Каким-то образом перед нею оказывается рюмка с вином. Она машинально отпивает глоток. Вино горькое, как хина.
Что-то спрашивает у нее главный конструктор. О работе отдела. Кажется, она ответила связно...
- Да, а что с проектом Чекалдина? - спрашивает он у Листопада. Помню, это было не без таланта... Продвинут проект?
- Как же, включен в план, работы первой очереди будут закончены в сорок шестом году...
Это Листопад говорит. Он с увлечением рассказывает, как проект Чекалдина обсуждался на технической конференции и как исполнители настаивали на удлинении сроков работ, а они с Рябухиным поддержали Чекалдина, - боже, до чего он длинно рассказывает... Бьют часы. Звонят, входят, вносят какие-то тарелки, отвратительно пахнет едой... И разговоры, разговоры... Никогда не предполагала, что главный конструктор способен так разболтаться... И она говорит что-то и что-то ест через силу, чтобы не заметили, как она разбита вся.
Опять пробили часы. Нонна встала.
- Вы что, уходите? - взметнулся Листопад.
- Да, - сказала она. У него было такое лицо, что ей стало жаль его; она утомленно улыбнулась ему. Простившись с главным конструктором, вышла в переднюю, Листопад - за нею, в полной растерянности: он надеялся, что она дождется ухода главного конструктора...
- Я приду завтра, - сказала она тоном, каким говорят с детьми.
- Не уходи! - сказал он. - Он скоро уйдет.
- Я приду завтра, милый, - повторила она. - Мы сговоримся по телефону.
- Завтра у меня доклад, - сказал он.
- Ну, что же делать, значит, послезавтра, - сказала она тем же тоном.
Она чувствовала себя больной и не могла тут оставаться.
- По крайней мере подожди: я вызову машину.
- Нет, нет! - сказала она. - Я пройдусь пешком, я люблю ходить, мне нужно еще зайти в заводоуправление...
Ей не нужно было заходить в заводоуправление, ей хотелось пройтись одной, чтобы собраться с мыслями, а то в ней все рассыпалось...
Надевая на нее пальто, он обнял ее и спросил:
- Так послезавтра?
- Да, да!
Она спускалась, держась за перила и нащупывая ногой ступени.
Открыла тяжелую дверь на улицу - ей в лицо бросилась метель, широкое крыльцо было завалено снегом. Она пошла, не замечая метели.
Она очень медленно шла. Трудно идти, когда под легким, еще не обмятым снегом - мерзлая, в рытвинах, земля. Ей очень мешали высокие каблуки.
Иногда она чувствовала страшную усталость. То вдруг засыпала на ходу и, очнувшись, не сразу понимала, где она и что с ней.
"Я просто больна, - вдруг догадалась она. - Просто у меня жар. Простуда..."
Больше всего на свете ей сейчас хотелось прийти домой и лечь. Где попало лечь, хоть на полу.
Неподалеку от дома, у подъема на горку, ей показалось, что она сейчас упадет. Она собрала силы, поднялась по деревянной лесенке, заваленной снегом, дошла до своей двери и позвонила Веденеевым - один раз: она не могла доставать ключи и отпирать все хитроумные веденеевские замки...
Когда Мариамна отворила, Нонна сказала: "Я больна" - и опустилась в снег.
Она лежала с закрытыми глазами, голова у нее горела, а в спине было такое ощущение, словно ее посыпают снегом: очень холодно и щекотно. Один раз она не выдержала и, открыв глаза, с негодованием сказала Мариамне: "Пожалуйста, перестаньте посыпать меня снегом!" Мариамна не ответила и укрыла ее поверх одеяла чем-то большим, тяжелым, и Нонна вдруг сразу уснула, будто провалилась в потемки. Когда проснулась, около кровати сидел Иван Антоныч, доктор.
- Вы что ж это, мадам? - сказал он, держа Нонну за руку. - Людей пугать вздумали. Придется вас в больницу.
- Не надо, - сказала Мариамна. - Незачем.
- То есть как, мадам, незачем? - спросил доктор.
- Знаю, была, - отвечала Мариамна. - Скребут полы с утра до ночи, а позовешь зачем - подойти некому. Пускай тут лежит.
Нонна никогда не лежала в больнице, но ей вдруг представилось, что там невыносимо скучно, одиноко, печально. Она сказала слабым голосом:
- Не хочу в больницу! - И заплакала, и Мариамна фартуком утерла ее мокрые щеки.
- Ах, медам, медам, - сказал доктор, - морока мне с вами, будьте вы неладны.
Он сел к столу писать рецепт, и Нонна не слышала, что он дальше говорил и когда ушел.
Еще два раза она просыпалась. Один раз оттого, что за дверью разговаривали два голоса: голос Мариамны и голос Кости. Мариамна называла лекарство неправильно, а Костя не понимал и переспрашивал, и они вдвоем на все лады уродовали незнакомое слово.
- Сульфатиазол, сульфатиазол! - прислушавшись, поправила их Нонна.
Ей показалось, что она крикнула это очень громко. Они как будто испугались ее голоса и замолчали, а ее снова свалило забытье...
В другой раз она открыла глаза, и между нею и лампой, горевшей на столе, большой, темный, сгорбившийся, прошел Никита Трофимыч. Он прошел на цыпочках к двери, и его не стало, одна Мариамна стояла в ногах кровати...
"Как это славно, - подумала Нонна, поворачиваясь к стене, чтобы опять заснуть, - как славно, что старик здесь был, - значит, он на меня больше не сердится, ах, как хорошо..."
Она очнулась вся в поту. В печке бурно потрескивали, словно взрывались, дрова. Солнце, поднимаясь, заходило в комнату, на окне сверкали морозные пальмы. Пока она спала, наступила настоящая зима.
- Какой сегодня день? - спросила Нонна.
- Четверг, - ответила Мариамна.
Нонна сосчитала: значит, всего один день и две ночи она провалялась в постели. Вспомнила во всех подробностях позавчерашний вечер...
- Ко мне никто не приходил? - спросила она.
- Ребята заходили, спрашивали. Доктор был два раза.
Мариамна переменила Нонне рубашку и наволочки на подушках, вымыла ей руки и расчесала волосы. Чтобы не думать о том вечере, Нонна попросила принести какую-нибудь книгу.
- И помирать будешь с книгой, - сказала Мариамна, но все-таки спустилась вниз и принесла толстую, растрепанную книгу.
- Все читают, растрепали, - сказала она. - Хвалят.
Это был "Обрыв". Нонна читала его в отрочестве, почти забыла. Она стала читать с середины. Трудно было поддерживать тяжелую книгу, Нонна опускала ее, и задремывала, и опять читала. Тихо прошел день, наступили сумерки. Мариамна ушла вниз готовить ужин, некому было зажечь лампу. Нонна лежала лицом вверх, смотрела на голубое, отдаленное сумерками окно и думала о том, как изменилась жизнь со времен Райского и Веры - и место любви в жизни изменилось, и отношение человека к любви. Тех преград, которые стояли перед Верой на пути к счастью, для Нонны не существует, время их опрокинуло. Но, видимо, какая-то плата все-таки положена за счастье, другая плата: ради любви приходится человеку поступиться кое-чем своим; это почти физический закон - там, где одному просторно, двум, естественно, приходится потесниться... Так думала Нонна, лежа одна в тишине и сумраке. Позвонили. Неясно донеслись голоса, потом шаги по лесенке. Она почувствовала слабость до обморока... Вошла Мариамна.
- Директор приехал, к тебе просится.
- Зовите, - сказала Нонна, положив руку на сердце.
Мариамна зажгла свет, оправила постель и вышла...
И вот он здесь, большой, страшно большой в ее маленькой светелке! Присел, провел по ее лицу ладонью, пахнущей кожей перчатки.
- Как же так! - сказал негромко. - Не прислала, не известила, исчезла - и всё. Я вчера закрутился с этим докладом, сегодня звоню проститься, - говорят: второй день нету. А тут сказали - воспаление легких, и я не знал. Так нельзя!
Ее ударило слово: проститься. Она спросила шепотом:
- Ты уезжаешь?
- Да, в Москву, - отвечал он. - Наркомат вызывает, - кстати, надо заново оформлять Владимира Ипполитовича. Непоседливый старик: совсем было уволился, теперь все с начала. А другого не хочу. От добра добра не ищут. - Торжество светилось в его глазах; видно, очень близко принял к сердцу возвращение главного конструктора.
Так же покорно она спросила:
- Надолго ты?
- Дня четыре с дорогой, - ответил он. - Ну, может быть, задержусь немного... В общем - не больше недели.
Этот ничем не поступится ради любви. Не потеснится... Поступаться, и тесниться, и смиряться, и ждать будет только она. Он полетит в Москву, и пойдет в наркомат, и будет хвастать своей мотопилой, и рассказывать, какие возможности она открывает для лесной промышленности, и как он осваивает производство резьбонакатного станка, и все будут слушать его с удовольствием и любить его... Вечером он с приятелями будет ужинать в ресторане и опять хвастать - своим заводом, своим главным конструктором, своей молодежью, - и все будут любить его... Он вспомнит о Нонне и о том, что она больна, и пошлет молнию: "Телеграфируй здоровье..." Она взяла большую руку, лежащую на ее волосах, и поцеловала ее.
- Ноннушка, - сказал он беспомощно, - я полюбил тебя очень, Ноннушка...
Мимо двери, которую Мариамна оставила открытой, покашливая, прошел Мирзоев. Он умирал от законного любопытства. Он еще с утра решил, что сегодня состоится разговор между ним и директором. Он будет просить, чтобы его отпустили... Но невозможно уволиться, не узнав, чего ради директор помчался к Нонне Сергеевне.
Поразмыслив, Мирзоев оставил машину на попечении мальчишек и поднялся к Нонне. Присутствие директора не смущало его; кашлял он для того, чтобы предупредить влюбленных о своем приближении: успеют нацеловаться, вся жизнь впереди.
- Тебе что, Ахмет? - спросил Листопад весело. - Обожди, минут через десять поедем.
- Здравствуйте, Нонна Сергеевна, - нежно сказал Мирзоев, встав на пороге со своей улыбкой. - Душевно огорчен вашей болезнью.
- Подхалимничай хорошенько! - вскричал Листопад. - Травкой перед ней стелись, понятно?
- Вполне понятно, - прикрыв глаза, многозначительно сказал Мирзоев.
И, всячески показывая, что он сочувствует влюбленным и благословляет их, еще раз улыбнулся и отправился вниз - у хозяев разузнать подробности о новой директорше.
Нельзя было курить около больной, и Листопад с удовольствием закурил, уйдя от Нонны. Зажав в зубах папиросу, на ходу застегивая пальто, вышел он на улицу и взглянул вверх, на ее окна.
Мягко светились они сквозь белые занавески. Хорошо, когда светит человеку этот ясный свет. Хорошо знать, что кто-то о тебе вспоминает, кто-то тебя ждет, кто-то все тебе простит...
Ах, Ноннушка, милая...
Хорошо из натопленной комнаты, где нельзя курить, выйти на простор, под летящий снег. Вдохнуть чистый и крепкий, как спирт, морозный воздух. Затянуться всласть табачным дымом. Оглянуться на ласковые окна - и опять хозяин сам себе.
Снежинки налетели и погасили папиросу. Мирзоев ждал в кабине. "Ну-ну-ну-ну!" - стучал мотор.
- Кругом давай, - сказал Листопад.
Мирзоев знал эту команду. У каждого начальника своя фантазия. "Кругом" - это значит: гони по всему шоссе, вокруг всего города, а потом уже на завод. И не смей разговаривать - директор думать будет. На заводе его отвлекают: он думает в машине.
До чего не везет человеку: придется отложить решающий разговор на завтра...
Автомобиль тихо поплыл по крутой улице в гору, проплыл до поворота на шоссе и помчался прочь от поселка.
Трамвай взбирался в гору страшно медленно, - казалось, что он стоит на месте. Маленький трамвай, увешанный людьми. Это те, кто живет в поселке, а работает в городе; они возвращаются домой.
Если человек работает в городе, думает Листопад, то и квартиру ему нужно в городе; а в поселке пусть живут те, кто работает здесь, на заводе. А то ведь он по два раза в день вот так мучается: ждет подолгу на морозе, висит на подножке, руки стынут - держаться за поручни... Да, а если жена работает в городе, а муж на заводе, - где должна жить семья? Вот задача, действительно...
Пусть оба работают на заводе. На Кружилихе десятки профессий требуются. Есть же такие семьи, где все на одном заводе. Вот семья Веденеевых...
Домов надо больше, домов. Только не этих безобразных кирпичных кубов на двести квартир каждый. Строят по пять этажей, без лифта. Либо с лифтом, либо в три этажа, не больше. А лучше всего - особняки, по две квартиры на особняк, каждая с отдельным входом. Где у них тот проект новой улицы, который отложили из-за войны? Время строить. Вернусь из Москвы, будем строить.
Надо же было заболеть тебе, Ноннушка. Была бы здорова - посадил бы тебя вот здесь рядышком и все бы это тебе рассказывал, чтобы ты меня слушала и смотрела на меня. И глаза бы твои блестели из-под меховой шапочки. Руку твою взял бы и вложил в свой рукав, чтобы согреть. И так славно мы с тобой прокатились бы. В полость всю тебя завернул бы, как ребенка...
- Ахмет, - Мирзоев поворачивается к директору. - Скажешь Аверкиеву: пусть достанет новую полость. Хорошую. Волчью.
- Хорошо, - отвечает Мирзоев и лукаво улыбается в темноту...
Вниз, вниз с горы! Летят за окном чугунные перила моста. Здесь была когда-то речушка, пересохла. Только весной, когда тает снег, ее русло наполняется водой. Летом на дне русла жидкая грязь, осока, комары. Вызвать гидрологов. Пусть подумают и дадут смету: во что обойдется, чтобы снова была река. Пусть будет река. Парк насадить по берегу, где сейчас мусорная свалка. Вода и зелень чтоб были вокруг поселка. Купальни поставить. Яхт-клуб. Белые мачты, алые вымпелы, ребята в майках, состязания по гребле и плаванию. А для домашних хозяек - там, пониже, по ту сторону моста, поставить хорошие плоты для стирки белья. С навесами плоты, с брезентовыми навесами от дождя и солнца. Стирай, голубочка, наводи чистоту!
Сколько лет думаешь прожить, Александр Листопад? Не по щучьему веленью на месте мусорных свалок поднимаются парки. Миллионы выносливых рук трудятся многими годами, неустанно и терпеливо, чтобы еще насколько-то улучшить человеческую жизнь. Когда еще гидрологи принесут проект и смету, когда еще будет приведена в иссохшее русло вода! Потом придут школьники в красных пионерских галстучках, посадят тоненькие деревца, тебе по плечо деревца, смешной ты человек! А ведь ты не эти деревца видишь перед собой. Ты видишь большие березы и липы с тяжелыми кронами, ты чуешь густой шум листвы и свежесть глубокой тени в летний день, - да сколько же это лет прошло с сегодняшнего дня?..
Ну и что же? Да, много лет прошло, ну и что же? Что из этого следует, собственно? Что меня, Александра Листопада, не будет на свете, когда разрастутся те, не посаженные еще деревца? Знаю, знаю, - был студентом, пел: "Умрешь - похоронят, как не жил на свете..." Коротковата жизнь, конечно, - хоть вдвое бы, если уж нельзя втрое... Коротковата, ничего не скажешь. Но можно успеть кое-что. Вот поселок дострою... И новую реку увижу, и пионерские деревца увижу, - а может, увижу и тот тенистый парк! Ты знаешь, что ли, что мне не дожить до девяноста лет? Наша порода живучая.
А не доживу, так другие увидят, Чекалдин увидит, Коневский увидит, мальчик Анатолий Рыжов увидит, увидят дети тех, что вот сейчас поехали с работы домой, держась за поручни окоченевшими руками... "Как не жил на свете"? Враки. Я живу на свете. Я на этом свете оставил мой след на веки веков!
Ноннушка, а ты меня поймешь, если я вот это все буду тебе говорить? Никому не говорю, не приходится к слову, и некогда, и неловко, - скажут: "Чего агитируешь за Советскую власть, знаем без тебя". И Клаше, бедняжке, не говорил, а тебе хочу говорить и хочу, чтобы ты поняла. Ты поймешь.
Ты умная, Нонна. Спасибо судьбе, что подослала умную подругу. Ты с твоим умом должна была разгадать, что я за человек. Меня хитрецом считают, говорят: "Хитрый хохол", - а я, Нонна, самый простодушный человек. Я верую простодушно в свою цель, в твою цель, в цель моего народа, моего государства. Хотят, чтобы у моей веры была научная база. Что ж, база хорошая вещь. У меня есть база, но вера моя не стала от этого менее простодушной, она не ушла из сердца в мозг, она душевная, вера моя! И исповедую я ее простыми словами, а не научными терминами. Солдат шел в бой со словами: "За Родину, за Сталина", - все равно, была у него база или не было. И я живу с простыми девизами, хотя и знаю истмат и другие ученые вещи. Ноннушка, прими меня, открытого! Машин с тобой настроим, речку обводним, парк насадим - милая ты моя! - счастье народа будем строить, Ноннушка, так это называется попросту...
Машина шла по городу. Сквозь сетку снега замелькали большие дома. Массивная темная глыба в колоннах - оперный театр, построенный еще руками крепостных. Чистые, стройные параллелепипеды университета, воздвигнутые лет двенадцать назад. Вместе с русскими здесь учатся дети северных кочевников - охотников и оленеводов, не знающих грамоты... Больничный городок, где умерла Клаша... Улицы, улицы - корпуса, светофоры, магазины, столбы, избы, леса построек, начатых минувшим летом и отложенных на будущее, - пестрое, многосложное, вечно собой недовольное человеческое общежитие - город!
Будет ли день, когда человек скажет: "Я всем доволен, премного благодарен, мне больше ничего не надо"? Никогда не будет такого дня. Всегда раскрыта земля для новых семян, и никогда не сняты леса для строителя. А кто произнес такие слова, тот мертв, от него нечего ждать живым.
Уже позади город. Разыгралась метель. На бешеной скорости гонит Мирзоев машину по шоссе. Мечется перед очами белый вихрь... Редко промчатся фары встречной машины, коротко и сильно прошумит встречная, обдав светом, - и опять только снег кругом, мечутся сумасшедшие белые полотнища... Пляши, пляши; гуляй, красавица, не знающая удержу русская зима!
И вот приближаются неясные сквозь метель светы, неясные сквозь шум мотора звуки - мое место на земле, кровиночка моя - Кружилиха. За что я полюбил тебя, Кружилиха? Не ты меня вскормила, не ты меня взрастила, а присох!..
Проступили сквозь метель высокие окна. Фонарь; резко освещенные, летят снежинки мимо фонаря. Все кругом завалено пуховым снегом. Лебедино чистая стоит обитель владыки мира - Труда. И на чистую обитель сеет, сеет, сеет летучие свои алмазы безудержно щедрая русская зима...
- Приехали, Александр Игнатьевич.
1947
ПРИМЕЧАНИЯ
"КРУЖИЛИХА"
Впервые - "Знамя". 1947, No 11 - 12; отрывки: "Мать и сын" "Известия". 1947, 8 марта; "Лукашин" - "Ленингр. правда". 1947, 11 июля; "Лидочка" - ЛГ. 1947, 27 сент.; "Любовь" - "Вымпел". 1947, No 21; Кружилиха. Роман. Молотов: Обл. изд-во, 1947. Первоначальное авторское название - "Люди добрые". Работа над романом о людях Кружилихи была начата в 1944 г. на Урале, в Перми; по существу, это первое крупное произведение прозы Пановой. К замыслу своего романа Панова вернулась в конце 1946 г. после завершения "Спутников". В новогоднем письме к В. В. Вишневскому от 31 декабря 1946 г. Панова сообщает, что собирается поведать ему о "новой повести, которой занимаюсь со страстью" (ЦГАЛИ. Ф. 1038, оп. 2, ед. хр. 462).
21 марта 1947 г. в письме к С. Д. Разумовской и А. К. Тарасенкову в редакцию журнала "Знамя" Панова сообщила о своих новых планах: "...Я помаленьку пишу повесть "Люди добрые". Хотела бы прислать кусочки поглядеть..." (ЦГАЛИ. Ф. 2587, оп. 1, ед. хр. 597.)
Чтобы обновить и освежить свои впечатления, летом 1947 г. Панова вновь поехала в Пермь, в те места, где развертывались основные события ее повествования. Сюжет романа тогда еще не выстроился. Были написаны отдельные главы и эпизоды, наброски промелькнувших в войну характеров, городские и заводские пейзажи. Писательнице надо было заново разобраться с накопленным материалом, отчетливее выявить внутренние связи между героями и логику общего замысла. Панова припомнила потом, как в Перми, в номере гостиницы, сев на пол, она раскладывала, как пасьянс, рукопись "Кружилихи". "С заводов приходили ко мне люди, рассказывали много интересного, что пригодилось при описании Кружилихи. Я с утра до вечера ходила по городу, впитывала его пейзажи, заходя в разные места, которых не знала" ("О моей жизни...", гл. "Как складывают из кубиков").
По возвращении в Ленинград Панова дописала последние главы повести, но то, что получилось, не вполне удовлетворяло ее. 13 июля 1947 г. она телеграфировала В. В. Вишневскому: "Повесть закончена. Осталась недовольна. Дорабатываю..." (ЦГАЛИ. Ф. 1038, оп. 2, ед. хр. 462.)
В начале августа 1947 г. Панова отвезла свою рукопись в Москву, в редакцию журнала "Знамя".
После успеха "Спутников" с главным редактором "Знамени" Всеволодом Вишневским у Пановой установились наилучшие отношения. Он был одним из первых читателей рукописи романа, однако при решающем разговоре в редакционном кабинете Панова услышала от Вишневского неожиданные упреки, предвосхитившие во многом последующую дискуссию о "Кружилихе" в критике.
Вишневский не принял поначалу основной конфликт романа между Листопадом и его антагонистом Уздечкиным - тут он явно посягал на авторский замысел, но его отношение к рукописи было заинтересованным, искренним.
В архиве Пановой сохранилось письмо В. В. Вишневского от 16 августа 1947 г., написанное как раз после этого разговора: "Привет, Вера Федоровна. - Продолжаю думать над Вашей работой. - Хочу предложить на обсуждение некий план реконструкции, вернее, д о р а б о т к и... Все 16 глав, в сущности, остаются в композиции; передвигается чуть ближе одна глава (о Клавдии), дописывается о д н а глава ("На конвейере")... Вводится дополнительный сюжетный мотив: новый весенний заказ (февраль 45). Усиливается тема Победы (май - июль 45). - Вещь - я уверен - приобретет большую конкретность исторического порядка. Затем события д р а м а т и з и р у ю т с я, - коллектив трудится, и, одолевая вражду Листопада - Уздечкина: Победа (и коллектив) приносят разрядку и отчищают души и сознание этих двух партийцев... (Тут дайте н а с т о я щ и е слова секретарю обкома... Он добавит свет человеческий, принесенный матерью. Она - ведь появится в новой композиции, как образ м и р а и л ю б в и! А секретарь обкома усилит эту линию).
Уверен, что Вы сделаете все отлично... Роман раздвинется... Заберет советского читателя..." (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 130.)
Панова решила осуществить собственную программу доработки: роман был сокращен на одну главу (в окончательной композиции осталось лишь пятнадцать глав), в текст вошла новая сцена - одна из лучших в "Кружилихе" - неожиданный ночной разговор Листопада с Уздечкиным. Были найдены и дописаны некоторые новые подробности и детали, которые придали большую законченность отдельным эпизодам и всей конструкции в целом.
8 сентября 1947 г. Панова предупредила В. В. Вишневского, что в рукописи, привезенной из Ленинграда (она называлась еще "Люди добрые"), не хватает следующего:
"1) В конце 14-й главы (место точно указано в рукописи) будет сцена прихода Листопада к Уздечкину и их примирения;
2) В заключительный монолог Листопада будет вставлен еще один абзац о том, как ощущает себя Листопад в качестве члена партии;
3) Где-то - я не нашла места - надо двумя-тремя фразами рассказать о том, что Лукашин отдал свой дом сельсовету (мотивы уже иные, чем в 1-м варианте: полное неумение владеть недвижимостью)" (ЦГАЛИ. Ф. 618, оп. 13, ед. хр. 56).
Вместе с последними поправками было найдено и новое название. Вместо "Люди добрые" возник вариант "Люди Кружилихи", и наконец остановились на самом емком: "Кружилиха". "Мне тоже вдруг показалось, - вспоминает Панова, - что это будет хорошо, что помимо названия завода это слово передает взвихренность, стремительность нашего переходного бытия" ("О моей жизни...", гл. "Как складывают из кубиков").
Публикация "Кружилихи" в двух последних номерах "Знамени" за 1947 г. вызвала почти немедленно острую и разноречивую реакцию в критике. В письме к А. К. Тарасенкову 22 декабря 1947 г. Панова писала, что "Кружилиха" в Ленинграде "имеет горячих сторонников и горячих врагов. Никаких лавров за нее не жду, тем не менее думаю, что у меня хватит сил продолжать работать в той манере, которую избрала, и не пленяться никакими соблазнами" (ЦГАЛИ. Ф. 2587, оп. 1, ед. хр. 597).
Дискуссия о "Кружилихе" обнаружила не только обычные для критики различия в оценках и взглядах на новую книгу, но и усилившиеся в ней в конце 40-х годов нормативно-догматические тенденции, которые наносили литературе прямой ущерб (см.: Т а р а с е н к о в А. Критики не увидели главного // ЛГ. 1948, 3 янв.).
Одностороннее противопоставление "Спутников" и "Кружилихи" проявилось также в интересном критическом очерке А. Гурвича "Сила положительного примера" (Новый мир. 1951, No 9). Автор очерка без достаточных оснований упрекал Панову в "объективизме", то есть безучастном натуралистическом изображении жизни. Возражая против такого подхода к роману, А. Фадеев тогда же заметил: "То, что А. Гурвичу кажется "объективизмом", на деле не является объективизмом с точки зрения идейной, - это только особенность манеры, особенный почерк Пановой среди многообразия форм социалистического реализма" (Ф а д е е в А. Письмо М. М. Корнееву, Н. В. Лесючевскому. Июнь 1951 г. // Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. М., 1971. С. 292).
Роман "Кружилиха" выдержал испытание временем. Он переиздавался почти так же часто, как "Спутники", переведен на основные европейские языки и выпущен во многих странах мира.
Что-то спрашивает у нее главный конструктор. О работе отдела. Кажется, она ответила связно...
- Да, а что с проектом Чекалдина? - спрашивает он у Листопада. Помню, это было не без таланта... Продвинут проект?
- Как же, включен в план, работы первой очереди будут закончены в сорок шестом году...
Это Листопад говорит. Он с увлечением рассказывает, как проект Чекалдина обсуждался на технической конференции и как исполнители настаивали на удлинении сроков работ, а они с Рябухиным поддержали Чекалдина, - боже, до чего он длинно рассказывает... Бьют часы. Звонят, входят, вносят какие-то тарелки, отвратительно пахнет едой... И разговоры, разговоры... Никогда не предполагала, что главный конструктор способен так разболтаться... И она говорит что-то и что-то ест через силу, чтобы не заметили, как она разбита вся.
Опять пробили часы. Нонна встала.
- Вы что, уходите? - взметнулся Листопад.
- Да, - сказала она. У него было такое лицо, что ей стало жаль его; она утомленно улыбнулась ему. Простившись с главным конструктором, вышла в переднюю, Листопад - за нею, в полной растерянности: он надеялся, что она дождется ухода главного конструктора...
- Я приду завтра, - сказала она тоном, каким говорят с детьми.
- Не уходи! - сказал он. - Он скоро уйдет.
- Я приду завтра, милый, - повторила она. - Мы сговоримся по телефону.
- Завтра у меня доклад, - сказал он.
- Ну, что же делать, значит, послезавтра, - сказала она тем же тоном.
Она чувствовала себя больной и не могла тут оставаться.
- По крайней мере подожди: я вызову машину.
- Нет, нет! - сказала она. - Я пройдусь пешком, я люблю ходить, мне нужно еще зайти в заводоуправление...
Ей не нужно было заходить в заводоуправление, ей хотелось пройтись одной, чтобы собраться с мыслями, а то в ней все рассыпалось...
Надевая на нее пальто, он обнял ее и спросил:
- Так послезавтра?
- Да, да!
Она спускалась, держась за перила и нащупывая ногой ступени.
Открыла тяжелую дверь на улицу - ей в лицо бросилась метель, широкое крыльцо было завалено снегом. Она пошла, не замечая метели.
Она очень медленно шла. Трудно идти, когда под легким, еще не обмятым снегом - мерзлая, в рытвинах, земля. Ей очень мешали высокие каблуки.
Иногда она чувствовала страшную усталость. То вдруг засыпала на ходу и, очнувшись, не сразу понимала, где она и что с ней.
"Я просто больна, - вдруг догадалась она. - Просто у меня жар. Простуда..."
Больше всего на свете ей сейчас хотелось прийти домой и лечь. Где попало лечь, хоть на полу.
Неподалеку от дома, у подъема на горку, ей показалось, что она сейчас упадет. Она собрала силы, поднялась по деревянной лесенке, заваленной снегом, дошла до своей двери и позвонила Веденеевым - один раз: она не могла доставать ключи и отпирать все хитроумные веденеевские замки...
Когда Мариамна отворила, Нонна сказала: "Я больна" - и опустилась в снег.
Она лежала с закрытыми глазами, голова у нее горела, а в спине было такое ощущение, словно ее посыпают снегом: очень холодно и щекотно. Один раз она не выдержала и, открыв глаза, с негодованием сказала Мариамне: "Пожалуйста, перестаньте посыпать меня снегом!" Мариамна не ответила и укрыла ее поверх одеяла чем-то большим, тяжелым, и Нонна вдруг сразу уснула, будто провалилась в потемки. Когда проснулась, около кровати сидел Иван Антоныч, доктор.
- Вы что ж это, мадам? - сказал он, держа Нонну за руку. - Людей пугать вздумали. Придется вас в больницу.
- Не надо, - сказала Мариамна. - Незачем.
- То есть как, мадам, незачем? - спросил доктор.
- Знаю, была, - отвечала Мариамна. - Скребут полы с утра до ночи, а позовешь зачем - подойти некому. Пускай тут лежит.
Нонна никогда не лежала в больнице, но ей вдруг представилось, что там невыносимо скучно, одиноко, печально. Она сказала слабым голосом:
- Не хочу в больницу! - И заплакала, и Мариамна фартуком утерла ее мокрые щеки.
- Ах, медам, медам, - сказал доктор, - морока мне с вами, будьте вы неладны.
Он сел к столу писать рецепт, и Нонна не слышала, что он дальше говорил и когда ушел.
Еще два раза она просыпалась. Один раз оттого, что за дверью разговаривали два голоса: голос Мариамны и голос Кости. Мариамна называла лекарство неправильно, а Костя не понимал и переспрашивал, и они вдвоем на все лады уродовали незнакомое слово.
- Сульфатиазол, сульфатиазол! - прислушавшись, поправила их Нонна.
Ей показалось, что она крикнула это очень громко. Они как будто испугались ее голоса и замолчали, а ее снова свалило забытье...
В другой раз она открыла глаза, и между нею и лампой, горевшей на столе, большой, темный, сгорбившийся, прошел Никита Трофимыч. Он прошел на цыпочках к двери, и его не стало, одна Мариамна стояла в ногах кровати...
"Как это славно, - подумала Нонна, поворачиваясь к стене, чтобы опять заснуть, - как славно, что старик здесь был, - значит, он на меня больше не сердится, ах, как хорошо..."
Она очнулась вся в поту. В печке бурно потрескивали, словно взрывались, дрова. Солнце, поднимаясь, заходило в комнату, на окне сверкали морозные пальмы. Пока она спала, наступила настоящая зима.
- Какой сегодня день? - спросила Нонна.
- Четверг, - ответила Мариамна.
Нонна сосчитала: значит, всего один день и две ночи она провалялась в постели. Вспомнила во всех подробностях позавчерашний вечер...
- Ко мне никто не приходил? - спросила она.
- Ребята заходили, спрашивали. Доктор был два раза.
Мариамна переменила Нонне рубашку и наволочки на подушках, вымыла ей руки и расчесала волосы. Чтобы не думать о том вечере, Нонна попросила принести какую-нибудь книгу.
- И помирать будешь с книгой, - сказала Мариамна, но все-таки спустилась вниз и принесла толстую, растрепанную книгу.
- Все читают, растрепали, - сказала она. - Хвалят.
Это был "Обрыв". Нонна читала его в отрочестве, почти забыла. Она стала читать с середины. Трудно было поддерживать тяжелую книгу, Нонна опускала ее, и задремывала, и опять читала. Тихо прошел день, наступили сумерки. Мариамна ушла вниз готовить ужин, некому было зажечь лампу. Нонна лежала лицом вверх, смотрела на голубое, отдаленное сумерками окно и думала о том, как изменилась жизнь со времен Райского и Веры - и место любви в жизни изменилось, и отношение человека к любви. Тех преград, которые стояли перед Верой на пути к счастью, для Нонны не существует, время их опрокинуло. Но, видимо, какая-то плата все-таки положена за счастье, другая плата: ради любви приходится человеку поступиться кое-чем своим; это почти физический закон - там, где одному просторно, двум, естественно, приходится потесниться... Так думала Нонна, лежа одна в тишине и сумраке. Позвонили. Неясно донеслись голоса, потом шаги по лесенке. Она почувствовала слабость до обморока... Вошла Мариамна.
- Директор приехал, к тебе просится.
- Зовите, - сказала Нонна, положив руку на сердце.
Мариамна зажгла свет, оправила постель и вышла...
И вот он здесь, большой, страшно большой в ее маленькой светелке! Присел, провел по ее лицу ладонью, пахнущей кожей перчатки.
- Как же так! - сказал негромко. - Не прислала, не известила, исчезла - и всё. Я вчера закрутился с этим докладом, сегодня звоню проститься, - говорят: второй день нету. А тут сказали - воспаление легких, и я не знал. Так нельзя!
Ее ударило слово: проститься. Она спросила шепотом:
- Ты уезжаешь?
- Да, в Москву, - отвечал он. - Наркомат вызывает, - кстати, надо заново оформлять Владимира Ипполитовича. Непоседливый старик: совсем было уволился, теперь все с начала. А другого не хочу. От добра добра не ищут. - Торжество светилось в его глазах; видно, очень близко принял к сердцу возвращение главного конструктора.
Так же покорно она спросила:
- Надолго ты?
- Дня четыре с дорогой, - ответил он. - Ну, может быть, задержусь немного... В общем - не больше недели.
Этот ничем не поступится ради любви. Не потеснится... Поступаться, и тесниться, и смиряться, и ждать будет только она. Он полетит в Москву, и пойдет в наркомат, и будет хвастать своей мотопилой, и рассказывать, какие возможности она открывает для лесной промышленности, и как он осваивает производство резьбонакатного станка, и все будут слушать его с удовольствием и любить его... Вечером он с приятелями будет ужинать в ресторане и опять хвастать - своим заводом, своим главным конструктором, своей молодежью, - и все будут любить его... Он вспомнит о Нонне и о том, что она больна, и пошлет молнию: "Телеграфируй здоровье..." Она взяла большую руку, лежащую на ее волосах, и поцеловала ее.
- Ноннушка, - сказал он беспомощно, - я полюбил тебя очень, Ноннушка...
Мимо двери, которую Мариамна оставила открытой, покашливая, прошел Мирзоев. Он умирал от законного любопытства. Он еще с утра решил, что сегодня состоится разговор между ним и директором. Он будет просить, чтобы его отпустили... Но невозможно уволиться, не узнав, чего ради директор помчался к Нонне Сергеевне.
Поразмыслив, Мирзоев оставил машину на попечении мальчишек и поднялся к Нонне. Присутствие директора не смущало его; кашлял он для того, чтобы предупредить влюбленных о своем приближении: успеют нацеловаться, вся жизнь впереди.
- Тебе что, Ахмет? - спросил Листопад весело. - Обожди, минут через десять поедем.
- Здравствуйте, Нонна Сергеевна, - нежно сказал Мирзоев, встав на пороге со своей улыбкой. - Душевно огорчен вашей болезнью.
- Подхалимничай хорошенько! - вскричал Листопад. - Травкой перед ней стелись, понятно?
- Вполне понятно, - прикрыв глаза, многозначительно сказал Мирзоев.
И, всячески показывая, что он сочувствует влюбленным и благословляет их, еще раз улыбнулся и отправился вниз - у хозяев разузнать подробности о новой директорше.
Нельзя было курить около больной, и Листопад с удовольствием закурил, уйдя от Нонны. Зажав в зубах папиросу, на ходу застегивая пальто, вышел он на улицу и взглянул вверх, на ее окна.
Мягко светились они сквозь белые занавески. Хорошо, когда светит человеку этот ясный свет. Хорошо знать, что кто-то о тебе вспоминает, кто-то тебя ждет, кто-то все тебе простит...
Ах, Ноннушка, милая...
Хорошо из натопленной комнаты, где нельзя курить, выйти на простор, под летящий снег. Вдохнуть чистый и крепкий, как спирт, морозный воздух. Затянуться всласть табачным дымом. Оглянуться на ласковые окна - и опять хозяин сам себе.
Снежинки налетели и погасили папиросу. Мирзоев ждал в кабине. "Ну-ну-ну-ну!" - стучал мотор.
- Кругом давай, - сказал Листопад.
Мирзоев знал эту команду. У каждого начальника своя фантазия. "Кругом" - это значит: гони по всему шоссе, вокруг всего города, а потом уже на завод. И не смей разговаривать - директор думать будет. На заводе его отвлекают: он думает в машине.
До чего не везет человеку: придется отложить решающий разговор на завтра...
Автомобиль тихо поплыл по крутой улице в гору, проплыл до поворота на шоссе и помчался прочь от поселка.
Трамвай взбирался в гору страшно медленно, - казалось, что он стоит на месте. Маленький трамвай, увешанный людьми. Это те, кто живет в поселке, а работает в городе; они возвращаются домой.
Если человек работает в городе, думает Листопад, то и квартиру ему нужно в городе; а в поселке пусть живут те, кто работает здесь, на заводе. А то ведь он по два раза в день вот так мучается: ждет подолгу на морозе, висит на подножке, руки стынут - держаться за поручни... Да, а если жена работает в городе, а муж на заводе, - где должна жить семья? Вот задача, действительно...
Пусть оба работают на заводе. На Кружилихе десятки профессий требуются. Есть же такие семьи, где все на одном заводе. Вот семья Веденеевых...
Домов надо больше, домов. Только не этих безобразных кирпичных кубов на двести квартир каждый. Строят по пять этажей, без лифта. Либо с лифтом, либо в три этажа, не больше. А лучше всего - особняки, по две квартиры на особняк, каждая с отдельным входом. Где у них тот проект новой улицы, который отложили из-за войны? Время строить. Вернусь из Москвы, будем строить.
Надо же было заболеть тебе, Ноннушка. Была бы здорова - посадил бы тебя вот здесь рядышком и все бы это тебе рассказывал, чтобы ты меня слушала и смотрела на меня. И глаза бы твои блестели из-под меховой шапочки. Руку твою взял бы и вложил в свой рукав, чтобы согреть. И так славно мы с тобой прокатились бы. В полость всю тебя завернул бы, как ребенка...
- Ахмет, - Мирзоев поворачивается к директору. - Скажешь Аверкиеву: пусть достанет новую полость. Хорошую. Волчью.
- Хорошо, - отвечает Мирзоев и лукаво улыбается в темноту...
Вниз, вниз с горы! Летят за окном чугунные перила моста. Здесь была когда-то речушка, пересохла. Только весной, когда тает снег, ее русло наполняется водой. Летом на дне русла жидкая грязь, осока, комары. Вызвать гидрологов. Пусть подумают и дадут смету: во что обойдется, чтобы снова была река. Пусть будет река. Парк насадить по берегу, где сейчас мусорная свалка. Вода и зелень чтоб были вокруг поселка. Купальни поставить. Яхт-клуб. Белые мачты, алые вымпелы, ребята в майках, состязания по гребле и плаванию. А для домашних хозяек - там, пониже, по ту сторону моста, поставить хорошие плоты для стирки белья. С навесами плоты, с брезентовыми навесами от дождя и солнца. Стирай, голубочка, наводи чистоту!
Сколько лет думаешь прожить, Александр Листопад? Не по щучьему веленью на месте мусорных свалок поднимаются парки. Миллионы выносливых рук трудятся многими годами, неустанно и терпеливо, чтобы еще насколько-то улучшить человеческую жизнь. Когда еще гидрологи принесут проект и смету, когда еще будет приведена в иссохшее русло вода! Потом придут школьники в красных пионерских галстучках, посадят тоненькие деревца, тебе по плечо деревца, смешной ты человек! А ведь ты не эти деревца видишь перед собой. Ты видишь большие березы и липы с тяжелыми кронами, ты чуешь густой шум листвы и свежесть глубокой тени в летний день, - да сколько же это лет прошло с сегодняшнего дня?..
Ну и что же? Да, много лет прошло, ну и что же? Что из этого следует, собственно? Что меня, Александра Листопада, не будет на свете, когда разрастутся те, не посаженные еще деревца? Знаю, знаю, - был студентом, пел: "Умрешь - похоронят, как не жил на свете..." Коротковата жизнь, конечно, - хоть вдвое бы, если уж нельзя втрое... Коротковата, ничего не скажешь. Но можно успеть кое-что. Вот поселок дострою... И новую реку увижу, и пионерские деревца увижу, - а может, увижу и тот тенистый парк! Ты знаешь, что ли, что мне не дожить до девяноста лет? Наша порода живучая.
А не доживу, так другие увидят, Чекалдин увидит, Коневский увидит, мальчик Анатолий Рыжов увидит, увидят дети тех, что вот сейчас поехали с работы домой, держась за поручни окоченевшими руками... "Как не жил на свете"? Враки. Я живу на свете. Я на этом свете оставил мой след на веки веков!
Ноннушка, а ты меня поймешь, если я вот это все буду тебе говорить? Никому не говорю, не приходится к слову, и некогда, и неловко, - скажут: "Чего агитируешь за Советскую власть, знаем без тебя". И Клаше, бедняжке, не говорил, а тебе хочу говорить и хочу, чтобы ты поняла. Ты поймешь.
Ты умная, Нонна. Спасибо судьбе, что подослала умную подругу. Ты с твоим умом должна была разгадать, что я за человек. Меня хитрецом считают, говорят: "Хитрый хохол", - а я, Нонна, самый простодушный человек. Я верую простодушно в свою цель, в твою цель, в цель моего народа, моего государства. Хотят, чтобы у моей веры была научная база. Что ж, база хорошая вещь. У меня есть база, но вера моя не стала от этого менее простодушной, она не ушла из сердца в мозг, она душевная, вера моя! И исповедую я ее простыми словами, а не научными терминами. Солдат шел в бой со словами: "За Родину, за Сталина", - все равно, была у него база или не было. И я живу с простыми девизами, хотя и знаю истмат и другие ученые вещи. Ноннушка, прими меня, открытого! Машин с тобой настроим, речку обводним, парк насадим - милая ты моя! - счастье народа будем строить, Ноннушка, так это называется попросту...
Машина шла по городу. Сквозь сетку снега замелькали большие дома. Массивная темная глыба в колоннах - оперный театр, построенный еще руками крепостных. Чистые, стройные параллелепипеды университета, воздвигнутые лет двенадцать назад. Вместе с русскими здесь учатся дети северных кочевников - охотников и оленеводов, не знающих грамоты... Больничный городок, где умерла Клаша... Улицы, улицы - корпуса, светофоры, магазины, столбы, избы, леса построек, начатых минувшим летом и отложенных на будущее, - пестрое, многосложное, вечно собой недовольное человеческое общежитие - город!
Будет ли день, когда человек скажет: "Я всем доволен, премного благодарен, мне больше ничего не надо"? Никогда не будет такого дня. Всегда раскрыта земля для новых семян, и никогда не сняты леса для строителя. А кто произнес такие слова, тот мертв, от него нечего ждать живым.
Уже позади город. Разыгралась метель. На бешеной скорости гонит Мирзоев машину по шоссе. Мечется перед очами белый вихрь... Редко промчатся фары встречной машины, коротко и сильно прошумит встречная, обдав светом, - и опять только снег кругом, мечутся сумасшедшие белые полотнища... Пляши, пляши; гуляй, красавица, не знающая удержу русская зима!
И вот приближаются неясные сквозь метель светы, неясные сквозь шум мотора звуки - мое место на земле, кровиночка моя - Кружилиха. За что я полюбил тебя, Кружилиха? Не ты меня вскормила, не ты меня взрастила, а присох!..
Проступили сквозь метель высокие окна. Фонарь; резко освещенные, летят снежинки мимо фонаря. Все кругом завалено пуховым снегом. Лебедино чистая стоит обитель владыки мира - Труда. И на чистую обитель сеет, сеет, сеет летучие свои алмазы безудержно щедрая русская зима...
- Приехали, Александр Игнатьевич.
1947
ПРИМЕЧАНИЯ
"КРУЖИЛИХА"
Впервые - "Знамя". 1947, No 11 - 12; отрывки: "Мать и сын" "Известия". 1947, 8 марта; "Лукашин" - "Ленингр. правда". 1947, 11 июля; "Лидочка" - ЛГ. 1947, 27 сент.; "Любовь" - "Вымпел". 1947, No 21; Кружилиха. Роман. Молотов: Обл. изд-во, 1947. Первоначальное авторское название - "Люди добрые". Работа над романом о людях Кружилихи была начата в 1944 г. на Урале, в Перми; по существу, это первое крупное произведение прозы Пановой. К замыслу своего романа Панова вернулась в конце 1946 г. после завершения "Спутников". В новогоднем письме к В. В. Вишневскому от 31 декабря 1946 г. Панова сообщает, что собирается поведать ему о "новой повести, которой занимаюсь со страстью" (ЦГАЛИ. Ф. 1038, оп. 2, ед. хр. 462).
21 марта 1947 г. в письме к С. Д. Разумовской и А. К. Тарасенкову в редакцию журнала "Знамя" Панова сообщила о своих новых планах: "...Я помаленьку пишу повесть "Люди добрые". Хотела бы прислать кусочки поглядеть..." (ЦГАЛИ. Ф. 2587, оп. 1, ед. хр. 597.)
Чтобы обновить и освежить свои впечатления, летом 1947 г. Панова вновь поехала в Пермь, в те места, где развертывались основные события ее повествования. Сюжет романа тогда еще не выстроился. Были написаны отдельные главы и эпизоды, наброски промелькнувших в войну характеров, городские и заводские пейзажи. Писательнице надо было заново разобраться с накопленным материалом, отчетливее выявить внутренние связи между героями и логику общего замысла. Панова припомнила потом, как в Перми, в номере гостиницы, сев на пол, она раскладывала, как пасьянс, рукопись "Кружилихи". "С заводов приходили ко мне люди, рассказывали много интересного, что пригодилось при описании Кружилихи. Я с утра до вечера ходила по городу, впитывала его пейзажи, заходя в разные места, которых не знала" ("О моей жизни...", гл. "Как складывают из кубиков").
По возвращении в Ленинград Панова дописала последние главы повести, но то, что получилось, не вполне удовлетворяло ее. 13 июля 1947 г. она телеграфировала В. В. Вишневскому: "Повесть закончена. Осталась недовольна. Дорабатываю..." (ЦГАЛИ. Ф. 1038, оп. 2, ед. хр. 462.)
В начале августа 1947 г. Панова отвезла свою рукопись в Москву, в редакцию журнала "Знамя".
После успеха "Спутников" с главным редактором "Знамени" Всеволодом Вишневским у Пановой установились наилучшие отношения. Он был одним из первых читателей рукописи романа, однако при решающем разговоре в редакционном кабинете Панова услышала от Вишневского неожиданные упреки, предвосхитившие во многом последующую дискуссию о "Кружилихе" в критике.
Вишневский не принял поначалу основной конфликт романа между Листопадом и его антагонистом Уздечкиным - тут он явно посягал на авторский замысел, но его отношение к рукописи было заинтересованным, искренним.
В архиве Пановой сохранилось письмо В. В. Вишневского от 16 августа 1947 г., написанное как раз после этого разговора: "Привет, Вера Федоровна. - Продолжаю думать над Вашей работой. - Хочу предложить на обсуждение некий план реконструкции, вернее, д о р а б о т к и... Все 16 глав, в сущности, остаются в композиции; передвигается чуть ближе одна глава (о Клавдии), дописывается о д н а глава ("На конвейере")... Вводится дополнительный сюжетный мотив: новый весенний заказ (февраль 45). Усиливается тема Победы (май - июль 45). - Вещь - я уверен - приобретет большую конкретность исторического порядка. Затем события д р а м а т и з и р у ю т с я, - коллектив трудится, и, одолевая вражду Листопада - Уздечкина: Победа (и коллектив) приносят разрядку и отчищают души и сознание этих двух партийцев... (Тут дайте н а с т о я щ и е слова секретарю обкома... Он добавит свет человеческий, принесенный матерью. Она - ведь появится в новой композиции, как образ м и р а и л ю б в и! А секретарь обкома усилит эту линию).
Уверен, что Вы сделаете все отлично... Роман раздвинется... Заберет советского читателя..." (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 130.)
Панова решила осуществить собственную программу доработки: роман был сокращен на одну главу (в окончательной композиции осталось лишь пятнадцать глав), в текст вошла новая сцена - одна из лучших в "Кружилихе" - неожиданный ночной разговор Листопада с Уздечкиным. Были найдены и дописаны некоторые новые подробности и детали, которые придали большую законченность отдельным эпизодам и всей конструкции в целом.
8 сентября 1947 г. Панова предупредила В. В. Вишневского, что в рукописи, привезенной из Ленинграда (она называлась еще "Люди добрые"), не хватает следующего:
"1) В конце 14-й главы (место точно указано в рукописи) будет сцена прихода Листопада к Уздечкину и их примирения;
2) В заключительный монолог Листопада будет вставлен еще один абзац о том, как ощущает себя Листопад в качестве члена партии;
3) Где-то - я не нашла места - надо двумя-тремя фразами рассказать о том, что Лукашин отдал свой дом сельсовету (мотивы уже иные, чем в 1-м варианте: полное неумение владеть недвижимостью)" (ЦГАЛИ. Ф. 618, оп. 13, ед. хр. 56).
Вместе с последними поправками было найдено и новое название. Вместо "Люди добрые" возник вариант "Люди Кружилихи", и наконец остановились на самом емком: "Кружилиха". "Мне тоже вдруг показалось, - вспоминает Панова, - что это будет хорошо, что помимо названия завода это слово передает взвихренность, стремительность нашего переходного бытия" ("О моей жизни...", гл. "Как складывают из кубиков").
Публикация "Кружилихи" в двух последних номерах "Знамени" за 1947 г. вызвала почти немедленно острую и разноречивую реакцию в критике. В письме к А. К. Тарасенкову 22 декабря 1947 г. Панова писала, что "Кружилиха" в Ленинграде "имеет горячих сторонников и горячих врагов. Никаких лавров за нее не жду, тем не менее думаю, что у меня хватит сил продолжать работать в той манере, которую избрала, и не пленяться никакими соблазнами" (ЦГАЛИ. Ф. 2587, оп. 1, ед. хр. 597).
Дискуссия о "Кружилихе" обнаружила не только обычные для критики различия в оценках и взглядах на новую книгу, но и усилившиеся в ней в конце 40-х годов нормативно-догматические тенденции, которые наносили литературе прямой ущерб (см.: Т а р а с е н к о в А. Критики не увидели главного // ЛГ. 1948, 3 янв.).
Одностороннее противопоставление "Спутников" и "Кружилихи" проявилось также в интересном критическом очерке А. Гурвича "Сила положительного примера" (Новый мир. 1951, No 9). Автор очерка без достаточных оснований упрекал Панову в "объективизме", то есть безучастном натуралистическом изображении жизни. Возражая против такого подхода к роману, А. Фадеев тогда же заметил: "То, что А. Гурвичу кажется "объективизмом", на деле не является объективизмом с точки зрения идейной, - это только особенность манеры, особенный почерк Пановой среди многообразия форм социалистического реализма" (Ф а д е е в А. Письмо М. М. Корнееву, Н. В. Лесючевскому. Июнь 1951 г. // Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. М., 1971. С. 292).
Роман "Кружилиха" выдержал испытание временем. Он переиздавался почти так же часто, как "Спутники", переведен на основные европейские языки и выпущен во многих странах мира.