду, и главное, в потемках, хоть бы свет зажег, - с порога пошла сыпать Марийка, бросаясь к буфету. - Сейчас все будет, щи на плите горячие, чуть не умер мой котик, но вообрази положение Уздечкина: руководящий работник - и живой души нет, чтобы позаботилась... - Марийка духом выбросила на стол тарелки, ложки, рюмки, вылетела в кухню, примчалась обратно, и не успел Лукашин приступить к объяснению, как уже сидел за столом, пил водку и ел пирог.
- Вообрази! - говорила Марийка, тараща добрые глаза. - Такое у него жалованье и снабжение хорошее - и не хватает на жизнь! Что значит мужчина: не умеет жить! Как хочешь, Сема, женщина в доме - это все...
Пирог был с картошкой и грибами. Картошку растила Марийка, грибы сушила Марийка. Лукашин ел и думал, что сегодня он уже не уйдет к Никите Трофимычу: момент для объяснения упущен, в другой раз как-нибудь. Марийка оскорбила его без злого умысла, по глупости. За глупость не следует наказывать так жестоко. Да и лень тащиться после сытного обеда на другой конец поселка, да еще с тяжелым сундуком...
Вошел Мирзоев.
- Приятного аппетита, - сказал он.
- Пирога не съешь ли? - спросила Марийка. - А водку, не взыщи, Сема выпил.
- У меня своя есть, вот, пожалуйста, - сказал Мирзоев и, потянув за горлышки из карманов, показал две бутылки. - Сосед! Уговор не забывать.
- Рано, - сказал Лукашин, жуя. - Попозже. После обеда надо отдохнуть.
- Что это вы затеваете? - спросила Марийка.
- Хотим проведать Федора Иваныча, - отвечал Мирзоев. - А то, понимаете, что у него за жизнь!
- А в кино?! - вскричала Марийка, гневно обернувшись к Лукашину.
- Никакого кино, - сказал Лукашин, очень довольный, что может тут же рассчитаться с Марийкой за ее дурное поведение. - Иди сама, если хочешь. Мы сегодня собираемся мужской компанией.
- Папа, - спрашивает Оля, - у нас правда была мама или же нет?
- Правда, - отвечает Уздечкин. - Была. Вон она, ты ведь знаешь.
Оля в рубашонке лежит на кроватке, а он стрижет ей ногти на ногах. Портрет Нюры висит на стене напротив: волосы, завитые "перманентом", феерически освещены, простенькие глаза под подбритыми бровями подняты с мечтательным выражением...
- Ты - как мама, - говорит Оля, у которой одна щека ушла в подушку, а другая как бы подпухла, и от этого маленькие губы тоже как бы припухли и сдвинулись с места. - Ты все для нас делаешь. Я маму не помню, я только тебя помню.
Это она говорит для того, чтобы подлизаться к нему.
- Я тебя люблю, - говорит она.
- Ты угомонишься или нет? - спрашивает Уздечкин. Он проводит рукой по ее теплой шелковой головке и хочет уйти.
- А конфету? - спрашивает Оля.
- Надоела ты мне, дочка! - говорит Уздечкин и приносит конфету.
Звонок. Пришли Мирзоев и Лукашин. У Мирзоева такой вид, словно он пришел на именины. Лукашин робко держится за его спиной.
- Мы к вам, сосед, - говорит Мирзоев. - Принимаете гостей?
Уздечкин ведет их в комнату. Он уверен, что они пришли по делу, с просьбой или жалобой.
- Добрый вечер, бабушка! - восторженно приветствует Мирзоев Ольгу Матвеевну. - Вы не будете так любезны похлопотать насчет чайника? Знаете, после выпивки стакан горячего чая...
- Какая выпивка? - спрашивает Уздечкин, недоумевая. - Вы что, товарищи?
Лукашин пятится к двери...
- Я надеюсь, - говорит Мирзоев, прикладывая руку к сердцу, - что вы не примете за недостаток уважения или за что-нибудь другое и не побрезгуете нашей компанией.
- Я не пью, - говорит Уздечкин.
- Пьет даже чижик, - говорит Мирзоев, нежно касаясь его локтей. Извиняюсь, конечно, я не в смысле сравнения. Вы понимаете! Мы с товарищем Лукашиным захотели выпить по случаю воскресенья, вдвоем как-то скучновато, я говорю - пойдем к соседу, может, он согласится составить нам компанию...
- Вы ошиблись, товарищи. Я не могу составить вам компанию.
Уздечкин говорит нерешительно. Ему бы и хотелось посидеть с людьми, но он боится: Мирзоев - шофер Листопада; вдруг Листопад потом скажет: "Председатель завкома пьянствует с моим шофером..."
Мирзоев в недоумении: как может человек не принять другого человека, который пришел с открытой душой и со своей выпивкой?! Лукашин говорит уже из-за двери:
- Пошли.
- Федор Иваныч, - говорит Мирзоев, - вы шутите: почему нам не выпить немножко?
- Мне, товарищи, некогда, - говорит Уздечкин. - У меня еще работа есть.
Так красиво вошел Мирзоев, - как теперь уходить?.. С какими словами?..
- Да что вы? - говорит он вяло. - Действительно, вам и отдохнуть некогда...
- Должность такая, - притворно улыбается Уздечкин.
- Действительно, - притворно улыбается Мирзоев. - Хлопотливая должность... Ну, так - так так. Всего лучшего, извините за беспокойство...
Домой вернулись молча.
- Вы что обратно? - встретила их Марийка. - Не приняли вас?
- Некомпанейский человек, - сказал Мирзоев.
- Промахнулись мы с вами, - сказал Лукашин. - В самом деле, чего ради он будет с нами пить? Ну, сосед, так что из этого? Он же руководство все-таки; а мы люди небольшие... А водке что же - пропадать?
- Нет, зачем же ей пропадать, - морщась, сказал Мирзоев, которому вовсе не хотелось пить. - Выпьем.
Они присели к Марийкиному столу и вдвоем, вздыхая, грустно распили водку.
Глава двенадцатая
НЕПРИЯТНОСТИ ЛИЧНЫЕ И СЛУЖЕБНЫЕ
Как-то, еще летом, к Уздечкину прибежал сборщик членских взносов из инструментального: схватило живот, доктор велел идти домой, кассир в банке, - возьми, ради бога, членские взносы, не хочу таскать с собой... Уздечкин взял деньги, чтобы передать кассиру, когда тот вернется: толстенная пачка, завернутая в бумагу, на бумаге карандашом написана сумма; с трудом влезла пачка в карман галифе... Сперва она ему мешала, он о ней помнил, а потом забыл. Он никогда не носил при себе профсоюзные деньги... В трамвае, в давке, он вспомнил о пачке, схватился за карман пусто.
Его прошиб пот... Толпа сжала его и вынесла из трамвая. Трамвай ушел, а Уздечкин стоял на углу и не мог собраться с мыслями.
Он очень торопился в город, а тут даже забыл, зачем приехал. Увидел сквер со скамейками, добрел до скамейки и присел.
Будет очень трудно вернуть эти деньги.
При его болезненной щепетильности ему и в голову не пришло, что он должен заявить о пропаже, попросить ссуды, рассрочки... Украдены деньги, по рублям собранные у рабочих. Украдены из-за рассеянности его, Уздечкина.
Уздечкин встал со скамейки, вышел из сквера - ноги были как ватные и пошел в ближайшую часовую мастерскую. Там он снял с руки часы и продал их. Потом заехал к старому знакомому, у которого водились деньги; тот повел его в сберкассу, взял с книжки две тысячи, дал Уздечкину. У старухи тещи, Ольги Матвеевны, были припрятаны четыреста рублей. Уздечкин и их взял. В кассе взаимопомощи взял. Как раз подоспела получка, он получил зарплату. Через три дня он полностью сдал кассиру сумму, полученную от сборщика. Кстати, сборщик болел и не справлялся о деньгах, все вышло тихо и незаметно. Но Уздечкин очутился весь в долгах. С тех пор три четверти его зарплаты уходило на покрытие долгов. Оставшейся четверти не хватало на самое необходимое, приходилось влезать все в новые и новые долги.
В день праздника победы над Японией Уздечкин жестоко обиделся на Листопада.
В тот вечер он поздно вернулся домой из Дома культуры. Первое, что он увидел, когда зажег свет, была посылка, стоявшая на столе. Аккуратная посылка, упакованная в глянцевитую белую бумагу и перевязанная деликатным белым шнурком. За шнурок заткнута картонная карточка, на ней написано красивым почерком: "Федору Ивановичу Уздечкину" - и больше ничего.
От кого, что такое?
Он разбудил Ольгу Матвеевну:
- Это кто принес?
- Директорский шофер. От директора подарок к празднику...
До войны Листопад любил делать к праздникам небольшие подарки своим подчиненным. И теперь, после войны, он решил тряхнуть стариной: почему не оказать внимание людям, каждому приятно... Ничего особенного, просто набор лакомых вещей: немного фруктов, закуски, бутылка хорошего вина... Заместителям директора, начальникам цехов и милому другу Рябухину, сироте-холостяку, которому и праздника-то никто не устроит, разве что квартирная хозяйка угостит пельменями... Когда уже набросал список, мелькнула мысль: а почему бы не порадовать и Уздечкина? Пусть и Уздечкин получит порцию директорского внимания.
Развозил посылки Мирзоев. Это как раз для Мирзоева было занятие порхать из дома в дом этаким рождественским дедом и раздавать посылочки. Уздечкину Мирзоев занес посылку последнему, когда шел домой отдыхать от дневных трудов.
Уздечкин смотрел на посылку так, словно это была мина замедленного действия, и он не знал, когда она разорвется. Он пощупал сквозь бумагу: консервные жестянки, фрукты, бутылка... И вдруг страшная обида обожгла его. Он схватил посылку и бросился к Мирзоеву.
Долго не отворяли, наконец вышла сонная Марийка. Он спросил у нее:
- Мирзоев в какой комнате живет?
Мирзоев спал сном младенца и не проснулся, когда Уздечкин вошел в комнату и зажег электричество. Он только почмокал губами и нежно сказал что-то неразборчивое... Уздечкин тряс его за плечо минуты две, пока он открыл глаза.
- Слушай, - сказал Уздечкин, наклонясь к нему, - завтра - слышишь? завтра с утра отнесешь это обратно директору. Понял? Отнеси и отдай. Директору. Понял? С утра.
Мирзоев в рубашке сидел на кровати и туманно смотрел на тяжелый предмет, который положили ему на колени. Сначала он подумал, что это ему снится: полдня возил подарки, вот и приснилось под этим впечатлением, что и к нему пришли и принесли подарок... Потом он разобрался, в чем дело, и сказал: "Хорошо, Федор Иваныч". Он добавил: "Будьте покойны", видя, что Уздечкин все не уходит и продолжает говорить то же самое. Но едва Уздечкин ушел, сон опять одолел Мирзоева: он повалился на подушку, дрыгнул ногой посылка свалилась на пол - и сладко заснул, не заботясь о том, кто же закроет дверь за Уздечкиным...
В сентябре все цехи дали продукцию сверх плана, кроме цеха Грушевого. У Грушевого все не клеится, заказы он сдает с опозданием. Уже ходит по заводу такой разговор, что Грушевой в мирных условиях не соответствует своему назначению.
Уздечкин первый произнес эту фразу: еще когда он сигнализировал относительно Грушевого! А Листопад по-прежнему относится к Грушевому с недопустимым либерализмом.
Легко быть хорошим начальником цеха, когда вокруг тебя все танцуют. Когда для тебя все в первую очередь - оборудование, кадры, материалы. Когда тебе и почет, и ордена, и надбавки к зарплате. Вот ты сейчас прояви-ка себя хорошим начальником. На мирной продукции. На невыигрышных заказах.
Уздечкин поставил на завком отчет профорганизатора бывшего литерного цеха и дал в протоколе суровую оценку Грушевому.
Уже две недели Толька ходил скучный.
Уехал Сережка! Мать приехала за Сережкой и Генькой и увезла их в Таллин, к отцу. Толька помогал им при посадке. Сережкина тетка приехала из деревни проводить сестру и племянников. Увидев Тольку, она сказала:
- Так и не остались у меня жить.
А Тольке даже на тетку грустно было смотреть: она стала воспоминанием, связанным с Сережкой...
Вот так жестокая судьба разрывает самую прекрасную дружбу: был около тебя золотой человек, на которого ты во всем мог положиться, - и нет его.
Очень пусто стало без Сережки. Обещали письма писать друг другу - что письма...
Дома становилось все хуже и хуже. Мать, правда, поднялась и стала заниматься хозяйством, но от этого было не легче. Она все что-то теряла и не могла найти: то ножик, которым она чистила картошку, то веник, то посудное полотенце. Стоило ей взяться за какую-нибудь вещь, как она ее теряла. Она подозрительно смотрела на Тольку и спрашивала:
- Толька, ты ножика не брал?
И Федор - девчонки утащат его карандаш, или топор лежит не на месте сейчас же к Тольке:
- Не ты взял?
"Чего им надо? - думал Толька. - Чего они ко мне привязываются? Я уже сколько времени ничего у них не брал. Как подружился с Сережкой, ничего не брал, а они привязываются".
И Толька приходил к печальному выводу, что замарать себя в глазах людей легко, а очистить - трудно.
И с деньгами стало у них очень плохо. Толька не мог понять почему. Один разговор - о долгах и займах...
Скука.
Анна Ивановна с Таней очень с ним стали ласковые. То комнату от него запирали, а теперь зовут, угощают: "Посиди, Толя. Скушай, Толя. Ты у нас читай, если хочешь". А чего он будет у них читать. У них своя жизнь, у него своя. Он лучше в юнгородок пойдет, к ребятам.
В юнгородке теперь хорошо! Все покрасили снаружи и внутри. Поставили новые печки, навезли дров - полный двор. Ребята топят сами, сколько душе угодно. У каждого теперь кровать, тумбочка, деревянный сундучок для вещей. В каждой комнате стоит большой стол, над ним лампа, кругом стулья. В двух домах, где были веранды, эти веранды утеплили и сделали спортивные залы. Девчонки в своем общежитии вовсе как царицы живут, даже занавески себе сшили и развесили на всех окнах. И цветы выставили.
Директор обещал ребятам, что будущим летом ко всем домам пристроят такие залы-веранды, а кругом посадят деревья и устроят цветники.
Ребятам нравятся их дома, и они по силе возможности стараются держать свое хозяйство в чистоте. Установили дежурство для уборки. К Международному юношескому дню так надраили полы - что твоя палуба. Директор прислал в этот день грузовик с подарками: каждому жителю юнгородка по кулечку с печеньем и конфетами, словно они дошколята, и всем вместе - библиотечку на пятьсот книг. Хороший дядька - директор...
И ребята хорошие есть в юнгородке, но кто из них может заменить Сережку? У кого найдет Толька такое всестороннее и глубокое знание жизни, такой широкий и ясный ум? С кем возможно такое взаимное понимание и симпатия, когда и молчать вдвоем - и то весело!
- Переходи к нам жить, Рыжов, - сказал беленький Вася Суриков, похожий на девочку. Он играл на гитаре и был главным коноводом в своей комнате. - У нас Петька Черемных скоро свою комнату получит, - к нему семья приезжает из деревни; сыпь к нам! А то посадят на шею какую-нибудь зануду...
Толька повел глазами: светло, тихо, играет радио, теплынь - можно в нижней рубашке сидеть... Никто ни к кому не пристает, всякий занят своим делом: Вася Суриков латает штаны, двое читают, двое играют в шашки. Толька вздохнул, ему захотелось остаться здесь, не возвращаться в постылую семью, где все огрызаются друг на друга...
- Адриан Адрианович, - сказал Толька мастеру Королькову, похлопочите, чтобы меня приняли в юнгородок: там место освобождается.
Корольков был членом завкома и знал о родственных отношениях Тольки с Уздечкиным. Он посмотрел озадаченно.
- Ты же с семьей живешь.
- Я лучше буду отдельно жить, - сказал Толька.
- Чудило, - сказал Корольков. - Как же это можно - уходить от своих?
- Бывает, - сказал Толька, - что чужие лучше своих.
- Думай, что говоришь, - сказал Корольков. - Ты вот так ляпнешь иной раз, не подумав, а люди слушают. А Уздечкину неприятность.
- Думаете, Федор будет против? - сказал Толька. - Он обрадуется.
- Глупости, - сказал Корольков. - Не хочу слушать. Молодой еще срамить авторитетных работников. Уживаться надо! Когда и не так что-нибудь, стерпи, промолчи, уступи старшим... Ни о чем я хлопотать не буду. Со своими не уживаешься - в общежитии вовсе не уживешься. Иди.
Толька пришел домой с работы в отвратительном настроении. Дома были мать и Валя, которая теперь ходила в школу; Оля еще не возвращалась из детского сада. Мать не спросила у Тольки, не хочет ли он есть: Толька и сам о себе позаботится, а у них сейчас скудно... Она сказала тем боязливо-неприязненным, раздраженным тоном, каким всегда говорила с ним:
- Хоть бы переобулся. Мела-мела, а он грязищу в комнату тащит... Валенки обуй! Федя придет - заругает.
Для нее Федор был - Федя, а покойная Нюра была - Нюрочка, и их дети были - Валечка и Олечка, а он, ее младший сын, был - Толька. Потому что Федя и Нюрочка ее кормили-поили, одевали и обували, она жила при них хозяйкой приличного дома. Толька же не давал ей ничего; а эта рабья душа отдавала свою привязанность не иначе как за плату.
Толька сердито моргнул, отошел к окну и стал спиной к матери. На улице было мокро, грязно. И выходить не хочется в такую погоду, а все-таки он сейчас переоденется - и айда из дому, в юнгородок или в кино, куда-нибудь, чтобы не сидеть тут с ними... Скорей бы снег! Так хорошо в валенках по снегу, легко. Надоела осень. Надоело это ненастное небо, черно-серое, взлохмаченное, - не разберешь, где тучи, а где дым от заводских труб.
Захотелось курить. Мужским движением похлопав себя по карманам штанов, Толька достал папиросы и спички и стал закуривать. В это время в комнату вошел Уздечкин, вернувшийся с работы.
Он и прежде не раз видел, как Толька курит, и не обращал на это внимания. Но сегодня вид мальчишки, стоящего к нему спиной и закуривающего папиросу, вдруг привел его в бешенство. Он бросился к Тольке, схватил его за шиворот и потащил к двери: